— Здравствуйте, Ольга Олеговна, ещё раз приношу вам искренние и глубокие соболезнования. Это невосполнимая потеря для науки, хотя, как ни прискорбно, не все желают признавать сей факт. У Эдуарда Францевича и при жизни было достаточно недоброжелателей, а уж теперь-то они набросятся на его рукописи, как вороньё. Впрочем, что вам наука! Вы потеряли мужа, замечательной души человека. Если бы вы знали, как он рассказывал о вас!
— Эдик говорил с вами обо мне?!
— Да. — как-то даже строго подтвердил посетитель. — Не часто, но удивительно тепло. Он любил вас. Такое редко можно встретить сегодня, в век столь же прагматичный, сколь и бездуховный. Увы, человечеству предстоит переступить и через сердечное безвременье. А выживет оно лишь потому, что весь его духовный багаж несут на своих слабых плечах такие замечательные и мужественные люди, как вы, Ольга Олеговна, и Эдуард Францевич.
Старушка всё ещё стояла у чуть приоткрытых дверей, держа правую руку на цепочке, а левой перебирая кисти когда-то яркого и модного шерстяного платка. Она, щурясь, разглядывала бледного высокого молодого человека, его некрасивое лицо с чуть удлинённым вялым носом, его робкие кроткие глаза и странную гримасу тонких скорбных губ, долженствующую обозначать лишь одно: «Если я вам в тягость, если не ко времени, намекните — и я исчезну, растворюсь, не обеспокою вас».
— Господи, да проходите же! Что это я, право? — засуетилась вдруг старушка, торопливо сняв цепочку, открывая дверь, отходя в темноту широкой прихожей и включая свет. — Я вспомнила вас. Позавчера вы на похоронах были. В лоб его целовали и шептали что-то. А потом ушли. На поминках вас не было.
— Я не счёл возможным. И слишком тяжело, — отвечал молодой человек, затем судорожно вздохнул и опустил глаза. — Умер мой любимый учитель, и я слишком знал цену словам, произнесённым расчётливыми людьми, озабоченными не столько кончиной выдающегося органика, сколько своими мелкими делишками. С некоторыми из них я не хотел и не мог сидеть за одним столом. Знаю, мой уход был бестактен, но вы сможете понять…
— Присаживайтесь. Сейчас я приготовлю чай. Вы имеете в виду Огурцова?
— Его в первую очередь.
— Бог простит его. Не принимайте это так близко к сердцу. Мы привыкли за столько лет. Да и теперь это не имеет значения. Посидите, я сейчас.
Молодой человек осмотрелся. Он сидел в большой плохо освещённой зале. На чуть плешивом ковре у ветхозаветного круглого стола толпились стулья под чехлами. На комоде, впереди фарфоровых безделушек, каких-то кружевных салфеток и вазочки с карандашами, стоял портрет Сандалова с траурной ленточкой на уголке. Глаза его смотрели испуганно и удивлённо, будто и он пытался вспомнить, где и когда мог видеть этого церемонного юношу. Книг нигде не было…
— Сейчас закипит. А вы тоже занимались покрытиями? — спросила Ольга Олеговна, входя в комнату и присаживаясь на краешек стула.
— Нет, теперь у меня своя тема. Это связано с тросами для приземляемых космических аппаратов. Там сложные полимеры и тончайшие металлические нити. Но и сейчас я советовался с Эдуардом Францевичем, хоть живу больше в Ленинграде, чем в Москве.
— Простите, вы на похоронах представились, но у меня тогда все мысли были об Эдике…
— Лафетов я. Георгий Иванович Лафетов.
К главному он перешёл лишь тогда, когда стали пить чай, и профессорская вдова даже обрадовалась, потому что никак не могла понять цель визита Лафетова.
— Простите великодушно, что буду говорить о деле в такой момент. Но жизнь продолжается, а у вас, как я понял, были немалые расходы по устройству похорон…
— Да, да. Институт помог, конечно… Обещали позаботиться и в будущем…
Посетитель напрягся и решил, что пора брать быка за рога:
— Дело в том, Ольга Олеговна, что полтора года назад Эдуард Францевич завёл со мной разговор, показавшийся тогда странным. Он сказал: «Я не вечен, Георгий. В случае моей смерти я хотел бы, чтобы моя библиотека перешла к тебе. Понимаю, это не дёшево, но поверь, библиотека стоит того. Оленьке ведь нужно на что-то жить, а её обязательно ограбят, обведут вокруг пальца, растащат книги по частям за бесценок. Обещай мне, что купишь всю библиотеку, всю сразу». Он оценивал её в шесть тысяч рублей, считая, что это будет честная покупка. Тогда я ответил уклончиво, сумма казалась неподъёмной. Но за прошедшее время у меня было несколько внедрённых авторских и одна солидная премия. Деньги есть. Надеюсь, у вас никаких планов не было насчёт этих книг?
— Право же, — смутилась старушка. — И не знаю, что вам и сказать. Огурцов намекал на передачу библиотеки институту, чтобы это был книжный фонд имени Сандалова. Он сказал очень красиво, и я даже подумала, что он втайне уважал Эдика, а их вечный конфликт — это от ревности учёных друг к другу. Он сказал, что книжный фонд Сандалова — лучший способ увековечить имя Эдика в умах новых поколений химиков. Сказал, что на всех книгах будет ещё один экслибрис — «ин мемориам». О деньгах, конечно, речь не шла.
— Вот видите! — всплеснул ладонями посетитель, и его тонкие полупрозрачные ноздри вздулись от возмущения. — Это как раз то, чего боялся Эдуард Францевич! Это даже хуже! Ни в коем случае не соглашайтесь. Лучшие книги, с экслибрисами и без, перекочуют в библиотеку Огурцова. Бесплатно! Нет, ну, вы посмотрите, каков наглец! Это именно то, чего опасался мой покойный учитель. Обвести вокруг пальца вдову! Мерзость! Теперь я вижу, что библиотеку придётся купить. А я ещё сомневался… Давайте договоримся: шесть тысяч я могу принести вам наличными, могу положить в сберкассу на ваше имя и принести сберкнижку. Это как угодно. Вот триста рублей. У меня с собой больше нет. Они будут залогом. Какие-то книги я возьму сегодня. Остальное — после полной оплаты. Проведите меня в библиотеку, Ольга Олеговна.
Контраст между бледным, почти лишённым мимики лицом гостя и его искренним возмущением производил гипнотическое воздействие. Старушка, вздыхая и охая, заразилась его энтузиазмом и повела молодого человека по коридору налево, отворила дверь, ведущую в кабинет, щёлкнула выключателем. Глаза её увлажнились. После смерти мужа, впрочем, как и при его жизни, она старалась сюда не заходить. Раньше библиотека была запретной зоной даже для домработницы. Сандалов иногда прибирался здесь сам. Стол его и сегодня был чист. Только кубики чернильного прибора да пресс-папье поблёскивали потемневшей медью. Он не признавал авторучек.
Стены и три отдельно стоящих стеллажа были заставлены книгами. Гость быстрым взглядом профессионала оценил библиотеку.
— Вы знаете, — сказал он. — Это стоит гораздо дороже шести тысяч. Здесь все девять. У меня таких денег в настоящий момент нет, но ещё на три тысячи я могу оставить расписку.
— Что вы! Если Эдуард Францевич сказал шесть, то пусть шесть и будет. И деньги, ваш залог, не нужно оставлять. Вот, возьмите.
Юноша поколебался мгновение и отрицательно качнул головой:
— Нет, триста рублей вы себе оставьте, ведь часть книг я увезу сегодня. Небольшую часть. Это будет знаком доверия между нами.
Ольга Олеговна оставила его, и минут сорок гость занимался отбором. На профессорский стол один за другим пристраивались толстые фолианты и тоненькие томики. Глаза посетителя ещё продолжали вспыхивать весёлым жёстким светом, но он заставил себя остановиться. Среди отобранных тридцати двух книг не было ничего из области органической химии. Зато здесь были исторические тексты Карамзина, Соловьёва, Милюкова, уникальный петербургский сборничек Ахматовой 1914 года издания, маленькие чёрные томики первого посмертного полного собрания сочинений Пушкина 1887 года издания, лекции слепого Дюринга, Упанишады, История философии Бертрана Рассела, советское издание Зигмунда Фрейда и два Фрейда на немецком языке. Он подержал, будто приценивался, книгу Гарри Уэллса «Павлов и Фрейд», но вернул её на полку. Книга весьма подробная, но она в свободном доступе в читальных залах и лишь потому, что автор был коммунистом. Зато вернул в стопку отложенные прежде два фотоальбома архитектуры европейских столиц, изданные до первой мировой войны. Огромные оттиски с дагерротипов были переложены папиросной бумагой с вензелями и водяными знаками. Он загляделся на франтов в твёрдых соломенных шляпах, на удивлённых детей и хитро, по-детски улыбавшихся извозчиков, на чиновников и студентов в форменных фуражках, на строящих глазки гимназисток и дам с чуть оттопыренными по моде задами. Все они стремились когда-то попасть в объектив, как в вечность. И это им удалось, хоть все были давно мертвы. Но и здания, сложенные мастерами в разные века, игривые или монументально тяжеловесные — из больших серых кирпичей, казавшиеся вечными и несоразмерно огромными рядом с людьми, тоже минимум наполовину уничтожены двумя грядущими мировыми войнами. И всё это живёт только здесь, в этой стопке, словно вдохнув столетней давности солнца и воздуха, позабыв выдохнуть.
«Чёрт меня возьми, — шептал гость. — Дьявол меня побери со всеми моими костями! Зачем этой крысе в профессорской мантии нужны были такие книги? Ведь не мог же он их читать!» Но, видимо, почитывал. Только один из немецких Фрейдов был с неразрезанными страницами. А кое-где в других книгах на полях даже были карандашные пометки… Гость полистал небрежно реферат докторской Сандалова, хотел вернуть на полку, но глаза остановились на строчке в оглавлении, где говорилось о физических причинах совместимости и несовместимости органических покрытий и металлов. И он положил автореферат в стопку. Тридцать третья книга.
Когда юноша набирал номер такси, руки у него дрожали. Стопки книг, аккуратно переложенные картоном и перевязанные очень тщательно, чтобы не повредить обложки, уже стояли в прихожей. Ольга Олеговна слёзно благодарила его, он обещал на днях заехать со сберегательной книжкой на её имя, а она просила не торопиться.
Молодой человек вышел у трёх вокзалов, покинул остановку такси и подождал, пока его машину не взяли новые пассажиры. Затем он выстоял очередь и добрался на такси до Киевского вокзала. Там он вынул из двух автоматических камер хранения два пустых чемодана,, заполнил их книгами, запер и сдал в обычную камеру хранения, получив две квитанции. Их он аккуратно разместил в специальном отделении бумажника, где хранились ещё штук пятнадцать похожих. Молодой человек глубоко и облегчённо вздохнул, быстрым шагом направился к продавцу газет, протянул через головы три копейки, взял из стопки вечёрку и направился к станции метро. Дело было сделано. Через несколько дней старушка начнёт волноваться, но не об унесенных книгах, а о сердечном молодом человеке. Через месяц выяснится, что никакого Лафетова в учениках у Сандалова никогда не было. Тут-то она и загорюет, а на добродушном лице её появится выражение плаксивой подозрительности, которое исчезнет только через два года, когда отпоют её в часовенке Ваганьковского кладбища и негромко схоронят рядом с мужем на давно зарезервированном месте.
***
Сергей Алябьев достал фломастер, чтобы обвести объявление в вечёрке. Но поезд качнуло, и жирная зелёная линия побежала вверх — к спортивным новостям, походя перечеркнула рекламу кинотеатров и замерла под заголовком «Пока ушами хлопали», над которым стояла рубрика «Происшествия». Он пробежал наспех заметку. Какая-то аферистка брала у людей деньги, обещая устроить жильё без очереди. Максимум через месяц она им эти деньги возвращала, говоря, что не удалось, и этим приобрела репутацию исключительно честного и надёжного человека. В промежутках она запускала крупные суммы в своеобразный оборот, надеясь на десятитысячные выигрыши. Часто выигрывала по чуть-чуть, но расходы всё равно перекрывали этот мелкий доход, на том и построена любая лотерея. В итоге дамочка вчистую продулась, разрушив былую репутацию. Возвращать было нечего. Её обозвали воровкой на доверии, и села она за мошенничество.
«Идиоты», — прошептал Алябьев, и по лицу его скользнула презрительная гримаса. Замечание это относилось отнюдь не к тем, которые «ушами хлопали», и не к глупой фармазонщице, а к газетчикам, поместившим чуть ниже рекламу лотереи «Спринт».
Он вышел на Ленинском проспекте и направился дворами к своему общежитию. Мыслей не было никаких. Сандаловская вдова была вычеркнута из памяти уже в момент получения багажных квитанций. Взятые же книги он ещё в библиотеке оценил в 1000-1100 рублей. Сумма могла быть и выше. Он знал людей, готовых выложить за раритетный сборничек Ахматовой очень приличные деньги. Фотоальбомы европейских столиц тоже могли оказаться раритетом. Тираж указан не был, но издание явно подарочное. Нужно будет поискать в картотеках. Он не исключал, что стоимость приобретения может превысить 2000 рублей. Но Алябьев не относился к прожектёрам и мечтателям. Сколько бы ни стоили эти два чемодана, теперь это были его книги, его багаж, его капитал. О своём он не забывал никогда, для этого не нужно было ничего вспоминать специально.
…Итак, сегодня… Нужно достать пропуск на двоих в ДК Курчатовского института на камерный ансамбль «Мадригал», который в среду даст концерт старинной восточной и современной авангардной музыки. И к той, и к другой он относился индифферентно. Единственное, к чему у Сергея была постоянная навязчивая любовь, — это музыка из индийских кинофильмов, а особенно — к старым пластинкам с песнями Раджа Капура. Именно эти пластинки стали предметом ненависти всех алябьевских соседей по общежитию. Когда из комнаты №38 начинало раздаваться шипение проигрывателя и одновременно включался металлический голос Алябьева, подвывавшго с придыханием «Абарагу а-а-а-а, абарагу…» из коридора начинали раздаваться хлопки дверей. Но все молча терпели. Терпели, потому что боялись.
Билеты на «Мадригал» — это презент для Чухонина. Чухонину же Сергей собирал по 20-50 милилитров в день, спирт в лаборатории, ибо с этим развесёлым сангвиником были связаны некие личные потаённые планы. Но о них позже. Итак, сегодня… Снова предстоит идти в храм, целовать через платочек зализанную старухами икону Богоматери, а потом битый час шевелить губами, опустив очи долу. Но, похоже, не впустую. Похоже, он скоро расколет этих черноризников.
Алябьев взбежал по ступенькам, резко отворил дверь и быстрым шагом направился к вахтёру. Ходил он странно: завораживающе механические, чуть дискретные движения в сочетании с недвижимым туловищем и ровно опущенными по сторонам руками, в сочетании с немигающими, прямо смотрящими глазами, в сочетании с негнущейся тонкой шеей, к которой словно раз и навсегда была прибита чуть удлинённая голова, — его облик производил впечатление чего-то змеиного, угрожающе нечеловеческого. Странно даже, но всё это казалось вполне органичным для него, и ещё более странно, что подобный стиль он выработал намеренно ещё в школьные годы, полагая, что безопасность человека обеспечивается излучаемой им опасностью. Теперь это стало привычкой, которая его вполне удовлетворяла. Вахтёр встал и чуть не вытянулся во фрунт, но Сергей Фёдорович остановил его жестом и тихо, не глядя, а будто изучая висевший за спиной вахтёра график дежурств на кухне, спросил:
— Всё в порядке?
— Так точно. Вот Гуденко пьяный пришёл.
— Пьяные меня не интересуют, — прошипел Сергей. — Впрочем, докладывайте и о них. Никаких подозрительных личностей?
— Ни-ни. Я заступил час назад. При мне все свои.
— Хорошо. Мы вами довольны. Дежурьте.
Он круто развернулся и тем же стремительным шагом направился к лифту. Вахтёру он никогда не объяснял, кто такие «мы», но какими-то полунамёками убедил старика, что он из органов, и верный служака был счастлив своей полезностью.
Алябьев открыл дверь своей комнаты и остолбенел. Его сосед — аспирант кафедры обработки металлов давлением — вышколенный настолько, что курить бегал в другой конец коридора, а при появлении Сергея вскакивал и спешно выключал приёмник, теперь сидел за столом с целой компанией каких-то головорезов и распивал алкоголь!
— Это и есть Серёжа?! — закричал некто огромный, краснолицый и бородатый. — Заходи, не стесняйся. Есть пивко, есть даже устрицы. Я привёз, сам наловил! — и он стукнул победно кулаком себя в грудь.
— Спасибо, я не пью. Тем более, что это не пиво. Тем более, что здесь накурено и пахнет конюшней, — Алябьев достал блокнот и сделал какую-то запись. — Сегодня девятнадцатое?
— Да, — кивнул сосед.
— Семнадцать сорок пять. Та-а-ак. Надеюсь, Андрей, вы понимаете, что вам теперь грозят неприятности. Сейчас я тороплюсь, но проходить мимо подобного безобразия не собираюсь. Буду через два-три часа. Надеюсь вернуться в комнату проветренную и чистую.
— Я же вам говорил! — сдавлено простонал Андрей.
— Да он что, совсем шизанутый? — закричал краснощёкий бородатый здоровяк, который ловец устриц. — Эй, гнида, ты что, шизанутый?!
Сергей спокойно рылся в шкафу, выбирая галстук и рубашку поскромнее. Снял брюки, сменил носки, сунув ношеные в специальный пакет, и нисколько не заботился о чьём-либо присутствии.
— Ты, дерьмо! — взревел здоровяк вставая из-за стола и угрожающе надвигаясь на Алябьева. — Какие фашисты учили тебя над людьми издеваться? Я же тебя раздавлю сейчас, поганка бледная!
— Вы говорите так потому, что пьяны. Пожалуй, придётся вызвать милицию.
— Я сам тебя сейчас сдам в милицию! Я сам дружинник! — и он сделал попытку прикоснуться к Сергею, но тут же выпучил глаза от боли и полетел прочь, сокрушив собственный стул и одного из приятелей.
— Со мной нельзя разговаривать на этом языке, свинья, — сухо сказал Алябьев, завязывая шнурки на ботинках. — Спросите у Андрея. Он и сам пробовал, и каких-то отщепенцев подсылал. Мне некогда, да и не пристало марать о вас руки, но если настаиваете, то скатитесь с лестницы в любом порядке. Помогите лучше вашему приятелю навести чистоту.
Он вышел в полной тишине, а когда закрыл дверь, услышал гул взорвавшихся голосов. Подождал с минуту у лестницы, надеясь, что кто-то захочет его догнать, затем криво улыбнулся и пошёл вниз, не воспользовавшись лифтом.
С пригласительными в ДК на «Мадригал» уладилось неожиданно быстро, а значит, он успевал в церковь к началу вечерней службы. Храм, выбранный подальше от института и общежития (чтобы случаем не встретить знакомых) был для него развлечением, но с подтекстом. Последнее синодальное издание Библии легально купить невозможно, и даже у самых сговорчивых спекулянтов и фарцы, получавших книгу по своим каналам из Финляндии, это обошлось бы в 110-120 рублей — среднемесячная зарплата инженера. Разговорившись с одним семинаристом в электричке, Алябьев узнал, что среди активных прихожан книга распространяется совершенно бесплатно. Вообще-то он мог позволить себе разовый расход в пределах 400-500 рублей. Но зачем? Если есть перспектива безопасной даровой добычи, — зачем? Это была игра, в которой можно было выиграть или проиграть, и только это его занимало. Если бы речь шла о раритетном издании Библии или о любой из копий (хоть московской, хоть львовской) «Апостола» от Ивана Фёдорова, Сергей действовал бы совершенно иначе. А здесь новодел вечной книги, который почему-то превращён в дефицит и который всегда можно выгодно продать. Он никогда ничего ни у кого не просил. Он создавал условия, чтобы попросили его. Здесь же вообще следовало до времени молчать — такая игра…
В храме Алябьев молился самозабвенно. Иногда бил поклоны. Иногда подолгу стоял с закрытыми глазами, чуть шевеля губами, но думая о своём. Он знал, что его заметили прихожане, знал, что и священник, оглядывая немногочисленную паству, уже автоматически ищет лицо с отпечатком то ли ангельской, то ли дьявольской отрешённости. Он знал, а потому ждал и надеялся. И вчера, когда его тронул за рукав дьякон, сердце радостно заколотилось, ибо начинался сладостный момент блефа. Но лицо его не подводило и сохраняло спокойную сосредоточенность человека, думающего о своём.
— У вас горе? — тихо спросил дьякон.
— Горе? — эхом отозвался Алябьев. — Нет. Я только в храме спасаюсь от гордыни, страха и уныния. В мире слишком много глупости и несчастий, и одно порождает другое. А радость в мире — короткий преходящий обман на краю пропасти. Когда молюсь и думаю, что верю, странное чувство свободы посещает сердце. Не всегда, но бывает. Здесь понимаешь, что верующий — по-настоящему свободен, а свободный человек свободен от уныния. Мне так кажется.
— Это правда, — вздохнул дьякон, и глаза его подёрнулись грустью, он вспоминал о каких-то собственных печалях.
— А почему вы спросили?
— Просто батюшка интересовался, может помочь чем нужно?
— Помочь? — Сергей чуть пожал плечами. — На Бога уповаю. Передайте батюшке мою благодарность. Ничего не нужно. И вам спасибо за доброе слово и за участие.
— Спаси, Господи! Он не оставит, — кивнул дьякон и осенил Алябьева крестным знамением.
Пошёл клёв! Теперь нужно не суетиться, не подсекать, не дёргать, а выждать, пока поплавок мощно и уверенно не пойдёт под воду, когда рыба заглотит наживку вместе с крючком. Такая уж это рыба. Такая рыба.
Клёв начался вчера. А сегодня — это сегодня. Вечер растекался по Москве, начали тлеть карминные фонари, которые вскоре наполнятся яркостью и зальют мегаполис тревожным светом, вспыхнули рекламные вывески, отражаясь в мокрых реках асфальта и бросая разноцветные мазки на осыпающиеся деревья. В стремительном человеческом потоке отдельные люди, следуя не открытым ещё законам движения живой материи, умудрялись не натыкаться друг на друга. Если бы среди них появился человек, решивший пройтись неторопливым прогулочным шагом да ещё и по правой стороне тротуара, он бы стал причиной множества столкновений, ибо нарушал устойчивую скоростную безопасность пешеходного хаоса. Сергей шёл быстро, с опущенными по швам руками и чуть подавшись корпусом вперёд. На голове пристроилась старомодная серая кепочка. Воротник плаща поднят. Он взглянул на часы, ускорил шаг, потом побежал, успев запрыгнуть сквозь закрывающиеся двери троллейбуса, а через 10 минут уже шёл тихой, совсем не столичной улочкой, где невысокие дома утонули в деревьях. И над всей этой почти безлюдной тишиной склонялся, будто всматриваясь, белесый купол старой церкви.
Служба ещё не началась. Стояли группки молящихся. У икон и ближе к алтарю зажигали свечки две худосочные бабушки в платочках и церковный староста — мужик с лихими кавалерийскими усами на скучной физиономии и в кургузом пиджаке. Все прихожане. Захожан в удалённых маленьких храмах не встретишь. Алябьев содрогнулся, увидев как болезненная с нечистым лицом женщина облизала икону, к которой он направлялся. Но сворачивать было поздно, и Сергей, перекрестившись и поклонившись чмокнул воздух за сантиметр от стекла. Затем он перекрестился на алтарь, коснувшись в поклоне рукой каменных плит пола. Теперь можно было стоять, закрыв глаза, крестясь на Отче…, на Славе…, на Царю небесный…, склоняя голову при каждении и премудрости, но это он делал уже автоматически. Изредка шевелил губами, будто вторя молитвам. Изредка вздыхал. Но думал о своём. И ждал конца службы. Только когда дьякон вопросил тенором «Господу помолимся», Алябьев вздрогнул и неожиданно сильным высоким баритоном запел: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-илуй!». Некоторые прихожане оглянулись на него и стали перешёптываться. Но он замолчал и с чувством выполненного долга напрочь отключился от происходящего. Он думал о неожиданно провалившейся предварительной защите…
Выглядело это омерзительно. Он считал свою кандидатскую безукоризненной, хоть внутренне осознавал, что оставалась некая потенция для развития темы, а кое-что он намеренно оставил на потом — для будущей докторской. Однако его, как кутёнка ткнули носом в две вещи, выглядевшие тяжкими, хотя такими и не являлись. Первое: доцент Суворов — скотина — ежесекундно отворачиваясь от доски и мигая в публику своим косым глазом, пытался за 5 минут убедить аудиторию, что в конструкции нарушен закон сохранения, а потому, дескать, мы имеем дело с очередным вариантом вечного двигателя для жидких сред, а потому — ха-ха-ха — нам нужно отказаться или от закона сохранения энергии — посмотрите, посмотрите, что получается с теплообменом, милостивые государи! — или просто не рассматривать предлагаемый «фундаментальный труд» соискателя, отличающийся той же инженерной неграмотностью и дилетантской наглостью, которой поразил мир небезызвестный Эйнштейн. Но Эйнштейн — исключение, он, к прискорбию, оказался прав. А соискатель Алябьев не случайно пренебрёг математическим аппаратом, чтобы обмануть нашу бдительность.
Шут гороховый, этот Суворов. Выступал, понимая, что аудитория пользовалась рефератом, а не полным текстом, в котором математический аппарат вполне серьёзен. Но подлость Суворова в том, что он пытался превратить Алябьева в посмешище. Такого Сергей не прощал. И причины были ясны. Алябьев вторгся в тематику Суворова и отказал ему в соавторстве одной важной статьи, знаменовавшей поворот в вопросе поведения конструкции в жидких средах. Публикация фиксировала авторство Сергея со всеми вытекающими и втекающими. Да. Клоун клоуну нос не откусит. При этом на предварительной защите Сергей Фёдорович Алябьев был предельно корректен и поблагодарил Александра Ивановича Суворова за глубокий анализ работы. Он пообещал перепроверить математический аппарат, предложил всем желающим проанализировать полный вариант его работы и заявил, что будет благодарен каждому, а особенно Александру Ивановичу за конструктивные предложения. Суворов ответил своим «ха-ха-ха», за что Алябьев мысленно пожелал ему споткнуться на выходе из зала заседаний и расшибить голову о мраморный бюст Архимеда, стоящий справа от двери. Интересно, что Суворов после заседания действительно споткнулся, но в Архимеда не попал и даже не упал, только пробежал шагов пять, сумев удержать равновесие. Везёт мерзавцу.
Второе серьёзное замечание — от старика Мозуля, который, как всегда, проспал всё заседание, выступления двух оппонентов (оба хвалили работу, сделав несколько чисто технических замечаний), проспал выступление Суворова и вежливую отповедь Алябьева, а проснулся, когда поступило предложение прекратить прения, и задал свой короткий свинский вопрос: «А какие, молодой человек, вы собираетесь ставить подшипники? То есть, какие подшипники смогут работать в этих условиях? Хотелось бы посмотреть расчёты». Ни в чём, кроме подшипников, профессор Мозуль не разбирался, но этого одного вопроса ему почти всегда хватало, чтобы погубить очередной банкетный стол. Хорошо хоть пришёл он на предвариловку, которая банкета не предполагает. Когда во время заседания Алябьев увидел Мозуля, он вздрогнул и мысленно пожелал ему спокойного сна. Но всё в этот день срабатывало ровно наполовину. И Алябьев поблагодарил профессора за вопрос, согласившись с тем, что этот момент описан в диссертации недостаточно полно, пообещав к защите уточнить вопрос о подшипниках. Сейчас, изображая молитву в храме, он попытался представить себе информационную цепочку для решения этой задачи. В первую очередь нужно будет заглянуть в монографию самого Мозуля, поискать смазки, годящиеся для частично агрессивной жидкой среды. Есть подшипники в кожухах, которые практически не контактируют с внешней средой. Но они дорогие, а их надёжность не вызывала у Алябьева уверенности. И тут он вспомнил строчки из оглавления докторского реферата диссертации покойного Сандалова о физических причинах совместимости и несовместимости органических покрытий и металлов. Идеально было бы сослаться не на реферат, а на сам диссертацию, если она в открытом доступе в Ленинке, например. Его смущало, что придётся брать информацию, которую ищущий человек мог бы связать с книжным подпольным бизнесом. Возможно, придётся заглянуть в работы конкурента Сандалова — профессора Огурцова…
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. О чём скорбишь, отрок? Может, хочешь покаяться? Это освобождает душу от тягостных перегрузок.
(«Перегрузок? Уж не инженер ли он в прошлом?» — подумал Сергей).
— Да, батюшка, да, — голос Алябьева был тихим и хриплым от долгого молчания; он поцеловал руку настоятелю храма и перекрестился в ответ на его благословение.
Священнику было лет под пятьдесят — относительно молод для настоятеля, об этом Сергей думал и прежде. А сейчас мелькнула мысль: уж не из чекистов ли? Из-за очков смотрели внимательные и острые глаза, которые с интересом разглядывали Сергея, словно слона в зоопарке. Левая рука свящнника машинально поглаживала галун ризы.
— Иди за мной, — промолвил настоятель, кивнул, повернулся и зашагал почти строевым шагом, из-под рясы мелькали ботинки («Точно, из чекистов», — подумал Алябьев).
В ризнице батюшка сел на один из стоявших в беспорядке простых стульев, на другой указал Сергею.
— Благодарю вас, я постою.
— Садись! — властно прогудел священник. Что-то мне в тебе не нравится. Как клеем глаза обмазаны.
— Клеем? — искренне удивился гость. Почему?
— А вот ты и расскажи, почему. Душу давит?
— Давит, — со вздохом отвечал Алябьев.
— Виноват в чём перед Богом и людьми?
— Не знаю. Виноват, наверное.
— Наверное? Наверное от верности и веры происходит. А ты веруешь?
— Не знаю, — сказал Сергей и прямо глянул в глаза настоятелю. — Я впервые зашёл сюда несколько месяцев назад, и мне стало легко. За лёгкостью этой возвращался я сюда, но то ощущение больше не повторялось. Сердце мне всегда говорило: «Он есть». А голова спрашивала: «Где?». Я ищу ту лёгкость, ищу веру, потому что жизнь тогда обретёт для меня законченность и смысл. Вы вот говорили как-то в проповеди, что страх смерти ведёт от зла к страданию. А я страдаю, отче, оттого, что жить ещё слишком долго. Счастье, как его понимают люди, мне недоступно. Я будто хожу у запертых дверей, за которыми праздник. Их немало, этих дверей, и за каждой — праздник. У вас — свой. У тех, кто блудит и по кабакам водку пьёт — свой. У тех, кто детей растит, — тоже свой. К дверям люди подходят, у каждого ключ. А у меня ключа нет. Да и не знаю, право, куда стучаться. А и постучусь — откроют ли?
— А ты постучись. Авось и откроют. Хоть грешные, хоть праведные. Когда душа ничего не ищет, а лишь томится, она ничего не находит. Знаешь ли евангельскую притчу о рабе, закопавшем талант золота?
— Знаю. Я читал книгу Евангелий и мне при этом было хорошо. Я радовался за Христа, когда он побеждал в спорах или когда с помощью чуда побеждал сомнения маловеров. Его жизнь мне понятна, но Он был человеком. С верой в Бога Отца, но человеком. А я верую лишь в Сына.
Если бы в этот момент Алябьева проверяли на полиграфе, то хитрый прибор, щупающий изменения в частоте пульса, показал бы, что пациент искренен. И в то же время Сергей рассматривал ризницу, в которой было порядком икон, и где за шторкой на плечиках висело как гражданское, так и церковное облачение служителя культа. «Артистическая уборная», — мелькнуло у него в голове, а затем: «Склад декораций». Моментами во время своего монолога Сергей чувствовал холод, хотя в ризнице было тепло, да и плащ он не снимал. Он отметил также, что настоятель проникается то искренним сочувствием к его речи, то холодным недоверием. Но в чём подозревать человека, который ни о чём не просит? Может, пора намекнуть, пока поп не потерял ко мне интереса.
— Иисус в своих беседах постоянно ссылается на Библию. Мне кажется, все тайны, все ответы на мои вопросы — в этой книге. Хотя вера не от этого зависит, я знаю. Многим хватает откровений Его апостолов, другие и без этого обходятся. А крепости вашей веры помогает Библия? Во мне вера будто мерцает: вот она есть, и вот её нет…
(«Что я несу?!» — думал Сергей, пока язык его извергал слова, имея свои резоны, как имеет резоны рыбак, чуть поведя удилищем, чтобы червяк продемонстрировал глупому карасю, что ему пора уходить, что рыба должна поторопиться, если хочет есть).
Священник глубоко вздохнул и грузно встал.
— Ну, и брось всё это, коли вера у тебя «мерцает», — неожиданно резко сказал он.
— Хорошо, — кивнул Алябьев, встал и направился к выходу.
— Погоди. Ты крещён?
— Да.
— Иди с Богом.
— Прощайте.
На улице, уже за церковной оградой, он оглянулся и грязно выругался.
***
Чухонин прибежал весь в мыле и чуток подшофе.
— Опоздали?
— Пока нет, — сказал Алябьев.
Они прошли по двойному пригласительному в институтский ДК, где уже собралась ироничная научная публика, занимающаяся в рабочее время ядерными реакциями, а сейчас с интересом разглядывающая ребят из камерного оркестра.
Сергей с живым интересом слушал нудную лекцию о музыке древней Индии, о том, как струнные вибрирующие синкопы перекочевали из древней колыбели на запад современной Европы, а потом и за океан, о влиянии музыки Востока на развитие джаза, рока и новые течения в симфонизме. Мелькали какие-то слайды, включались магнитофонные записи. Негодяй Валик Чухонин посапывал рядом, как младенец. Алябьеву захотелось, чтобы счастливый его приятель обмочился и начал плакать, но Чухонин никогда не поддавался на мыслительные приказы.
— А? Что? — спросил он, откидываясь в кресле.
— Пока всё то же, можешь спать дальше.
Но тут включили свет. Музыканты оккупировали инструменты: ф-но, контрабас, виолончель, три скрипки, трензели, костяные палочки и колотушки. Они начали играть авангардистскую штучку какого-то американца. Первыми включились костяные палочки, потом фортепиано, потом скрипки, потом контрабас и всё остальное. Чухонин, окончательно проснувшись, заворожено смотрел на сцену. Музыканты играли всего на двух нотах первой октавы: ми-фа, ми-фа, ми-фа. Минуты через три стало казаться, что увертюра несколько затянулась, через десять это походило на издевательство, через пятнадцать в зале послышались смешки и шёпот, через двадцать публика одурела и обречённо успокоилась. И когда один из оркестровых парней начал развешивать и поджигать ароматические палочки а над головами заинтригованного народа закачались кольца душно-сладкого дразнящего дыма, что-то случилось. Приглушили свет. Те же две ноты звучали так же монотонно, однако теперь это казалось мелодией. По-прежнему звонко стучали костяные палочки, скрипки с той же обречённостью, будто подчиняясь неумолимой необходимости, поскрипывали «ми-фа, ми-фа», один пианист сменил обессилевшего другого, потный волосатый контрабасист, тяжело дыша, давил измученными пальцами воловьи жилы на грифе, но… душу зала охватил ничем не объяснимый восторженный подъём.
— Что это? — шёпотом спросил Чухонин, толкнув Алябьева в бок.
— Массовый психоз.
Зал начал погружаться в ритм. Кто-то кивал головой, другие постукивали пальцами по ручкам кресел, Чухонин, закинувший ногу на ногу, раскачивал ногой, как маятником, даже Алябьев, всегда контролирующий себя, увидел вдруг, что похлопывает ладонью себе по колену и сцепил пальцы рук, чтобы не стать частью массовки. Зал превращался в единый организм. Зал наслаждался, и музыка не казалась ему однообразной, как не кажется однообразным тугой и ровный ветер с моря. Когда минут через пятнадцать звуки неожиданно оборвались, в густом полумраке, наполненном хрипловатым дыханием сорока семи глоток и пьянящими облаками индийского дыма, раздалось несколько хлопков, потом ещё жидкий всплеск аплодисментов. И тишина. Зал словно рассердился на музыкантов за то, что те посмели прервать игру. Потом был перерыв, и возбуждённый Чухонин бросился к эстраде.
— Как вы это сделали? — спросил он. — Что такое произошло после возжигания ритуальных палочек? Дым содержал какой-то наркотик?
— Нет, нет, — говорил ему музыкант, один из пианистов. — Палочки — антураж, усиливающий впечатление. А здесь, увы, простой трюк. Видите синюю коробочку, прикреплённую к спинке стула возле ударника? Это японский метроном. На нём можно запрограммировать целый ряд ритмов. Нам понадобилось только два. Первый ритм бистабильный, он почти никогда не совпадает с ритмом человеческого пульса. — Пианист подвёл Инчхона к метроному и нажал одну из кнопочек, сразу замигал зелёный кружок. — В этом ритме мы начали, это должно было довести публику до пика раздражения, а потом до апатии. Главное — не пропустить момент. Дик Кол линз, автор пьесы «Азарт», предполагает, что публика созревает для стимулирующего ритма через 12-15 минут. Мы выдержали побольше, у нас, слава Богу, не Америка, народ терпеливый и в меру вежливый, в музыкантов стульями не швыряется. Зато какой был эффект! — пианист нажал на соседнюю кнопку, и пятнышко замигало в другом ритме, Валик Чухонин даже не понял, быстрее или медленнее. — Это среднестатистический ритм ударов сердца. Ударник бьёт костяшками строго по сигналам метронома. Никто ничего не замечает и не понимает, но все почувствовали, правда?
Чухонин стоял и рассматривал листок на пюпитре. На одной строчке нотного стана был обозначен только один такт с нотами ми и фа. Зато стояли цифры и ещё какие-то значки, которых он не знал. Подошёл к ф-но, попробовал наиграть, глядя на метроном «ми-фа, ми-фа», прислушивался к себе в ожидании эффекта. Но так ничего и не почувствовал. Пианист всё понимал и победно улыбался: «Не стоит начинать новый акт сразу после оргазма».
Алябьев наблюдал эту сцену издали и был доволен. Значит, они притащились сюда не зря. Было ещё и второе отделение. Контрабасист оказался модным авангардным композитором. Но эффект первого отделения перекрыть не удалось.
— Тебе понравилось? — спросил Чухонин, когда они вышли на улицу, где стало ветренно и неожиданно посыпал совсем уж ранний снежок.
— Нет, ответил Сергей. — Это не музыка, а прикладная наука. Ты знаешь, как Роберт Вуд предлагал оформлять страшные сцены в театре? Генератор звука настраивается на один из низкочастотных режимов. Ухо не слышит, а тело — в панике. Между прочим, тело знает, что чувствует, и если на генераторе увеличить выходную мощность, кровь в сосудах может перестать циркулировать.
— Да ты что! — изумился Чухонин. — А обычная музыка? Разве она не так действует? Ведь и тут должна быть прямая физиологическая связь? Знаешь, что мне сказал пианист Коля? Он сказал, что Баха сегодня исполняют в полтора раза быстрее и примерно на два тона выше, чем при жизни самого Баха. Его «ля» и наше «ля» — это совершенно разные «ля». Значит, нам так нужно? Значит, в нас самих что-то изменилось? Где-нибудь в 2020 году рок-н-ролл будет считаться медленным танцем, а мы с тобой — старосветскими доходягами. Если доживём.
— Доживём, — сказал Сергей. — Или не доживём. А связь музыки и физиологии мы можем установить уже сегодня вечером Ты гитару не пропил?
— Я душу не пропил, старик. А гитару заложу только после души. Но сегодня проверять связь музыки с физиологией мы не будем, прости. Занимаюсь дипломом.
— Сейчас ты занимаешься тем, что лжёшь. Диплом у тебя будет написан в апреле. За три дня. А сегодняшний день был сотворён Господом для устройства кафешантана. Гитара и площадка твои, спирт мой, а бабёнок мы как-нибудь поделим. Ты у них почему-то — секс-символ. На гитару они слетятся, как мухи на мёд. Пора всерьёз заняться развратом, ибо лгут врачи, когда говорят, что от длительного воздержания нет вреда. Мой организм утверждает, что вред ощутим.
— Серёня, Серёжа, лапа с рентгеновскими глазами, бабник-теоретик! Сегодня отпадает. И про диплом я тебе почти не солгал. Просто руководитель диплома попросил срочно сварганить рекламную брошюру по всяким товарам ширпотреба. За деньги. Врёт. Не заплатит, как в прошлый раз. Или заплатит. Как в позапрошлый раз. НоскИ для нОски легки и броски. Мужик без носков, как конь без подков… И всё такое. А кафешантан мы устроим в пятницу. Прекрасный день. Что там Бог создал в день пятый?
Алябьев подозрительно глянул на приятеля, но тот, конечно, о его культпоходах в храм ничего знать не мог и ничего такого в виду не имел.
— Он создал рыб, пресмыкающихся и птиц.
— Ну, вот и поплывём, поползём, воспарим!
— Что начинается в пятницу, до конца не доводится, как утверждает народная глупость, — хмуро сказал Алябьев. Он был обижен за «бабника-теоретика» и рассержен на неожиданную чухонинскую строптивость и ещё на то, что напрасно таскал в кармане куртки семисотграммовую стеклянную флягу со спиртом. — В пятницу во сколько?
— Давай к семи. Закуска будет.
— Чао! — прогундосил Алябьев, круто развернулся и полетел своей реактивной походкой сквозь мелкий колючий снежок и пронзительный ветер.
Чухонин какое-то время смотрел ему вслед, потом зябко потёр руки и побежал к станции метро.
***
После концерта Сергей поехал в лабораторию в настроении скверном. И не только из-за Чухонина. Вчера он был в научном зале Ленинки, посмотрел одну из трёх монографий покойного Сандалова, чью вдову он так своеобразно облагодетельствовал. Две монографии были без свободного доступа. Увы, к подшипникам покрытия Эдуарда Францевича никак не относились. Зато по каталогу он обнаружил, что кислотоустойчивые пластики, которые он, Алябьев, использовал в своей установке, пошли в гражданскую промышленность на базе изобретений как раз Сандалова. Сергей выбирал пластик по промышленному артикулу, где об авторстве ничего не говорилось. Это его неприятно поразило, будто он чем-то задолжал покойнику. И вот почти до часу ночи Алябьев бестолково вымучивал время то собираясь запустить кислоту в лабораторный аквариум, что он уже не однажды делал, то вставая, чтобы уйти, но снова садился и думал ни о чём. Почему на предзащите никто не обратил внимания на необычность предложенного решения? Ведь вместо того, чтобы запускать агрессивную смазку по отдельным узлам, что требовало хитроумных инженерных решений, он погрузил в кислотный блок всю весьма короткую производственную линию. Сандаловские пластики прекрасно работали в жидкой кислой среде, обеспечивая герметичность. А вот на переходах к кислотным парам эти пластики были не столь толерантны. Вопрос Мозуля оставался открытым.
Решение пришло уже тогда, когда он одевался. Даже не решение, а эскиз, набросок решения, когда установка делается двухэтажной, и воздушная камера при этом исчезает вообще. Никаких кислотных паров! Шары будут выталкиваться из одной жидкой агрессивной среды в другую, спасибо Архимеду. Про запас остаётся антикоррозионная смазка подшипников на основе лигнина. Нужно будет сослатья на научную статью о промышленном выпуске преобразователей ржавчины. Именно про запас, это не понадобится. Он чувствовал, что Мозуль будет удовлетворён. Нужно, впрочем, заручиться его поддержкой заранее. А ещё лучше — получить его одобрительное письменное заключение. Это не открытие, но на грани.
Алябьев победно оглянулся на пустую лабораторию. А потом громко крикнул и с места запрыгнул на высокий химический стол, чувствуя радость в мышцах, голове и сердце.
Неожиданно отворилась дверь и в неё заглянул институтский дежурный:
— Здесь чего? — спросил он. — Это вы кричали Сергей Фёдорович?
— Кричали? — спросил Сергей Фёдорович. — А как кричали? Вот так? А-а-а-а-а!
— Да, именно так, — несколько ошарашено ответил дежурный.
— Нет, это не я, — очень серьёзно произнёс Алябьев и спрыгнул на пол. — Я вообще кричать не умею, тем более, так громко.
Дежурный с жалостью посмотрел на него и вдруг улыбнулся:
— Спать пора. Устали вы. Нет таких денег, чтобы они стоили доброго сна. Метро закрылось. Как доберётесь до дому-то? Или здесь?
— Нет, пойду, — сказал Алябьев. — Теперь можно.
В общежитие добрался около трёх утра. Он закрыл форточку, в комнате и так было свежо. Андрей спал одетым, уткнувшись носом в том «Деталей машин». Настольная лампа горела, и Сергей переставил её к своей кровати. Принял душ, сделал несколько йоговских упражнений для очищения дыхания, достал из портфеля томик Пушкина из новой коллекции, открыл наугад: «Товарищ, верь, взойдёт она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках ……….. Напишут наши имена».
— Надо же, — пробормотал Алябьев, — какие бдительные у нас цензоры во все времена. Слово «самовластья» не должно было оскорблять верноподданные российские уши.
Он зевнул, выключил свет и через пару минут крепко спал. Во сне лицо его преобразилось, сделавшись детским, беспомощным и даже симпатичным. Но никто этого видеть не мог.
***
Мороз и туман, и случайная радость — огонь.
Поленья горят. Я ладонями трогаю лето.
И этим теплом, этим солнцем душа отогрета.
Мороз и туман, и случайная радость — огонь.
Быть может, не мне предназначен был этот костёр.
Быть может, не я в этом пламени должен купаться.
Но встретились мы, и я счастлив тобой восторгаться,
Хотя и не мне предназначен был этот костёр.
Бросаю в него песни все, что написаны прежде,
Все дни, что я прожил, смеясь или горько любя.
Бросаю в него все одежды свои и надежды.
Гори, не сгорай, погляди, я сжигаю себя.
Валик пел негромко и будто бы устало. Он и впрямь устал за эту неделю, но здесь было не то, здесь была такая рисовка, и Чухонину нравилось, что ему подпевают, что его любят и что он может позволить себе рассеянно не замечать этой любви. Гаврилов в третий раз разливал вино по стаканам. Вина не хватало, и он собирался откупорить последнюю бутылку.
— Оставь, — Чухонин прекратил петь, просто пальцами перебирал струны. — Скоро Алябьев придёт со спиртом. Но сам-то он спирт не пьёт. Просто раздели поровну то, что разлил.
— Я бы лучше вылил, чем ему оставлять. Ненавижу.
— За что? — равнодушно спросил Чухонин.
— А за всё! Скользкий, как глист. Без мыла в любую жопу влезет.
— Он от тебя тоже не в восторге, однако терпит. Оставь.
В одноместной комнатке главной эмгэушной высотки, сейчас вполне комфортно на кровати с продавленной поколениями студентов чуть ни до пола сеткой и на прочных сталинских времён стульях разместилось девятеро. Стаканы приносили с собой, и они размещались на прочнейшем столе со следами сотен стаканов, оставленных за 21 год после открытия высотки. Там же стояла полная воды общепитовская тарелка, взятая в лизинг из столовки, а в ней плавал деревянный кораблик с огрызком толстой парафиновой свечи. Пламя колебалось от движения воздуха, а по стенам и потолку двигались тени.
Мороз и туман, и случайная радость — огонь.
Я слышу шаги и дыхание хриплое чьё-то.
Быть может, и я отогрею сегодня кого-то.
Мороз и туман, и случайная радость — огонь
С последними словами песни в дверь постучали, и в проёме, осветившем лица холодным элетрическим огнём, появился Алябьев. Бледное лицо его улыбалось радостно и натренированно:
— Привет честной компании! А вот и я!
— И со мной свинья, — пробормотал Гаврилов вроде бы для себя, но так, чтобы всем слышно было. Девочки прыснули. Все они, эти и другие разные, да любая вообще на дух не переносили Алябьева, и после пяти минут общения с Сергеем, вдруг беспричинно начинали дерзить и откровенно хамить ему. Был в этом какой-то древний инстинкт неприятия и отторжения.
— Сударь, с вами только вы сами, — откликнулся Алябьев на реплику Гаврилова. — Впрочем, вы угадали. Маленький поросёночек общему веселью не помеха, — и он жестом фокусника достал из бокового кармана плаща завёрнутую в шуршащую рекламную бумагу карлсбадского ликёра высокую бутылку «Яна Бехера».
— Мы бехеровку уважаем, Серж, — сказал Валентин разочарованно. — Однако было обещано… — он поднял жалюзи секретера над столом и достал с полки чистый запасной стакан для Алябьева.
— Кто обещал, Валик? Я обещал? Кому обещал? Что обещал? Ах, да! Но чем богаты…
Сергей доставал из внутренних карманов бутылки минеральной воды и тут же открывал их, а из внешних — нарезки сыра, докторской колбасы, сала, одну луковицу, пакетик «гусиных лапок» и вообще непонятно где прятавшуюся буханку бородинского хлеба. Как он и предполагал, обещанной Валиком закуски не было, или её всю успели умять. Впрочем, Валик, не спрашивая, открыл последнюю сохранённую для Алябьева бутылку вина и вопросительно посмотрел на него. Тот кивнул. Вино наспех выпили, да ещё удивились, как экономно Сергей налил всем прозрачной бехеровки.
— Мы выпьем за прекрасных дам, провозгласил Сергей. — За удачную любовь и любовную удачу.
— Так за дам или за удачу? — Чухонин всё ещё обижался по поводу отсутствия спирта и скептически смотрел на принесенные Алябьевым разносолы.
— За дам! Чин-чин! — ответил Сергей.
— За баб-с! — закричала уже румяная от вина Оленька, вскочила и отвела по-офицерски локоть в сторону.
— Но только залпом! — вскричал ей в тон Алябьев, сам едва прикоснувшись губами к стакану. — И будьте готовы пить воду! А «вот вода, холодная вода, пейте ж воду, воду, господа!»…
В стаканах был чистый спирт. Пока отпаивали минералкой Олю и Зорину, а кашляющую Алину хлопали по спине, подошёл Гаврилов и больно сжал ему локоть.
— Что же ты за скотина, — прошептал он.
Алябьев повернулся, удивлённо поднял брови и тоже взял за локоть своего собеседника, да так, что тот застонал.
— Изыди, смерд, — очень внятно проговорил он, — ибо, аще аз кому захотяще зла зробити, то не стану резати, аки Редедю пред полки косожски, а помещу в унитаз и спущу воду, дабы ворог мой воссоединился с теми субстанциями, коих единственных он и достоин. Вы мне вечер не испортите, сэр.
Гаврилов вырвал локоть из цепкой хватки Сергея и вышел из комнаты. Впрочем, спиртное для молодых мужчин притягательнее, чем мёд для пчёл, и через пятнадцать минут он вернулся с магнитофоном, а через час веселье было в полном разгаре. Спирт добавляли понемногу. Кто разбавлял минералкой, превращая его в шипучую водку, кто пил так, иногда запивая и не забывая закусывать. Сало, луковица и хлеб пользовались особым спросом. Съели и докторскую, почти доели сыр. Только на «гусиные лапки» никто не покушался. Но это пока… Все были пьяны изрядно, поскольку спирт лёг на вино.
— Мне нравится Алина, — шепнул Алябьев Чухонину.
— Нравится — бери, — промычал тот. Спирт здорово оглушил Валика, и теперь он изгонял из себя лишние калории в каком-то мрачном и бестолковом одиночном танце.
— А ты объясни ей, что я хороший человек, — моляще прошептал Алябьев.
— Ты? Хороший? Конечно, хороший… — Валик коротко рассмеялся и тут же, без всякого перехода, позвал: — Алина! Иди сюда, девочка моя. Иди сюда, мышка. Я тебя хочу познакомить.
— Мы знакомы, — сказала Алина без всякого энтузиазма.
— Не думаю. — Чухонин обнял её за плечи и развернул лицом к Сергею. — Этот человек — непрочитанная книга, в которой обложка изменчива и никогда не будет совпадать с содержанием. Ты поближе узнай его, а потом мне расскажешь Он считает себя хорошим человеком, но далеко не все с этим согласны. Когда был школьником — о, там много интересных тайн. Он вообще гениальный химик. Но я о другом. Мама не выпустила гулять с ним нашего общего друга. Жил друг на высоком первом этаже. В летнюю жару окна держали открытыми. И вот ночью с улицы в спальню добрейшей женщины влетело светящееся чудовище. Это Серёжа вымазал дворового кота фосфором и в воспитательных целях забросил кота в окно. Мама нашего друга всегда хваталась за сердце, когда его встречала. А помнишь, Серж, как ты изобретал слезоточивые жидкости, мечтая заряжать ими игрушечный водяной пистолет для борьбы с хулиганами? Как эти жидкости назывались?
— Лакриматоры, — хмуро отвечал Сергей. — Лакрис — это слеза.
— Именно. Особенно интересно, как он их испытывал. Сам надевал противогаз, распылял жидкость в комнате, а потом громко кричал: «Бабуля! Бабушка!», и добрая старушка неслась из кухни на помощь внуку-чародею. Открывала дверь — и Сергей включал секундомер. Выключал, когда уже на пороге она начинала рыдать. Опыт прошёл успешно.
— Так может, он специалист по бабушкам? — спросила Алина, будто и не стоял рядом с ними вполне живой, только бледный от злости Алябьев.
— Отнюдь, — радостно отвечал пьяный Чухонин. — Сейчас он травит только юных девушек, да и то если лично изучит справку об их непорочности. И, между тем, в нём живёт какая-то тайна. Ведь я его знаю очень долго, почти с детства, и почему-то люблю. Тебе предстоит открыть в нём хорошего человека. А дальше — просто. Зарегистрируешь открытие, подведёшь правильную методологическую базу, с математическим аппаратом он же тебе и поможет с математикой, и защитишь ты, девочка, невиданную диссертацию. Вперёд! А ты, Серж, помогай ей, развлекай её. Отдыхайте, дети.
Чухонин едва держался на ногах, и его увела в угол какая-то мягкая гибкая тень. А Алябьев, к своему удивлению, обнаружил руки у себя на плечах, и пахнущие ромашкой волосы у своего лица, и чуть хрипловатый высокий голос у своего уха, подпевавший Денису Русосу: «Гуд бай, май лав, гуд бай!»… Плавучий маячок кафешантана в тарелке несколько раз ярко вспыхнул и погас, а день, в который Всевышний создал рыб, пресмыкающихся и птиц, перерос в шумную ночь, пока аспирантка, остававшаяся одна в большой комнате этого же блока, не начала стучать в стену.
Сергей пошёл с Алиной, она жила в такой же, что и стучавшая в стену аспирантка, большой комнате соседнего блока.
— У меня в комнате девочки, — сказала Алина.
Но девочек не было. Девушка зевнула, тоскливо посмотрела на Алябьева и стала раздеваться. Сергей тоже цеплял одежду на свободные крючки в шкафу. У него дрожали пальцы. Он улыбался и старался улыбкой этой пообещать многое. В его голове цвели «Ветки персика» из индийского трактата о любви, в памяти воскресали иранские приёмы блаженства, и брачные легенды Латинской Америки толпились у двери, отделяющей голову от сердца. Впервые в жизни женщина раздевалась для него, и он готов был подарить ей всё прошлое и будущее. Мёртвые прежде слова нежности вдруг ожили на его устах, и он шептал их самозабвенно и искренне, чувствуя, что вот-вот обрушится лёд, накопившийся за годы несчастливой и несуразной его юности. Алина задрожала, и это ещё сильнее подогрело его опьянённую душу. И лишь когда она начала смеяться вслух, взахлёб, будто рыдая, он отшатнулся и похолодел. Скулы свело, он хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. А она зажгла настольную лампу, откровено разглядывая его лицо и накачанное жилистое тело, давясь от хохота, шлёпая себя по голым коленям и задыхаясь. Наконец он пришёл в себя, то есть он, ветхий, пришёл в себя, ветхого, оставив рождавшегося нового человека за скобками.
— Я что-то сделал не так? — спросил он.
— Всё так. Одевайся. Я отвернусь.
Он мысленно увидел вдруг, как размеренно и точно калечит и рушит тот каркас, на котором размещалось такое соблазнительное ещё минуту назад тело. Но тут он представил, как выглядит один голый человек, бьющий другого голого человека, и стало противно. Он оделся — и словно влез в свою старую привычную оболочку.
— Пока, — пробормотал Алябьев, отпер дверь, вышел в крошечный холл блока, но потом вернулся. Ему нужно было решить для себя один вопрос.
— Я ещё на минуту. Я хочу знать. Я сильный и крепкий. Я всё бы сумел сделать не хуже других. Может, и лучше. Или для того, чтобы женщины тебя любили, нужно обязательно быть запойным пьяницей?
Алина сидела в той же позе, в какой он её оставил. Но теперь она посмотрела на него с интересом, и он вдруг испугался, что она предложит ему вернуться. А он больше не хотел. Ничего не хотел, кроме ответа. Она откинулась на подушке и подтянула одеяло к шее.
— Ты — зануда. Ты — автомат. Женщины не спят с машинами. Уж лучше с пьяным, но живым. Одних мы любим за красоту, других — за силу, третьих — за ум, четвёртых — за увлечённость, пятых жалко, шестые нас жалеют. А ты — робот с числовым программным управлением. И ты хочешь быть похожим на людей. Чтобы людьми пользоваться. Когда ты начал мне по науке поглаживать шею, я вдруг поняла, что ты сейчас видишь вместо меня схему с окрашенными эрогенными зонами. Так было?
Он молчал.
— А я знаю, чего тебе сейчас хочется, — улыбнулась она. — Вымазать меня фосфором и выпустить голой в коридор.
— Ошиблись, сударыня. Я бы хотел вас обрить и растворить в царской водке. Но брить вас долго, а царская водка кажется слишком дорогой по сравнению с такой дешёвой потаскушкой.
Теперь он был совершенно спокоен, и лицо его прорезала бритвенно тонкая улыбка. Всё так же глядя на неё, Алябьев взял со стула всё Алинино бельё и спиной отошёл к двери.
— Я благодарю вас за лекцию, ибо она была прочитана компетентным специалистом, и я прослыл бы в собственных глазах неблагодарным болваном, не ответив вам той же монетой. Приятных сновидений, сударыня. Купите дустового мыла и выведите ваших лобковых вшей. Одежду вынужден забрать на спецобработку, а вас изолировать. Ждите ваших девочек или мальчиков. После пьяных выходных они объявятся.
Последние слова он говорил уже из холла, запирая дверь на ключ с наружной стороны.
У Алины давно весь хмель начал выветриваться. Сейчас она была словно под гипнозом, и лишь услышав шум включённого душа, под который Сергей уже бросал её одежду, она закричала:
— Эй ты, кретин! Что за шуточки!
Но дверь блока хлопнула, а душ продолжал шуметь.
— Вот ведь какая зараза, — прошептала она, вскочила и начала трясти дверь. Ключ выпал и лязгнул по паркету. С той стороны. Душ продолжал шуметь. Она медленно вернулась к своей кровати, легла, заплакала. И тут с ней случилась истерика. Она кричала, звала на помощь. Потом встала, прошла между кроватями своих отсутствующих соседок, взяла пару сапог одной из них и начала колотить в стену, за которой в соседнем блоке мирно спал Чухонин в обнимку с барышней.
В четыре утра кто-то начал стучать в окно левой комнаты блока №628 зоны «Д» высотного здания МГУ. Чухонина растрясла барышня, с которой он делил продавленную кровать. Он вскочил и пошёл открывать дверь, но там никого не было Стук раздавался из окна. «Шестой этаж, — подумал Чухонин, — наверное я рехнулся». Но присмотревшись, он увидел белую стучащую ладонь и лицо, прижатое к стеклу. На улице шёл дождь со снегом. Валик стал нервно дёргать ручку, потом вспомнил, схватил столовый нож, вывернул болт, зажимавший раму, и схватил в охапку мокрую дрожащую Алину. Но сразу снять её на пол не мог. Правая рука Алины вцепилась в раму соседнего окна, и ему пришлось применить силу. Алина буквально упала на него. Чухонин набросил на неё одеяло.
— Рина, быстренько возьми кипятильик и сделай ей чаю! Ну, ты даёшь, старуха, — говорил он уже Алине, — На вашем рассудочном факультете летунов ещё не было. А если бы сорвалась? Бордюр скользкий. Молодец, что за раму держалась.
— С-с-с-сейчас, — шептала Алина. — Р-р-руки, заррраза, не двигаются.
Она вытерла ладони о лицо, потом об одеяло, потом развернулась и залепила Чухонину звонкую пощёчину.
— Да что случилось, детка?! — взвыл ничего не понимающий Валик. — Это Алябьев? Он тебя за окно выставил, чтобы самому спать под твоим одеялом? Да говори же!
— Я должна была поблагодарить тебя. Я открытие сделала. Я себя д-д-дуру открыла. Я пошла д-д-диссертацию писать.
Она сбросила одеяло и ушла. В большом холле этажа ночной дежурный безразлично посмотрел на голую девушку, которая вышла из одного блока и вошла в соседний. Посмотрел — и уткнулся в книгу. Алина сначала отжала и развесила мокрые вещи свои, затем стала под горячий душ. Вытерлась чужим полотенцем. Затем подобрала ключ и открыла дверь в правую комнату блока. Здесь было холодно. На подоконнике лежала горка тающего снега. Она закрыла окно. Заперла дверь изнутри, легла под одеяло и уснула так крепко, как давно уже не спала. А утром наступившей субботы с этой же постели встал совсем другой человек, остро чувствующий себя в пространстве и времени. Через четыре с половиной года на банкете по случаю появления нового кандидата психологических наук Алевтины Антоновны Крот, разработавшей тестирование для последующего введения больных неврозами в оптимальное физиологическое состояние (ОФС), кто-то шутливо спросил: «Что же вас толкнуло к невротикам? Сейчас возле Шульца и Фрейда с Юнгом толчётся столько народу, что не протиснуться, чтобы поднять даже то, что у всех на виду лежит. Нужна смелость, чтобы искать там, где все ищут, и найти то, чего никто не искал». «Видите ли, — улыбнулась Алевтина Антоновна, — однажды меня здорово разозлили. Мне самой понадобилось лекарство. И я его нашла». Все рассмеялись. И она тоже.
***
Алябьев шёл по относительно тихой ночной Москве, впервые не обращая внимания ни на дождь со снегом, ни на порывы ветра. Голова отказывалась работать и давать советы. Он ощущал себя ненужным в этом огромном супергороде, где за тёмными окнами жилых домов безоблачно спали мужчины и женщины, дети и собаки, кошки и канарейки. Он подумал вдруг, что безоблачность эта, не подаренная свыше, не может быть добыта его умом и проверенным упорством. То, что говорила Алина, сегодня было неправдой. Именно сегодня. Именно в тот удивительный час, когда готова была рухнуть стена, отделяющая его ото всех остальных. Жизнь, двигавшаяся словно во сне, могла очнуться, осмотреться, понять других и быть понятой. Теперь он знал, что это не случится никогда. Крест был при нём, а с ним вместе — какая-то уродливая святость, ибо в конце концов после кончины Алябьева, до которой оставалось ещё 54 года, его изобретениями, результатами его весьма успешной карьеры, его монографиями воспользуются те, которые умеют спать безоблачно.
***
Сергей Фёдорович всех удивил, когда перестал подходить к своей установке, модель которой работала почти идеально. Зато он смотался на Украину, откуда вернулся с двумя чемоданами чёрного, сырого, как земля, лигнина и стопкой бумаг. Потом перешёл в химлабораторию и выписал себе сорок литров ортофосфорной кислоты. Потом из Средней Азии ему прислали мешок с солодовым корнем. Руководитель дважды требовал объяснений, но Алябьев надевал загадочную улыбку и говорил: «Скоро. Скоро». Наконец он подал заявку на изобретение лигниновой смазки для деталей, работающих в агрессивных средах (включая подшипники). Раз в неделю появлялся в церкви, не надеясь на успех, но подчиняясь привычке. На Рождество, до начала всенощной службы, к нему подошёл староста с кавалерийскими усами, поздравил с праздником и пригласил в служебное помещение.
— Батюшка велел сказать, что он благословляет тебя и просил передать подарок.
Это была Библия, а за обложку в неё был вложен золотой крестик на зелёной нитке.
— Поблагодарите батюшку, скажите ему, что именно за этим подарком я сюда и приходил.
— Он хотел поговорить с тобой завтра после утренней службы.
— Скажите ему, что я не приду, что о большем, чем я получил, и мечтать нельзя.
Он вновь вошёл в храм, протиснулся поближе к алтарю, увидел, что священник заметил его, сухо кивнул, повернулся спиной и пошёл к выходу. Настоятель не изменился в лице. Он ожидал чего-то такого, хотя и не сожалел о своём благословении. Но глаза его будто расширились и следили за белесой головой до тех пор, пока она не исчезла в свечном тумане за тёмной аркой.
Алябьева не обрадовала им же спроектированная удача, он потерял место, где хорошо думалось. Крестик он продал комендантше общежития, а книгу уложил в свой вокзальный арсенал. Защитился он успешно, хотя и не сразу. По лигниновым смазкам у него было теперь семь авторских, а аппендикс от основной темы разрастался теперь до размеров будущей докторской. Впрочем, и сама установка, ставшая теперь двухэтажной, была на этапе внедрения. Тот же косой Суворов заискивающе улыбался ему, но не был приглашён не только в группу, но и на скромный ресторанный вечер. Мозуля бы он пригласил, но Мозуль на тот момент отсутствовал по причине ухода к праотцам.
Прошло ещё какое-то время, и Алябьев получил диплом доцента, а через полгода после этого события въехал в двухкомнатный кооператив на Юго-Западе. 22 чемодана с книгами были навсегда изъяты из камер хранения разных вокзалов, и теперь редкие гости его не уставали рассказывать другим, какая уникальная библиотека составляет капитал этого преуспевающего тридцатитрёхлетнего человека. Ему подсовывали засидевшихся в девках профессорских дочек, но он делал вид, что не понимает. Некоторые даже решили, что он носит мужское имя по недоразумению, но некоторые из некоторых, предпринявших попытку нестандартного сексуального сближения с ним, предпочитали никогда не вспоминать об этом болезненном для них опыте.
26 сентября, в воскресенье, он ехал по Минскому шоссе в дачную зону. Ехал не за грибами, которых в этом году не было. Ехал думать. На объезде ремонтных работ его «Москвич» был поцелован сзади яично-желтыми «Жигулями». Он чертыхнулся сквозь зубы и вышел из машины. За рулём сидела женщина.
— Чего ты прыгаешь? — крикнула она. — Через три километра я прижмусь к обочине и расплачусь. Давай, пока ГАИ не появилась.
Он вернулся в машину и рванул с места, потому что сзади уже начали сигналить. Все три километра он шептал ругательства и поглядывал в зеркальце, отражавшее яичный лак дорожной хулиганки. Когда прижался к обочине и вышел из машины, женщина уже шла к нему, издали помахивая двумя червонцами.
— Я всё подсчитала. Один подфарник, бампер рихтануть, если он вообще в этом нуждается, на копейку краски и 5 сверху комиссионных. Не обижайтесь, я не вовремя задумалась.
И тут она отступила на шаг и спросила:
— Алябьев?
— Вы обознались, — сказал он, забрал деньги и пошёл к машине.
— Алябьев! Подожди, слышишь!
Он сел за руль, повернул ключ зажигания, медленно вывел сцепление и нажал на газ. Через минуту жёлтая машина с треснувшей правой фарой обогнала его, развернулась и стала поперёк движения.
— Ну, что? Милицию вызывать? — крикнул он, высовываясь из окна.
— Давай, вызывай, — сказала она, идя навстречу. — А я пока посмотрю на тебя.
— O, my Lord, — прошептал он. — Я вижу, тебе удалось выбраться из комнаты и просушить бельё, ты украла чей-то автомобиль и решила устроить мне катастрофу.
— Всё такой же, — констатировала Алина, склонив голову набок. — Профессорских вдов и сирот грабишь по-прежнему? Младенцами закусываешь? Впрочем, ты специалист по бабушкам, а в твоём возрасте можно к ним и посвататься. Накормил на ночь старушку пирожками с мухоморами — и можно новую жертву вести в загс. Ты, должно быть, очень богатый человек, Алябьев. После того, как ты на Чухонина донос написал по поводу разврата и пьянства в общежитии, мне Чухонин о тебе массу интересных вещей рассказал, поскольку разлюбил он вашу детскую дружбу.
— Это который Чухонин? — спросил Алябьев, удивлённо подняв брови. — Уж не тот ли студент-недоучка, который работает санитаром в психушке имени Кащенко?
— Он самый.
— Вот пусть и перескажет этот бред своим идиотам и лечащим врачам.
— Алябьев, а ведь ты меня боишься, — серьёзно вдруг сказала Алевтина Антоновна. — Кое-кто из бабушек пока жив, и уверяю, каждая прекрасно тебя помнит. А у меня есть шанс испортить тебе карьеру. И основания. Правда, Серёжа?
Она весело рассмеялась, видя как бледнеет и становится необычайно жёстким его лицо. Он вышел из машины.
— Я знаю, о чём ты сейчас думаешь. Как бы увести меня в лесок и тихонечко кокнуть. А? Угадала? Ну, скажи: «Вы ошибаетесь, сударыня, видите вон ту птичку в небе?» — а сам сзади монтировкой тюк!
— Чего тебе нужно? Двадцатника пожалела? Забирай и катись отсюда.
— Да ничего мне не нужно. Ты ведь серьёзно болен, Алябьев. И даже я, спец по неврозам, не взялась бы тебя вылечить.
— А ты никогда не берёшься лечить серьёзных больных, — вдруг вяло и как-то потерянно произнёс он и присел на капот машины. — Тогда могла, но не захотела.
Она внимательно посмотрела на него, села в свою машину, вывернула её по ходу движения и покатила дальше. А он сидел ещё минут 10 на капоте, смотрел на лес, показавшийся старым и пыльным, потом добрался до съезда с трассы, обогнул её под мостом и порулил обратно в Москву.
Сергей Фёдорович припарковал машину у подъезда, поднялся лифтом на девятый этаж, вошёл в квартиру, осмотрелся, открыл балконную дверь и начал вдруг вышвыривать на улицу фолиант за фолиантом, методично снимая книги с полок. Так он усердствовал минут пять, пока не услышал крики. Схватился за голову, выскочил на балкон, увидел внизу любопытных, листающих страницы летящей с неба литературы, выбросил здесь же, на балконе, из огромной хозяйственной сумки бельё, приготовленное для прачечной, спустился вниз и стал собирать книги.
— Что случилось? — спросил его какой-то пенсионер, стоявший рядом.
— Там больной человек, — сказал Алябьев. — Неизлечимо больной человек. Его успокоили.
— А-а-а, — протянул пенсионер. — Это несчастье. Это драма жизненная.
Три книги в сумку не поместились, и Сергей Фёдорович понёс их подмышкой. На углу дома в киоске он купил вечёрку, а через пять минут уже расставлял литературу по своим местам, отложив в сторону лишь один том, на котором почти оторвалась обложка. Он достал клей, марлю, ножницы и залечил рану. Затем сварил кофе и взял в руки газету. Радио кашлянуло, помолчало и сказало: «16 часов 13 минут московское время. Передаём старинную камерную музыку в исполнении ансамбля «Мадригал». Запись сделана по трансляции в 1974 году». В этот момент два человека в разных концах Москвы вздрогнули. Трудно сказать, было ли у них общее воспоминание, но тень сожаления о безвозвратно утраченной молодости скользнула по их лицам. У одного минут за пять до этого завершилась смена, и он, расстёгивая халат, прошёл по больничному коридору в ординаторскую, защёлкнул за собой дверь, сделал погромче музыку в радио, налил в мензурку немного спирта и выпил, занюхав рукавом. Второй взял с полки зелёный фломастер и обвёл в вечёрке соболезнование по поводу безвременной кончины профессора Николая Сергеевича Борина. Он подумал ещё, что временной кончины не бывает. А на солнечной ветреной улице сентябрь одним широким прекрасным мазком окрасил в багрянец миллионы деревьев. Женщина, увидевшая это, остановила машину и вышла под высокое подмосковное небо. Она была счастливым человеком. Она знала, зачем живёт, но и ей почему-то стало нестерпимо больно и грустно. Это всё музыка, льющаяся из радиоприёмника. Это всё музыка.
© Вит. Чел. 1983, 1985.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer10/chelyshev/
