НОВЫЙ СВЕТ
- Проклятые идиоты! – сказал Анатолий Ефимович. – Отдали весь Крым! С Новым светом, Судаком и Феодосией! Да они со своей Верховной Радой все вместе взятые не стоят одного Межводного под Евпаторией! Собаки!
- Ну что же делать, уж так оно, видно, было суждено, - сказала Наталия Сергеевна.
- Вот возьму и будущим летом специально в Феодосию поеду, на Золотой пляж! – возмущался ее неугомонный муж.
- Поедешь, поедешь, - успокаивала его Наталья, а про себя подумала: «В жопу носом!»
Этим она не хотела сказать ничего плохого или обидного, а просто жизнь в последнее время, года примерно с 1994-го, пошла такая, что было не до морей.
Ах, Боже мой! – как же ей хотелось на море в молодости! В последний раз съездили в 1993-м, на базу отдыха в Феодосию, на этот самый Золотой пляж. Золотой пляж тянется на много километров и весь был занят под базы и дома отдыха. Путевку дали на Анатолия Ефимыча стекольном заводе, за десять процентов, в профкоме. По утрам к берегу подплывали порезвиться дельфины, а персики на базарчике были такие, что потом снились зимой.
Потом завод стал, Анатолий Ефимыч занялся частным бизнесом, возил в сумке запчасти к «Запорожцам» из Запорожья и продавал их в автомагазине, и все моря закончились. Наталия Сергеевна вздохнула и пошла на кухню: «Ах, Судак, ах, Евпатория, Новый Свет! О-о, Новый Свет!..» - и она занялась мороженой селедкой и больше уже о морях не думала.
А муж ее, Анатолий Ефимыч, покурив на балконе, смотрел по телевизору политическое ток-шоу «Момент истины» и, нет-нет, а продолжал думать о пропавшем Крыме. На экране ядовито ругались, вскакивали, хватались за грудки и предлагали друг-другу выйти поговорить политологи и депутаты, но Анатолий Ефимович уже их не слушал, а весь обратился в воспоминания.
Новый Свет! Новый Свет!.. Был он тогда молодой, красивый, спортивный. После неудачной встречи с хулиганом в подворотне, он бросил многолетние занятия каратэ и стал ходить на бокс в общество «Колос». Милиционер в житомирском аэропорту долго смотрел на его просвеченный багаж в чемодане:
- Тю, гантели, что ли? – спросил он у другого.
- По полкило всего! – заискивающе сказал Анатолий Ефимович.
И они полетели на АН-24 в Симферополь, а потом приехали на автобусе в ночной Судак, а наутро, по совету гостиничной прислуги, поехали на автобусе в Новый Свет, и когда автобус, попетляв, выехал из-за горы, и внизу показались прелестная бухточка и тропический городок, Анатолий Ефимович сказал Натке, молодой, сексуальной:
- Я отсюда не поеду!
На каждой двери и на каждом окне, и даже на угольных сарайчиках белели бумажки: «Мест нет», но он ходил и ходил, и стучался в запертые двери, а Натка сидела на остановке и плакала, от женской дури и от того, что к ней приставали армяне. Под вечер он нашел свободное место – одна старушка сдавала во дворе, под сенью персиковой рощи – шалаш не шалаш, а нечто вроде сколоченных нар, прислоненных к стене дома и закрытых от нескромных взглядов брезентовым пологом. Там они и поселились и прожили три недели, и еще не хотели уезжать, если бы не закончился отпуск и если бы не маленький Саня, оставленный на бабушку.
Справа бухты стояла скала Орел, слева – Сокол, а уже чуть выше пляжа и поселка тянулась колючая проволока, за нее не пускали лесники, там все было вытоптано и загажено со времен фильма «Три плюс два»; а по пляжу мальчишки носили банки и кувшины с шампанским, вынесенными их отцами и братьями с завода шампанских вин, стоящего тут же, на берегу. Здесь были развалины графского имения одного графа, который разводил виноград и изобрел крымское шампанское, а в летнем кинотеатре в то лето крутили «Кин-дза-дза», новую комедию, которую мало кто полюбил, а Анатолий Ефимович сразу стал от нее без ума, а Наталья ничего не поняла своими куриными мозгами и больше не ходила, а он сходил раз пять.
За персиками и помидорами ездили в Судак на базар, а у бабки-хозяйки персики были поздние, специально, чтобы не рвали отдыхающие. Она сдавала все комнаты и два шатра, похожие на юрты, в саду, и эти полунары, где жили наши житомиряне, а сама жила неизвестно где, у дочери. А плита была, пожалуйста, под навесом из винограда, и стол, и холодильник в доме, и летний душ из бочки. Толик с Наткой, по своей молодости и неиспорченности, не замечали этих бытовых ужасов, потому что море в Новом Свете искупало все.
Здесь также стоял в роскошных садах профилакторий для космонавтов и шикарные дома отдыха для каких-то киевских министерств, и была красивая набережная для моционов, куда пускали всех, и они гуляли по вечерам среди столичной публики, и Анатолий заботливо кутал Натальины плечи в тонкую кофточку. А потом возвращались в свой шалаш и сладко спали до утра.
Море! Море!.. Что толку описывать красивое море, если его и так уже описали писатели и нарисовал Айвазовский, настоящая фамилия которого была Айвазян, а имя Иванес, и музей которого потом в Феодосии они хотели посетить, но он был на ремонте. Зато был открыт музей Грина, но он не вдохновил Анатолия Ефимыча, который был пылким гриновским почитателем, особенно «Бегущей», и в душе представлял себе, что Грин существо бестелесное и эфирное, и прибыл сюда из горних мест, и потом туда же вернулся, а в музее стояли какие-то столы, кровати и шифоньеры, снижающие этот возвышенный образ.
Но море, море! Ах, если было нырнуть с маской и с трубкой под вечер, когда солнце еще светит, но светит по-вечернему, и увидеть, как стайка рыб одновременно повернется и засверкает сотней маленьких зеркалец, – то кажется, век бы не выныривал, а остался бы жить, как Ихтиандр!.. О, море Нового Света!..
Анатолий Ефимович смотрел по телевизору, как кипятятся патриоты, просравшие Крым, и опять подумал: «Проклятые идиоты! Оккупированный полуостров! Вот возьму и поеду! На то лето!»
ПРИНЦ ГАМЛЕТ
Серега прочитал «Гамлета». Вообще-то, он любил серьезные книги – Чейза, Даниила Корецкого, цикл романов о похождениях прапорщика Мазура, «морского котика» под позывным «Пиранья», также любил Б.Акунина; из классиков – Стивена Кинга. А тут шел вечером домой, зырит, на скамейке лежит стопка книг, ничья. Серега по-хозяйски взял стопку, лениво вошел в подъезд и пулей взлетел к себе на четвертый. Дома разглядел добычу: «Собор Парижской Богоматери» - что-то историческое, наверное; какой-то Бунин и – «Гамлет».
- Опять в сральню не зайдешь! Читатель! – ядовито сказала жена.
- Закрой пасть, а то я закрою! – парировал Серега.
Как-то неудобно культурному человеку всю жизнь слышать: «Гамлет-Гамлет», а саму книжку не прочесть. И Серега взялся за «Гамлета». Он как правило предпочитал читать в уборной, здесь как-то легче читалось. Серега заперся в сортире и раскрыл Шекспира. Сначало было тяжело, но потом Серега вчитался и через неделю «Гамлета» добил.
Ну что сказать? Не Чейз, конечно. Нет, ну нормальная книга, но немного, как бы так сказать, бестолковая. Он ожидал от Шекспира большего. Ну, например. Вместо того, чтобы тихо прикончить дядю в каком-нибудь закутке замка Эльсинор, этот датский принц ходил-ходил, думал-думал, пока не свел с ума Офелию, сам чуть не двинулся на мозги, а в итоге накрошил кучу трупов и умер от ядовитой шпаги! Это цирк, а не месть! Серега представил, что покойного отца, Михаила Степаныча, отравил какой-то хмырь, женился на покойной мамке, вселился в их квартиру и стал разъезжать на батиной «Шкоде-Октавии»! Ходил бы, мудозвон, поучал, мозги компостировал: «Учиться тебе надо! Да я, мол, в твои годы!..» и так далее. Пацана нашел! Нет, Серега бы ему быстро пух постриг! Подскочил бы на базар к Славентию с Кислым – и все, больше ничего не надо! Он с их старшим братом покойным в восьмидесятом в Риге служил, в химбате. Проставился бы пацанам, они бы этого дядю Клавдия так бы битами отхерачили, что лучше не надо! Сразу в гроб!
Серега самодовольно закурил: «Это тебе не Дания, а Богуния с Малеванкой, узурпатор!»
Да уж, он бы не слонялся по Житомиру, как примороченный: «Бить… или не бить…»
Кстати, о «быть-не-быть». Где-то Серега читал, что уже триста лет не могут специалисты разобраться, что означало:
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? –
Какое море? Кого покончить? – никто не понимал. Бред сумасшедшего! А Серега пединститутов не кончал, но сразу вкурил – этот прославленный монолог говорит, что люди во времена Гамлета боялись ада, его котлов и сковородок, а то бы, конечно, от такой жизни все давно вздернулись. Все! Остальное там для рифмы, «бла-бла-бла»!
«Интересно, - думал Серега, рассеянно хлебая суп, - есть ли жизнь на том свете? В принципе, не должно, но хрен его знает. Вот будет цирк, если окажется, что ад есть! – Серега покосился на Богородицу из журнала, прилепленную Натальей на холодильник. – А я и в церковь не хожу, и молитв не знаю – пойду сковородки лизать!» - хрюкнул Серега и закашлялся, когда суп попал не в то горло.
ДОЛИ И СУДЬБЫ
«Отец мой, - говаривал Дундук, - был полковник СМЕРШа, Герой СССР»; но иногда также говорил: «Мой батька, дважды герой, командовал на Курской Дуге тяжелым танком»; а иногда, увлекшись воспоминаниями, рассказывал нам, зеленой пацанве: «Работал папаня по трамваям. Как-то насадил он лопатник и стал в дверях, чтобы на остановке первым выскочить. А сзади такой голос:
- Молодой шелове-ек, ви сейчас виходите?
Папик говорит:
- Ну.
А терпила говорит:
- Скажите, а мой кошелек виходит вместе с вами?
Папаша протолкнул лопатник через дырку в штанину, потрусил ногой и говорит:
- А вот же лежит – не ваш случайно?
Так и соскочил».
В общем, с дундуковским папой не было до конца понятно – ловил он агентов Абвера или геройствовал под Прохоровкой. Единственное, в чем не возникало сомнений, это в том, что сын его, Коля Сундукевич, отсидел двадцать семь лет по совокупности из своих пятидесяти двух. Для Житомира это был рекорд. В его оправдание, нужно сказать, что все разы он сидел по хорошим, почтенным статьям: хулиганка с особым цинизмом; кражи; грабежи; иногда – разбой. Короче, Печорин, герой нашего времени.
В городе он пользовался почетом; все признавали его заслуги. Тем не менее, стать авторитетом ли, тем паче законником, ему не было суждено: целыми днями Николай Николаевич дул план, а если уходил в запой, то недели на две. И в этом состоянии опьянения и наркотического кумара он любил всем и каждому рассказывать о готовящихся в городе и области преступлениях и правонарушениях. Я сам присутствовал, как в ресторане грузинской кухни «Буба» он подсел к влюбленной паре и, обняв кавалера за плечи как родного, стал ему сливать совершенно криминальную информацию, приняв его за уголовника Черепа, в то время как это был майор СБУ Полищук с любовницей, студенткой-заочницей сельхозакадемии. Скандал был невообразимый.
Так Коле Сундукевичу и суждено было остаться скромным рядовым рецидивистом.
Когда ему удалили легкое, Дундук ни в коем случае не очканул, а продолжил пить и курить последним оставшимся легким и, как это ни странно, прожил еще восемь лет.
Братва воздвигла ему нерукотворный памятник из розового мрамора на Аллее Почета, между поэтом-песенником Вакульчуком и бывшим секретарем Богунского райкома. Поминальные же торжества в ресторане «Хуторок» почтили своим присутствием серьезные люди – Леха Воркутинец, Краб, Меломан, Залева Малый и депутация ассирийцев города Житомира. Так мелькнул метеором по жизни и закатился упавшей звездой Николай Николаевич Сундукевич по кличке Дундук. Светлая память о нем будет вечно жить в сердцах у коллег и корешей.
СТЕНА ПЛАЧА
В детстве Михаил Михалыч Гмыря был махровым антисемитом. Житомир был когда-то еврейским местечком не хуже Бердичева, в нем всегда было много жидов, и этому не могли помешать ни погромы, ни холокосты. Так что разгуляться антисемитизму было где.
В восьмой школе «французов» было особенно много. Они там расхаживали как дома, шнобатые, с оленьими глазами, шахматисты и скрипачи. Выбрав жида подохлее, Мишка на перемене устраивал ему «гестапо»: пинал в задницу, плевал на спину, ставил подножки и давал «саечки». А когда об этом узнала училка, классная руководительница Софья Абрамовна Фельдштейн, и вызвала мать в школу, Миша, хлюпая соплями, пустил слезу, боясь, что дома дадут ремня. Но все обошлось.
- Чего хотели? – спросил папаня.
- Та, какому-то маланцу по ушам дал, - сказала маманя.
В старших классах Михал Михалычу было не до «гестапо», он ужасно бурно сексуально созревал и жил в постоянном страхе, что умрет от онанизма. Быстро пролетели школьные годы, потом армейская молодость, и наступила старость. Жизнь у Михал Михалыча прошла как-то по-идиотски. Он как был, так и остался работягой; жена его не переваривала и не давала уже лет десять, а сын всю жизнь боялся. Болячек же было столько, что было удивительно, как он еще ползает по этому свету. В довершение картины, Украина, бывшая при совке самой богатой, превратилась во Двор Объедков из фильма про принца и нищего. Так оно и шло к бесславному концу, но тут, неожиданно, раздался звонок по телефону и чей-то голос крикнул:
- Шолом, Мойша!
Звонил бывший одноклассник Гриша Смоктунович – он узнал телефон и теперь шумел, кричал, вспоминал какую-то школьную мудотину, а потом сказал, что они, житомирские израильтяне, приглашают своих одноклассников к себе в Израиль, в гости.
- Не вздумайте брыкаться! – кричал Гриша, которого Михал Михалыч почти не помнил, помнил только губы, толстые как у негритоса. – И примем, и поселим, и все как не может быть! А если нет на билет – таки купим!
- С чего бы это вдруг? – подозрительно спросил Михал Михалыч. – С какого счастья?
- Да ты понимаешь, - кричал Гриша, - собрались мы у Софочки, ну, помнишь, классная наша, у нее юбилей, восемьдесят лет было, да и подумали, что мы за люди, своих забыли, родных, можно сказать, людей! – он захохотал. – Помнишь Нинель Вилинскую? Ну, с грудями в восьмом классе? Она сказала: «Все мы родом из детства!» - ха-ха-ха! У нее младшая дочка в армию идет!
Михал Михалыч тупо молчал.
- Короче! – вопил Смоктунович. – Ничего не хотим знать, готовьтесь, покупайте крем от загара!..
Михал Михалыч последние четверть века как-то не думал, куда, собственно, подевались жиды, в частности, вот эти самые одноклассники? То есть, он слышал, что свалили в Израиль, но Израиль представлялся ему каким-то потусторонним миром, выжженным плоскогорьем, по которому евреи из Житомира будут ходить кругами, пока не вымрут. Тем не менее, Михал Михалыч, смекнув, какая катит шара, дал себя уговорить и, не прошло и полгода, как он уже отдыхал на Земле Обетованной. Ехал с опаской, шара-шарой, но виделась ему голая пустыня, скудная жизнь, вода по карточкам, а ночью на голову будут сыпаться ракеты диких арабов.
Две недели в Израиле так глубоко поразили Михал Михалыча, что в его душе произошел переворот. Особенно ему было жалко своей жизни. Если бы он знал все раньше, то полз бы сюда на карачках, тем более, что фамилия отцовой матери была Крик…
Их таскали по каким-то памятникам старины, мазали грязью Мертвого моря, а на каком-то болоте показывали, где именно Иисус Христос бегал по волнам; всю дорогу пичкали гигантскими финиками и пересладким инжиром; возили, передавая с рук на руки, по маленьким тропическим городкам, таким цветущим, что куда там Гидропарку, а жрачка была такая, что Михал Михалыч не мог остановиться и однажды даже блевал.
- Цаараим товим! – кричали ему.
- Цараим, коль не шутишь, - криво улыбался Михал Михалыч.
Тоскливо ковыряясь в креветках под сливочным соусом, лакая райское вино, нюхая цветы и пальмы, Михал Михалыч чувствовал, что хочет плакать. И когда во время прощальной экскурсии в Иерусалим ему нацепили еврейскую тюбетейку, то он ткнулся лбом в Стену Плача и так зарыдал, что соседи подняли крик и гомон; они поглаживали его по плечам и говорили что-то успокоительное, типа: «Ну что ж поделать, браток, уж такая у нас, евреев, доля…»
Зельдин Сергей, родился в 1962 г. в станице Ярославская Краснодарского края, Россия. С 1972 проживаю в городе Житомир, Украина. Закончил школу, служил в армии, работал стеклодувом, инкассатором,был бизнесменом и даже политиком. Сейчас работаю сторожем. Публиковался в журналах «Радуга» (Украина), «Крещатик» (Германия), «Волга» (Россия), «Новый берег»(Дания).
