Содержание
1. Метис
2. Людмила Исаевна
3. «Знаменитая» фамилия
Метис
Гарик был, как и композитор Шнитке – полукровка: наполовину немец и наполовину еврей. Как говорила его еврейская бабушка Циля: «Хрен редьки не слаще! Если ты не "фашист", так значит – жид! И кто знает, что лучше?!»
Игорь Кляйн, (по-домашнему, среди знакомых и друзей – Гарик), родился в 1939 году, и потому в войну, Отечественную, был ещё мало что понимавшим ребёнком.
Это уже после войны мальчик получил и «фашиста» и жида, сполна! С детства знал Гарик три языка, потому что в домах дедушек и бабушек с обеих сторон говорили на двух языках: в одном доме на немецком и на русском, а в другом – на русском и на идиш.
А уж когда семья, после двадцатого съезда вернулась из Омска в Харьков, он незаметно и украинским овладел.
Лингвистические способности его были выдающимися, потому он с третьего захода, в 58 году (правда тогда у него был и трудовой стаж. Он заработал его на Харьковском заводе швейных машин, где трудился слесарем-лекальщиком), поступил он, наконец, на романо-германское отделение института иностранных языков.
Родители радовались, что правильно записали ему в паспорт по достижении 16-летия – «немец», а не «еврей». Ведь если бы быть ему евреем, то даже в хрущёвские «либеральные» (только не по отношению к евреям!) времена, поступать бы ему ещё очень-очень долго, а без знакомств и протекции – «блата», может даже и вовсе не поступить!!!
Учился Гарик великолепно, по языкам, конечно, преподаватели были потрясены его лингвистическим даром. И говорили, что он – самородок, уникум, и остальное, в этом же роде.
К концу обучения был он полиглотом, говорил на всех, без исключения европейских языках, а также на многих наречиях и диалектах. Да ещё, заинтересовавшись клинописью, выучил и несколько «мёртвых» языков, не считая «классических» – латыни и древнегреческого.
Но «красного» диплома ему не дали, к тому ж он никогда не только «Ленинскую», но и простую повышенную стипендию не получал! Его, как только могли, «валили» на общественных дисциплинах: истории КПСС, политэкономии не только капитализма, но и социализма, на марксистско-ленинской философии (диамате и истмате), истории философии и «научном» атеизме. Слава Богу в начале 60-х ещё не был изобретён сусловский «научный коммунизм» на нём бы вероятно окончательно завалили бы!)
Само по себе было удивительно – молодой человек, усваивавший феноменальные объёмы иностранной лексики, имевший практически абсолютные слух и память, в лучшем случае имел по общественным дисциплинам «удовлетворительно», а раз так чуть и «неуд» не схлопотал! Он и сам удивлялся этому. И пытался, рационально, разъяснить самому себе – что не может запоминать даты, числа, цифры, формулировки (почему-то классиков марксизма-ленинизма и Первых секретарей ЦК КПСС). Как-то на одном из подобных экзаменов, он, как ни странно, ответил не только на все вопросы по билету, но даже и на все дополнительные. Преподаватель однако слушал его рассеянно, листая его зачётную книжку, и продолжал задавать и задавать вопросы. А Гарик отвечал и отвечал на них! И, тогда, преподаватель задал вообще невероятный вопрос: «Так сколько же вложений в капитальное строительство было в какой-то там пятилетке?» Гарик знал, что и преподаватель сам не знает ответа на свой вопрос, а его попросту – «валят»! «Интересно почему? Потому что я – немец или потому что – еврей?» – спрашивал он себя, наблюдая как довольный педагог выставлял в его зачётке, добытое в состязании со студентом, «хорошо»!
И, когда закончил Гарик институт, то в аспирантуре, как того добивалась языковая кафедра, его не оставили. А получил он направление учителем английского языка в вечернюю школу рабочей молодёжи. В ней он и проработал тридцать пять лет.
Не сразу он смирился. Ещё чего-то изменить пытался, то соискателем думал быть, и сдавал кандидатский минимум, (как всегда подвела марксистско-ленинская философия); то статьи писал, и в педагогические журналы, о собственной методике обучения иностранным языкам, а то и в научно-популярные: «Наука и жизнь», «Знание-сила»... Получал он восторженные отзывы, в которых обязательно было какое-то «решающее» «но»! И потому нигде не публиковали. Написал он книгу по языкознанию, что так и осталась пылиться в недрах письменного стола... Много было различных планов, задумок, работ... множество раз пытался он «выпрыгнуть» из того статуса, на который обрекла его Советская власть.
А позже уже и не пытался, понял, что все попытки заранее безуспешны, даже если бы он и русским был?! Потому как увидал ту же безнадёгу и у талантливых русских людей. Ничего не оставалось, как уйти в частную жизнь.
Женился он, будучи юношей совершенно академического склада, на простой русской женщине с трёхлетней дочкой, к тому же жена была старше его на восемь лет. Так уж случилось, она обхаживала его, и он, после некоторого сопротивления, сдался.
И хоть были они людьми разными, вплоть до чужести, но жили между собой спокойно, чтоб не сказать хорошо. Все «мирские» заботы жена взяла на себя, а он только на полторы ставки учительствовал, много учеников имел, репетиторствовал. Даже и в выходные с учениками занимался (от учеников не было отбою, и у него была «всегородская» слава педагога!!!) Деньги он зарабатывал немалые, а радостей было всего, что в букинистику сходить.
В вечерней школе тоже всё как бы в порядке было, разве только с отчеством сложности порою возникали. Отца его звали Вилли, и был он по батюшке Виллиевичем, но его упорно и коллеги, и учащиеся называли Виленовичем! Поначалу Гарик их поправлял, но после одного случая, перестал.
В то время был среди его учеников заводской рабочий, возрастом постарше него. Был он, на редкость, аккуратен внешне, занятия исправно посещал, но способностей был совершенно средних. Вот он-то и спросил: «Виленович, от имени Вилен – Владимир Ильич Ленин сокращённо?»
– Нет, – Гарик внезапно покраснел, – я не Виленович, а Виллиевич, это отчество от имени – Вилли.
– Но Вилли – это ж фриц!?
– Почему? – сделал Гарик вид, что не понял его, презирая в этот миг самого себя, – Фриц – это уменьшительное от Фридрих, например Фридрих Энгельс!
– Я и говорю – немецкое имя! – ответствовал великовозрастный ученик. – Вы уж извините, я ж думал, простите меня... Что вы вроде как, ой не дай Бог, что я такое и говорю, – замахал руками рабочий.
– Говорите, говорите!
– Ещё раз прошу прощения, я, извините думал, что вы из евреев будете. Да и фамилия эдакая!
– Фамилия обыкновенная, немецкая, но вы, частично правы оказались, у меня мать – еврейка, а отец – немец.
– Ох, и несчастный же вы человек, – сочувственно протянул рабочий, – хотя знаете хуже бывает, к примеру негр-еврей! Да я ж сам ничего, у меня вон начальник цеха – еврей, но хоть и еврей, а человек хороший!
Вечером, дома, вспоминая об этом, он неслышимо, «про себя» закричал в сердцах, неизвестно и к кому обращаясь: «Пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили!» И тут же добавил: «Наверняка ж ведь было бы не избежать печи крематория!!!»
И не стал уже Гарик настаивать на Виллиевиче, навсегда оставшись Виленовичем.
В начале девяностых бывшая сокурсника Гарика соблазнила его взять анкеты на переселение на постоянное место жительства в ФРГ. Он было уклониться хотел, всю жизнь здесь прожил, куда ж на склоне лет рыпаться, но жена оказалась союзницей сокурсницы в этом вопросе, тоже начала требовать переезда... Противостоять женскому напору он не смог.
Вот только колебался, по какой же линии ему переезжать, – по немецкой или по еврейской? Гарик задумался: всю жизнь он прожил по паспорту – немцем, по родственникам на Украине он был вроде как евреем, а по самоощущению – русским! Но опять же супружница «выручила» – Они должны были стать поздними переселенцами, российскими немцами (шпетаусзидлерами), потому как практичная жена его узнала, что аусзидлерам дают и гражданство и пенсии, а евреям и ни того, и ни другого! Евреям полагалось только социальное пособие, а уж гражданство, как и всем остальным иностранцам, в установленные Законом сроки... Жена его даже с некоторым превосходством стала посматривать на сокурсницу-еврейку.
Зато Гарика одолевали сомнения, правильный ли он делает шаг, собираясь покинуть родину. Детей у них, общих, с женою не было, у неё было какое-то «вторичное бесплодие», которое она и не лечила. Дочь жены была уже замужем. А про свою жизнь он уж давно и задумываться перестал, не состоялась! Не в той стране, и не в то время родился он, и не в той семье... Здесь не одному ему, а сотням тысяч, пришлось прозябать!
Когда же пытался представить себе жизнь «там» в Германии, то не мог?! Почему? Ведь уже многие десятилетия читал он любимых им немцев – психоаналитиков, писателей, философов, культурологов и социологов на языке оригинала, русские переводы его не устраивали. Да и слушал он только приёмник, вещавший на разных языках, раздражавший жену, не понимавшую ни на одном из них. И часто, сам не замечая, он на немецком думал!!!
Оказалось, что ждать разрешения нужно несколько лет, тогда уж Гарик успокоился, мало ли что за эти годы произойдёт. Они казались ему вечностью, а промелькнули незаметно.
И вот его уже вызывали в консульство на языковой экзамен – шпрахтест.
Преподаватель, принимавший экзамен был ошеломлён познаниями этого худенького, невысокого, в очках, смахивавшего на «учёного еврея», немолодого уже человека. Этот человек казался уникумом, преподаватель не встречал таких даже и тогда, когда учился, ни в Тюбингене, ни в Гейдельберге!!! И этот невзрачный гений всю жизнь протрудился школьным учителем??? Это было непостижимо! Он долго жал Гарику руку, а тот что-то пробормотал о признательности.
Вскорости пришло им и разрешение-приглашение.
И начали они собираться, вернее жена стала. Гарик был угнетён всеми этими сборами, распродажами, незнакомыми людьми, толпящимися в квартире... Он уже ничего не мог! Даже книги читать!!! С работы жена его «уволила», а с досаждавшими учениками произвела окончательный расчёт.
Целыми днями валялся Гарик в постели, ощущая в груди неимоверную тяжесть. Он, словно бы закончил все свои дела на этой земле, он даже думать перестал?! В зрачках его отражалась белая гладкость потолка.
Жена и билеты купила. Она его не тормошила, всё равно ведь знала – что «по её будет»! Она лишь поражалась своему природному чутью: ведь как правильно вышла замуж во второй раз! Ведь тогда даже и не подозревала, до чего же правильно!
Накануне отъезда продала она квартиру.
За день до отъезда жена решила поговорить с ним, как следует, напоследок, а то совсем уж от рук отбился, пользуется её занятостью и предотъездными хлопотами.
Гарик с поросшей щетиной лицом лежал в своей кровати, рядом валялась какая-то немецкая книжка с готическим шрифтом. Уже много дней была она раскрыта на одной странице.
Жена сначала негромко позвала: «Гарик, Гарик...» Потом она уже кричала и тормошила его, и после заголосила...
Гарик умер пятидесяти девяти лет от роду. Жене его не разрешили въехать в Германию, так как была она русской, а вывозившее её лицо, Игорь Кляйн – скончался.
Экзаменатор, проводивший языковой тест, заинтересовался судьбою этого одарённого человека, и получил на свой запрос ответ: «И. Кляйн, 1939 года рождения не въехал на свою историческую родину, потому что внезапно умер накануне отъезда, от разрыва сердца».
Людмила Исаевна
На склоне лет в Людмиле Исаевне Ландер, урождённой Розенцвайг, открылись авантюрные качества. Произошло это, правда, не от хорошей жизни.
В середине 90-х надумала Людмила Исаевна с семьёй переехать на постоянное место жительства в ФРГ, а денег на переезд и всё с ним связанное у неё не было, едва на повседневную жизнь хватало, это ещё и при том, что у неё, как у преподавателя иностранных языков было много частных уроков?! Может быть потому, что семейство было большим, а на всех, как известно – «не напасёшься»!
Семья состояла из самой Людмилы Исаевны, её мужа Романа Ефимовича, двух дочерей с внучками, мужья тех были не в счёт – одна и вовсе была разведённой, да и у другой брак был не то чтобы крепким; да ещё престарелого деда Исая – отца Людмилы. Он, как теперь оказалось, к счастью, был инвалидом Отечественной войны, и потому хоть не приходилось платить сумасшедшие счета по коммунальным услугам да и за трёхкомнатную «хрущёбу» – не «распашонку», что надо сказать было большой удачей, пусть и крохотные комнатушки, зато раздельные все, не смежные!
Людмила Исаевна отчаялась в борьбе с жизнью или как она любила повторять за кем-то из великих – «борьбой за прозябание», что бы она не делала, что не предпринимала, ситуация даже не выравнивалась?!
Не помнила она, когда уж и в отпуске была: многими десятилетиями летом работала она, сначала воспитателем в пионерлагерях, во все три смены, оздоровляя дочерей, потом педагогом в санаториях, уже с внучками, имея и летом, между сменами по нескольку учеников, которых готовила к поступлению в ВУЗы. Не было для неё ни суббот, ни воскресений, всё уже было заранее расписано: куда идти, а куда и бежать, а после всего, уже ночью варить на завтра обед да готовить детям завтраки в школу.
Муж, Роман Ефимович был ей под стать, и тоже крутился белкой. Кроме основного места работы, инженером на заводе, он всегда старался, кем угодно, подработать. И на нём лежала обязанность закупать продукты, так как завод его располагался рядом с одним из самых больших городских колхозных рынков. В закупке дешёвых продуктов Роман Ефимович стал ассом! Во-первых, покупал он на рассвете, из «первых рук», а не у перекупщиков; во-вторых, научился он – торговаться, не просто мастерски, а виртуозно; а в третьих он сумел какими-то «народными» средствами «восстанавливать» подпорченные продукты: вымачивал селёдку, использовал зелёные, недозрелые яблоки вместо уксуса или лимонной кислоты, перекручивая их в овощную икру, заклеивал надбитую скорлупу яиц, и много-много ещё чего такого знал и умел он. «Голь на выдумку хитра!» – похохатывал Роман Ефимович, складывая «синие» куриные окорочка в казан для протушивания.
«Живём как все, – успокаивала себя Людмила Исаевна, глядя на людей в метро воскресным вечером, когда те везли взращённое ими на шести сотках земли (данных в аренду государством), – живём! – снова про себя повторила она, но живём ли? Разве это жизнь достойная человека? – продолжала она, всматриваясь в усталые, припорошенные пылью, лица невольных «огородников-садоводов». Весь этот городской люд не сведущ был не только в агрономии, но и в простых сельскохозяйственных работах.
– Нет, – ещё раз утвердилась она в своей мысли, – ехать не просто надо, а необходимо, если не хочешь в старости волочь на себе мешки, ах, правда, теперь тележки. Раньше мешочники были, а нынче тележники, – горько улыбнулась она, – а ведь что ещё будет, интеллигенции будет совсем худо...
Как-то когда все улеглись, завела она с мужем на кухоньке разговор: «Рома, ты, конечно знаешь, что у нас квартира ведомственная и её невозможно приватизировать?»
– Конечно, Люсенька, дом-то заводской!
– А раз её нельзя приватизировать, то и продать нельзя.
– Люся, окстись, где ж мы жить тогда будем? – с ужасом сказал муж.
– Да о чём ты беспокоишься, всё равно её продать нельзя. Рома, ты должен понять, что как бы мы не противились даже самой мысли об отъезде, а ехать-то надо! Я не хочу, чтобы мои дочери, а вслед за ними и девчонки выпалывали сорняки, каждая на своих шести сотках, собирали колорадских жуков, думали про рассаду и удобрения. Всем же ясно, что в наше время жить можно только с земли, с того, что сам вырастишь. Вон сколько уже у вас на заводе зарплаты не плачено? Я уж, честно говоря и забыла, когда был эдакий праздник! А ваши заводчане, что самоубийцами стали из-за того, что семьи свои прокормить не смогли! Страх да ужас какой, Господи!
– Люся, – попытался было перебить её муж, да не тут-то было, Людмила Исаевна почти кричала.
– Так жить нельзя! Неужто непонятно, что невозможно только в хлопотах о животе своём находиться! Все мысли, все разговоры – о еде, и не только у взрослых, но и у детей! По сути – о физическом выживании! Мы забыли, что на свете, кроме работы, чтобы прокормиться, и кормёжки, чтобы снова бежать на пахоту, что-то ещё есть?! – внезапно она замолчала, и уже совсем тихо произнесла, – а может ничего уже и нет, Рома?! – испуганно смотрела она на мужа.
– Люся тебе плохо, выпей воды, на вот валидол...
– Рома, не суетись, присядь, – она взвихрила рукой его густую курчавую шевелюру, – видишь Рома – мы бедны, мы ничего не накопили, нам нечего продать, чтобы уехать. А ведь отъезд требует денег, и больших денег. Не мне тебе рассказывать, вон сколько людей за четверть века проводили!
– Люся, скажи что делать, чтоб денег достать, и я достану, если это, конечно, в рамках законности, – засмеялся он.
– А у нас с тобой капитала другого нет, кроме того, что мы – евреи. А евреи нынче «дорогого» стоят.
– Не понял, – насторожился муж.
– Ну, не маленький, понимать надо. Нам с тобой нужно развестись и вступить обоим в фиктивные браки.
– Для чего?
– Ой, ты меня своим непониманием, своей правильностью, раздражаешь. Для того чтобы уехать нужны деньги. Как будто ты не знаешь, что всё на взятках держится: от паспортистки в ЖЭКе до капитана в ОВИРе – все требуют!
–Я никогда не брал и не требовал взяток, – поджал губы муж.
– Да потому что тебе не давали, – уже злилась Людмила Исаевна. – В общем, так Рома, завтра идём разводиться в ЗАГС. И, там, кстати, тоже нужно дать взятку, а то с разводом затянут.
– Я никуда не пойду! – заявил он.
– Как это? – Людмила Исаевна была потрясена, наверное впервые за всё время их брака, муж выказал прямое неповиновение.
– Я никуда не пойду и разводиться не стану. Я ещё с ума не сошёл, какие-то фиктивные браки! Не хочу, у меня и так голова идёт кругом, говорят, что нам вместо зарплаты выдадут магнитофоны, нашего заводского производства. Как его продать? Это при избытке в магазинах импортной аппаратуры! И за сколько? Да ещё говорят, что будут выдавать один магнитофон на двоих, так что ж делать, не резать же его на «двоих»?
– Вот как! – слегка оживилась Людмила Исаевна, – я предложу его кому-нибудь из родителей моих учеников, «сосватаю». Эх, чего ты не на макаронной фабрике работаешь. Там выдавали за сентябрь зарплату яйцами, лапшой, вермишелью, и даже спагетти! Ладно, не увиливай, завтра пойдём в ЗАГС во второй половине дня.
– Людмила! – так муж называл её, когда был настроен строго-официально, – я тебе уже сказал и повторять не намерен. А ты в собственной воле – делай, что хочешь!
Тогда она принялась за «обработку» дочерей. На младшую, разведённую, она управы не нашла, (та вся в отца удалась), да к тому ж ещё продолжала любить бросившего её мужа, и неизвестно на что надеялась. Зато старшую Людмила Исаевна быстро «развела» с мужем и «расписала» в фиктивном браке с солидным и богатым мужчиной. Несмотря на своё богатство, а может именно из-за него, он мечтал убраться побыстрее и подальше из своей родной страны.
Сама «разведённая» Людмила Исаевна тоже состояла в подобном браке.
– Эх, – жалела Людмила Исаевна, что отец её уже совсем старый, ведь и его ж можно было бы «подженить»!
Однако Людмила Исаевна и представить себе не могла насколько дорого оформление документов, насколько возросли размеры мзды, взимаемой государственными чиновниками и во сколько обойдутся «государственные пошлины»... Ведь пришлось в Облсовете произвести так называемую легализацию всех документов, полученных за последние пятнадцать лет.
– Рома, что же это происходит? Это что же государство не верит тем документам, что само и выдало? Так, что теперь их истинность подтверждать надо?!
– Не знаю, что и думать?! – беспомощно разводил руками муж, страдая, что ничем не может быть полезен своей единственной Люсе.
Наконец все документы были оформлены, и Людмила Исаевна перевела их на немецкий, всё же она закончила романо-германское отделение иняза.
Однако, всё равно, и за перевод пришлось заплатить также, и немало! Всего лишь за то, что переводчик собственной печатью удостоверял адекватность перевода с оригинала! И переводчик своей печатью только подтвердил правильность сделанного Людмилой Исаевной перевода!
Наконец пришло и время подачи документов в консульство в Киеве.
На сдачу запускали сразу по несколько человек. В комнате за разными столами принимали документы мужчина и женщина. Людмила Исаевна почувствовала себя как на экзамене, за столом словно экзаменаторы сидели, а перед ними экзаменуемые. Женщину, сотрудницу консульства, Людмила Исаевна видела впервые, а вот мужчину не раз – это был, известный всему украинскому еврейству консул Шатц. Про него, чего только не рассказывали: кто про то, что он груб, и что даже может документы, если подозревает, что «липовые», разорвать, а кто говорил, что он через какие-то каналы (через какие только?) берёт взятки, большие! Удивляться было б нечему, если б это оказалось и правдой! Украина была настолько коррумпирована, что и иностранцев можно было приучить.
Сидевший перед Людмилой Исаевной молодой мужчина, взяв папку с документами, пошёл на освободившееся место к Шатцу.
Людмила Исаевна стала прислушиваться, вопроса, что задал ему Шатц она не услыхала, но консул неожиданно вышел в другую комнату. А уж из неё он выбежал, высоко в руках держа какую-то бумагу, он столь неистово ею размахивал, что выпростался белоснежный манжет из рукава пиджака.
– Вы видите эту бумагу?! – кричал он, и теперь слушала его не только Людмила Исаевна, но и все сидевшие.
– Я сделал запрос в архив министерства обороны в Житомире по поводу вашей учётной карточки. И в ней, – консул одновременно торжествовал и негодовал, – в ней записано, что вы не еврей, а армянин! Знаете, как называется, то, что вы сделали – обман, подлог, мошенничество!
– Но по всем же остальным документам я – еврей!!! – умолял его мужчина, вы даже не представляете каково было в СССР жить еврею! А в Советской Армии, особенно! Приходилось идти и не на такое, чтобы хоть как-то облегчить свою участь. Ведь у моей же матери вы взяли документы, – уже не умолял, а обречённо бормотал мужчина.
– Да-а-а! – пропел Шатц, – вот что я сделаю с вашей анкетой, – и порвав её крест-накрест, выбросил в корзину для бумаг.
– Вы хотели обмануть германское государство, но не удалось. Если вы будете ещё настаивать на своём праве, я сообщу о вас в посольства тех стран, где есть эмиграция. Вам ясно?! – Шатц, поднявшись из-за стола, улыбаясь смотрел в спину уходившего.
У Людмилы Исаевны сердце заухало, ноги сделались ватными, поплыло перед глазами.
Неслушающимися ногами подошла она к столу и плюхнулась на стул. Шатц неторопливо просмотрел всю кипу её документов, остался всем, без вопросов, доволен, и с миром отпустил её.
В первом же скверу она опустила на скамейку своё отяжелевшее тело, старшая дочь присела рядом, она уже всё знала.
– Мама, тебе лучше?
– Да.
– Ты из-за этого парня перенервничала?
– Наверное, и потом когда у тебя на глазах рвут твой «спасательный» лист! Не думала, что мне эдакое придётся увидеть! А ещё Шатц – сокровище, драгоценность!
– Что? – не поняла дочь.
– Это перевод его фамилии с немецкого. Я сейчас сижу и думаю, сколько ж это лет диссиденты и отказники боролись за свободу эмиграции. Ты-то не помнишь: «Фараон, отпусти Мой народ!»
– Ну, и что?
– А то, что если с этой, с «нашей» стороны кордон рухнул, и хоть по-прежнему выехать трудно, и не только в финансовом отношении, а вообще! То с «той», с «их» стороны, которую мы в СССР демократической считали, в которой, как мы думали с правами человека «всё в порядке», «там», кажется, увы, не всё в порядке! – и Людмила Исаевна зарыдала столь сильно и громко, что перепугала свою старшую дочь.
Постаревшей и притихшей, увидал её муж. Он не мог понять что случилось, но осознавал, что нечто непоправимое!!! Людмила Исаевна сердилась, когда он пытался её расспрашивать, старшая дочь твердила нечто невразумительное.
Прошёл год. Снова были они на кухне вдвоём, дочери с внучками отдыхали на заводской базе отдыха, только у себя в комнате дремал старый Исай Розенцвайг.
– Боюсь, что папа как-то в последнее время ослаб, сдаёт. Чтобы ему такое придумать, чтобы хоть как-то взбодрить, стимулировать обмен веществ, – устало, мыслями «вслух» делилась Людмила Исаевна.
– Омолодить предлагаешь? – пошутил муж.
– Рома, перестань, я же серьёзно!
–Люсенька, не возмущайся, дед и вправду слабый стал, даже не ругается и не ворчит – плохой показатель! Но ты меня беспокоишь больше. Скажи мне, что с тобою, поделись, легче будет.
– Ох, Рома, Рома, – заплакала она, – ты даже всего не представляешь!
– Что, Люся, что?
– Мне в консульстве страшная вещь открылась!
– Что, что? – нетерпеливо затормошил он её.
Она заговорила почти шёпотом, ему пришлось наклонить голову, чтобы слышать.
– Понимаешь! Везде одинаково! Всё и, по-видимому всюду – одно и то же! Человека жалко! Простого человека, который всю жизнь бьётся за своё и близких существование! А его топчут, не дают головы поднять...
И она рассказала ему обо всём, что довелось увидеть и пережить ей в тот день.
И, Людмила Исаевна, всегда избегавшая не только ненормативной лексики, но даже бранных слов, вдруг произнесла фразу, что выжгла в Романе Ефимовиче жившие ещё неизвестно и на что, надежды.
– ЗА ЧТО Е..ТЬ ЖИВОГО ЧЕЛОВЕКА?
– Люся, что ты говоришь? – он крепко держал бьющуюся в его объятиях жену. И неожиданно припомнился ему памятный, ещё из детства, случай.
Он жил на одной из Харьковских окраин, где ещё до революции селились евреи. Но район почему-то назывался Москалёвкой.
«Это» произошло тогда, когда он нашёл израненного воробья, что также бился в мальчишечьих ладонях. Подбежавшая москалёвская шпана кричала ему да прямо в уши: «Жид – «жида» держит! «жидами» они почему-то называли воробьёв). И он, почувствовал, как погибает меж его ладоней воробей, что не жить ему! Он и выпустил его в придорожную пыль, а сам убежал.
Жена продолжала дрожать в его руках, и предчувствие, как и тогда, вновь посетило его. «Быть не может, – сам себе, себя убеждая, сказал он, – Люся – крепкая женщина, она ничем серьёзным никогда и не болела. Это всё мои глупые мысли и отвратительные воспоминания».
Увы, Роман Ефимович не ошибся. Начала Людмила Исаевна болеть, то одним, то другим, да всё по больницам... Но домашних она ободряла: «Вот будем в Германии, там меня и вылечат!»
И все, вроде как облегчённо, вздыхали, и дед Розенцвайг, как ни странно, но крепился, и даже натянув на нос очки, то придрёмывая, то вновь просыпаясь, читал учебник немецкого языка и радовался, язык был очень похож на его родной идиш.
Через три года после подачи уехала старшая дочь со старшей внучкой, а им всё разрешения на ПМЖ не присылали.
– Ой, хоть бы папа дотянул! – беспокоилась Людмила Исаевна, а глядящий на неё, осунувшуюся, муж молился Богу о её здоровье.
«Еврейская эмиграция» в Германию проходило планово и до их документов в дальнем далеке видимо очередь ещё не дошла.
А жизнь, со дня на день становилась всё тяжче, можно было бы с уверенностью говорить если не о голоде, то о недоедании населения. И, никогда-то не сытый, по-настоящему, терпеливый народ крепился. Основным продуктом питания стала картошка, и прекрасно, если было её достаточно.
Ужас, охвативший страну, был «тихим»!!! А посольство Германии в Украине неспешно выдавало разрешения и визы, словно дело происходило в благополучных Швеции или Дании или...
Истаявшая Людмила Исаевна, продолжая сидеть на больничной койке, поманила пальцем мужа и сказала ему на ухо: «Вот так закончится мир, не взрывом, но всхлипом».
Муж перепугано посмотрел на неё, а она улыбнувшись, не спеша сказала: «Это не я придумала, а Т.С. Элиот, английский поэт. Мне когда-то на английском читал это Гарик, сокурсник. Наверное он уже уехал?!»
Роман Ефимович, не желая говорить жене о безвременной Гариковой кончине, соврал, что «да».
– Слава Богу! – тихо сказала она, закрывая глаза, – шёл бы ты Рома домой, а то папе небось тоскливо одному.
И возвратился Роман Ефимович домой, к старику-тестю, которого раньше недолюбливал, а нынче жалел.
Хоронили Людмилу Исаевну, умершую, как показало вскрытие, от злокачественной опухоли. Стоя перед вырытой ямой, слушал Роман Ефимович стук земляных комков о гроб, лежавший в глубине могилы. И внезапно вспомнил слова покойной о том, что «нельзя е..ть живого человека!», и заплакал, впервые за сегодняшний длинный день.
Старик-отец ненамного пережил единственную дочь и тоже не поехал в ФРГ.
Состарившийся Роман Ефимович вместе с младшей дочерью и внучкой по сей день ждут разрешения на ПМЖ. Люди говорят, что в немецкую землю, в которую они «попали» приходится ждать разрешения от шести до восьми лет.
У Романа Ефимовича время ещё есть, и для того, чтобы жить, и для того, чтобы умереть.
«Знаменитая» фамилия
Светлана Васильевна дважды в своей жизни меняла фамилию, хотя замуж выходила лишь раз.
Отец её – Василий Тишин, бывший деревенский житель был, несмотря на свою фамилию, буйствующим алкоголиком. Когда он напивался, а было это почти ежедневно, то клял на чём свет стоит, и свою работу, завод, жену и дочь, жену особенно, за то, что та так и не смогла родить ему сына, а больше всего проклинал он Город, что так и не стал ему родным, и у которого он был вроде пасынка...
Светлану Васильевну ещё с детства отличали воля и целеустремлённость. Ещё в школе решила она, во что бы то ни стало, вырваться из этого дома, где бесчинствовал пьяный отец, и жить «достойной» жизнью.
И она, хоть и имела лишь форменное платье да два летних штапельных, а была лучшей ученицей, гордостью школы, которую и закончила с золотой медалью.
После школы поступила Светлана в университет, на экономический факультет, там и нашла своего суженого, свою судьбу – Юру Фридмана.
Юра не только не был похож на всех известных ей парней, особенно в их, заводском районе, он был совершенной противоположностью им. «Наверное потому что он – еврей», – краснея думала она.
Раньше, в её представлении, евреи были как будто и не люди, вернее не совсем как люди. Да, если честно, она их и не различала, не «видела» что ли, зато слыхала разговоры об их богатстве – жадности; уму-хитрости; трезвому расчёту – ловкости; о том, что им наверное сам дьявол помогает, и они «его» отродье...
Юра оказался не только не нахальным, (а ведь об этом говорили как о присущем всем евреям качестве), а даже может и робким, что смутило попервоначалу Светлану. Мужчина, по её понятиям, должен быть хватким и настойчивым. Но непривычно растерявшись, она тут же и спохватилась: взяла курс на «брак» и привела Юру к дверям ЗАГСа, где и взяла фамилию мужа. Ей нравилось чужеземное звучание этой фамилии.
Свадебный вечер был скромным, семьями. Юрина мама да её отец с матерью. Отец был недоволен выбором дочери, зачем за жида пошла?
Потому и бродил он по полутёмным коридорчикам фридмановской малогабаритки, и хоть изо всех сил сдерживался, но продолжал шептать своё, таинственное, одному ему ведомое странное сочетание, из полумрака: «А вдруг?» «Что? Что?» – переспрашивали его, а он всё твердил: «Вдруг, вдруг?!»
Закончив университет, пошли супруги Фридманы на службу. И вот тут-то Светлане Васильевне, всем собою довольной, довелось узнать, на собственной шкуре – каково носителю эдакой фамилии.
И даже не на службе, а ещё в университете, когда пришли к выпускникам представители различных предприятий, отбирать молодых специалистов.
– Что-то не пойму я, – сказал ей начальник отдела кадров какого-то «почтового ящика», то есть оборонного завода, у них имелась вакансия с хорошим, (впрочем как и во всём военно-промышленном комплексе), окладом.
– По анкете вы – «русская», – и он как-то одобрительно осмотрел голубоглазо-русую, «славянского» типа Светлану. – Вот только фамилия у вас почему-то Фридман?
– Да, я русская, Тишина я, это по мужу – Фридман, – простодушно ответила она.
– Ах, вон оно что! – спохватился кадровик, редко, но и на «старуху бывает проруха!» Это я, в кои веки анкету не до конца прочитал.
– Так всё в порядке? – наивно спросила она.
– Что вы, что вы, – всполошился он, – никак нельзя! И зачем вы только замуж за него выходили? К тому ж и фамилию меняли?
– А что? – необычно для себя дерзко, и даже с вызовом, отозвалась она, – мне и он, и его фамилия нравятся!
– Вы нам однозначно не подходите, – сухо-официально заговорил он. Поднявшись, он открыл перед нею входную дверь
Это было только началом! Оказалось, что эта, по-иноземному звучащая фамилия, да не по ней! Это она только по молодости да по незнанию думала, что будет носить её да гордиться ею! Вот и правда, что «не по Сеньке шапка!»
Она и так долго проносила её, целых двенадцать лет!!! А уж когда с этой фамилией жить стало совсем невмоготу, Светлана Васильевна перешла на девичью.
Браком своим была она довольна, пусть Юра был слабый и болезный, зато послушный. Вот только дочка, единственная, выстраданно-желанная, в Юру уродилась, такая же хворая как и он.
Да и в родах случилась травма, Светлане Васильевне правда и не объяснили, какая?! «Родовая травма!» – сказали ей, но просила же она перед родами, чтоб щипцами не тянули, лучше бы кесарево сделали. Да кто б прислушивался к её просьбам и пожеланиям, когда в родзале акушерки орали на рожениц матом, да и помощь их при родовспоможении заключалась в том, что они своими тушами наваливались на огромные животы родящих, и, буквально, «выдавливали» детей! Дети рождались с гематомами, будто «о двух головах», и это считалось чуть ли не нормой!? Девочка, дочка – Наденька, из-за родовой травмы, осталась к тому ж хромой.
И, когда Светлана Васильевна плакала, сидя у кроватки спящего ребёнка, то Юра её утешал.
– Не надо, Света! Хоть и такая, а наша, по мне так лучше неё и детей на свете не бывает!
И Светлана Васильевна, вытирая набегавшие слёзы, успокаивалась и веселела до очередного меланхолически-тоскливого приступа.
Новорожденную записали Тишиной, чтоб хоть ей не мучиться!
Так они и жили. Девочка в специальном детском саду, потом в спецшколе, Юра всё больше по больницам, (мать его умерла года через два после свадьбы). Светлане Васильевне приходилось метаться между больными, но она попривыкла и не жаловалась. Только, забегая к матери нахмурясь слушала материнские сетования: о том, как у дочери всё неудачно сложилось, о том, что не надо было за еврея выходить – все они, если уж не болящие, то непременно слабые, что дети от них такие же рождаются! Что сама она родила Светланку от горького пьяницы, и поди ж ты, слава Богу, здорова! И начинала свою «песнь» сначала!
Светлане Васильевне не хотелось отвечать на материнские упрёки, да и ответить нечего было.
У Юры, поначалу была вторая (рабочая) группа инвалидности, а после уж и вовсе первую дали. Обездвиженным, из-за эндартериита, инвалидом-колясочником стал он!
Но Светлана Васильевна и из тяжёлой инвалидности мужа извлекла пользу – она и малогабаритную квартиру отдала государству, а получила квартиру с улучшенной планировкой на первом этаже. И «Запорожец» бесплатный выхлопотала, и гараж у дома, и многие-многие, полагавшиеся инвалидам льготы... Многого добилась она.
И дочери смогла Светлана Васильевна оформить «инвалидность с детства», хоть и понесла при этом большие материальные затраты, потому что взятку потребовали невероятную!!!
Начала Светлана Васильевна задумываться, как очень и очень многие, об эмиграции. Может быть, там помогут не только Юре, но и дочери?!
Нацелилась она на эмиграцию в США, тем более что с ХИАСом (организацией помогающей еврейской эмиграции в США) была предварительная договорённость о бесплатной транспортировке больного и сопровождающих его лиц.
– Юра, надо ехать, тебя «там» подлечат, – с этого обычно начинались все её разговоры об эмиграции.
– Ерунда! – вяло отзывался муж, а это как будто ещё больше распаляло её.
– Хорошо, ты не хочешь! Но подумай же о ребёнке! Ты будто не желаешь здоровья своей единственной дочери?! Не хочешь о её будущем подумать...
Порой Светлана Васильевна произносила целые речи, а иногда ограничивалась несколькими репликами, но всегда заставляла мужа согласиться с ней.
И всё бы было бы ничего, да тут началась еврейская эмиграция в ФРГ. Светлана Васильевна заметушилась, она никак не могла решить, куда же ей ехать?
Конечно, на всякий случай она оформила документы и в посольстве Германии. Но, получив разрешение на постоянное место жительства, заколебалась особенно. И в Германии, и в США были свои плюсы и минусы, и Светлана Васильевна то склонялась к достоинствам одной страны и видела недостатки другой, а то, наоборот. Исчезла её былая решимость, и это оказалось роковым.
Разрешение на въезд в США оказалось просроченным, в Германию срок въезда тоже истекал, как у Юры началась гангрена на левой ноге, правая уже была ампутирована. Во время операции он скончался.
Только захоронив мужа, осознала Светлана Васильевна подлинные размеры своего бедствия. И во всём-то виноватой оказалась она, её колебания, её нерешительность... Если у дочери ещё оставались какие-то шансы на выезд, то у неё уж точно никаких!!!
Ведь только сейчас, впервые, внимательно вчитавшись в присланные из консульства документы, до неё дошло, что не могут они выехать без лица еврейской национальности!!! Покойный был не только «главой семьи», но и основным «выезжантом»!
Забегала она, да поздно уже было. Но всё же объяснительное письмо канцлеру Колю она написала, да и на немецкий ей перевели. В нём она рассказывала о том, как жилось им с покойным мужем в течение почти тридцати лет. Она преподала сам факт своего замужества – как акт гражданского мужества! Описала сколько унижений и мучений пришлось ей перенести, когда она носила фамилию мужа, в государстве, где антисемитизм был чуть ли не официальным! О больной дочери, о нелёгкой, уже с детства, судьбе её...
Поехала она в Киев, в консульство, отвезти свидетельство о Юриной смерти. Попробовала было там записаться на консультацию к консулу, но консультации почему-то отменили. Говорили, что потому что дескать нечего загружать консульских работников, всякого рода небылицами, что всем известно, что теперь на Украине всё продаётся и всё покупается, и что, к примеру изменение национальности не только в паспорте, но и в метрике, стоит приблизительно в цену однокомнатной квартиры на рынке недвижимости.
Делать было нечего, встала она в долгую очередь к «консульскому окошку».
За стеклянным окошком сидела девушка с незапоминающимся лицом. Когда в телефонную трубку Светлана Васильевна начала говорить ей свою злосчастную историю, и передала разрешение на въезд и свидетельство о смерти мужа, то поняла, что чиновница её вовсе и не слушала, а только рассматривала лежавшие перед ней бумаги.
Наконец, ни слова не говоря, она стала вычёркивать из разрешения, сначала покойника, потом Светлану Васильевну. Она хотела крикнуть девушке, что же та делает, ведь почти тридцать лет семейной жизни, это ж тебе не какой-нибудь двух-трёхлетней давности фиктивный брак! Да голоса не стало, какой-то спазм охватил горло, и, она задохнулась, как ребёнок в «репризе», задыхании, что предшествует громкому плачу. Она по-звериному замычала-зарычала в трубку. Молодая женщина подняла своё невыразительное лицо от бумаг и, заметив гримасу исказившую Светлане Васильевне рот, разъяснила на ломаном русском.
– Вашь мужь мьёртв. Ви въехайте в Фетеративную республик не мьёжите. Вам понятно, что я говорить?
Светлана Васильевна могла только головой кивать, как немослышащая.
– А вашь дочь, достигая 18-ть лет можеть подать снова. Ясно?
Светлана Васильевна замотала головой, отчаянно замотала.
– Ещьё что? – недоумённо спросила чиновница.
– Дочь, не надо... не зачёркивайте, – смогла выхрипеть несчастная Светлана Васильевна, – умоляю, продлите ей разрешение, слёзы катились по её щекам, так что и микрофон трубки сделался мокрым. – Я на колени перед вами стану, дочери продлите, Христа ради, прошу-у-у!!!
И случилось Чудо!
Молодая женщина вернула ей разрешение, в котором чёрным фломастером были вычеркнуты и Юра, не числящийся в «списках живых», и сама она – Светлана Васильевна, для немецкого государства тоже как «мёртвая», не существующая, не имеющая права беженкой пересечь её границы! Но, напротив Надеждиного имени стояла печатка о продлении разрешения на переезд ещё на год! И одно это уже было невероятным!
В консульский почтовый ящик опустила Светлана Васильевна своё письмо канцлеру Г.Колю, подошла к скамейке, напротив консульства, присела на неё и потеряла сознание.
В больнице она очнулась и дала подписку о своём несогласии на госпитализацию.
В вагоне, до самого Харькова, провалялась она без сна, но и без дум. Словно вынули из неё сердцевину, и оставили полой, только в телесной оболочке.
Дома радовалась Надежда. Ей хотелось быть молодой, свободной, (ей основательно поднадоела материнская опёка), «заниматься любовью с молодыми, красивыми мужчинами, одним словом – красиво жить! Классно жить! А это возможно, наверняка, «там», на Западе!
Нашёлся Наденьке, через знакомых, и муж, молодой и красивый, о каком и мечтала хромоножка!
Светлана Васильевна продала гараж и справили свадьбу.
Потом молодые укатили в Баварию, и полгода мать ничего не знала о своей единственной дочери, ни звонков, ни писем... Ответа на своё письмо Колю она так и не получила, а потом уже осенью 98 года его переизбрали, а письмо-то было адресовано ему, а не новому канцлеру Г.Шрёдеру.
Только как-то, тягучим осенним днём, зазвонил телефон, и Светлана Васильевна услыхала голос, срывающийся, плачущий, голос своего ребёнка.
– Мамочка, ты себе не представляешь, что это за ужас был! Он меня бил, не хотел со мною в общежитии в одной комнате находиться! Кричал, что на фига я ему, с последствиями полиомиелита! Я ему сказала, что полиомиелитом не болела! Он тогда и сказал, что женился на мне только для того, чтобы выехать! Что я ему противна! Ма-ма, ма-мочка, что же мне делать? – захлёбывалась слезами дочь.
И Светлана Васильевна, не выдержав, заплакала сама, и словно ожив, вышла на «свет», будто из какого-то тёмного кокона, в который была «спелената».
– Надя, о ком ты плачешь? О каком-то подлеце-мужике? Да он мизинца твоего не стоит! Ушёл! Великое горе! Не ты первая, не ты последняя! Мерзавцы уходили и уходить будут, это нужно себе на носу зарубить!
– Что же делать? – застонала дочь.
– А ничего не делать! Мужчина как трамвай, один уехал, другой приехал, – у Светланы Васильевны хоть и был единственный мужчина – муж, она по-женски, интуитивно, «знала» мужчин в их привычках и повадках. Она с самого начала чуяла, что этот красавчик не про её дочь, что бросит он хромоножку.
– Лучше расскажи, как ты там обустроилась?
– Мама, я живу в двухкомнатной социальной квартире, получаю социальную помощь.
– Отлично, – обрадовалась мать.
– Да, но этому подлецу тоже дали социальное жильё, однокомнатную, правда, – снова заплакала дочь.
– Теперь уже ничего не попишешь. Ты, главное, успокойся! Ему, подлецу эта квартира впрок не пойдёт, вот увидишь! – успокоила она Надю. Та повеселела, на том они и распрощались.
Звонки повторялись только тогда, когда Надежду покидал очередной мужчина.
И, подчас, Светлана Васильевна даже желала, ужасаясь самой себе, чтобы бросил Надю нынешний сожитель, чтоб только услыхать её несчастный родной голосок, и чтобы успокаивать, уговаривать, внушать, одним словом, чувствовать себя необходимой, нужной дочери.
Как показало время, тогда, в консульстве, у Светланы Васильевны был первый приступ астмы. В скором времени не могла она уже обходиться без баллончиков с аэрозолем. По астме она получила тоже группу, став третьим, в собственной семье, инвалидом. Что до её семьи генетической, то мать – умерла, отца же она видела частенько. Потому что жила в районе Южного вокзала, а там обычно толпилось много алкашей, бомжей, просто опустившихся. В этих сборищах почти всегда присутствовал и отец. Он скользил по ней невидяще-неузнавающим взглядом, и не только потому что был нетрезв, но ещё, наверное, и оттого, что разве он мог признать в этой староватой женщине с глубокими бороздами морщин на лице, с «болтавшейся» на теле кожей, свою ладно-крепкую Светку, голубоглазую, русоволосую, румяную – настоящую русскую красавицу!
Только однажды, остановившись рядом с ней, и глядя ей прямо в глаза, он промолвил вроде как бы и ни к ней, и одновременно, к ней, обращаясь: «А вдруг?» И подморгнув, опять же неизвестно кому, может и ей, ухмыльнулся и заковылял прочь.
«Вдруг? Вдруг? Вдруг...» – долго ещё звучало в ней, после того как исчез он.
Она пришла домой, разделась до комбинации (была удушающая жара), почувствовала предвестники грядущего приступа, схватилась за свой спасительный баллончик, и в своём последнем просветлении, закричала каким-то не своим, тонким голосом: «А вдруг???»
Родственники Фридманов, проживавшие в Харькове вызвали на похороны Светланы Васильевны дочь, из-за границы. Та поначалу упиралась и не хотела ехать, ссылаясь на отсутствие средств, но всё же в последний момент явилась.
Похороны прошли быстро, будто всем малочисленным присутствующим хотелось поскорее избавиться от трупа, ради которого они, собственно, и собрались здесь.
Хромоногая Надежда приехав, захватила, вероятно, весь свой гардероб. Да и пустилась гулять – напропалую!
Каждый день в квартире происходили пьянки-гулянки, всегда с криками и ором, часто с драками... Соседи боялись и пикнуть, время-то какое!
Прожив лето, осень и зиму, засобиралась хромоножка по весне в Германию, здесь уже всё было прожито, пропито, прогуляно...
Да с границы её возвернули! Оказалось, что уезжающие из Германии на срок более полугода, а она уж десять месяцев как отсутствовала, теряют право на постоянный вид на жительство в этой стране.
Она пыталась на своём примитивном немецком объяснить, что уезжала хоронить мать, (у неё имелась смятое свидетельство о смерти), об обстоятельствах, задержавших её на родине... Но пограничники были неумолимы и рекомендовали обратиться в посольство.
Тогда поехала она в Киев, да глянув на тысячные толпы, осаждавшие консульство, различные очереди, «тёмных» типов, продававших свои «места» в очередях за 50 долларов, (у нее, естественно, денег уже никаких не было!) и возвратилась в Харьков со своим загранпаспортом с уже недействительным видом на жительство и Шенгенской визой, что открывала перед ней когда-то всю Европу.
В одну комнату хромоножка пустила жильцов, с того и жила, к тому ж она частенько у них что-нибудь да «подбирала».
Пьянка продолжилась, через полгода уж была она законченной алкоголичкой. Женский алкоголизм, как известно мгновенный, много лет и пить не надо, к тому ж практически не поддающийся лечению.
Родственники Фридманы помогли ей выхлопотать внутренний паспорт, а также и инвалидность.
Теперь пила она и вовсе с кем попало, а не только с теми мужчинами, с которыми собиралась спать: со старыми и малыми, с мужчинами и женщинами, и с тем, чей пол уже не поддавался определению... На огромном вокзале жаждущих, с «горящими трубами» было преогромное множество.
Довелось ей тянуть какую-то «бодягу» и с молчаливым, почти древним стариком. Пили они это пойло долго, потом обессиленные повалились на деревянные вокзальные лавки... Заснули, а когда очухались, то старик неожиданно, вплотную, придвинувшись к хромой Надежде, зашептал ей в ухо, обдавая зловонием: «А вдруг?»
И ушёл... Она плакала и, смотря ему вслед, кричала: «Я тебе дам старый хрыч: «А вдруг?» Ты у меня ещё получишь, чмло болотное...» Долго ещё плакала она и бранилась, и материлась, пока её в подрайон милиции не забрали.
А в подрайоне, на скамейке уже сидел этот противнючий старик, она присела рядом, и больно, локтём ткнула его в бок.
– Кого ты привёл? – сказал дежурный по отделению другому милиционеру – дежурному по вокзалу, – падаль вокзальную! Что этого старпёра, что никак и ни от чего не подохнет, другие бы уже сто раз загнулись! У него же, у Тишина этого все поумирали. Да эту привокзальную давалку и алкашку, пользуется сука тем, что инвалидка! Кстати, – протянул он, – она ж тоже Тишина по фамилии! Во фокус?!
– Вот уж известная фамилия! – заржал другой.
