Однажды – так, по крайней мере, рассказывают – композитору П. приснился удивительный сон.
Он вдруг, не зная как, очутился в городе, где ему было всё совершенно незнакомым, ни на что привычное не похожим. И улицы какие-то совсем не московские, и вывески другие, а на каком языке написаны – непонятно, вроде и латиницей, а вроде и не совсем. А вдобавок – и люди вокруг на незнакомом языке говорят. Странно и несколько тревожно даже – что за притча такая?
Но – погода хорошая, солнце светит, люди вокруг хоть и по-другому, но всё же улыбаются, и от всего этого благолепия начальная тревога у композитора П. начала понемногу рассасываться. Некоторое время он постоял, привыкая к обстановке, а потом решил пойти по улице, на которой очутился, дальше - туда, куда же и большинство людей шло. А поскольку тревога его к этому времени уже почти рассосалась, идёт он уже уверенней и даже чуть свысока – но, правда, совсем чуть-чуть – на прохожих поглядывает.
Свысока-то оно, конечно, свысока, а всё-таки странно это всё как-то.
Идут себе люди – кто степенно, кто побыстрее, кто совсем спешит, некоторые улыбаются, говорят чего-то между собой, а на него даже внимания не обращают. Ну, то есть совершенно. А уж про восхищённые взгляды и прочие знаки внимания, про то, чтобы кто-нибудь автограф попросил – про это и говорить нечего. Как будто бы он не известный всей стране композитор, а какой-нибудь совсем простой смертный. Очень непривычно.
– Нет, это, конечно, явная заграница! У нас бы меня сразу узнали. Вот Ш. рассказывал недавно, что его в какую-то Тьмутаракань с концертом послали. Так его, мол, после этого самого концерта любой мальчишка на улице узнавал и всё взрослое тьмутараканское население в очереди за автографом стояло. Врал, конечно. Будут стоять к нему в очереди за автографом – как же! Вот его "Петю и волка" все дети знают. И взрослые, конечно, тоже. Все! Без исключения!
Нет, нет, это без сомнения заграница!
И тут его, как молния, вопрос в сердце ударил: если заграница, если занесло его туда, куда его никто не посылал, куда, стало быть, не велено, то как потом оправдаешься? И как же он потом на родину вернётся? Тут ведь ещё не только что самовольную отлучку с рабочего места, а попытку побега навесить могут! Сгоришь в одночасье!
А перед этим ещё собрание соберут, чтобы с плевками на тот свет проводить, и какой-нибудь музыковедишка бесштанный тебя полчаса с хрустом жевать будет, кости твои перемалывать и доказывать, что все твои ноты – да чего там ноты, даже паузы! – вражеские. Тут уж тебе ни звания, ни былые почести не помогут. И кто же тогда, спрашивается, будет "Повесть о настоящем человеке" заканчивать, кто же виолончельную симфонию-концерт – вот-вот на подходе! – записывать будет? А симфонии будущие?
И вдруг его осенило: да кто же ему сказал, что он в другой стране? Кто сказал, что он за границей? Вывески на незнакомом языке? Ну и что? Может быть, пока он спал, музыку сочинял, шахматные турниры с Ойстрахом разыгрывал – может быть, в это самое время наши – ну, то есть... они – весь мир как раз и завоевали? А что, почему бы нет?
Но если так, то… то тогда нужно уже сейчас о музыке в честь такого события подумать – годовщина Октября уже не за горами! Ну, что-то вроде его тогдашней кантаты на тексты Маркса, Энгельса и Ленина – отличная получилась штука! – в честь такого события написать.
Начало могло быть, например, таким – и в голове у композитора Прокофьева уже начали складываться первые такты его нового, кажется, обещающего явный успех, сочинения, как вдруг его поразила новая мысль...
...Ну хорошо, если… если действительно никакой заграницы нет, и... они всё уже отхватили, то… - И тут П. как бы невзначай, осторожно, стараясь не возбудить ничьего любопытства, посмотрел налево, потом направо, потом назад.
Нет, за ним никто не шёл. Плакатов "Смерть предателям и двурушникам", или "Народный гнев настигает отщепенцев", или "Раздавите гадину" – с застывшей в мускулистой руке пролетария, выпучившей от ужаса глаза в предчувствии своего близкого конца ядовитой змеей со знаком доллара на голове – тоже нигде не было, ни по левую сторону, ни по правую, ни впереди.
А главное: нигде не было видно портретов товарища Сталина! И люди вокруг шли как-то свободно, не оглядываясь. И никто из них не делал вид, что его этот новый, невесть откуда взявшийся высокий человек, идущий сейчас по улице и смотрящий на всех чуть свысока, совершенно не интересует, в то же время искоса, краешком глаза за каждым движением этого человека наблюдая и затем передавая его наблюдению других таких же людей.
Нет, ничего такого не было. Так что мысль о незагранице как-то растаяла сама собой.
Ну хорошо, ладно, заграница, но какая же? Где он? Эта мысль билась в нём в то время, как П. продолжал идти по длинной улице, которая вела… вела... вела... – и тут он вышел к морской гавани и остолбенел!
Прямо на него смотрела андерсеновская русалка. Она сидела в свободной позе на скалистом камне так, как её схватило воображение скульптора, и улыбалась загадочной, мечательно-грустной полуулыбкой, обращённой, казалось, именно к нему...
Дания, Дания! И как же это он сразу не узнал! Судьба занесла его в Данию! Конечно, это было неспроста! Да, неспроста! Дания! Андерсен! Гадкий утёнок!
Гадкий утёнок! Ах, какую же замечательную, какую же великолепную музыку он тогда написал! И доказал всем и себе – ну, себе-то, собственно, доказывать было нечего, всё было ясно с самого начала – что никакой он не утёнок, а вот именно прекрасный лебедь! Так вот!
И сейчас – пожалуйста: судьба заносит его в Данию! В Копенгаген! По этим улицам, бродил когда-то Ганс Христиан Андерсен... Вот было бы забавно перенестись в те времена, когда он ещё был жив и… – ну да, и показать ему музыку к его "Гадкому утёнку". Он-то уж сразу бы её оценил. Хотя… – хотя да, конечно, его музыка тогда ещё не была написана, да и его самого ещё на свете не было. Жаль, конечно: была бы встреча двух великих!
Ну, это – "бы". А сейчас – сейчас, раз уж судьба занесла его Данию, надо бы найти местный Союз композиторов… – или нет у них такого?
...Да нет, быть такого не может! Союз без композиторов может быть, но чтобы композиторы без Союза! Нет, нет, нонсенс.
Да, зайти в Союз, представиться – хотя нет, лишнее, его и так узнают – ну, передать, конечно, привет от руководства Московского Союза, ну и вообще, что в таких случаях полагается. Чёрт, хоть бы коробку московских конфет из дому захватил!
А потом... – а потом нужно, чтобы эти господа концерт организовали.
Да… концерт. В первом отделении можно будет, пожалуй, сыграть парочку сонат - во-первых, третью, она всегда на "ура" идёт, и, может быть, седьмую – да, да, конечно, седьмую. Играть… ну, играть лучше самому… - да, да, это, пожалуй, самый лучший выход. Технически он в форме, так что тут не должно быть никаких проблем... Жаль, конечно, что Рихтера поблизости нет – но что нереально, то нереально.
...Ну, с первым отделением ясно. А во втором… – во втором "Гадкого утёнка" нужно будет дать! За роялем будет, конечно, он, а петь... – ну, эта проблема уж как-нибудь решится.
…Да, а на бис – ну, на бис он может что-то из двенадцатого опуса сыграть, что-то любой публике понятное. Как это они называют?... – ага, точно: дать обезьяне кусок сахара. Так что концерт может быть вполне успешным. Ах да, вот ещё: о прессе нужно, конечно, позаботиться – ну, тут уж пусть местный Союз старается.
Думая так, П. пошёл по набережной дальше, завернул в боковую улицу, потом в другую, и наконец вышел к небольшой площади.
На площади было довольно много народа. Люди сидели за стоящими прямо на площади столиками кафе – благо, погода была хорошая, светило пусть и не очень греющее, но достаточно яркое солнце, на свежевымытом недавним дождём небе не было видно ни облачка – и чинно отхлёбывали из маленьких чашечек кофе, так же чинно переговаривались друг с другом.
Неплохо было бы и ему присесть перед походом в Союз и выпить чашечку кофе – часы на башне только что пробили двенадцать, так что время у него ещё, слава Богу, есть. А попутно – выяснить, где этот самый Союз композиторов находится и как к нему пройти. Уж пару-то слов они здесь по-французски поймут, а уж тем более по-английски: не зря же там утверждают – он вдруг поймал себя на мысли, что не успел он оказаться вне СССР, как уже говорит о нём "там", непроизвольно вздрогнул и мысленно поправился – не зря же у нас говорят, что американцы весь мир заполонили.
Да, присесть и выпить чашечку кофе было бы неплохо. Но увы: все столики были плотно заняты. Чёрт, вот невезение! Он ещё раз окинул взглядом столики… – а, нет, не все!
За одним из столиков сидел в одиночестве довольно почтенного возраста господин, даже сидя опиравшийся на палку, и, глядя на солнце слегка сощуренными глазами, с видимым удовольствием отхлёбывал из маленькой чашечки кофе, после каждого глотка ставя её обратно точно на то же место, откуда он её взял, и чему-то улыбаясь.
П. медленными, однако всё же решительными шагами – как бы кто-то не подсел, тогда уж точно третьим к этому старичку не пристроишься – подошёл к столику и спросил по-французски, может ли он нарушить уединение почтенного господина и позволительно ли ему присесть за столик, чтобы выпить кофе.
Старичок, отвлёкшись от созерцания солнца, перевёл на спросившего глаза, задержался на нём взглядом, как будто пропуская через себя смысл вопроса – и вдруг, улыбнувшись, сказал на чистом русском языке: "Пожалуйста, присаживайтесь".
П. объял ужас: "Белоэмигрант!!"
Всё – он пропал! Кто ему поверит, что он не сам искал этой встречи – ведь он до этого оглядывал столики, как будто что-то высматривая.
Он ещё раз незаметно оглядел сидящих за другими столиками... – да нет, чепуха, опять ему кажется! Люди были заняты своими разговорами, своими делами, им до такой степени было всё равно всё остальное, что… Нет, нет, ничего подобного. Нервы.
Он пододвинул стул и присел за столик. Теперь, когда он оправился от шока, он смог повнимательней всмотреться в пожилого господина, и лицо это показалось ему знакомым.
...Постой, постой, не он ли тот самый журналист, что был тогда на премьере его "Игрока" в Брюсселе? Кажется, похож. – Нет, нет, тот был яркий брюнет, а у этого… нет, нет!
Или тот милый старикан, что тогда на премьере "Блудного сына" в 29-м в Париже к нему с поздравлениями и объятиями кинулся? Да нет, тоже нет. Тот и слова по-русски не знал, да и знать не хотел. Но кто же тогда?
Ах, проще всего будет, если он этому почтенному господину представится, почтенный господин представится в свою очередь, и если выяснится, что тот – действительно эмигрант – ну что ж, тогда он, П., вежливо с господином распрощается, кофе заказывать не будет и сразу уйдёт. Так что и взятки с него на родине будут гладки.
Сказано – сделано. Он слегка привстал и чуть церемонным тоном произнёс свою фамилию. На старичка, опять принявшегося за разглядывание солнца и отхлёбывание кофе, произнесённое, кажется, не произвело вовсе никакого впечатления.
П., озадаченный таким поворотом событий, повторил немного упавшим голосом свою фамилию, присовокупив к ней имя и отчество, и уж совсем на пиано добавил: "Композитор".
Тут пожилой господин на минуту отвлёкся от своего занятия, поклонился и сказал просто: "Андерсен".
"То есть как – Андерсен?" – хотел уж было спросить П., но вовремя остановился: ещё обидится старичок. А тот продолжил: Да, да, молодой человек не удивляйтесь. Тот самый! – и заговорщически П. подмигнул.
– Ханс-Христиан? – почему-то переспросил совершенно озадаченный П. и подумал: "Бред какой-то. Чистое наваждение!" – но проверять, наваждение ли это или нет, зажмурив глаза и тут же их открыв, было, конечно, невежливо.
– Да, да, молодой человек! – повторил старичок, с совершенной очевидностью наслаждаясь произведённым впечатлением. – Вы услышали правильно: "Андерсен. Ханс-Христиан."
И тут П. поверил, и его охватило невиданное воодушевление.
Боже мой, это было как в сказке! Он попадает в Данию, мечтает встретить Андерсена, понимает, что это абсолютно нереально – и встречает его! И может с ним беседовать! Вот это – истинный подарок судьбы! Не хуже чем неожиданная Сталинская первой степени.
Да нет, пожалуй, лучше, многим лучше. Такое выпадает один раз в жизни, а Сталинская, даже пусть и первой степени... – какое тут может быть сравнение!...
Так… тут нужно что-то экстренно планировать.
Ах, чего проще: он пригласит Андерсена на свой концерт – да весь Копенгаген слетится на такое представление! И пресса. И фото: он стоит рядом с великим сказочником. И тот, сияющий от удовольствия, что его сказку, его Гадкого утёнка так замечательно перенесли на музыку в далёкой России, благословляет композитора П. на дальнейшие творческие свершения.
Да это же будет стоять во всех газетах! С аршинными заголовками! И потом он возвратится и покажет газетные вырезки в Союзе – то-то будет ажиотаж. А ещё он сделает с газетных вырезок – со всех! – копии и Ш. в день его рождения подарит. Так-то. Это тебе не автографы в Тьмутаракани раздавать.
Всё же он решил ещё раз старика проверить и сказал: Да, но Ваш русский язык.
– Ах, Вы об этом, – произнес старик с улыбкой. – Ну, тут нет ничего удивительного. Когда я был в Испании, российский консул сделал мне от имени своего императора предложение переехать в Россию. Тогда я стал изучать русский язык и делал это довольно основательно – но потом всё как-то расстроилось.
– А ведь я на Ваш текст музыку написал. Может быть, Вы слышали: "Гадкий утёнок", – сказал П. как бы невзначай.
Старик впервые посмотрел на своего визави с любопытством, налил себе в чашечку из стоящего рядом кофейника кофе и спросил: Это в каком же смысле: оперу, что ли, написали? Или может быть, – он как-то странно усмехнулся, – ораторию? Или кантату?
– Нет, нет, – ответил П. немного раздосадовано – его всё же задело, что этот господин ничего о его "Гадком утёнке" не слышал. – Нет, не оперу и уж тем более не ораторию а… – ну, что-то вроде вокальной поэмы.
– Ага, – задумчиво проговорил старик, – поэма. Это что-то высокое, патетическое, должно быть. Про утку с утятами и жизнь в деревне. Интересно, интересно.
– Ну, я надеюсь, что здесь будет устроен мой концерт, на который я буду иметь честь Вас пригласить, – сказал Прокофьев, воодушевлённый проявленным интересом.
– А пока… пока я могу – конечно очень схематично – показать вам начало – ну, тактов десять-пятнадцать, чтобы у Вас сложилось какое-то представление.
Старичок благосклонно, но по-прежнему с лёгкой то ли улыбкой то ли усмешечкой – да нет, всё же скорее с благожелательной улыбкой – кивнул.
Первые четыре такта прошли спокойно, потом в старичке началось какое-то движение. Он весь подался вперёд, внимательно вслушиваясь в чередование то мелодии, то пропеваемого аккомпанемента и даже – то ли от напряжения, то ли от страха потерять равновесие, то ли от чего другого – крепче сжал свою палку.
Но П. было в этот момент не до того, чтобы сосредотачивать на таких мелочах своё внимание: перед его взором стояли ноты, которые он такт за тактом пропевал перед своим слушателем, стараясь акцентировать главное.
Он увлёкся настолько, что совершенно не заметил того момента, когда его визави поднял свою палку и занёс её над столом. Но в последний момент он всё же успел заметить палку, отшатнулся и увидел, как она со всей силой хрястнула по столу – да так, что стоявшая перед старичком кофейная чашечка подскочила сантиметров на двадцать и, подмигнув П. белым ушком, упала на то самое место, с которого взвилась в воздух. Правда, не разбившись – видимо, была из крепкого фаянса.
– Гадкий утёнок! – вскричал старик. – Я тебе покажу гадкого утёнка! – И он поднял свою палку, намереваясь, как видно, ещё раз хрястнуть ею об стол, но потом, передумав, опустил её со стуком на землю.
Люди вокруг стали с любопытством, с улыбкой, а некоторые со смешком оглядываться. Но продолжалось это любопытство недолго: может быть, они привыкли к милым чудачествам своего великого соотечественника, может по какой другой причине, но не прошло и минуты, как все вернулись к отхлёбыванию кофе и неторопливым беседам.
А старик распалялся всё больше. „Мой текст! Так испоганить! Я тебе покажу!" – кричал он.
Тут П. впервые с тоской подумал о том, как же всё-таки жаль, что поблизости нет хотя бы оперуполномоченного с его родины. Тот бы живо этого ретивого старика приструнил. Объяснил бы ему, что первому композитору страны полагается почёт и уважение оказывать, а критиковать – только если наверху скажут. И этот самый Ханс-Христиан мигом бы в колею вошёл.
Но мечтать – одно дело, а здесь надо было ситуацию как-то миром исправлять. И вот, дождавшись, когда силы у старичка поиссякнут, он вежливо сказал:
– Насчёт музыки могут быть, конечно, разные мнения и я, господин Андерсен, разумеется, прислушаюсь к Вашей м...м... дружеской критике. А сейчас – сейчас я хотел бы показать Вам произведение, которое у меня только складывается – может быть, Вы оцените его благосклоннее. Но это будут действительно начальные такты – больше у меня пока нет…
– Хорошо, – согласился тот, – показывайте. Гнев его, кажется, остыл, но палку свою он сжимал по-прежнему крепко.
П. начал пропевать начальную мелодию – и удивительно: старик совершенно успокоился. На лице его появилась улыбка, и чем дальше, тем оно делалось мечтательнее и блаженней. Было совершенно очевидно, что то, что он слышит, ему нравится.
– Ну, вот и всё, – оборвал себя П., – дальше уже дело развития материала.
Старик медленно перевёл на него глаза и сказал: Вот это было, кажется, хорошо. Что же это было – или, точнее, будет? – спросил он.
– Моя будущая симфония. Седьмая по счёту. То, что Вы слышали – это было самое начало.
– Что ж, – медленно произнёс Андерсен, – это кажется действительно хорошей музыкой. Вы уж меня извините за мою вспышку. Раньше я был, как говорят, терпимее.
– Ничего, ничего, – ответил П., облегчённо вздохнув, и подумал: Всё-таки старик, кажется, не так консервативен и глуп в музыке, если сразу понял мою будущую Седьмую. Посвящу-ка я эту симфонию ему – то-то он обрадуется! И может быть, тогда и насчёт утёнка что-нибудь хорошее скажет.
А старик продолжил: – Ну а насчёт Вашего концерта – когда он, кстати, будет? – что Вы там показывать собираетесь?
– Это ещё надо обсудить с местными това... то есть с местными музыкантами, – проговорил П. неуверенно.
– Уж не Гадкого ли утёнка показывать собираетесь? – спросил старик и слегка побагровел.
– Нет, нет, – поспешил ответить П. и добавил, переводя разговор в другое русло: Эта мелодия, которая Вам так понравилась… – когда симфония будет готова, я буду рад посвятить её Вам. В память о нашей встрече. – Он невольно покосился на палку, которую Андерсен продолжал сжимать в своей руке.
– Спасибо, мне будет очень приятно, – вежливо ответил тот. – Ну, а сейчас мне пора, – сказал он, – устал я, да и солнце скоро сядет, а я не выношу холода, хоть и вырос не в большом тепле. И он поднялся со стула и, опираясь на палку, медленно встал.
– Уж лучше бы он попросил старика пойти с ним к фотографу, сфотографировались бы вместе. А сейчас – увы! – об этом надо забыть. Да и на концерт этот старикан явно не придёт. И дёрнула же меня нелёгкая петь ему моего "Утёнка". Ведь старик явно застрял в девятнадцатом веке, да и тогда, может быть, в музыке не очень-то понимал.
…А всё же приятно, что ему мелодия из моей будущей Седьмой понравилась. И кто знает – может быть, и дадут у нас согласие пригласить старика на премьеру.
– Желаю Вам успеха и доброго здоровья, – сказал Андерсен.
П. поклонился, подумав, что он совершенно забыл спросить, как же ему пройти к местному Союзу композиторов. Но старик уже уходил, догонять его было бессмысленно, да и потом, если уж правду сказать, желание устраивать здесь концерт у П. как-то стёрлось.
Он подозвал официанта, заказал себе кофе и посмотрел на сереющее, окутываемое облаками солнце. Потом он медленными глотками выпил кофе, расплатился, встал и пошёл в том направлении, откуда вышел на площадь.
Он шёл и шёл, и с каждым его шагом улица, по которой он шёл, теряла ясные очертания и как бы растаивала в воздухе.
Вдруг он очутился у себя на даче, и понял, что просто заснул в кресле.
Перед ним на столе лежала газета с не очень стеснявшейся в выражениях критикой его ранних сочинений. Среди прочих аргументов критика был и такой: "Великий Андерсен был бы несомненно возмущён нелепой вокализацией его текста, да ещё под такой же нелепый аккомпанемент".
***
...Так вот эту историю и рассказывают.
Ересь, конечно, чепуха, всё от начала до конца выдумано. Люди друг про друга чего только не придумают! А уж если они композиторы…
Но – забавно!
