Оттенки
Ловец хрустальных состояний,
Не кратных тридцати семи!
Поймай пятнадцать расставаний,
А на шестнадцатом – пойми,
Что обретенья и потери
Взаимно отображены
То многоцветностью истерик,
То белым тоном тишины.
Когда в пыли угрюмой ночи
К нам страх врывается, как тать,
То все оттенки одиночеств
По пальцам не пересчитать,
И опрокинутое завтра
В ещё глубокое вчера
Чернильной каплею азарта
Стекает с кончика пера.
Мысли
Не обратится вода в вино, а солнце в темень.
След поцелуя отцвёл давно – замерло время.
На бархатистых ресницах звёзд тают столетья
и упрощают любой вопрос до междометья….
В глянцевых снах неземных пространств мягкие тени
судеб - ложатся тоской на страх – так на колени,
тихо мурлыча, покой храня, кошка ложится.
Жизнь, это можно понять-принять, вовсе не птица…
Стынет небесных загадок ртуть между созвездий,
бабочкой летней стремясь прильнуть к миру соцветий.
Полнится тайной, едва дыша, звёздная млечность.
и ни забыться, ни сделать шаг, и ни отвлечься –
в дольних пределах не можем мы, волей рассудка
втиснуты в стены вербальной тьмы, горестно-жуткой.
Тихой толпою немых теней – прошлого знаки -
явью забытых осколков дней бродят во мраке,
где почему-то со всех сторон – тусклая память –
не забирает их в свой полон, но и оставить
в тесных покоях земного сна – тоже боится.
Жизнь (нелегко так порой познать) вовсе не птица.
Мало пустот в бытии земном. Не развернуться.
Что – пять стагнаций – мне всё равно! …что революций…
Кроме прохладной струи времён – нечем напиться
духу, принявшему явь за сон. Стёрты границы
между мирами, где я и ты – вечный двойник мой,
где перспективы судеб пусты, некою сигмой
обозначается то, чего слухом и зреньем
нам не постигнуть, и нет его – нет озаренья!
Там, далеко, где не быть – нельзя, прошлое наше,
памяти скользкой тропой скользя, - сколько я нажил
и потерял – мне покажет, но… после подсчёта
ясно, что плохо: не всем дано – по звездочёту!
Как прежде было – не случилось…
Как было прежде – не случилось.
спираль былого замерла.
Прими грядущее как милость,
твори, мечтай, и все дела...
Но далеко, в просторах энных,
пребудет будущего твердь,
Где всем хватает переменных
для описанья темы «смерть».
От обещаний до прощаний –
в зеркальном теле бытия –
тоннели долгих ожиданий
судьбы проделала змея.
В их лабиринтах потеряли
ядро первичности своей.
Витки тугие злой спирали
нас закрутили в вихри дней.
И мы легли унылой пылью
на зеркала иных миров,
где небыль властвует над былью,
где счастье – в мощи катастроф
Ком переживаний
В небезопасной темноте
я спрятал ком переживаний.
Кто был свидетелями – те
давно ослепли от страданий.
И хоть не вижу я его,
но страх берёт меня во мраке,
покуда знаю: ком – живой,
и подаёт мне злые знаки.
И я, и те, кто был в былом
со мной, когда комочек прятал,
найти не могут этот ком,
и темнота не виновата…
Ещё горит в душе огонь,
но темноту не освещает.
В кулак сжимается ладонь,
но страх мне пальцы разжимает!
Осенние фантазии
Песком золотым сквозь небесное сито
на Землю осыпалась осень.
И небо – до звона покоем разбито –
ударами гулкими оземь.
Оно, рассыпаясь на тысячи лужиц,
пронзило уснувшие чащи
острейшей стрелою ноябрьской стужи
и снегом, печалью блестящим.
Избушка лесничего, старясь, ветшая,
неспешно отправилась в вечность.
Никто в этом странствии ей не мешает.
скребутся лишь мыши за печкой…
Блуждая по первому снегу, по бликам –
по огненным пятнам – увидишь:
гуляет былого двойник бледноликий.
к нему не захочешь, да выйдешь…
Леса и сады улыбаются грустно
багряной густой тишиною.
Молчание – это, конечно, искусство –
почувствовать осень живою.
Переменными огнями…
Переменными огнями
освещая грани дня,
сквозь томленье между снами
время смотрит на меня.
То волненьем, то покоем,
то печалью поглядит,
то смешливое такое,
то сурово, как бандит.
Улыбается, прищурясь
заоконной тишиной…
Я окно перекрещу, раз
там мерцает мир иной,
И с небес его – прозренья
падает метеорит,
а светящееся время
с ним о чём-то говорит.
Свет ноября
Отражённый стеною скучающих дней
и пропитанный дрожью иных измерений,
горний свет ноября – ты, как память, во мне
сфокусирован зеркалом ярких мгновений.
Угасанье твоё – не прошедшего тьма
и не сумрак грядущего времени злого.
Просто скоро на окнах узором зима…
Просто кем-то забыто заветное слово…
На устах тишина, и на сердце – вина.
Золотая обитель давно опустела.
Бесконечность, и та – бесконечно одна.
Для другой – декабри расставляют пределы.
На листе печали светлой
На листе печали светлой
переменою стихий –
от тепла
к дождю и ветру –
набросаю я стихи.
Но печаль моя темнеет
от осенней пустоты,
и тускнеют вместе с нею
и надежды, и мечты.
Я зачёркиваю осень
волей памяти своей,
потому что сердце просит
изумрудов летних дней.
Потому что одиночеств
мне опять не сосчитать…
В сердце метко злые ночи
скукой целятся опять!
Потому что, ускользая
по тропе лихих секунд,
дни светящегося мая
нити счастья отсекут,
И покатится клубочек
золотого бытия
снова где-то между строчек,
и куда – не знаю я!
Подвал
Никакого намёка мне никто не давал
на простое сравненье: время – это подвал.
Не скользящая лента неудач и потерь,
на которой – и «завтра», и «вчера», и «теперь» –
словно кадры на плёнке чередой пронеслись
через кинопроектор под названием жизнь,
не предмета над тенью превосходство, и не
вертикали над плоским превосходство вдвойне,
не блестящие грани многомерных пространств,
не побед над случайным неизменная страсть…
Время – это лишь погреб, на полу в нём лежат:
кукла детская, компас… и какой-то ушат,
два набора для шахмат, и один – домино,
мячик, детский конструктор, и билетик в кино…
и ещё – в виде пыли – мысли, мысли одни…
Мне их жалко, поскольку позабыты они,
Или вовсе их нет там? да и быть не должно?
Ведь в подвале хранится, что хотелось мне, но
не сбылось, не случилось… Даже в памяти нет!
Время это ещё и – в неизбежность билет…
Но, минуя сознанье, пролетают года,
оседают в подвале,
не оставив следа
на окраине тихой, где стоит некий дом,
на стенах и на крыше, да и в доме самом.
Утро
Рассвет, задумчив, нерешителен,
уча какой-то свой закон,
легко общался с небожителем
весёлым птичьим языком.
Чирикал, тенькал и посвистывал
живой бесформенный комок
в переплетенье хвои с листьями,
и уставать никак не мог.
И ощущенье пряной праздности
в разноголосой пестроте
дразнило, образуя разности
оценок чуда в красоте.
Лишь там, где сырость изначальная,
камыш, осока, молочай –
в траве – отчаяньем качаема –
ютилась некая печаль.
Ведь утро, медленно скользящее
по тёмной чаше бытия, –
ни что иное как блестящая
слеза, о Господи, твоя…
Сказочное
В гробу ледовых стылых дней зима заснула.
И блик весны дрожал на ней, на снежных скулах.
Тепла не чувствуя, она во сне искала
страну, где стынь и белизна, где льды и скалы.
И на лице застыл декабрь, едва заметной
улыбкой, чопорной слегка – бесстрастья меткой.
А слишком ярый – в сотни жал – январский холод
на остриях ресниц лежал, на них наколот.
И – вспышек магния белей – блестели кудри
морозной дымкой февралей – искристой пудрой.
Весна! Хмельная теплота! Глоток токая!
Ты всё равно не та, не та…
Ты - не такая…
Приближение старости
Задохнулся, пропал мой мир в бытии трёхосном.
Ускоряясь во много раз, уплывало время.
На окне рисовала тьма то ли знак вопроса,
то ли ставила знак «тире», как черту на кремне.
Утро, горечи лет испив, обжигалось болью,
и восток покраснел – подобно больной гортани.
Прострелил облака рассвет, разрядив обойму
нетерпения темноты. …От пустых скитаний
побледнела луна в петле, облаками свитой,
на звезде – на гвозде она, приуныв, болталась.
…И брела, обретая тень, обрастая свитой
потускневших картинок дня, королева Старость.
Закрутилась позёмка лет по лихой спирали.
Замелькали снежинки дней, дорогих, ушедших;
На виски сединой ложились и… умирали.
И врывался в окно октябрь – беспокойной векшей.
Война
Куда ни посмотри – везде святынь
лучистые забытые останки…
От воли очумев, цветут цветы,
наполнив ожиданьем полустанки.
Здесь время, откричав, отголосив
сирено-канонадным плачем, воем,
бродило вдоль запретной полосы
под памяти всевидящим конвоем.
Здесь небо, утолив печаль по дням,
когда мертвящий дух стоял в пространстве
и рок войны над всеми меч поднял,
оглохло, пребывая в скорбном трансе.
Кто знает – над болотами потерь –
ещё, быть может, мгла воспоминаний
рассеется, но крикнет: «Нет, не верь!..»
нам ворон, пролетев над валунами.
Куда ни посмотри – сквозь пламя дней –
иных огней мерцающие знаки…
О мире вспоминаем на войне,
покуда мир бесчинствует во мраке.
Война – не поругание святынь,
не смерть людей, не плач вдовы солдата…
Война – когда в лугах цветут цветы
ни для кого… и ничего не свято!
Болото
Тропы к тебе узки, ржавой водицей полнятся.
Кружатся мотыльки факелами тревог.
За колдовскою тьмой дня затихает звонница.
Делает разум мой в сказочное рывок.
Боже! я снова здесь… Ты ли, обитель прошлого,
взору открыла лес, чахлый, седой, больной.
Небо кладёт в него солнечную горошину,
синий пролив раствор капельной тишиной
на вековую топь, кочки, кривые ёлочки,
там, где живёт лет сто ворон – хозяин тьмы,
где раздаётся вой поздно – в безлунной полночи
старенький водяной чует приход зимы…
Летом – дыханье мха, всхлипы трясин. Заметнее
жизни людской труха именно летом, здесь,
где по утрам туман солнце шлифует медное,
ядом болотным пьян, медленно гибнет лес.
Осенью красный дым всё над тобою стелется.
Что это? Мы горим в пламени прошлых лет?..
Или мечты горят? или сгорает мельница
нашей судьбы?.. Объят в будущее билет
этим огнём?.. Но вот – вижу: редеет марево.
Осенью каждый год так опадает лист
тощих берёз, осин… цвета всё больше карего
на полотне картин зимних простых кулис!
...И догорит октябрь яркой мечтою-свечкою,
и, белизной блестя, ляжет ковёр снегов…
Память земли сырой пахнет прошедшей вечностью,
лопнувшей пустотой, тайной забытых снов.
Снежная волчья даль крестиком сосен вышита:
кажется иногда кладбищем всех надежд.
И лишь былого тень здесь на просторах выжила:
в лопнувшей пустоте время зашило брешь…
Тишина
Горячим воздухом июня
обозлена, обожжена,
по чаще, пьющей полнолунье,
волчицей кралась тишина.
В неё стреляли детским плачем
и гулким рокотом машин,
и солнце прыгало, как мячик,
на дне её глухой души,
когда был день…
От гула, шума
в колодцах пряталась она
и в корабельных тёмных трюмах…
на то она и тишина!
Пугаясь дня, пугаясь солнца,
стремясь на волю,
не смогла
таиться долго в тех колодцах,
где луч – как острая игла! –
И из последних сил, под вечер,
пустилась в чащу, в темноту,
чтоб не страдать, чтоб не калечить
густую волчью красоту…
Мерцали звёздными огнями
её полночные глаза,
когда, испуганная днями,
она ушла во тьму, в леса.
Но гвалтом воронов на кочках
настиг её рассветный залп,
и – две звезды,
две тусклых точки –
погасли искрами в глазах.
Необычный пейзаж
День поспешно доедал ягоды заката. –
медвежонком по сосне на небо залез.
Звёздным платьем шелестя, ночь брела куда-то
и платок лиловой тьмы бросила на лес.
В белом рубище туман шастал по низинам,
бородатый и седой, – прошлый день искал.
Космы длинные его путались в осинах
и клубились над водой, будто облака.
Замолчало всё вокруг, словно ожидая,
что появится вот-вот из иных миров
что-то важное для всех: /искра золотая?/
и сорвётся с бытия таинства покров.
Колдовская тишина взорвала пространство.
и оттуда полетел тёмных истин рой…
Но в лучах зари он стал быстро растворяться,
а потом совсем исчез в небе над горой.
Поглотил его рассвет, крылья расправляя
над туманом, над рекой, над ночною мглой…
И падучая звезда – точка голубая –
вмиг зашила небеса тонкою иглой!
Сладкое
Солнце рыжей кошкой
щурится в окошке…
Сахарная вата - эти облака.
День походкой бравой
правой, левой, правой –
марширует бодро – прямо на закат.
Пусть дожди прольются, -
выпьем их из блюдца, -
дождик будет – сладкий ароматный чай,
потому что тучи
мёдом смазал лучик –
из небесных ульев – собран урожай!
…Вот на небе чисто.
Лапкою пушистой
солнышко умылось, – спать ему пора.
И луна на троне
в золотой короне
будет этим миром править до утра.
