Я так и не написала это эссе. Не хватило духа, той степени откровенности, когда пишется «как на духу», как на исповеди, мешал какой-то ступор, зажатость, как при команде «мотор» у неопытного актёра. А иначе написать это было нельзя.
Но приведу хотя бы те обрывки мыслей, что мучили, фрагменты цитат, которыми было навеяно то, что хотелось сказать, но не сказалось. Несказанное.
И я спасусь не манною,
Летящей легче пуха,
А тем, что несказанное
Поведать хватит духу.
(Лариса Миллер)
Из дневника 90-х годов:
«…Сказочный сумеречный вечер. С неба хлопьями падает снег. Тихо. Мы идём с Дендиком по моей излюбленной безлюдной улочке. Кое-где уцелевшие от сноса домишки, светятся редкие окошки, а впереди вдалеке как маяк — таинственный одинокий дом с красноватым светом окон. Вообще-то это школа, но сейчас не хочется этого знать, он мне видится неким «домом с красными занавесами» из «Неточки Незвановой».
«Дом с красными занавесами»! Как была очарована им моя любимая с детства маленькая героиня Достоевского! Он был для неё олицетворением мечты, счастливого будущего, всего самого прекрасного на свете.
Ф. Достоевский «Неточка Незванова»:
«…всю эту ночь мне снился соседний дом с красными занавесами… Уже давно этот дом поразил мое детское любопытство. Особенно я любила смотреть на него ввечеру, когда на улице зажигались огни и когда начинали блестеть каким-то кровавым, особенным блеском красные как пурпур гардины за цельными стеклами ярко освещенного дома. К крыльцу почти всегда подъезжали богатые экипажи на прекрасных, гордых лошадях, и всё завлекало мое любопытство: и крик, и суматоха у подъезда, и разноцветные фонари карет, и разряженные женщины, которые приезжали в них. Всё это в моем детском воображении принимало вид чего-то царственно-пышного и сказочно-волшебного… И тотчас же сложилось в моих догадках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в нем жить в каком-то вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, я с напряженным любопытством смотрела из окна на этот волшебный для меня дом, припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких я никогда еще не видала; мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из окон; я всматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и всё старалась угадать, что такое там делается, — и всё казалось мне, что там рай и всегдашний праздник.
— Дом? красные занавесы? что такое? О чем ты бредишь, глупая?..»
— Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно хлестнула
Грубою верёвкою кнута?
(Александр Блок)
Прочла недавно рассказ Асара Эппеля из его «Травяной улицы». Сначала поразило название: «Одинокая душа Семён». А потом начала читать и… сердце колотилось, слёзы застилали глаза. Так бывает во сне, когда чувствуешь, что вот-вот проснёшься, и силишься успеть ухватить за хвост ускользающую разгадку смысла чего-то кровно-важного для себя…
«Ближе к парикмахерской, слева от разогнавшегося трамвая, появились пустые пространства, среди которых — на холме не на холме — росла прекрасная сосна. Тридцать девятый, грохоча, миновал одинокое, как душа Семена, дерево и остановился. Когда Семен сошел, трамвай укатил в сторону какого-то Останкина, и у Семена снова, как в прошлый раз, заколотилось сердце: прямо перед ним стояла гора с церковью на макушке, а по всей горе, от подножья до церкви, толпились бурые домишки. Семен в смятении рванулся направиться к крайнему возле церкви дому, где его, Семена, заждались, но спохватился. Церковь была непохожа на ту, возле которой его заждались, а все остальное хоть и было похоже, но не было т е м, а т о г о, похоже, уже и в помине не было.
Т о г о не было точно, — не было т о г о больше! — но Семену по молодости пока еще не удалось удостовериться, как что-то берет и исчезает, и, хотя Семен мыслил вообще-то здраво, в данном случае он обольщался, на что-то надеясь, хотя правильно делал, надеясь на что-то. Пока т о существовало в нем, пока Семен не стал покойником, т о исчезнуть не могло, только Семен по простоте своей не знал, что с этим поделать…».
«Разные обстоятельства сработали на женитьбу Семена, и среди прочих такое, казалось бы, второстепенное, что семья невесты происходила из тех же улетевших с дымом мест, куда рванулся было Семен, сойдя на остановке у парикмахерской…»
«В гостях у родителей было неплохо. Семен всякий раз смятенно терял голову, переступив порог комнаты, где сидели люди и на столе стояла красивая еда. Он, как тогда с церковью на горе, решал на мгновение, что пришел наконец в крайний от церкви дом, где его заждались, но сразу спохватывался, хотя в течение вечера что-то опять начинало щемить, возникая то ли в янтарных глазках бульона с вареной фасолью, то ли в серебряной покосившейся чарке, пахнувшей, если пить из нее, как сроду пахли рюмки из потемневшего серебра, а раз сроду — значит, и т а м, т а м — в крайнем доме…»
«Как же так получилось, что он попал именно сюда, а между тем словно бы попал т у д а, хотя т у д а не попасть? И почему так получилось, что он попал почти т у д а? Почти…»
«Одинокая душа Семён» так поразил меня, что я всю ночь не спала под его впечатлением, столько всего всколыхнулось в душе… Там герой всё время грезит о неком доме, в котором его будто бы давно ждут, — в то время как его никто и нигде больше не ждёт, — он мечтает туда попасть и принимает за этот дом другие, похожие, но не те, — то ли это дом детства, то ли приснившийся в какой-то прошлой жизни, то ли явившийся из грёз, из мечты… Призрак манит, томит, не даётся в руки, ускользает, как солнечный зайчик, и только в редкие моменты душевных озарений ему открывается То, То Самое, куда неудержимо рвётся память и сердце.
«Семен доигрывает «Марш Буденного», а потом начинает свою самую любимую, которую играет очень редко, потому что песня эта невыносима, нестерпима даже для его безмятежного сердца. Он начинает, и песня получается как никогда хорошо-хорошо. Как раз из-за угла дома появляется собравшаяся куда-то, похожая на артистку Татьяна Туркина. Она останавливается перед стоящим в окне Семеном и спрашивает:
— Что это вы играете, такое приятное?
— «Ой-ой, купите папиросы!» — говорит Семен и, глядя в красивые глаза Татьяны Туркиной, добавляет: — Песню такую одну…
А песня эта, такая одна, захватывает Семена настолько, что горло ему вдруг стискивает страшная сила, а ровная линия домов перед глазами изламывается, земля под домами вздувается горой, и наверху этой горы из материализовавшейся струйки дыма вот-вот возникнет церковь. Вот-вот и домики столпятся по склону, березы исчезнут, а домики побуреют, а воротца их посереют, а пузатый человек, стоящий на углу, вытянется в черного, бородатого и тощего.
«Поглядите — ноги мои босы…» — играет Семен, и возникшее видение чуть-чуть тускнеет, потому что здравый смысл Семена быстро учитывает требования великого артиста, желавшего, чтобы все было взаправду; и Семен, уже изъездивший смычком свою невинную душу, зачем-то скидывает, продолжая играть, обутку и продолжает играть босиком, и на снова определившейся горе возникает не только церковь, но — Господи! — и крайний дом, крайний дом ну, господи Боже ты мой! ну, Боже ты мой! — ну ждут же, ждут же, давно его ждут! И стоит босиком, и играет: поглядите — ноги мои босы — Господи Боже ты мой…»
(Асар Эппель: «Одинокая душа Семён»)
Этот рассказ чем-то напомнил мне «Скрипку Ротшильда» Чехова, который по праву считается самым сильным его рассказом. Но этот задел меня куда больнее. Казалось, это мою душу изъездили смычком… Как он сумел передать это нутряное состояние одиночества, тоски по прошлому, смутному, полузабытому, тоску по детству, родному дому, близкой душе… И как это особенно трогает, оттого что исходит от души простодушной, девственной, простой, без шестых чувств… Но нет, всё не так, и это шестое чувство живёт в этом одиноком Семёне, о чём он даже не догадывается и не может сам ничего в себе понять и объяснить.
Я плакала. Мне вспоминалось, как Давид в последнее время рвался в свой дом на Гоголя, где прошло его детство, к маме, к отцу, как собирал узелок с бельём, и глаза его горели безумным счастьем, — рвался, не понимая, что этих домов давно уже нет, и родители уже лет 30 как в могиле, но объяснить его сумеречному сознанию я уже это не могла, и отпустить не могла — он бы там искал свой дом, пока ни упал бы где-нибудь или заблудился, и душа разрывалась от боли, видя, как он рвётся туда душой и телом, а я не пускаю, запираю дверь, прячу ключ… Мой самый близкий и дорогой человек рвался туда, где его ждали, любили, где он был так безоблачно счастлив, а я причиняла ему боль… Как важно человеку попасть туда, где его ждут… А где теперь ждут меня? Пустой дом… Нет-нет да схватит ледяная тоска за горло… Как мне было хорошо, когда мы были вдвоём… Когда была жива мама, отец… Всю душу раздеребил мне этот Эппель…
А под утро пришла мысль написать эссе «Дом, в котором тебя заждались», в котором для меня переплелись и дом одинокой души Семёна, и дом с красными занавесами из «Неточки Незвановой», и дом на Гоголя, куда так рвался Давид в своё прошлое, и мои снесённые дома детства, которые я безуспешно искала в интернете, — а вдруг? И как была в своём старом доме на Советской, в своей квартире, — там шёл ремонт, и всё уже было не так… и дом отца уже не тот, там живут другие люди, и на доме мамы — бельма вместо окон, откуда она всегда смотрела мне вслед… И выстроенный не так давно дом напротив нашего, в котором, мне чудилось — живут призраки моих близких и смотрят на меня глазами окон… И тот единый для всех небесный дом, в котором когда-нибудь нас примут с распростёртыми объятиями, в котором мы будем навеки как дома…
Твой светлый образ бродит по земле.
Он освещает жизнь мою во мгле,
как дом, что вырос посреди аллей
и смотрит на меня глазами окон.
Я догадалась — то не просто дом,
он кем-то Высшим послан и ведом,
я чувствую, склонившись над листом,
как он косит в окно фонарным оком.
Бессонница, весна ль тому виной,
что всё это случается со мной…
Ну что ты беспокоишься, родной, —
мне хочется сказать как человеку.
Я помню, я люблю тебя и жду,
с тех пор как ты в двухтысячном году
отбыл на новогоднюю звезду,
а я вдруг отошла другому веку.
Я возле дома этого брожу.
Я кладбище в душе своей ношу.
Но никогда его не ворошу,
чтоб не тревожить сон родных и милых.
Им плохо, если плачу я о них,
когда я вызываю их из книг,
когда я к ним взываю каждый миг
и вижу, что помочь они не в силах.
О, как же нужно холить и беречь
любую из земных недолгих встреч,
как музыку, впитать родную речь,
запомнить насмерть жилочку любую,
и этим жить, и это пить и петь,
вобрать в себя и на себя надеть,
чтобы за вами в светлое лететь,
а не в мученьях корчиться вслепую!
То… То Самое… Что это такое? Этому нет имени.
О книге Лао Цзы «Тао Те Кинг»:
«Наше «я» — это капля, оторвавшаяся от космического океана, которая после смерти возвращается к своим истокам, на свою прародину. Порой это случается и при жизни: в глубоком счастливом сне, в стихах и особенно в музыке удаётся иногда намекнуть, каким образом наше «я» воссоединяется с высшим Тао. Увидеть, ощутить, осознать Тао мы не можем. На все старания понять и выразить словами свою сущность душа отвечает: «Нет, нет, не так, не то…»».
Как всадник на горбах верблюда,
Назад в истоме откачнись.
Замри — или умри отсюда,
В давно забытое родись.
(Владислав Ходасевич)
Все мы — гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там.
(Роберт Рождественский)
Уже и не светом,
каким-то свеченьем светясь…
Не в этом, не в этом
ли… И – обрывается связь.
(Марина Цветаева)
Мы падаем в первоисточник
и в нём, исцелясь, восстаём.
Там, в мировой сердцевине, там, где ты любишь,
нет преходящих мгновений.
(Р.М. Рильке)
Помню, как меня поразил тогда этот узелок, который собирал Давид себе в дорогу. В доме полно сумок, удобных пакетов с ручками. Откуда, из каких дебрей сознания всплыл в его смутной памяти этот старорежимный узелок? Из фильмов военной поры? Из фразы «узелок на память»? Из мультфильма про ёжика в тумане?
И в тот же день попалось на глаза интервью Ларисы Миллер, — я не верю в такие случайности, — где она говорит:
«Я читала какую-то книгу, и вдруг мне в глаза ударило слово «узелок». И дался мне этот «узелок». … И я не могу от него отделаться, не могу понять, что мне надо от этого «узелка». И вдруг он у меня стал вспыхивать, светиться белым светом, и я поняла, что это Ёжик в тумане… И я написала это стихотворение…
Ёжик в тёмном лесу потерял узелок.
В узелке — всех счастливых мгновений залог.
В узелке — всё, что надо душе для паренья:
Много сладостей разных, включая варенье.
Но растяпу ежа не спешите жалеть.
Узелок — молодец. Он умеет белеть.
Пёс добрейший принёс его ёжику в пасти.
Всё здесь временно. Временны даже напасти.
И неважно, что там у судьбы на уме.
Наше дело — светиться, светиться во тьме…»
Из статьи Дмитрия Шеварова об этих стихах-узелках:
«Стихи Ларисы Миллер — это вот такие светящиеся узелки. Они тихонько светятся в тумане, и когда ты одинок, на твое растерянное «ау» сразу отзываются родные голоса. Кто-то бережно берет тебя на руки и переносит домой. В самую сердцевину дома — в детство.
…В доме том жила ребенком.
Помню ромбы на клеенке.
Помню скатерть с бахромой.
Скинув валики с дивана,
Спать укладывали рано…»
Вот откуда этот узелок — из детства, из родных мест, из самого дорогого, белеющего во тьме…
Давид лихорадочно собирает нехитрые пожитки. Я пытаюсь его остановить, отговорить.
— Давид, этого дома давно нет… Твои родители умерли… Вот, посмотри, фотография их могилы…
— Ну что ты такое говоришь! Ну и что? Это ничего не значит. Я вчера там был… Поехали со мной!
— Ну куда ты на ночь глядя? Давай подождём хоть до утра…
— Я не могу. Они меня ждут. Меня там заждались…
На другой день я попросила родственника Давида свозить нас на улицу его детства, где дом родителей и все окрестные домишки давно снесены, в надежде, что, увидев это, муж не будет больше сюда рваться. Но его сияющие глаза, казалось, видели то, что нам было недоступно.
— Ну и что! Я только вчера там был. Поедем дальше, туда, это там, за поворотом…
И ничего не исправила,
Не помогла ничему
Чудная, смутная музыка,
Слышная только ему…
(Георгий Иванов)
А ещё мне вспоминались строки Бориса Рыжего:
…И думаю: о жалкие умы,
предметы не страшатся разрушенья —
вернее, всё, что разрушаем мы —
в иное переходит измеренье…
И мне не страшно предавать словам
то чувство, что до горечи знакомо.
И я одной ногой гуляю там,
гуляя здесь, и, знаешь, там я дома.
Недавно смотрела фильм «Гений» о Томасе Вулфе и его издателе, где меня так поразили строки из его первого романа, что я тут же кинулась искать их в Интернете, и нашла:
«Нагие и одинокие приходим мы в изгнание. В темной утробе нашей матери мы не знаем ее лица; из тюрьмы ее плоти выходим мы в невыразимую глухую тюрьму мира.
Кто из нас знал своего брата? Кто из нас заглядывал в сердце своего отца? Кто из нас не заперт навеки в тюрьме? Кто из нас не остается навеки чужим и одиноким?
О тщета утраты в пылающих лабиринтах, затерянный среди горящих звезд на этом истомленном негорящем угольке, затерянный! Немо вспоминая, мы ищем великий забытый язык, утраченную тропу на небеса, камень, лист, ненайденную дверь. Где? Когда?
О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!»
(Томас Вулф: «Взгляни на дом свой, ангел»)
Это тоже было о Том, о ненайденном нами Доме, где нас ждут, о ненайденной двери в утраченное, оплаканное, полузабытое… Книги сами разворачивали передо мной нужные страницы, память подносила к сердцу искомые строки и они вспыхивали нездешним светом, озаряя потёмки жизни.
И хотелось собрать узелок и отправиться туда, где нас уже давно заждались.
Как это у Ларисы Миллер:
Наверно, прежде, чем родиться,
Необходимо убедиться,
Что мир не враг тебе, а друг,
Что без тебя он, как без рук,
Что потому ты и рождался
На свет, что мир в тебе нуждался,
Что под покровом сих небес
Ты нужен просто позарез.
Ну пусть не миру, пусть кому-то,
Кто без тебя тоскует люто.
Ну пусть не мир, пусть кто-то в нём
Ждёт — не дождётся ночью, днём
Тебя. Пусть кто-нибудь найдётся,
Кто без тебя не обойдётся,
Чтоб мог ты, счастья не тая,
Придя, воскликнуть: «Вот и я!»
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer10/kravcheko/
