Посвящается им
За окошком сухо-сухо
Дерево сухое
И трава сухая тоже
Поле, поле…
Вот какая птичка скачет
Посмотрите на нее
Все чужое, все чужое
Не мое, не мое
Встреча первая:
Диди
Сочетание ультрамариновых шорт с вопиюще-оранжевой футболкой меня поразило. Их обладатель, отливая гладкой асбестовой синевой мускулистых ног, сидел изо дня в день за столом наискосок, что-то штудируя. На ногах у моего соседа по читальному залу были африканские сандалии, кожаные, мягкие, видимо страшно удобные. О том, что было в это время на моих ногах, даже вспоминать не хочется. Я зубрила ТОФЛ, выписывая от руки примеры и упражнения. Однажды мой тропический сосед вдруг оторвался от своих занятий, и, подойдя ко мне вплотную и понизив голос, выразил удивление, зачем это я переписываю задания, когда можно сделать фотокопии этажом ниже. «Извините, что вмешиваюсь, но я подумал, может, вы не знаете. Это всего 6 центов стоит.» У меня неприятно сдавило горло и защипало в носу. Пришлось признаться ему, что у меня нет денег. «Шести центов нет?» У меня действительно в кошельке не было ничего кроме гринкарты (этот самый кошелек, кстати, пытался украсть, в той самой библиотеке, бедолага-вор за которым я бежала, повиснув у него на рукаве, пока он мне его не отдал, в конце концов поверив моим отчаянным крикам, что там ничего нет кроме все той же гринкарты). Африканец внимательно посмотрел мне в лицо, взял у меня учебник и велел подождать. Скоро он вернулся с копиями. «Вот, и не вздумай отдавать мне деньги. Добро пожаловать в Америку». Так мы познакомились с Диди.
Диди был аспирантом из Нигерии, будущим кандидатом наук. Он сочетал редкую усидчивость с известной всему миру нигерийской деловой хваткой. Он все время что-то кому-то продавал и покупал, куда-то ездил, с кем-то встречался. «Это ты рисуешь?» спросил он, указывая на стены в нашей квартире. «А где ты это продаешь?» «А что, разве это можно продать?» «Продать можно все», убежденно сказал Диди. С этого момента Диди взял надо мной бескорыстное шефство. По воскресеньям, он заезжал за мной на своей древней, ржавой, совершенно раздолбанной, и пахнущей горелым, американской машине, куда я залезала со свойственным юности бесстрашием. Залезала в буквальном смысле, так как сесть в нее было нельзя. Да и сидеть в ней тоже было невозможно. Спинки кресел давно приказали долго жить и поэтому мы с Диди катили по пыльным дорогам Оклахомы в положении от полулежа до лежа. Вообще, дно машины сильно проседало, и наши попы провисали, почти касаясь асфальта. Несмотря на потенциально эротическую расположенность наших тел, никаких неприятностей, кроме ломоты во всем теле, мои поездки не имели. Вождение драндулета требовало от Диди огромного напряжения, казалось, что расслабься он на секунду и машина рассыплется на запчасти, а мы провалимся на шоссе.
Диди был джентльменом и казался мне нигерийской версией Остапа Бендера. По воскресеньям он таскал меня по огромному ангару, где располагался негритянский рынок, контролируемый несколькими группировками у которых, у всех без исключения, Диди умудрялся быть на хорошем счету и в самых сердечных отношениях. Группировки разделяли рынок невидимыми границами и в каждом отсеке Диди встречали как родного. Рынок был абсолютно закрыт для белых. Они туда и не думали соваться, даже полиция. Но с Диди я путешествовала по этому архипелагу в полной безопасности. Он не вводил меня в курс дел, и моя полная неосведомленность была гарантией моей сохранности. По-первости я пряталась за Дидиной спиной, проявляя максимум дискретности. Потом ко мне привыкли. Диди сплавлял золотозубым торговцам сделанные индейцем Чарли и расписанные мною ложки, доски, яйца и коробочки, гангстеры проявляли чудеса обходительности, а наши воскресные командировки вошли в привычку и у меня, и у Диди, и у гангстеров. Иногда Диди подолгу зависал на рынке, о чем-то договариваясь с «клиентами». Тогда я бродила между нескончаемыми прилавками одна, разговаривая с продавцами и их пышными подругами для которых понятие ‘Россия’ не было отягощено ровно никакими ассоциациями. Это было еще до того, как русская мафия донесла российскую действительность до оклохомской глубинки. А тогда мы были приятно друг другу в диковинку. Один раз я все-таки спросила Диди почему он так фанатично привязан к синим шортам и оранжевой футболке. «Как, изумился Диди, потому что красиво!» Негритянский рынок стабильно поглощал мои художества, Диди не брал с меня комиссионных, и я накопила на билет домой. Многие годы единственной целью моих приработок и накоплений оставался этот самый билет домой. Видит Бог, с тех пор мне никогда больше не посчастливилось иметь ни таких благодарных покупателей, ни, уж конечно, такого агента как Диди. Он был не только беззаботно бескорыстен, он продавал, перекупал и сбывал любой товар артистически, с блеском и азартом. Мое восхищение его окрыляло.
Как мы потеряли друг друга, я не помню. Мое небывалое, хоть и весьма скромное, коммерческое счастье длилось целых два года. Кажется, он поехал в Нигерию за товаром, а в это время навсегда покинула Оклахому я. Диди был первым заговорившим со мной в Америке человеком, моим первым знакомым, моим талисманом на самых первых, таких невыносимо тяжких порах. Диди – мое “Welcome to America.”
Встреча вторая: Синди или чудо-ослик
Папа Синди умер в тот же год, что и Буся. За год до этого они, еще здоровые, но, наверное, уже носившие в себе свою скорую смерть, встретились в первый и последний раз. Папа Синди, оклахомский фермер, никогда, кроме Корейской войны, не покидавший своей фермы, и моя бабушка, родившаяся до революции и прожившая всю жизнь в Петербурге. Бусе было 82, Папе Синди 64. Синди и ее мать Мэри-Су приходили убирать в дом моего отца. Ферма не давала, несмотря на каторжный труд, достаточно дохода и по воскресеньям две женщины ехали в город убирать дома. Синди и ее семья принадлежали к христианской общине. Ни церкви, ни священников у них не было. Каждое воскресенье вся община собиралась для чтения и обсуждения Библии. Фермеры знали Святое Писание буквально наизусть, и оно стало для них основой и плотью их повседневной жизни. В Америке принято смеяться над «Поясом Библии» из-за консервативных нравов, навязчивого прозелитизма и религиозного фанатизма. С этим мы, конечно, встречались тоже. Какие-то баптисты, например, подарили, ничего не понявшей Бусе, шоколадных крестов, приведших ее и всех нас в полное замешательство: и выбросить нельзя, и есть кресты не мог решиться даже мой неверующий еврейский муж.
У фермеров же наших была вера живая и животворящая. Они помогали нам, чем могли, и я 10 лет еще спала под подаренным ими хлопковым одеялом, пока оно не истлело. Когда приехала Буся, наши фермеры пригласили нас посмотреть ферму. У них были прекрасноокие коровы, такие же красно-коричневые как земля Оклахомы и руки индейца Чарли. Коровы эти пушистые, кудрявые, с длинной мягкой шерстью, и сказочно красивые. Когда Синди подъехала на своем грузовичке к стаду, коровы, узнав ее, столпились вокруг машины, выталкивая впереди себя, в середину круга, совсем маленьких телят. «Что это они делают?» спросила я, видевшая коров так близко в первый раз в жизни. «Это они своих новорожденных мне показывают, хотят, чтобы я похвалила.» И Синди хвалила, каждую нетерпеливую мать, удивлялась, восхищалась, ласкала, гладила по мягким головам, трепала курчавые челки, смотрела в огромные, теплые, с длинными пушистыми ресницами глаза, пытливо заглядывавшие ей в лицо. На меня коровы не обращали внимания, но я стояла так близко, что не могла не чувствовать их теплого дыхания. Меня охватил какой-то нестерпимый стыд и почти религиозный трепет. Мне казалось, что я подглядываю в чужую диковинную, трепещущую жизнь, в чужую любовь и нежность. Тут Синди, заметив мое волнение, спросила, не хочу ли я ли их погладить. «А что, можно?» «Конечно, можно, развеселилась Синди, это они вас боятся, но я им сейчас скажу что ты друг, что ты со мной». Синди тихо шептала коровам, что меня не стоит опасаться, и одна из них, самая молодая, вытянула мне навстречу голову. Мягкое прозрачное пушистое ухо задело мой локоть. Я перестала дышать и коснулась ее огромной, рыжей, доверчиво склоненной головы. Тепло из головы поднялось вверх по плечу и сладостно наполнило все мое существо. Встреча с коровами стала одним из самых сильных впечатлений моей жизни. Я не стала вегетарианкой, но говядину есть с тех пор как-то не могу.
Смотрите, как они вас любят.
Конечно, и я их люблю.
Так как же вы их…?
А, нет, мы телят продаем, они породистые, мы их не режем, папа бы никогда не смог.
А как же когда они старые становятся?
Ну, засмеялась Синди, на это у нас дом престарелых есть, я вам сейчас покажу.
Домом престарелых оказался довольно большой загон, где паслись одна старая лошадь в яблоках и пожилой бык, чей заслуженный отдых охраняла совсем дряхлая бледно-серая, как будто вылинявшая собака, как выяснилось, абсолютно слепая.
Это ― любимая лошадь моей младшей сестры, а это любимая собака папы. На пенсии. Ей нужно чувствовать себя нужной, вот мы ее сюда и поместили.
Так дорого, наверное, их содержать?
Да нет, они и едят-то уже мало. Сколько проживут, столько проживут. Они нам послужили, теперь мы им, а то, как же?
Собака умерла через год, вместе с хозяином. Папа Синди, крепкий, жизнерадостный, пышущий здоровьем человек, умер от белокровья. Как сказала Синди, ушел к Господу. У меня осталась его фотография. Он сидит, весело улыбаясь, в кабине своего грузовика. На первом плане сияющая Буся, с ослепительно снежными волосами, с солнечным венчиком вокруг головы и в белом платье в горошек, гладит благодарно поднявшую слепую голову собаку. Все счастливы. И никого их больше нет.
Америка хороша для жизни, Россия для смерти. Болезнь папы Синди разорила семью. Бесстыжие врачи до последнего обещали малограмотным фермерам скорое выздоровление и не дали забрать умирающего отца домой. Каждый день в больнице стоил несчастным состояние. Он так и умер в ненавистной больнице, не увидев и не попрощавшись с взлелеянной им землей и со своими ‘пенсионерами’. Последовавший счет за несостоявшееся лечение сразил его жену наповал. Была продана и ферма, и дом когда-то так понравившейся Бусе. Синди взяла мать к себе.
Но тогда, тогда, все были живы, все были счастливы. Синди повезла нас смотреть их угодья. Это тогда Буся увидела ослика. Ослик был очень большой, почти с лошадь, таких в Европе не бывает. Как выяснилось, ослик был на работе и на очень ответственной. Ему было поручено охранять телят от койотов, а также не позволять коровам разбредаться. Как объяснила Синди, ослики гораздо эффективнее собак, так как крупнее, сильнее и «ответственнее». К тому же они отличаются редким бесстрашием и решаются ‘перечить’ даже быкам. «С ним я могу быть совершенно спокойна. Коровы его очень уважают, объясняла Синди, и не безобразничают. А собак они презирают». В Оклахоме ослики-пастухи никого не удивляют, а вот Бусю сие явление потрясло до глубины души. С коровами она была знакома с детства, когда, спасаясь от ужасов революции и гражданской войны, жила с родителями в глухой деревне. А вот об осликах-пастухах она никогда даже не слышала. Когда ее спрашивали об ее поездке в Америку, она, прежде всего, рассказывала, с неизменным восторгом, о чудо-ослике.
Встреча Третья: Чарли
Чарли был из индейцев, из резервации. В детстве у него даже было индейское имя, и бабушка вешала ему на шею амулеты из трав. Когда Чарли было 16 лет, он решил пойти на войну. Школу он тогда уже бросил, делать ему было нечего. Его не захотели брать. Тогда он сменил фамилию, соврал, что ему 18, и его взяли. Он попал в Перл Харбор. В свою первую ночь на фронте Чарли тут же крепко заснул, а проснулся уже в аду, когда все и все горели кругом. Но Чарли выжил, единственный из тех, кто прибыл с ним в тот вечер. Он куда-то залез и выжил. И там, куда он залез, ему привиделась Богородица, и он в этом абсолютно уверен. Учитывая, что он был воспитан баптистами, которые не чтят Богородицу и не упоминают ее вовсе, ему можно верить. Чарли пообещал служить Богородице, если он выживет. Он выжил и в ту войну и во все последующие: Корейскую и Вьетнамскую. У Чарли выцветшие голубые глаза, и он говорил, что они стали такие наутро после Перл Харборa и видения Богородицы. После встречи с Богородицей Чарли покрыл все тело татуировками в ее честь. Когда вернулся домой, ему запретили появляться в родной баптистской церкви в рубашке с короткими рукавами. Он пытался вывести татуировки, но это оказалось невозможно.
Когда Чарли не воевал, он работал плотником и рисовал птиц. У него было 10 детей и все, кроме одного, удачные. Неудачный сидел в тюрьме. В 60 лет Чарли развелся с женой, женился снова, на даме, у которой было еще 8 детей. Чарли усыновил тех детей, что еще не выросли, и начал учить со мной русский язык. Он решил стать миссионером и строил церковь где-то на Волге. У него было красно-коричневое лицо цвета оклахомской земли. Руки большие и совсем коричневые. Он был очень крепким и приземистым, а в бесцветных глазах сияла живая вера и веселое лукавство. Может быть, его уже нет в живых. Он много для меня сделал. Он подарил мне свои краски и кисточки, растворитель и лак. А еще он делал для меня деревянные часы. Я их расписывала, а он их где-то кому-то продавал для меня. Он так и прожил всю жизнь под чужой фамилией и с ложными паспортными данными.
Встреча Четвертая: Мидвест
Пейзаж Мидвеста, американского Дикого Запада имеет одну особенность ― это полное отсутствие пейзажа. Едешь вот так по нему, катишься, и глаза катятся тоже как шары, без всякого искушения за что-нибудь зацепиться. Пусто, ничего нет… В Оклахоме хоть лошади, коровы. Едешь, бывало, с ветерком и то и дело кричишь ребенку, прицепленному на заднем сиденье: «Смотри, какие лошадки, смотри какие коровки, смотри какие…» Нет, ничего там больше нет. В Оклахоме озера искусственные и леса вокруг них тоже. Но звери настоящие. Они, бедняги, поверили в эти искусственные леса и озера, развелись, расплодились, разбегались и валяется теперь их по обочинам распрекрасных американских дорог великое множество. Мне даже на эти самые искусственные озера ездить не хочется из-за этого, на эту бойню смотреть.
В Оклахоме земля красная. Кроме земли и неба там все искусственное. И ничему там больше быть не положено от Бога. Едешь, смотришь на эту голь красную и представляешь индейцев, тоже красных, красивых, в этнографических костюмах. Индейцы ходили пешком и смотрели на небо. В Оклахоме оно стоит того чтобы на него посмотреть. Небо там невиданное, дикое, красивейшее и прекраснейшее в мире. Если бы белые не смотрели все время в землю, чтобы там еще что-нибудь выкопать, просверлить и туда всобачить, то они бы тоже очень гордились своим небом, символом штата сделали бы. Но они как земляные черви, слепые и все время шевелятся. Мы и сами такими тут стали, только мы скорее книжные черви, чем земляные.
Небо в Оклахоме все время разное и все время прекрасное. В Оклахоме ничто не должно было бы мешать поцелую и соитию неба и земли, ничего не должно было быть между ними. Так и кажется иногда, что земля возьмет и стряхнет с себя все эти экскаваторы и элеваторы, отхаркнет искусственные леса, выплюнет правильной формы озера и водохранилища, чтобы снова стать голой и чистой и красной.
Такое же чувство посетило меня в Израиле, где смотришь на все эти замечательные трубочки и палочки, понатыканные по склонам, на все эти чудесные рукотворные сады и огороды, вырванные у пустыни, и вдруг пугаешься хилости всего этого, того, чего здесь быть не должно.
