***
Рыхлый день, ненастный и не скучный.
Впроголодь дождливая зима
Бродит между булочной и душной
Сердцевиной ночи, где гнездится тьма.
Это между крыш или подвалов,
Между шляпок, роз или кафе;
Это среди устриц и бокалов
Или широченных галифе?
Или между века окончаньем
И началом царствованья Ра?
Между отпеваньем и венчаньем
Иль на топорище топора?
Где еще гнездится это нечто, -
Нечто, собирающее нас
Бесконечно, безнадежно, вечно
В некий полуаргусовый глаз.
И глядим мы, дня не разумея,
В ночь, как на случайный эшафот...
Не придет в пустыню Лорелея,
Хоть и дождь сегодня – не придет.
НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО
Вот опять в полутьме зажигаю я желтые свечи
И пишу при свечах, как угрюмый сарматский Ронсар.
Что у нас на дворе? – Осень, слякоть да тягостный вечер,
И туман над рекою, как тонкий редеющий пар.
Я промок и продрог: выпью водки и крепкого чая.
Ноги ноют – опять целый день я бродил по лесам,
Все как будто себя провожая и снова встречая,
И как будто себя, как охотник, преследуя сам.
Что сказать вам? Что здесь я живу, как монах, одиноко,
Ни о чем не печалясь, от мелких забот вдалеке.
Вижу солнце: оно, как всегда, выплывает с востока
И рябиновым соком дрожит в посветлевшей реке.
А потом наплывут, набегут торопливые тучи,
Снова все потемнеет, и мелкий дымящийся дождь
Зарядит на неделю, постоянством паденья наскучив,
И греховного лета опять, как спасения, ждешь.
А когда потеплеет и станет светлее и суше,
Соберешься в дорогу на день или, может, на два
Побродить в городке, где под вечер печальней и глуше,
Чем под утро иль днем, чем сегодня и даже вчера.
Полюбил я его монастырскую кротость и скуку,
Изваяния пап, устремляющих очи горе.
Сколько их надо мной простирало в смятении руку,
Как над грешным дитятей в его злополучной поре!
Сколько раз надо мною с костела пресветлой Бригиты
Лился звон колокольный, как в горестный день похорон.
Мы проходим землей, остриями печали увиты,
И уходим в себя и в собою исторгнутый стон.
Нет забвенья в словах, обращенных ко Господу ль, к Деве,
Есть печаль о себе – поверяю ее словесам!
Я опять приползу, словно Змий к очарованной Еве,
Не к чужим, а своим бесконечно пустым небесам.
И на этом прощайте. Не нужно ни слез, ни укоров,
Мы давно не живем, только мыслим о том, что живем.
Нет ни вас, ни меня. Ни любви, ни печали, ни споров;
Только память о том, что мы вечно кого-то зовем.
УСТАЛОСТЬ
Не помню зла и ничего не помню.
Что было, будет – велика ли радость?
Вот солнце мертвое опять садится в пойму,
Где дремлют камыши, а речки не осталось.
Потом бредешь куда-то вверх кривою
Пустынной улицей, а там уж первый встречный
Тебя одарит вдруг улыбкою незлою,
Последний – остановкою конечной.
К стеклу прижавшись, долго-долго едешь
В глухую ночь, трясясь и засыпая.
В трамвае холодно. Уже стаканом бредишь
То ль чая с водкой, то ли просто чая.
***
Глухая ночь. Окраина. Угрюмый
Собачий лай, сипение и лязг.
И окна фабрик светятся, как трюмы
Судов, уставших от штормов и дрязг.
Луна, смятенье. Сонное сиянье...
Поднявши воротник, вдыхаю гарь и хлад.
Стою, как столб, как перст, как изваянье,
Как нерасцветший куст иль облетевший сад.
И с именем твоим пускаюсь в путь последний
Туда, где светофор, мигнув, поскачет вспять.
Я вновь вернусь с молитвой от обедни,
Я вновь вернусь, но ты уйдёшь опять.
***
Я знал, что будет все не так:
Не так поставят стол, навалят книги,
И вместо розы неприличный мак
Возложит на меня свои вериги.
Я знаю, что ты вновь из темноты
Ко мне протянешь крылья, а не руки;
Я знаю, что до гроба будешь ты
Ловить мои – нет, не стихи, но звуки.
***
Я не пришел к тебе с печалью в дом,
Хоть ты одна была, и слабо
Горел огонь; и в доме том
Чернел чердак, в углу белели сабо.
А на столе вино и пресный хлеб
Не ждали гостя (или все же ждали?)
Как жизнь страшна! Как этот вечер слеп!
... Но ты меня поймешь едва ли.
***
Отворил я окно – и пахнуло бензиновой гарью,
Затворю ли опять – запах кофе и книг, и судьбы,
Все бредущей злосчастной Агарью
Как пехота – по звуку сигнальной трубы.
Но труба ли запела над степью, -
Над пустыней, где мгла и покой
Серебристых каких-то соцветий
Над какой-то сребристой рекой?
Или, может быть, чье-то старанье,
Бесконечный призыв к маяте?..
Обращенное в гордость страданье,
Посерение кошки во тьме.
РЕКА
Но лучше б ты в тот вечер умерла,
Иль умер я, а ты ушла за мною.
Вот осень желтая, как желтая Гала́,
Дымится над шатрами, стороною.
Мои шатры, как стая белых птиц,
Не вспугнутых ничьим прикосновеньем,
Они живут среди светил и лиц,
Не тронутые болью и сомненьем.
Их белизна – заснеженность полей,
Огромное, безлесное пространство,
А желтизна над ними – то елей,
Зовущий, как Галá, в непостоянство.
Над ширью дней моих простертая рука
Меня влачит по блещущей равнине...
И я – река, замерзшая река,
На краткий миг оттаявшая ныне.
***
Уходит год, и вот уж новый круг
Душа бежать готова слепо.
И больше не бывает «вдруг» –
Все приходящее так ясно и нелепо.
Уходят в прошлое – нет, в будущее! – сны,
Блужданья, заблужденья, пересуды.
Слепая очарованность весны
И зимние унылые простуды.
Проходит все. Но не проходит, нет,
Извечный календарь, дарованный природой.
В нем тьма есть тьма, а свет есть свет,
И что-то между ними – несвободой.
***
Когда ты вспомнишь обо мне,
Не думай обо мне с печалью.
Смотри: вон облако в окне
Плывет куда-то синей далью.
Цветет боярышник... В тени
Ползет червяк по сизой грядке.
И так застенчивы – взгляни -
Тюльпаны в розовой облатке.
Я там, где большетелый шмель
Гудит над яблоней цветущей.
И сладко думать, что теперь
Сад будет радостней и гуще.
В нем есть теперь мои следы -
Не думай обо мне с тоскою! –
Из тени, света и воды
Под чьей-то легкою рукою.
