Так положил Иисус начало чудесам
в Кане Галилейской...
Иоанн, 2,11
Позднее утро. Легкий скрип колес. Подбитые медью ободья мягко стучат по булыжной мостовой. Приглушенно цокают копыта. Оба кучера правят парными пристяжными несуетливо и чинно, без лишних телодвижений, будто экономя энергию; создается впечатление, что и вожжи им без надобности. Лошади прядают ушами, фыркают, но тоже не без деликатности, вполсилы.
Свадебный кортеж ползет с черепашьей скоростью. Важно и торжественно. Впрочем, «кортеж» — это громко сказано. Для церемонии наняты два экипажа, якобы стилизованные под придворные кареты эпохи Леопольда Второго. На самом деле и тут видна похвальная экономия: обе колымаги смахивают скорее на помесь похоронных дрог с цыганской кибиткой — парусиновый верх и открытые незастекленные окна; цвета, само собой, отнюдь не траурные — сливки с золотом. Как и положено. Боковые фонарики украшены веночками из искусственных розанов.
Сидящий в головной карете молодой человек в старомодном котелке и явно видавшем виды смокинге довольно улыбается: служба в похоронном бюро имеет свои плюсы, и один из них — не надо тратиться на транспорт и аксессуары. Даже если это твой собственный свадебный кортеж.
Молодой человек в смокинге — жених, Рогир ван дер Эйк. Имя громкое, хотя и распространенное. На вид ему — лет тридцать с хвостиком. Он хорошо сложен, белокур и голубоглаз; черты лица правильные, почти классические. Тонкие бескровные губы и оттопыренные уши слегка портят его, но не слишком.
Кроме него, в каретах, на обитых искусственным бархатом сиденьях расположились еще семь человек — по четверо в каждой.
Два шафера в национальных фламандских костюмах и с алыми лентами через плечо катят следом на дорожных велосипедах. По случаю торжества велосипеды тоже украшены цветочными гирляндами.
Невеста — Ханнелора Дефрудт, девица двадцати трех лет — едет во втором экипаже. Она — красавица. Настоящая красавица. И этим все сказано. По крайней мере, для Рогира ван дер Эйка. На ней — свадебное платье из нескольких слоев воздушной кисеи нежно-молочного, даже кремового цвета, высокий кружевной воротник, тонкий серебряный поясок. На голове у нее легкий венец, осыпанный блестками и пластмассовыми жемчугами; в руках — неизменный батистовый платочек с вышитым гарусом именем новобрачной. После свадьбы его вставят в рамку и повесят на почетное место, над камином, или где еще.
В карете жениха сидят два его дяди: один, Питер Хилдерсон — по материнской линии; второй, Вим ван дер Эйк — по отцовской. С ними сын дяди Питера, восемнадцатилетний Жан-Клод. Оба почтенных дядюшки вполне соответствуют расхожим представлениям иностранцев о типичном облике фламандского бюргера — очень толстые, очень коренастые, с багровыми отечными лицами. Жан-Клод, несмотря на внушительное расстояние от ступней до холки, выглядит недорослем. Крошечные водянистые глазки смотрят совершенно бессмысленно; прибавьте к этому слюнявый лягушачий рот, огромные оттопыренные уши (наследственная черта), нос, пламенеющий протуберанцами юношеских угрей, и стрижку — вдохновенное произведение парикмахера, страдающего, судя по всему, болезнью Паркинсона. Тут почти все ныне здравствующие родственники Рогира ван дер Эйка. Отсутствие родителей объясняется безвременной кончиной оных несколько лет назад. Есть еще тетка — Лилиан ван дер Эйк. Но старуха передвигается с трудом; выдержать церемонию бракосочетания ей не по силам. Тем не менее, ожидается, что она почтит своим присутствием свадебное застолье.
Вместе с невестой следуют ее родители — Альберт и Людвиг Дефрудты — высокие, импозантного вида мужчины средних лет, похожие друг на друга словно близнецы. На обоих — малиновые с искрой костюмы от Лагерфельда, оба счастливо улыбаются и умильно поглядывают на дочь. Людвиг нет-нет да и смахивает слезу радости зеленым шелковым платком. Дефрудты — старинные поставщики ритуальной конторы ван дер Эйков. Древесина ценных сортов, разнообразные обивочные ткани, золотая и серебряная канитель, прочая фурнитура — все проходит через их посредническую фирму. Так что породниться промеж собой было давнишней мечтой обоих семейств. Предстоящая свадьба — сделка взаимовыгодная.
Здесь же, рядом с невестой, сидит ее верная подружка — Корнелия-Вильгельмина де Витт, молодая девушка необычайно пышных форм, одетая в облегающее розовое платье, украшенное поразительным количеством лент, рюшей и воланов. Она то и дело поправляет кисейные оборки на коленях Ханнелоры и от избытка чувств чмокает ее в щечку через фату.
Ехать недалеко. Собор Богоматери совсем рядом, рукой подать. В Брюгге все близко. Но свадебный кортеж по обычаю движется кружным путем, совершает обязательную петлю почета. С Рыночной площади — через ущелья узких проулков — на Бургплац; мимо дворца Губернатора Провинции, мимо Сторожевой Башни, Ратуши, блошиного рынка и базилики Св. Крови — к городским воротам. Оттуда — сквозь хитрую паутину десятка торговых улочек с их шоколадными, пивными и ювелирными развалами — к Озеру Любви...
Именно здесь, под сенью кленов романтического приозерного парка, Рогир впервые встретил свое счастье, свою Ханнелору. Незабываемый день! Год пролетел с той встречи, но каждая деталь, каждая мелочь помнятся отчетливо, словно случилось это вчера. Как прелестна казалась она в короткой кружевной юбочке и белоснежной блузе! Как удивительно шел ей атласный жакет, выгодно подчеркивающий природную грацию стана, пышность высокой девичьей груди... Ханнелора стояла на берегу и бросала в воду хлебные крошки, кормила лебедей. Он приблизился и робко протянул ей только что сорванный цветок асфоделя...
Процессия минует помпезное великолепие Песчаной улицы и выезжает на набережную Дайвер. Порывистый свежий ветер будоражит зеленые воды канала. Сильная рябь превращается у гранитных берегов в небольшие волны, увенчанные симпатичными белыми барашками.
Рогир ван дер Эйк выглядывает из экипажа, смотрит вверх и вновь с удовольствием убеждается, что утро выдалось погожее и ясное. Пускай и ветреное. По ослепительно голубому небу стремительно несутся редкие перистые облачка; солнце светит по-весеннему ярко, в воздухе ощущаются манящие ароматы мидий и картофеля-фри. Подходящая погода для свадьбы. Редко случается, чтобы окружающая обстановка настолько верно отражала его настроение.
А ведь еще неделю назад по всему северу-западу Бельгии бушевали снежные вьюги. И это притом, что даже относительно морозная зима случается в здешних краях совсем не каждое десятилетие. Дошло до того, что Рогир нигде не смог найти распустившейся березки по приемлемой цене и принужден был посадить в качестве майского дерева под окнами возлюбленной молоденькую ель. К счастью, ни родители Ханнелоры, ни она сама (последнее — неудивительно) не выказали по сему поводу ни малейшего неудовольствия. На следующий же день пригласили на кофе с крокембушем. Чуткие и благородные люди!
На набережной, вдоль парапета выстроилась большая группа туристов. Кажется, японцев. Они так обильно увешаны фотоаппаратурой и оптическими приборами, что походят на военных корреспондентов. Ветер нещадно ерошит вороньи гнезда их странных причесок, рвет полы одежды, но они внимательно и терпеливо слушают гида. Тот что-то быстро лопочет на непонятном языке, машет руками в сторону выстроившихся вдоль набережной средневековых зданий, тычет пальцем в замысловатые гербы гильдий суконщиков, пекарей и пивоваров. Вероятно, живописует местные достопримечательности, рассказывает древние предания... Где-то поблизости во времена оны пролегала улица Цепа, значит, как пить дать, вспомнит душещипательную легенду о нежной дружбе Балдуина IX с фермером Эли. А может, напротив, поведает о кровавых бунтах ткачей и сукновалов под водительством Заннекина и Якова Пейта... Стоит гиду на минуту замолчать, туристы разражаются целым потоком оживленных восклицаний и восторженных возгласов. Да и разве ветшающая красота Брюгге, непередаваемое очарование старинной архитектуры, сама здешняя атмосфера могут оставить кого-то равнодушным? Любоваться этим городом можно до бесконечности.
Рогир вад дер Эйк отворачивается от туристов и тоже задумчиво скользит взглядом по пряничным фасадам, по черепичным крышам всех оттенков охры и каротина, по венчающему их лесу из флюгеров, башенок, замысловатых изваяний птиц, карликов, фантастических бестий... Он любит свой родной город. И ни за что не променяет его ни на какой иной...
Брюгге. Город патрициев, ремесленников и мореплавателей. Величайшая торговая гавань между Зундом и Гибралтаром, былая космополитическая столица Западной Фландрии.
Да, именно былая. Ибо, увы, прошел, безвозвратно канул в Лету период расцвета Брюгге. Кто вспомнит теперь времена, когда город вместе с соседними портами являлся непреодолимым магнитом для товаров, стекавшихся в Нидерландские провинции из Италии и Центральной Европы? Купцы всех стран, берега которых омываются морем, от Прованса до далекой Балтики, швартовались у здешних причалов. Город манил чужеземных негоциантов, как Святая Земля крестоносцев. Высокие шпили его колоколен служили им путеводными маяками. Грубая гортанная речь немцев, англичан и скандинавов смешивалась на его улицах и площадях с певучим говором флорентинцев, оживленной трескотней обитателей Пиренеев и солидным прононсом уроженцев Лангедока. Здесь шумели многолюдные разноязыкие ярмарки: продавался голубой туф из знаменитых каменоломен Турнэ, оружие и шитые золотом ткани тороватых ломбардцев, льняные и шерстяные сукна, изготовленные в самой Фландрии, строевой лес, металлы и мягкая рухлядь из Швеции и Новгорода. А что говорить о грудах пряностей, цветного дерева, шелка и прочих восточных диковинах, завозимых из Средиземноморья? По Шельде сюда доставляли бочки с драгоценными винами Бордо и Шампани; Рейн служил широкой артерией для более дешевой германской лозы; загрузив этим добром пузатые купеческие посудины, бравые брюггские моряки храбро пересекали бурное Северное море и, горланя хриплыми голосами «Kyrie eleison», поднимались вверх по Темзе — от Лондона до рынков Оксфорда, Рединга и далее, вглубь страны...
Разумеется, некогда, многие столетия назад, все так и было. Было и исчезло. Умерло навсегда, развеялось словно морок, тень морока, пригрезившаяся тень туманного морока... И ныне лишь толпы восторженно-суетливых туристов беспокоят мертвенный сон древнего города.
Рогир ван дер Эйк кидает последний взгляд назад, на исчезающих за очередным поворотом японцев, на восьмигранное навершие Белфорда, все еще различимое за ступенчатыми пирамидами высоких фронтонов, и с грустным вздохом откидывается на спинку сидения. Однако в такой день меланхолия не способна сколько-нибудь долго смущать его ликующую душу. Уже очень скоро, этим самым вечером, он соединится, сольется в экстатическом трансе и вкусит неземное блаженство со своей возлюбленной! С красавицей Ханнелорой! Эта счастливая мысль мгновенно вытесняет все прочие, лицо Рогира снова озаряет улыбка радости. Сидящие напротив Питер Хилдерсон и Вим ван дер Эйк смотрят на племянника в угрюмом недоумении. Всепобеждающим унынием и смертной скукой веет от них, ничто на свете не может тронуть их заскорузлые сердца, растопить лед впавших в летаргическую спячку душ; кажется, даже солнечные лучи тускнеют, едва коснувшись одутловатых физиономий почтенных бюргеров. Этим старым трухлявым пенькам не понять, что нынче самый важный день в его, Рогира ван дер Эйка, жизни. На брак они смотрят с сугубо прагматической точки зрения, никакой романтики... Несчастные реликты, жалкие глупцы! Союз двух любящих сердец для них — пустой звук; они способны думать только о прибыли и приплоде, достатке и продолжении рода. Но в этом ли смысл брака? Только ли в этом?
Вот процессия в очередной раз пересекает Бургплац. Возницы натягивают поводья. Свадебный кортеж останавливается. Шаферы, прислонив велосипеды к гранитным тумбам возле горбатого мостика, спешат распахнуть дверцы карет, и пассажиры один за другим выбираются наружу. Перед ними — Собор Богоматери, поражающая воображение громада величаво-угрюмого Onze-Lieve-Vrouwekerk.
В ту же минуту воздух наполняют протяжные гудящие звуки. Они несутся откуда-то сверху, чуть не из-под облаков. Это Angelus. Прибывших приветствует колокольный карильон высочайшей в городе, если не во всей Фландрии, звонницы.
***
Резные двери главного портала гостеприимно распахнуты. Изображения святых, чертей и мучеников из белого брабантского песчаника, окруженные каменными же черепами и кружевами, как будто оживают при блеске солнца и дружелюбно поглядывают на проходящих под ними людей.
Будущий супруг поднимает невесту на руки и под ободряющие возгласы родственников несет через церковный порог. Восхитительная белокурая головка Ханнелоры доверчиво клонится на его плечо.
Стоит Рогиру ван дер Эйку ступить под высокие готические своды, как чувства его странным образом обостряются. Он явственно ощущает волны благодати и умиротворения, нисходящие на него прямиком из-под крестообразно переплетающихся стрельчатых арок. Мощные звуки органа, гремящие подобно трубам Страшного Суда, наполняют каждый придел, каждый закоулок необозримого пространства пятинефной храмины, усугубляя впечатление торжественности и без того волнующего момента. Исподволь приходит понимание, насколько велик и дивен Тот, Кому воздвигнуто сие великолепное капище. Всё вокруг приобретает некий потаенный, сокрытый от профанов смысл. Свет, струящийся через цветные витражи, придает мертвым мраморным изваяниям иллюзорное подобие существования. Многочисленные статуи бургомистров, ратманов и олдерменов, соседствующие с бронзой и серебром усыпальниц гордых владык Бургундии, невольно приковывают внимание, заставляют задуматься о преходящей суетности мирской славы, тщете тварного мира, о жалком жребии его обитателей.
Рогир ван дер Эйк задерживается было по привычке перед «Святым семейством» Яна Маеса у медной кропильницы со святой водой, но облаченный в белоснежный стихарь служка уже ведет его и всех прочих дальше, к сакральному нефу Священной капеллы. Именно там предстоит совершиться церемонии.
Около восточной стены придела толпятся вездесущие газетчики из «Le Soir», «La Libre Belgique» и других, неизвестных ван дер Эйку изданий. Щелкают вспышки фотокамер, стрекочет видеоаппаратура. Рогиру кажется даже, что он узнает самого Рика ван Каувелаарта, главного редактора популярнейшего журнала «Knack», чья специализация — освещение светской жизни знаменитостей. Ну что ж, ничего удивительного. Событие-то отнюдь не рядовое. В некотором смысле, знаковое событие.
Перед алтарем установлены два кресла с высокими резными спинками. Вызолоченные подлокотники и ножки делают их похожими на троны августейших особ. В то время как Альберт и Людвиг Дефрудты приглашают будущего зятя занять место на правом седалище, два дюжих шафера подхватывают под руки Ханнелору и с отменной любезностью усаживают слева от жениха. Похожая на дебелое розовое облако Корнелия-Вильгельмина де Витт остается нести вахту позади кресла подруги, придерживая откинутую назад фату. Сам Рогир согласно обычаю склоняется к любимой и запечатлевает поцелуй на ее запястье. Подняв голову, он с удовольствием видит спокойную улыбку, озаряющую очаровательное личико Ханнелоры, его ненаглядной Ханхен.
Орган постепенно смолкает. И в то время, покуда немногочисленные родичи занимают места на первом ряду сидений, из-за алтаря уже появляется приземистая дама в оранжевом брючном костюме. Это бургомистр, госпожа Ангелина Ле Марк. Присутствующие встречают ее сдержанными, но несомненно искренними аплодисментами. Репортерская братия подвигается ближе, к самым хорам, огороженным изящной резной балюстрадой. Бургомистр взбирается по крутым ступенькам кафедры, одаряет публику дружеским взмахом руки и раскрывает красную сафьяновую папку.
- Дорогие жених и невеста, — начинает госпожа Ле Марк, — уважаемые гости! Я рада приветствовать вас сегодня в этом величественном храме, в сей обители горних сил. Рогир и Ханнелора! Вот и наступил самый волнующий, самый знаменательный момент в вашей жизни. Вы пришли сюда, дабы соединить свои сердца и судьбы, дабы создать новую семью, еще одну ячейку нашего свободного демократического общества! Семья. Какое удивительное слово! Сколь глубокий смысл заложен в нем. И вам предстоит вместе разгадать его и понять, насколько важно обрести любимого человека, с которым можно разделить минуты радости и печали, и который отныне всегда будет рядом. Помните, семья — это великое благо, берегите ее. И пусть торжествует... — бургомистр выдерживает паузу и буквально поет умильным меццо-сопрано: — ЛЮБО-О-ОВЬ!
В ту же секунду возобновляется и гудение органа; патетические раскаты его снижают голосовой регистр г-жи Ле Марк до драматически насыщенного контральто, но вскоре обрываются. Бургомистр продолжает:
- Однако сегодняшний день знаменателен и важен не только для наших будущих новобрачных. О нет! Это поистине исторический день для каждого подданного Бельгии, для каждого гражданина Евросоюза... Вы спросите, почему? А я вам отвечу! Задумайтесь: а разве столь уж много лет прошло с тех пор, как мы, европейцы, окончательно узаконили собственные основополагающие ценности? Разве настолько далеко от нас время, когда общие для цивилизованных людей гуманистические идеалы признавались отнюдь не всеми странами и народами континента? Давно ли мы, например, отвоевали в нелегкой борьбе всю полноту гражданских и человеческих прав для лиц с так называемой нетрадиционной сексуальной ориентацией? Для нашего славного гей-сообщества? Не так уж и давно, если смотреть в масштабах истории...
Репортеры кидаются к чете Дефрудтов; опять щелкают вспышки фотокамер; Альберт и Людвиг розовеют от удовольствия, берутся за руки и смущенно улыбаются в объективы.
- А ведь были, были времена, — коли не верите, спросите у своих бабушек и дедушек! — когда указанную категорию граждан обзывали не иначе, как секс-меньшинствами! Да, да, вы не ослышались, именно меньшинствами! Сейчас это звучит дико. Но так было. Однако зададимся вопросом: есть ли у нас сейчас достаточные основания для благодушия, для почивания на лаврах? Увы! Таковых оснований по-прежнему нет. Вы спросите, почему? А я вам скажу, почему...
Рогир ван дер Эйк не слушает, он с возрастающим вожделением смотрит на Ханнелору. Под воздушным тюлем четко обрисовываются два совершенных полушария божественной груди. Ее руки и плечи, налитые упругой полнотой молодости, сулят блаженство; до невозможности изящные ножки, кажущиеся в тонкой сетке шелковых чулок почти бесплотными, способны ввергнуть в нерестильный экстаз самого Кальвина; румянец ланит будит воспоминания о Елене, Леде и Кончите Вурст. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!» — тихо шепчет ей на ушко взволнованный Рогир страстные причитания древнего царя.
- ...И опять же, достаточно вспомнить, что еще совсем недавно коренные права и свободы другой, но не менее многочисленной и социально значимой части наших сограждан жестоко ущемлялись. Я говорю о людях с психическими расстройствами или, как их правильнее называть, личностях с нестандартными мыслями и поведением. А ведь они составляют от пятнадцати до двадцати процентов населения! И лишь в начале этого десятилетия правозащитному движению удалось добиться пропорционального представительства указанных лиц в органах законодательной и исполнительной власти. И потому только теперь мы с гордостью можем констатировать, что в Сенате, Палате Представителей и самом Правительстве Его Величества, в отличие от властных структур остальных государств Евросоюза, помимо шизофреников и аутистов, представлены и плодотворно трудятся депутаты, сенаторы и министры всех трех стадий олигофрении: есть и дебилы, и имбецилы и даже парочка идиотов...
Представители прессы в очередной раз спешат к переднему ряду сидений, но теперь объектом их назойливого внимания становятся племянник и оба дяди жениха. Последние, набычившись (если такое выражение подходит к их расплывшимся монголоидным физиономиям с поросячьими глазками), тупо моргают в объективы фото- и телекамер; Жан-Клод по обыкновению пускает слюни, не забывая одной короткопалой ручкой махать репортерам, а второй — исследовать недра багрового носа.
Рогир ван дер Эйк далек от этой суеты. Сейчас он смотрит прямо перед собой, на величественный алтарь работы знаменитого Пеперса. Там, в самом его центре, меж порфировых колонн и среди вычурного великолепия барочной резьбы восседает Мадонна Брюгге великого Буонаротти. За пуленепробиваемым стеклом Дева Мария выглядит невозмутимо и отрешенно. Настолько отрешенно, что Рогиру чудится, будто Младенец вот-вот спрыгнет с колен исполненной божественного равнодушия Матери и разобьется на тысячу мраморных осколков... Впрочем, мысли, снующие в голове Рогира, в целом благостны. Он думает о детях. Мечтает, что и у них с Ханнелорой когда-нибудь... Рассеянный взор его невольно обращается на окруженных толпой репортеров родичей. М-да, складывается впечатление, словно во всей их малосимпатичной семейке он, Рогир, единственный абсолютно нормальный человек... Он переводит взгляд на Дефрудтов. Какие же все-таки милые родители у его суженой! Сколько благородства, сколько искренней благожелательности! Мысль о плохой наследственности, способная поколебать кого угодно, ни на минуту не остановила ни господина Альберта, ни господина Людвига. Но все же, все же... В его ситуации вероятно стоит-таки подумать об усыновлении. Что может быть проще? Подобрать одного-двух, а то даже и трех симпатичных детишек... В какой-нибудь не слишком благополучной стране. Госпожа бургомистр будет только рада помочь. Да что там бургомистр! Сам губернатор провинции не откажет, нажмет на какие надо рычаги... Безусловно, именно так они с Ханнелорой и поступят. Ребенок в доме. Что может быть лучше? Семья без детей — это нонсенс, это неправильно. Разве можно такую семью считать полноценной?.. Рогир ван Эйк с улыбкой кивает собственным мыслям.
Между тем, госпожа Ангелина Ле Марк все еще продолжает говорить:
- ...И вот в прошлый четверг — новый триумф демократии и толерантности! Впервые Председателем Еврокомиссии избран человек с синдромом Дауна! Думаю, все здесь присутствующие имели удовольствие наблюдать в прямом эфире, как тысячи граждан с аналогичным синдромом, собравшиеся на Гран-Плас в Брюсселе, восторженно приветствовали избрание на один из высших государственных постов своего коллеги – коллеги по состоянию. Напомню, что десять лет назад в Конституции Евросоюза было закреплено, что шизофрению, олигофрению, аутизм и прочие подобные аномалии следует именовать не болезнями, а состояниями...
Откуда-то из благовонного сумрака апсиды, из-за нагромождения погребальных мемориалов и монументов, едва освещенных дюжиной масляных светильников, выступает высокая мрачная фигура в фиолетовой ризе; накинутая поверх ризы епитрахиль загадочно мерцает в полутьме бокового нефа золотым шитьем крестов и шестикрылых серафов. Это настоятель, преподобный Теобальд Деккен. Мрачность ему придают узкое костлявое лицо и густые брови, нависающие над глубоко запавшими глазами аскета, посверкивающими из-под надбровных дуг, словно угли в недрах пещеры лапифов. Обманчивое впечатление. Отец Теобальд известен отменным добродушием, широтой взглядов и жизнелюбием. Улучив момент, когда госпожа Ле Марк смотрит в его сторону, он поддергивает рукав ризы и бросает выразительный взгляд на наручные часы.
- Ну что же, дорогие мои Рогир и Ханнелора! — восклицает бургомистр, закрывая наконец красную сафьяновую папку. — Позвольте мне еще раз поздравить вас с по-настоящему волнительным и — не побоюсь этого слова! — поворотным моментом вашей, так сказать, жизни. Счастья вам, любви и взаимопонимания! Самое время передать вас из рук властей светских в руки властей, как говорится, духовных. Всем же присутствующим хочу еще раз напомнить, слегка перефразировав, бессмертные слова Армстронга: то, чему мы сегодня являемся очевидцами, — это возможно только один маленький шаг для молодой семьи ван дер Эйков, но несомненно гигантский скачок для прочего человечества!
Госпожа Ле Марк под громкие аплодисменты зрителей покидает кафедру; ее место на амвоне занимает преподобный Теобальд Деккен.
- Не задавайтесь, дети мои! Не задавайтесь! — говорит он, с усмешкой грозя крючковатым пальцем жениху и невесте. — Избегайте гордыни пуще проказы. Госпожа бургомистр много чего вам тут наговорила. Едва ли не до небес вознесла. Вы, мол, такие да разэтакие Колумбы с Магелланами. В чем-то она и права... Ну а я вам так скажу: есть дыра, будет и прореха! Последователи ждать себя не заставят. Думается даже, что таковых, по несказанной благодати и милосердию Божьему, будет превеликое множество. Эх, клянусь святым Дрого, когда бы не целибат... Но я отвлекся. Пора и за дело!
С этими словами кюре Собора Богоматери бодро спускается по ступеням кафедры и приступает к священнодействию, которое явно не обещает быть продолжительным.
Покуда звучат «Benedictus» и «Pater noster», Рогир, не в силах более сдерживать обуревающее его чувство нетерпеливого томления, нежно сжимает ладонью маленькую, затянутую в кружевную перчатку ручку Ханнелоры. Ему кажется, что любимая с благожелательной готовностью отвечает на его пожатье, и ладонь Рогира сползает чуть ниже, принимаясь оглаживать восхитительную округлость коленки своего божества, своего сокровища... Невыразимое, упоительное мгновение! Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и изъяна в тебе нет! Сотовый мед каплет из уст твоих, и благоухание одежд твоих подобно благоуханию Ливана! Внутренность моя взволновалась от тебя, ибо ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Отец Теобальд замечает сей маневр и понимающе улыбается. Разумеется, ни на секунду не прерывая плавное течение торжественной службы. Ах, молодость, молодость! Что с нее взять! В их возрасте и дом Божий — любовное гнездышко. Все это весеннее брожение соков и гормональное половодье. Избыток тестостерона, свежесть эмоций...
Церемония близится к завершению. Жених надевает кольцо на левую руку невесты. Вновь запел орган. И вот уже несутся под древними стрельчатыми сводами сакраментальные слова еще более древнего заклятья: «Ego conjngo vos in matrimonium in nomine Patris, et Filii, et Spiriti Sancti!»
***
Последними, около девяти вечера, уходят шаферы. Им пришлось задержаться чуть дольше остальных, помочь новоиспеченному супругу привести все в надлежащий порядок. Со вздохом облегчения, в данной ситуации вполне простительным, ван дер Эйк захлопывает за ними дверь и спешит вернуться в гостиную.
Свадебное застолье утомило и порядком вымотало Рогира. Хотя длилось не более полутора часов. Но ему эти девяносто минут показались вечностью. Неужели так трудно понять, что молодым сейчас не до гостей? Присутствовали все те же лица, что и на церемонии венчания. Да еще старуха Лилиан ван дер Эйк... Чокнутая клептоманка! Девяносто три года зимой стукнуло, собственного имени не назовет без подсказки, а все никак не уймется. Да, видно, горбатого могила исправит.
Рогир ван дер Эйк со злорадством вспоминает, как старая карга запихивала в сумочку столовые приборы, не ведая, что он загодя обо всем побеспокоился — вместо серебряных ножей и вилок положил мельхиоровые.
А дяди с племянничком! Наблюдать за процессом их насыщения оказалось натуральной пыткой. Как назло, вся троица устроилась аккурат напротив. Изысканный говяжий гуляш они умудрялись смешивать с рыбным waterzooi и хлебали эту жуткую тюрю, похрюкивая от удовольствия.
Шаферы тоже хороши. Присосались к даровой выпивке, будто сроду сидра не пробовали. По крайней мере утешительно, что на вине он догадался сэкономить. Сколько бы эти мордовороты его выхлестали — представить страшно...
Все-таки с количеством приглашений вышел явный перебор. Вполне можно было без некоторых субъектов обойтись. Хотя бы без придурковатого Жан-Клода. Весь аппетит испортил, подлец. То и дело сморкался в накрахмаленные салфетки. Из чистого льна, между прочим, салфетки. А когда не сморкался — ронял зеленые капли прямо в свое отвратительное месиво из гуляша с супом.
Одно светлое пятно — речь старшего родителя Ханхен, господина Альберта. Замечательно говорил, трогательно, от сердца. Патриотично даже. Могли ли, дескать, они с Людвигом мечтать о столь завидной судьбе для любимой дочурки? Еще каких-нибудь два месяца назад подобный союз был бы невозможен. Ибо нет ничего труднее, нежели победить людскую косность, въевшиеся в плоть и кровь общества пагубные предрассудки. А ведь по сути речь-то идет о норме. Не более и не менее. Борьба с врожденными поведенческими инстинктами — дело заведомо бессмысленное, обреченное на провал. Тем не менее, еще совсем недавно большинство населения принимало такого рода безобидные особенности в штыки. Готово было ополчиться на всякого, кто не вписывался в рамки замшелой морали... Но разве хоть у кого-то из присутствующих есть сомнения в том, что такой человек, как Рогир ван дер Эйк, сумеет стать достойным супругом и составить счастье их с Людвигом дочери, малышки Ханнелоры?.. Насколько же удачно сложилось, что именно теперь, когда соответствующий закон прошел обе палаты и утвержден Его Величеством, когда последние препоны на пути к счастью Рогира и Ханнелоры пали, их дети решились связать себя нерасторжимыми узами брака! Короче говоря, да здравствует торжествующая толерантность и европейские ценности! Слава Брюгге, слава Бельгии, да пребудет во веки Свободная Единая Европа!
Вот такую вот речь толкнул дорогой тесть. Хорошо получилось. По ходу даже убогонького Жан-Клода по щеке потрепал — сами, мол, видите, ничего страшного и не противно нисколько...
Жаль только, что Корнелия-Вильгельмина все это время глупо хихикала. Дура дурой. Право слово. Нет, придется все-таки отказать этой толстухе от дома. Ханнелора возражать не станет. Да и не сможет — подумаешь, школьная подруга! Семейная жизнь, она ответственность предполагает. Отныне у них все пойдет по-другому. Иначе пойдет. А подруги... Что ж, подруги — дело наживное. Новых найдем, лучше. И не таких жирных.
Зато сама Ханхен — просто чудо! Настоящее сокровище, бриллиант чистой воды. Сидит, улыбается... Никакого раздражения, ни полсловечка упрека, полное самообладание. В ответ на любой тост, любое пожелание, даже и сдобренное неуместными колкостями и намеками (один из шаферов отличился!), — милая, исполненная доброжелательности улыбка. Вкупе со спокойной непринужденностью — величием даже! — осанки. Как и должно быть. Как и положено. Именно такая хозяйка и нужна дому ван дер Эйков. Молчаливая выдержка, пленительная грация и достойная медицейской Венеры безмятежность в любой жизненной ситуации — оптимальное сочетание качеств для идеальной супруги.
Рогир с нежностью думает о своей нареченной, о своей драгоценной супруге. Еще тогда, во время самой первой встречи в приозерном парке, когда всемогущему случаю угодно было их познакомить, он почувствовал, что в душе его вспыхнул пламень, доселе неведомый. Что заставило его подойти к Ханнелоре? Внезапный порыв? Любопытство? Пустая прихоть? Нет, больше, чем порыв, любопытство или прихоть — судьба!.. Испуганная неожиданным появлением незнакомца девушка смотрела на него не без некоторого смятения, даже со страхом. Страхом, подобным тому, что овладевает неосторожным путником, когда бедняга, тщетно борясь с головокружением, заглядывает в таинственные глубины пропасти, внезапно разверзнувшейся прямо перед его ногами. И вот, увидев это смущение, этот сердечный трепет, Рогир ясно осознал, что после соответствующей огранки алмаз сей засверкает под стать великолепному «Санси» или легендарному «Кохинору»; и уж по крайней мере, ярче любого раритета «Де Бирс». Осознал и протянул Ханнелоре стебелёк белого асфоделя...
Но довольно грез. Любимая уже наверняка его заждалась, готова принять на ложе наслаждений своего законного повелителя, своего Шахрияра или, лучше сказать, своего Абу Бакра аль-Багдади.
У них обоих впереди — целая ночь любви. Первая ночь настоящей страстной любви.
И, Господь свидетель, он, Рогир ван дер Эйк, ждал сего вожделенного момента с воистину стоическим терпением!
Последний раз окинув взглядом гостиную — все ли в порядке? — Рогир направляется к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. Едва ли не всю площадь его, за исключением двух крошечных туалетных комнат, занимает самое обширное помещение родового дома ван дер Эйков — спальный покой. Дверь слегка приоткрыта, но ни малейшего лучика света не вырывается наружу. Рогир бесшумно проникает вовнутрь и останавливается, завороженный чудесным зрелищем...
Три четверти пространства старинной опочивальни отведено под брачное ложе — широкое и приземистое; четыре витые колонны резного красного дерева поддерживают балдахин из темно-лилового бархата; края его собраны в тяжелые складки и подвязаны золотыми шнурами с массивными серебряными кистями. Тончайшее батистовое белье, непомерно огромное стеганое одеяло, пышные атласные подушки, покрывало бесценной золотой парчи, небрежно откинутое в изножье кровати, — благоухают ароматами лаванды, мирры и сандала. А там, среди всего этого восточного великолепия, словно драгоценная жемчужина в перламутровой раковине Margaritifera, покойно возлежит молодая супруга его, предмет сокровенных мечтаний, источник божественно одухотворенного вожделения...
В углу, справа от входа, висит большое антикварное зеркало в бронзовой раме эпохи Габсбургов; оно расположено таким образом, чтобы лунный свет, струящийся в окно, отражался от древнего венецианского стекла и падал как раз на изголовье брачного ложа. Бледные лучи печальной Селены, дважды преломляясь в оконном и зеркальном стеклах, придают окружающим предметам романтический мертвенно-зеленоватый оттенок.
Рогир ван дер Эйк приближается к кровати и устремляет пламенный взор на Ханнелору. Затаив дыхание, разглядывает он безупречный абрис бледного покатого лба, смотрит на тонко очерченный нос с ноздрями самой совершенной лепки, на чувственные губы, даже и сейчас чуть тронутые легкой улыбкой, сулящей — он в этом уверен! — восторги неземных наслаждений; смотрит на густые пряди белокурых волос, сверкающим нимбом разметавшиеся по черному атласу подушки, на беломраморную кожу лежащей поверх одеяла руки с полупрозрачными, благородного воскового оттенка пальцами... Смотрит и не может налюбоваться пленительной красотой своей избранницы. Право, разве хоть одна дева во всей Бельгии может сравниться с его Ханнелорой? Да что там — Бельгии! Неужто еще у кого-то в мире сыщется подобная строгая соразмерность членов, гармония и непередаваемая прелесть пропорций? Возможно ли у кого-то в целом свете найти столь же роскошные бедра, напитанные сладострастной негой лядвеи и пробуждающие рой нескромных желаний перси?..
Глаза Ханнелоры закрыты, она будто бы спит, раскинувшись в исполненной тихой истомы свободной позе. Словно и не замечает молодого супруга. Но едва заметный изгиб губ, сложенных в очаровательную улыбку, убеждает Рогира, что любимая чувствует его присутствие, не может не чувствовать; он быстро сбрасывает одежду, скользит под одеяло и впивается в уста избранницы своего сердца... О, сладостный миг вожделенной близости!..
***
Творится нечто несообразное. Жители Брюгге в недоумении. От веку заведенный порядок нарушен. И нарушен самым неподобающим образом. Куранты Белфорда, не знавшие до сей поры поломок и сбоев, зазвонили в полночь. Как такое возможно? Разве не обязаны они молчать с последнего вечернего часа до первого часа утреннего? Разве есть у кого-то право тревожить мирный сон обывателей Брюгге? Но сейчас точно приблудный нечистый дух вселился в дивно отлаженные механизмы курантов — все сорок семь бронзовых колоколов древней сторожевой башни трезвонят почем зря, отбивая без всякого ладу странную, неслыханную прежде плясовую мелодию! Гудящие звуки стремительно несутся по узким улочкам, гулким эхом отражаются от стен домов, заставляют тонко дребезжать оконные стекла... Впрочем, не стоит дольше задерживать внимание читателя на этом происшествии. Дело в том, что никто так никогда и не узнает, чем была вызвана и что, собственно, означала описанная полночная неурядица. Как не узнает и того, что же на самом деле стряслось с безупречными некогда брюггскими Glockenspieles, ибо на следующий день никаких поломок в их механическом чреве обнаружить не удастся. А потому — прочь от Дозорной башни и ее спятивших валов, колес, противовесов и шестеренок; возвращаемся назад, в родовой особняк ван дер Эйков на Philipstockstraat.
Тем более, Рогир ван дер Эйк не слышит колокольного безобразия, он — в ванной комнате, принимает душ.
Ровно в 12.05 хозяин заканчивает с водными процедурами, тщательно вытирается махровым полотенцем и, обвязав его вокруг пояса на манер набедренной повязки, выходит в коридор. В доме прохладно, но это обстоятельство его не смущает; он спускается вниз и направляется в продолговатую, похожую на пенал комнату, служащую библиотекой. Три стены ее заняты дубовыми стеллажами; полки сплошь, до самого потолка заставлены внушительными томами в переплетах телячьей кожи. Несмотря на то, что ни на полках, ни на самих книгах не видно ни пылинки, таким безысходным унынием веет от этого собрания человеческой мудрости, что любому становится очевидно — уже долгие годы никто не тревожил покой слипшихся в непробиваемую броню фолиантов.
Если пристально вглядеться в стеллажи торцевой стены библиотеки, можно заметить едва различимый зазор между ними, тянущийся от одной из кессонных потолочных балок до самого пола. Сведущий человек сразу сообразит, что здесь скрыта потайная дверь. Так оно и есть. Присмотревшись еще внимательнее, нетрудно увидеть и отличную от прочих книгу, прямо на уровне глаз. Это оксфордское издание египетской «Книги врат» в роскошном переплете зеленого сафьяна. Легкое нажатие пальцем на сафьяновый корешок — стеллаж отползает в сторону, и перед Рогиром — пологая, ведущая в подвал лестница.
Здесь, в подвале, — настоящее средоточие дома ван дер Эйков. Можно сказать, sacra sacrarium, святая святых. Подвальное помещение выглядит просторным, с высокими потолками. Окна, само собой, отсутствуют. Трубки люминесцентных ламп льют холодный безжизненный свет на окружающую обстановку. Впрочем, последняя не отличается многообразием или изысканностью: свинцово-серые кафельные стены, пол из тусклых керамических плиток, по углам — два грубо сколоченных деревянных стола наподобие верстаков; третий — больших размеров и покрытый оцинкованным железом — в центре; да еще — поместительная и прочная металлическая этажерка как раз напротив лестницы. Это все. В целом смахивает на прозекторскую танатологического отделения. Впечатление усугубляют заполняющие деревянные столы и этажерку предметы: чего тут только нет — многочисленные и различные по форме стеклянные и фарфоровые емкости с реактивами, маслами и иными разноцветными жидкостями неведомого назначения; шприцы всех размеров и конфигураций, иглы, крючки, крючочки, свинцовые и резиновые трубки, допотопные ланцеты и современные скальпели (остроконечные, тупоконечные, прямые, изогнутые, серповидные, пуговчатые), секционные и ампутационные электроножи, канюли, эсмарховы кружки из стекла и резины, дрели, сверла, зажимы, подставки с пробирками, хирургические ножницы разных видов, пинцеты анатомические и зубчатые, ванночки, кюветы, упаковки с лигатурой...
Даже сама атмосфера помещения какая-то особенная; кажется, будто она пропитана духом тления. Возможно, виной тому ядовитые испарения из неплотно укупоренных склянок с химикатами, Бог ведает. Но тлетворные запахи окутывают все вокруг, буквально въелись в каждый предмет мебели и самые стены подвала.
Рогир ван дер Эйк сбрасывает полотенце и облачается в кожаный фартук, висевший на крюке возле входа, — широкий и длинный, он закрывает почти весь корпус — от середины груди до щиколоток. Последний штрих — пара медицинских перчаток из латекса и овальная полиэтиленовая шапочка.
Завершив переодевание, он медленно обходит помещение, задерживается возле этажерки и задумчиво рассматривает расставленные на ее полках предметы. Наконец, выбирает несколько пузырьков, глубокую прямоугольную кювету, стеклянную мензурку с делениями — и переносит на центральный стол.
Теперь главное — не ошибиться в пропорциях. Итак, сулемы — десять граммов, сто миллилитров этилена, водного раствора муравьиной кислоты — столько же, хлористого цинка возьмем вдвое меньше... Граммов пять (не больше!) тимола...
Рогир, используя мензурку, наливает в фаянсовую кювету пахучие жидкости из разных пузырьков и миниатюрной серебряной ложечкой сыплет туда же какие-то порошкообразные вещества.
Далее: глицерина — шестьсот миллилитров (с ним экономить не следует, иначе не избежать высыхания), уксусного калия и натрия — по тридцать; не переборщить бы с антимонитом... Довольно будет и пяти частей... Надо ли подлить эозина? А, наверное, не стоит...
Серебряной ложечкой он тщательно размешивает полученный раствор; постепенно тот приобретает насыщенный кроваво-красный оттенок.
Ага. Сейчас добавим ароматических масел. Это обязательно. Нет ничего важнее запаха. Пожалуй, на сей раз возьмем вот эти — бергамотовое, лавандовое и розовое...
Рогир склоняет лицо над кюветой и осторожно принюхивается.
М-да, то что надо... Марк Крейтенс в таких случаях использует смесь аниса с сандалом, миррой и одеколоном. Качественным, разумеется. Но он, Рогир, не выносит парикмахерских запахов. Вообще никакого парфюма не выносит. Это не comme il faut. Совсем не comme il faut!..
...Да, старина Марк Крейтенс... Именно он, да еще Гвидо ван Маэль с Яном Девальде явились первыми членами, а по сути — отцами-основателями приватного клуба «Элизиум». Поначалу всем четверым приходилось ютиться у него в похоронном бюро. Не слишком удобно. Соседи стали любопытствовать; свои же работники косились — что это босс ночами в конторе поделывает? Неужто дня ему мало? Слухи пошли, разговоры всякие ненужные. Скоро и полиция заинтересовалась. Дармоеды! Заняться-то больше нечем. Нет, чтобы бандитов ловить... Пришлось перебазироваться сюда, в его, Рогира, жилище. Тут уж им никто не мешал. Засунули языки, куда следует. И количество членов немедленно возросло, сначала — до десятка, а позже — и до полусотни... Да ведь, если разобраться, что такого противозаконного они делали? Чьи права нарушали?.. Совершенно невинное же увлечение! Все равно, что какого-нибудь таксидермиста или коллекционера бабочек к ответственности привлечь... Ну, да дело прошлое. Теперь-то, слава Богу, все иначе. Прятаться не нужно.
Рогир пододвигает к столу полуметровый штатив и подвешивает к нему пластиковый, похожий на кружку Эсмарха ирригатор. К ирригатору резиновой трубкой присоединена канюля с длинной прямой иглой. Нацепив на трубку зажим, Рогир с максимальной осторожностью наливает в пластиковую емкость только что приготовленный раствор и добавляет туда же пол-литра воды. Потом берет с этажерки медный поднос, застилает чистой салфеткой и принимается выкладывать на нее потребные инструменты.
Несколько минут — и все готово. Взяв в одну руку штатив, а во вторую — поднос, Рогир поднимается обратно в библиотеку. Поднимается и, склонив голову набок, замирает на месте. На улице творится какая-то чертовщина — слышны жуткие завывания ветра, оглушительное хлопанье плохо закрепленных ставен и пронзительный скрежет черепицы.
Он выглядывает в окно. Все небо заволокло низкой угольно-сизой пеленой. Не утихавший весь день ветер успел нагнать целые легионы тяжелых туч. По всей видимости, в эту самую минуту где-то в окрестностях города зарождается и набирает силу ураган — потоки ветра то и дело меняют направление, заставляя огромные скопления взбаламученных водяных паров с поразительной скоростью мчаться навстречу друг другу, сталкиваться и с грозным ворчанием кружиться подобно гигантскому водовороту над крышей дома... Ну что ж, после яркого, богатого событиями дня — бурная грозовая ночь. Что может быть прекраснее?
Рогир поднимается на второй этаж; каучуковые подошвы его тапочек не производят никакого шума; только инструменты на подносе мелодично позвякивают. Впрочем, топай он как слон, все одно никто не услышит — снаружи ураган очевидным образом усиливается.
В спальном покое, обитом плотными штофными обоями, завешанном старинными гобеленами и драпировками, вой ветра почти не различим. Рогир щелкает выключателем и помещение заливает приглушенный рассеянный свет.
Ханнелора по-прежнему лежит на изрядно помятых после бурной ночи батистовых простынях их семейного ложа. Она явно не спит, — глаза открыты, — но, кажется, пребывает в некоей прострации — члены ее совершенно неподвижны и расслаблены, безучастный взгляд устремлен вверх, на пышные складки тяжелого бархатного полога.
Рогир опускает поднос на низенький прикроватный столик и тут же рядом устанавливает штатив с закрепленным на нем ирригатором. Взяв с подноса зубчатый пинцет, изогнутую в форме буквы S иглу Дешампа и хирургические ножницы с острыми кривыми кончиками, склоняется над обнаженными бедрами любимой. После некоторых непродолжительных манипуляций поправляет штатив и аккуратно вводит иглу канюли в правую бедренную артерию. Ханнелора никак не реагирует. Рогир снимает зажим с резиновой трубки и со вздохом облегчения садится на кровать. Теперь остается только ждать и внимательно следить за уровнем жидкости.
Так проходит минут тридцать. Время от времени, заметив, что уровень жидкости в эсмарховой кружке перестал понижаться, Рогир цепляет зажим обратно на трубку и принимается нежно массировать лицо, руки и ноги Ханнелоры; после вновь продолжает вливание. Наконец, спустя два часа, все закончено. Рогир вытаскивает канюлю, поднимается и критически, с ног до головы, осматривает супругу. Результаты, по-видимому, его удовлетворяют — он довольно кивает и отходит шага на два назад. Неожиданно брови Рогира сходятся на переносице — он замечает, что левый уголок рта любимой чуть опустился, что делает ее улыбку несколько кривой. Вероятно, виной тому страстные ночные поцелуи. Ну, это дело поправимое. Рогир хватает с подноса лигатурную иглу и ловко устраняет дефект.
Вот теперь, и правда, практически все готово. Остается подновить макияж; возможно, заменить глазные яблоки — голубые ей пойдут больше, нежели теперешние, карие. У него в подвале — широкий выбор глазных протезов из самого качественного стекла; есть даже из богемского.
Разумеется, он уже проделывал ранее все надлежащие процедуры. В строгом соответствии с методом Броша и в гораздо большем объеме. Не столь и давно, как раз за две недели до венчания. Сразу после того, как некий злодей подстерег бедняжку вечером в темном переулке, да и пырнул ножом. Прямо под сердце. Ужасная трагедия! Преступника поймать не удалось; личность тоже не установили. Так до сей поры и неведомо, кто же это мог быть. Никому — вернее, почти никому — неведомо...
По тонким бескровным губам Рогира ван дер Эйка змеится загадочная улыбка.
Ага, такие вот дела... К счастью, очень удачно вышло, что незадолго до трагического события Парламент принял наконец закон о полной легализации некрофилии. Потому-то гибель невесты свадьбы не расстроила. Даже напротив... Но сегодня бальзамирование непременно надлежало повторить. Закрепить полученный результат. А через каждые полгода — снова. Ни в коем случае нельзя допустить дубления, иссыхания или какой иной порчи кожного покрова, тем паче — упаси Господи! — мумификации.
Нужно, чтобы Ханнелора — его прелесть, его обожаемое сокровище! — всегда оставалась молодой и прекрасной, продолжала радовать своего супруга и впредь, еще долгие дни, месяцы и годы. Да, именно так. Еще долгие, долгие годы... Всю жизнь!
Сергей Юдин, 1965 г.р., москвич, публиковался в журналах «Урал» (Екатеринбург), «Изящная словесность» (СПб), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Бельские просторы» (Уфа), «Северо-Муйские огни» (Северомуйск), «Менестрель» (Омск), «Великороссъ», «Искатель» (Москва), «Зеркало» (Тель-Авив), Слово/Word (США), и др., а также в сборниках «Святочные рассказы, XXI век» (ИД "Русь-Олимп", 2010г.), «Тёмные» (АСТ, 2016г.). Автор романа «Золотой лингам» ("Вече", 2012г., в соавторстве с А. Юдиным).
