(окончание. Начало в № 8/2019)
Очень маленькая Ида
(два года и два месяца)
С описания этого опыта, возможно, следовало начать. Ведь Ида — самая маленькая из моих учеников, настоящая Дюймовочка. А Дюймовочки не слишком годятся для школьных занятий, их дело — проснуться в цветке или плавать в ореховой скорлупке по тарелке с водой… Но это так, мимоходом.
Я познакомилась с Идой, набравшись кое-какого опыта. Вот и пишу об этом, нарушая возрастную последовательность.
Я уже говорила, что Ида была очень маленькая. Но не упомянула черные локоны, настолько легкие, что, казалось, они живут сами по себе… Для чего я об этом пишу? Не так-то просто объяснить в двух словах. Да, имелась и еще одна подробность: Ида нередко появлялась передо мной с соской во рту. А хорошо известно, как трудно сказать даже простое «а», если твой рот заткнут соской… Однако, несмотря на это, девочка уже произносила некоторые, преимущественно французские слова. Маме же хотелось, чтобы ребенок одновременно, и как можно скорее, заговорил и по-русски тоже. Короче говоря, меня ждала большая и интересная работа.
Почти сразу стало ясно: среди игрушек у Иды имеются любимцы. Одной из них оказалась увесистая глиняная черепаха — когда-то по-видимому она служила в качестве комнатного декора, но Ида узнала животное, полюбила и принялась за дело. Черепаха перешла в ее полное распоряжение и стучала глиняными ногами по паркету, словно была не черепаха, а слон. Родители молча подчинились и лишь вздрагивали, когда Ида роняла непослушное животное на пол…
Помимо черепахи, девочке понравился мой мягкий разноцветный мячик. Внутри него был колокольчик, и мяч летал с приглушенным звоном. Вообще говоря, именно с помощью мяча девочка начала произносить и запоминать русские слова — по слову, а то и по два в течение одного занятия. Началось все со слова «лови», что и понятно: раз есть мячик, его надо ловить. Через пять минут игры на коврике, Ида громко повторила за мной: лови!
Мама, которая в принципе не могла уговорить девочку повторить даже «ой», замерев, стала в дверях комнаты.
— Лови! — с удовольствием и легко повторила Ида.
Следующим на очереди оказалось слово «держи». И вновь девочка произнесла его с такой легкостью, как будто давным-давно умела говорить. На лице мамы я увидела выражение, встревожившее меня. Уж не вообразила ли она часом, что я показываю фокус или творю колдовство? У меня, как нетрудно понять, на этот счет не было заблуждений: в чем секрет, я знала совершенно точно. То, что произошло, могло случиться и без моего участия. В том случае, конечно, если бы взрослые нащупали «правильное» действие — тот самый ключик, который ослабит внутреннее сопротивление ребенка (а произойдет это, когда мы включим его в игру). Мне этот ключик дался в руки случайно — но в нашем случае счастливая случайность — одно из немногих действенных средств.
Удачный опыт дал возможность родителям подключиться к процессу с двойной активностью. Без лишнего нажима, аккуратно подбирая предметы для игры, они — мама по-русски, а папа по-французски — продолжали начатую мной работу. В чем ее важность? В сущности, ничего страшного не произошло бы, заговори девочка не в два года два месяца, а в два с половиной годика или даже в три. Но то, что ребенку полюбился процесс говорения — как, скажем, рисование или лепка — само по себе отличный результат. Говорить — интересно; обретение этого опыта открывает отличные переспективы для воспитания речевой культуры, для настоящего творческого подхода в вопросах развития речи. Размеется, это произойдет не вдруг и не в два годика, а позже. Однако начало положено.
И еще одно замечание. Именно работая с Идой, я поняла, каким заблуждением является при работе с ребенком-билингвом младшего возраста сознательное деление речи на русскую, французскую или какую-либо еще. Речь для малыша — единый процесс; средство коммуникации или — нередко — способ игры. Путаница русских и французских слов не пугает меня. Да пусть называют предметы и действия как хотят — хоть зеленый сыр! Важно, что речь — русская, французская — уже служит им. А с языковыми границами мы разберемся, да и как не разобраться: во французской школе они погружаются в пространство французской речи, на уроках со мной — звучит, побуждает их к действию, вводит в игру русская речь. Тайна двух океанов, да и только — притом что никакой особенной тайны и нет. Едва ли возможно перемешать эти воды в одной чашке. Нам надо начать говорить, а нужные слова неизбежно продиктует конкретная языковая ситуация.
Кстати, небольшое добавление. С некоторыми детьми, близкими по возрасту маленькой Иде, я проверила еще один, простой и эффективный, способ помочь ребенку сказать первые слова. Представьте себе: взрослый и ребенок двух с небольшим лет. На указанный момент его пристрастия направлены на то, чтобы кидать предметы. Так у взрослого (у меня) появляются в распоряжении три разной величины и цвета пластмассовые тарелочки, которые вовсе не тарелочки, а части конструктора. Ребенок принимается прицельно бросаться предметами. Я успеваю захватить одну «тарелочку» и начинаю понарошку кушать из нее. Поскольку ложки у меня нет, я кушаю, как собачка, и собственно превращаюсь в собачку: лаю, облизываюсь, но и умею говорить по-человечески. Например, говорю:
— Дай.
— Очень вкусно.
— На.
Эти немногие слова становятся сигнальными огоньками нашей игры. Малыш понял, что мы делаем, счастлив, что понял, и охотно превращается в собачку, которая ест из тарелочки. Мы эмоционально насыщаем этот процесс, щуримся, жмуримся, гавкаем, — однако я повторяю первоначальный набор слов, причем не просто повторяю, а пою эти слова на все лады: дай-дай-дай, вкууусно, нааааа.
Через несколько минут малыш, который почти не говорил, подпевает мне, два из трех слов дались ему без труда: наааа, вкууу (вместо «вкусно», но это дело времени).
Ника
(4 года и дальше)
Ника показалась мне младше своего возраста, в моей практике (после маленькой Иды) это была Дюймовочка номер два. Надо добавить, впрочем, что именно эта Дюймовочка отличалась исключительно вздорным нравом. Я тотчас заметила, что белокурая, немного кукольная девочка — тоненькая, очень хрупкая и разряженная, как принцесса — охотно и умело руководит взрослыми: мамой, папой, няней. Технология этого «руководства» была проста и, можно сказать, проверена временем. Если девочка была намерна чего-то добиться, она немедленно начинала активно этого добиваться: вначале плакала, затем вопила, а однажды бросила тарелку с кашей на пол.
Помнится (это было чуть позже нашего первого знакомства), Ника показала мне набор чудесных колечек.
— Мама подарила? — спросила я.
Оказалось, что нет. Просто Ника ходила с няней в магазин, увидела колечки и — «так плакала, так плакала», что няня купила волшебный набор…
Ника была настоящая капризуля. Не только какой-то конкретный интерес двигал её действиями. Порой она принималась капризничать без видимой причины. Возможно, просто хотела напомнить, кто тут главный?
… Наша с Никой дружба началась с истории, которая будто бы специально была придумана для нее. Называлась сказка «Хочу луну!». В этой поучительной истории одна маленькая принцесса и впрямь захотела заполучить луну с неба — ведь луна была такая круглая, серебряная… Для того чтобы добиться своего, принцесса предприняла целый ряд конкретных действий: вначале залезла на стул, затем вылезла на крышу, пыталась уговорить летучую мышь помочь ей, та в свою очередь привлекла других помощников… Луну принцесса не получила, но пока горько плакала по этому случаю на крыше, слезы попали в трубу и залили огонь, на котором кухарка готовила обед. Короче, последствий хватало.
Однако не назидательный смысл чудесной сказки пленил меня (а в конце концов и принес результаты). Просто мы с девочкой впервые серьезно поговорили. Ника вполне поняла принцессу (да и я понимала). Принцессе хотелось луну — ведь она была круглая, серебряная… Ника спросила:
— А ей дали луну?
— Нет, не дали.
— А потом?
— И потом не дали.
Моя ученица сморщилась. Взвешивала, не заплакать ли; но, подумав, отказалась от этого намерения. Быть может, решила, что не стоит горевать из-за незнакомой принцессы? Но скорее всего, дело не в том. Просто возобладал здравый смысл. Плачь-не плачь, а с крыши луну не достанешь. Вон даже летучая мышь не достала. И тетушка Ночь…
Как и многие капризули, Ника оказалась человеком здравомыслящим; скоро мы подружились.
В качестве педагога меня пригласили к Нике с вполне конкретной целью: дома девочка говорила по-русски, в школе по-французски. Путаная, малопонятная речь (русская) была связана и с тем, что Ника отличалась ярким темпераментом и всегда хотела сказать больше, чем позволяло ее речевое развитие. Мне лично, как педагогу, эта особенность казалось скорее преимуществом, чем недостатком. И именно с опорой на яркий Никин темперамент я начала выстраивать наши уроки. Я понимала: нечего и надеяться формировать Никину речь, используя тот или иной з а м е т н ы й прием — будь то повторение готовых слов, фраз или навязывание логических цепочек. Не ставя видимых границ, насыщая речь осмысленными элементами, внося содержательность в низвергающийся поток — только так можно было рассчитывать на какой-то результат.
И вот мы начали играть. Как это обычно бывает, игру подсказала сама Ника. Почти сразу выяснилось, что девочка намерена быть в этой игре маленькой королевской дочкой (не той ли самой, которой понадобилась луна с неба?). Королевой стала кукла, вытащенная за ногу из пластмассового ящика, а королем Ника назначила меня. Роль гостей, которые пожаловали в королевский дворец, исполнили игрушки, которые были под рукой: синий резиновый кит, фиолетовый бегемот, лягушка и желтая уточка. Я так подробно перечисляю персонажей неспроста. Хочу подчеркнуть: внешней логики в нашей игре было маловато. Наоборот, казалось бы, каждая деталь нарушала здравый смысл. Королевская чета — кукла-королева и король-женщина; бегемот на пару с утенком и лягушкой, да что там говорить! Однако за этим нагромождением угадывалась и логика. Девочка выбрала для себя ту точку в пространстве и времени, где ей было комфортно и интересно. А значит, добавлю я, где будет минимум преград для ее интеллектуального и речевого развития (замечу в скобках, что пространство нашего невидимого королевства надолго станет местом действия и проживания всевозможных сюжетов, сказочных историй. Будут меняться события и гости, но останутся королевство, королевская дочка, король, королева; лучше любой могучей стены они будут опекать маленькую девочку от вторжения колдуний, колдунов, разбойников! А когда однажды ведьма Замария(!) все-таки утащит дочку в свое логово, король и королева бросятся на ее защиту и, преодолев преграды, вызволят девочку). Нехитрый сюжет? Зато дает возможность проиграть множество ситуаций, а следовательно — максимально насытить лексику ребенка. Кстати говоря, всякий раз мне удавалось поменять семантическое поле — и если, предположим, на пути короля и королевы лежало море, через которое надо было переправиться, спасая дочку, то мы попутно узнавали как можно больше о морском населении, или растениях, вообще о подводном мире… А бурные волны? а корабли? Все, все ложилось на нашу палитру.
Описывая пространство волшебной страны, Толкиен справедливо отметил, что в вымышленном мире есть все то, чем богат реальный мир: земля, растения, животные, небо, солнце. Рискну добавить, что волшебство вовсе не принуждает выворачивать реальность наизнанку, не требует от жителей волшебной страны ходить на руках или совершать другие нелепости. Наоборот, логика поступков и отношений сохраняется тем точнее, чем лучше сочинена волшебная история. Не претендуя на полноценное сочинительство со своей ученицей, я все же твердо следовала логике и учила девочку тому же. То, что животные или предметы в сказке иногда разговаривают, вовсе не означает, что шкаф должен подпрыгивать, а цветок расти корнями кверху. Не станет он так расти, потому что тут же и завянет… Осваивать территорию вымышленной страны столь же поучительно, как открывать для себя географию земли. Поэтому море, лес, пустыня, звезды над головой — все они рано или поздно становились не только антуражем, но и нашими союзниками или как мнимум участниками сюжетов.
…У Ники имелась замечательная особенность. Девочка то и дело задавала вопросы. Особенно в начале — стоило мне, к примеру, сказать, что Баба Яга (или блестяще придуманная Никой Замария) — лохматая, некрасивая и злобная, — как Ника тут же уточняла:
— Почему?
— Потому что злые не бывают красивыми. Хоть волшебницы, хоть обычные люди.
— Почему? — выслушав меня, вступала девочка.
— Подойди к зеркалу. Очень хорошо. А теперь начинай злиться и одновременно смотри на себя. Можешь даже потопать ногами.
Проделав указанные действия, Ника удовлетворенно отступала, чтобы через пять минут снова спросить:
— А почему ты сказала «летом легкие облака», а «осенью тяжелые»? Почему осенью тяжелые? Их померили (имеется в виду «взвесили»)?
И так далее.
Эта примечательная особенность девочки (свойственная далеко не всем детям) во-первых, обеспечивала нам возможность постоянного диалога, во-вторых, насыщала речь ребенка новыми дополнительными, не связанными с темой словами, словосочетаниями, речевыми оборотами (порой эти обороты возвращались чудесным образом и хотя были сказаны не в склад и не в лад — добавляли в речь Ники что-то вроде чудесных ярких бликов. Так, к примеру, однажды Ника сказала: «У меня есть тайна. Таинственный секрет». Какой секрет — девочка не знала, поскольку не до конца понимала смысл слова «тайна». И все-таки была довольна сказанным: ведь ей удалось примерить на себя красивые слова, как мамино украшение. Что по меньшей мере интересно!).
Забегая вперед, должна заметить: наше королевство служило нам верой и правдой довольно продолжительное время. И даже спустя год мы иногда укрывались за его невидимымыми и прочными стенами. Однако — какой смысл прятаться от жизни? Как вы сможете убедиться, бегство совершенно не входило в наши планы.
… И скоро, скоро к «воротам» привела тропинка из разноцветных букв. Эти буквы — одна, две, три — были теми волшебными камушками, по которым наши герои пробирались в заветное королевство. Не так-то это было просто, ведь, запрыгнув на ту или другую букву, надо было вспомнить слова, в которых живет эта буква, а может, и составить с этими словами маленькие истории. Короче говоря, мы, не покидая территории придуманного королевства, преспокойно осваивали мир, насыщая его новыми понятиями, словами, речевыми оборотами.
Полина, на момент знакомства 4,5 года
Когда я первый раз пришла к Полине, красивая и хмурая девочка горько заплакала. Думаю, точно так же она заплакала бы, если бы в дом пришел врач, почтальон или электрик. Как для царевны Несмеяны, специального повода для слез Полине не требовалось, годилось то, что под рукой. Поплакав немного, девочка принялась цепляться за маму, вскрикивать и иными способами входить в роль маленькой девочки, которую бросили в лесу густом. Ни в какую она была не намерена ни отпустить маму на кухню, ни разговаривать со мной. Тогда я молча села за стол и открыла сумку. Вытащила оттуда то, что попалось под руку — это была тряпочная кукла в платочке и без лица, сшитая по методике северных мастериц, у кукол которых отсутствие лица имело древнее, но пока малоинтересное для нас обоснование. Молча я занялась куклой, привела в порядок ее помятые в сумке косички, расправила фартук на платье, поправила ситцевый платочек. Полина наблюдала за мной одним глазом. Раньше ей не доводилось видеть кукол, у которых не было лиц, это была первая. Вдобавок она была и красавица: яркая одежда, желтые косы… Полина приблизилась ко мне, продолжая демонстрировать настороженность и страх. То и другое было явно частью привычного сценария, поэтому, оценив ситуацию, я поступила так. Четко выговаривая слова, объяснила: у меня в сумке есть и другие игрушки. А в соседнем доме есть другая ученица, которая, кстати говоря, меня ждет. Вдобавок у меня совсем мало времени.
— Знаешь, что такое часы? — спросила я Полину.
Та кивнула, поколебавшись.
Тогда я выставила вперед руку с часами и объяснила:
— Видишь, где сейчас эта стрелка? Когда она передвинется сюда, я встану и уйду. Если успеешь перестать плакать за это время, я останусь. И не забудь отпустить маму, потому что я пришла к тебе.
Договорив, я положила руку на стол и постукала по стеклышку часов.
Я вполне допускала, что опыт не удастся. Что ж, тогда я, действительно, встану и уйду — в любом случае, в этом будет больше толку, чем уговаривать ребенка, который ловко и привычно манипулирует взрослыми. К счастью, Полина оказалась не глупой девочкой. Странная ли кукла ее правильно настроила — или мой спокойный не заискивающий тон, — но только девочка утерла слезы и уселась рядом со мной. Кукла в моих руках медленно приблизилась к Полине и заглянула ей в лицо своей тряпичной безглазой физиономией. Мама удалилась на цыпочках… Контакт, как выражаются уфологи, состоялся.
Полина росла на моих уроках, то стремительно меняясь, то замирая. Эти разные скорости смущали меня, нарушая дыхание уроков, как сердечные перебои. Но скоро я поняла, что «неправильный» ритм в нашем случае не сигнализирует о сбоях в общем процессе, а лишь указывает на особенности характера и темперамента девочки, да, пожалуй, на ее битвы с самой собой, в которые ей время от времени приходилось вступать. Приобретенная привычка манипулировать взрослыми давала себя знать… Столкнувшись с невозможностью проделывать привычные фокусы со мной, девочка вынуждена была приспосабливаться к новым условиям — а это, как нетрудно понять, требовало дополнительных усилий. И все же доверие между нами укрепилось — пожалуй что и быстрее, чем я могла рассчитывать.
Однажды мама Полины рассказала. Девочка задала ей вопрос:
— Тамара — мой друг или знакомая?
— Она твоя учительница, — последовал ответ. — Так же как учительница Ники, Софи (знакомые Полине девочки).
Но Полина покачала головой. Ни за что не хотела соглашаться, что она и ее подружки находятся в одинаковых со мной отношениях. Претендовала на дружбу между нами и соглашалась, что остальные девочки — ученицы…
Для чего я об этом рассказываю? Дело в том, что мой солидный предшествующий педагогический опыт НИ РАЗУ не сталкивал меня (во взаимоотношениях с моими учениками) со словом «дружба». И дело не в естественной модели отношений «учитель-ученик». Просто впервые, и именно работая один на один с моими нынешними учениками, я, не исключено, наткнулась на новую грань в зарождающихся контактах; рева-корова Полина сказала:
— Тамара — мой друг.
Взволнованная новым статусом, я шла домой.
Друг, ничего себе…
У Полины был хороший русский язык. То есть почти такой же, как у ее сверстников, живущих в русскоязычной среде. Мама говорила с девочкой по-русски, а папа активно изучал русский язык. Короче говоря, вопрос в данном конкретном случае заключался не в том, КАК говорить, а в том — ЧТО. Придется открыть маленький секрет: культура девочки заметно отставала от ее речевых возможностей. Ей определенно не хватало интеллигентности (что в случае с ребенком, как мне кажется, так же заметно, как во взрослых патологиях подобного рода). Что я имею в виду? Главным образом, отношение к тем, кого девочка считала людьми второго ряда (к бессловесной няне, к примеру). Последовательный шантаж по отношению к взрослым — едва возникала необходимость чего-нибудь добиться. Ловко схваченные «взрослые» слова и выражения с узнаваемым вульгарным налетом, которые Полина тут же пускала в ход… В принципе — ничего необычного; помимо разве что того, как легко и непринужденно это усваивалось моей ученицей.
Пожалуй, следует заметить, что в отношениях с детьми, да и в оценках детского поведения я стараюсь придерживаться той же шкалы ценностей, которым отдаю предпочтение в своих взрослых контактах. Мне не нравятся люди, которые тем или иным способом стараются подавить других людей. Не импонирует привычка добиваться своего во что бы то ни стало. Раздражает дурной тон. Таким образом, задача наших уроков с Полиной высветилась, как видите, сама собой. Мне показалось важным внести возможные коррективы в характер и стиль поведения девочки. Через уроки речи? — спросите вы. Вот именно, через уроки речи, тут нечему удивляться. Не только мы формируем речь — речь так же формирует нас. В этом волшебном клубочке все не столько запутано, сколько взаимосвязано. Надо ли объяснять: чтобы «красиво» заговорить, прежде следует научиться «красиво» думать; вообще — стать, сколько хватает сил, тонким, умным, красивым человеком.
… Как ни удивительно, музей на Набережной Бранли оказался в этом процессе важной точкой отсчета.
Идём в музей
История моих походов в музеи Парижа началась с сомнений и тягостных раздумий. Дело в том, что, я, как всякий человек одной профессии, напряженно отношусь к возможности ступить на чужую территорию. Искусствоведение — а что иное как не объект приложения искусствоведческих знаний есть музей? — явно не моя сфера. Вот я и волновалась. Переживала… При этом работать с детьми, живущими в Париже, и делать вид, что музеев в этом городе не существует, было невозможно. Тем более, что как таковых экскурсий для пяти-/шести-летних детей практически не проводится. А те, которые проводятся — мне доводилось слышать рассказы родителей — довольно ущербные проекты, отличающиеся от «взрослых» главным образом сомнительным сказочным рефреном: «Давным-давно жил король по имени Людовик Четырнадцатый…». Ну а дальше все как обычно. Как в лекции для туристов, нагруженных сувенирами.
Раздумывая над первым путешествием в музей с пятилетними учениками, я довольно кстати вспомнила свои детские опыты посещения музеев — Эрмитажа, к примеру, — в таком же возрасте. Мне, конечно, было интересно послушать комментарии, часть из которых тут же обтекала меня, как речка камень. Но куда интереснее, помнится, были позолоченные массивные дверные ручки или обтянутые потускневшим бордовым бархатом стулья с желтой бахромой; гигантские окна, выходящие на заснеженную Неву. Все это я помню до сих пор; а остальные воспоминания — результат позднейших посещений музея. Иначе говоря, ребенок во взрослом музее отличается от взрослого посетителя почти так же разительно, как по ту сторону музейных стен. Означает ли это, что с детьми имеет смысл посещать только музеи, рассчитанные исключительно на детскую аудиторию? Ну уж нет. Позвольте мне объяснить мою позицию. Дело в том, что превосходные детские музеи кукол, или музей магии, или музей игрушек, даже помимо общего устройства, уже по одним лишь коллециям заведомо интересны детям. Они как книга, которая читает сама себя, сама перелистывает странички, да вдобавок оживляет картинки. Другое дело — взрослый музей (к примеру, музей на Набережной Бранли, с которого мы начали). Не рассчитанный заранее на посещение детей. С экспозициями, содержание которых не просто требует комментария — а для начала нуждается в идентификации. Ребенок ежесекундно будет задавать в таком музее стандартный вопрос:
— Это что?
Что? Череп скальпированного человека. Демон, пожирающий жертву.
И впрямь: надо ли посещать подобный музей, чтобы потом вертеться, как уж на сковородке, избегая каверзных вопросов? а главное — зачем? Вырастут — разберутся и без нас; в конце концов, почитают комментарии на табличках.
Мой ответ — да, вне всяких сомнений, ребенка надо вести в музей. И очень может быть, вначале во взрослый и лишь потом — в детский. Потому что взрослый — труднее для восприятия; по совести говоря, это вообще сплошные трудности, испытания. Точь-в-точь как сказке… Да и чем, как не сказкой, должна быть музейная экскурсия?
… В музей на Набережной Бранли мы войдем по реке времени. Под темными сводами будет скользить эта река; петлять, светиться, плескать — но не каплями воды, а множеством букв, следов бесчисленных языков, на которых говорят люди городов и далеких островов, затерянных в океане…
Почему вместо воды — буквы? Дети ответят вам без труда. Потому что буквы живут в книгах, а книги рассказывают обо всем. И о прошлом в том числе. Вот и получается Река Времени.
Почему для первого визита в музей мы выбрали Бранли? Причин несколько, на любой вкус… Но, следуя проверенному правилу, я стараюсь предлагать ученикам то, что больше всего люблю сама. Бранли — один из моих любимых парижских музеев: маски предков, выступающие из таинственной мглы… колдовские амулеты… Река времени, времен, лучше не скажешь.
Наш первый визит в Бранли (впоследствии их было пять или шесть — прежде чем мы перешли к знакомству с другими музеями) был посвящен залам американских индейцев. Костюмы, мерцающие в музейных сумерках перья… Всем этим необыкновенным предметам предстоит стать нашими проводниками, нашими рассказчиками.
Однако, сколько ни разглядывай непонятные знаки и символы, без сказки — если тебе пять лет — эти знаки и символы не станут понятнее. Впрочем, не совсем так: сама по себе обстановка музейного зала для детей — при создании соответствующего настроения — уже перестала быть просто коллекцией предметов. Стала чем-то бОльшим, я сразу это поняла по лицам, глазам… И все-таки без сказки, объединяющей эту словно надвигающуюся на нас вселенную, — не обойтись (впоследствии каждая экскурсия — история, экспонаты, легенда, традиции — все будет подчиняться единому сказочному сюжету. Всегда. Как и в первый раз, в залах культуры американских индейцев).
Следует добавить, пожалуй, и то, что сказка может носить условный характер, исполнять роль связующей нити. Тем более, что, следуя за этой путеводной ниточкой, дети имеют возможность действовать в соответствии с сюжетом — играть, рисовать, двигаться, говорить шепотом, рисовать пальчиками в воздухе, и так далее.
… Поэтому в музей мы вошли – вплыли по петляющей реке времени – на длинном зубастом змее… держась за его могучую спину… поминутно поглядывая на зубастую пасть…
И что с того, что змей наш был толстая веревка-пояс от брюк для занятий капоэра; а пасть — кухонная резиновая прихватка, надевающаяся на руку. Поверьте, магия началась сразу, стоило «змею» начать разевать пасть и шевелить хвостом… Театр? Конечно, театр. Но как иначе оживить те странные предметы, которые дожидаются нас в музейном зале? Как сделать притягательными, волнующими, волшебными?
Поэтому сказка, которую я рассказала на первой же остановке, естественно вошла в сознание моих слушателей: они выслушали ее, поиграли в нее, нарисовали ее. А ведь только и было в этой сказке, что давным-давно людям нечего было есть, и они попросили Змея помочь. И Змей помог: превратился в муравья, заполз в муравейник, добыл оттуда зернышки маиса и отдал людям. Люди посадили зерна в землю, но долго не могли дождаться дождя. И опять помог Змей: превратился в ветер, пригнал дождевые тучи, из туч пошел дождь, полил землю, а из земли выросли колосья.
Как я уже сказала, прежде чем нарисовать эту историю, мы поиграли в нее: и в то, как Змей превращался в муравья, а затем в ветер; взявшись за руки, мы сами превратились в большую тучу…
Так что Пернатый Змей с зелеными птичьими перьями, верховный бог индейцев, создатель мира и людей, обучивший их добывать пищу и снабдивший знаниями — для нас не условный персонаж…
А это – лишь один экспонат, один пример. Но и после первых музейных опытов я поняла, что не ошиблась в выборе: сумрак музея Бранли с выглядывающими из тьмы невероятными персонажами оказался лучшей из возможных визитных карточек. Теперь поход в музей станет для них чем угодно, только не докучной обязанностью. С такой же рельефностью он выступил из ежедневной реальности, как выступает действие на театральной сцене; музей заворожил их, как завораживает настоящая волшебная сказка. Отныне так и будет.
И скоро, скоро родители не без удивления начали признаваться: дети спрашивают нас: когда пойдем в музей?
Снова уроки с Полиной
Должна заметить, что наш первый поход в музей придал урокам с Полиной какой-то дополнительный оттенок. Произошло это куда быстрее, чем я могла рассчитывать; встретившись с девочкой на очередном уроке, я смогла в этом убедиться. Экскурсия по-настоящему поразила Полину; то есть настолько поразила, что, как мне показалось, даже слегка изменила выражение лица. Моя ученица как будто немного подросла – как примерно Герда и Кай в знаменитой сказке; испытания сделали их взрослее, чем они были раньше… Поход в музей оказался таким впечатлением-испытанием. Но появилось и кое-что еще. Полина каким-то чудесным образом усвоила, приняла как данность, что домашние уроки могут не только давать что-то интересное (это само собой!) – но вдобавок требовать усилий. От нее, Полины, требовать усилий — и тогда станет еще интереснее… Это был первый ощутимый результат нашей музейной практики, и не у одной Полины, к слову сказать.
Но вернемся к нашим занятием с Полиной.
Девочка взрослела.
Происходило это забавно и трогательно одновременно.
Однажды Полина сказала мне необыкновенно задумчивым голосом:
— Ты знаешь, мне ведь уже скоро будет пять лет.
И, видит бог, не было в этой интонации ничего характерного для ребенка, который говорит о близком Дне рождения: ни радостного нетерпения, ни ожидания подарков! Просто — новое осознание себя самой, которой вот только вчера было четыре года, а завтра, глядишь, станет пять…
Так у моей ученицы появилось, помимо устроенного настоящего, — прошлое.
Но вдобавок появилась интонация девочки, которая играет в кого-то (знать бы еще, в кого именно). Ах, неспроста говорила Полина так задумчиво…
Взрослея, и именно на наших занятиях, Полина приобрела настоящий вкус к игре. Вообще игра (театральная игра) на наших уроках заняла безусловно основное место. Началось все с того, что девочка принесла в коробочке крохотную улитку, подобранную на улице. Улитка была неподвижна и больше походила на мертвый камушек. Да и не удивительно: она и была таким мертвым камушкам, причем давненько, судя по всему…
Полина показала мне улитку, а затем сказала — очень задумчивым голосом, как вы, возможно, догадались:
— Я давно хотела иметь своего питомца.
Я осторожно сказала:
— Может, лучше оставить улитку в баночке? А потом вынести на улицу?
Но Полина уже вошла в образ заботливой и любящей наставницы. Она покачала головой и сказала со скорбным выражением:
— Она там пропадет. Там шумно, много машин…
Чтобы закончить бесполезный спор, я достала из сумки маленькую куклу в голубом платье из красивой пластмассы.
— Однажды, — без предисловий начала я, — Золушка шла по лесу. Тут и там стояли высокие деревья и шумели листьями. Золушка собирала цветы.
— Ноготки, — сказала Полина. — Но это не ногти, — добавила она. — Это название цветов. Они так называются, потому что все желтого цвета.
… Итак, Золушка шла по лесу и собирала цветы, желтые ноготки.
— Тут и там были целые поляны желтых ноготков, — добавила я, увлекаясь. И игнорируя тот факт, что ноготки не растут в лесу.
Неожиданно кое-что произошло. Пока — непонятно что. Кое-что . Полина затопала ногами. Нахмурила брови, затопала ногами и принялась издавать несильный рев.
— И вдруг, — подхватила я, глядя на Полину со значением.
— Мимо пролетала Гингема, — выкрикнула Полина, — и превратила меня в улитку!
— Разве ты тоже была в том лесу?
— Я была Золушкой (кукла ловко засунута под шкафчик, а вместо нее посредине комнаты Полина).
— Я улитка! Я улитка! – восклицает девочка голосом, напоминающим героиню «Жестокого романса».
Что дальше?
Не прошло и двух недель, как улитка уступила место другим персонажам; Полина превратилась в девочку-великаншу, отважную и великодушную. И вот, в какую бы историю мы ни играли, в трудную минуту появлялась Полина — девочка-великанша — и спасала розового зайца, двенадцать пластмассовых лягушат, Золушку и богатыря от различных напастей. Полине и прежде хотелось быть могущественной – что правда то правда; но вот соединить могущество и доброту – это было нечто новое.
Замечу в скобках, что я никак не склонна придавать нашим играм универсальный, тем более — универсально-воспитательный характер. Но то, что Полина менялась в ходе наших игровых опытов — несомненно. В первую очередь изменения затронули речь девочки. Ожидаемо и довольно быстро насыщался словарный запас. Речь приобретала гибкость и образность. Становилась довольно точным орудием в создании речевых эпизодов. Теперь Полина больше не дожидалась предложенного мной сюжета, а с удовольствием сочиняла свои повороты в наших историях. Ну и конечно, мы расширяли читательский арсенал. Как-то само собой обнаружилось: книга и мультик не одно и то же. Рассматривать иллюстрации — хотя они и не двигаются — тоже небезынтересное занятие. А уж самому участвовать в сочинительстве – просто захватывающе интересно!
(Немного позже мне придется отметить: каждый из моих учеников придумывает собственное пространство для сочинений и игр — и собственную в этом пространстве роль. Но разве не то же самое происходит с нами в реальной жизни? Школа сказки, сочинительства, игры — бесценный опыт).
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer10/vetrova/
