ГЛАВА ПЕРВАЯ. БИКБАРДА. 1891
1.
Что за судьба такая. Надеешься прожить в одном месте лет сто. Если же иметь в виду потомство, то все триста-четыреста. Тут тебе говорят: хватит. С этого дня здесь другой хозяин.
Сперва пьешь успокоительное и самого Господа просишь вмешаться. Наконец понимаешь, что помощи ждать неоткуда. Рассчитывать надо исключительно на себя.
Главное, не смотреть на возы с мебелью. Тогда еще какое-то время продержишься. Потом повернешь голову, и как обожжет. Будешь долго разглядывать какой-нибудь стул.
Что, казалось бы, в этом стуле? Ровным счетом ничего. Где-то рядом находятся одиннадцать его сестер и братьев.
Еще вчера рядом с диванами и шкафами стул выглядел как равный среди равных. Сейчас он взбрыкнул ножками и повис в акробатической позиции. Словно застрял между небом и землей.
Опять уговариваешь себя: не кисни! Сколько их, этих стульев, еще впереди! Нет, тебе важен именно этот. Он уже давно стал участником твоей жизни. Едва ли не членом семьи.
Да и потом Павел Дягилев вспоминал отъезд из имения, а когда вышел в отставку, эта тема стала едва ли не главной. С утра начнешь думать, а закончишь к вечеру, но так и не ответишь на вопрос: почему?
Е.В. и П.П. Дягилевы около своего дома в Бикбарде. 1880 годы
Еще Павел Павлович читал книги. Не обязательно по военной истории. Попадались ему и журналы, и сочинения новомодных авторов.
В каком-то сборнике нашел пьесу «Вишневый сад». Прочитал раз и сразу начал читать сначала. Сходство с их историей было настолько явным, что он подумал: не знает ли Чехов что-то от его сына?
Присочинить автор тоже горазд. К примеру, никто из его близких не разговаривал со шкафом. Даже только что упомянутый стул не спрашивал: как же вы так?
Почему Гаев обращается к шкафу? – пытался разобраться Дягилев. Потому, что только он способен его понять. Все же книги на полках еще помнят прежнюю жизнь.
Павел Павлович тоже друг и единомышленник книжного шкафа. Человек, чье время прошло. Если у него есть роль в новом времени, то это роль старого ворчуна.
Забавная фигура, человек восьмидесятых годов. Такие люди скорее исчезнут, но главного не предадут. Не то что нынешние. От этих только и слышишь: «не хочу» и «не буду».
Поступков в его жизни было немного. Зато мечтаний сколько угодно. Виделось что-то вроде появления на сцене. Выкидываешь руку и бросаешь в зал несколько фраз. Тонешь в аплодисментах и благодарно раскланиваешься.
Говорите, на театре отказались от подобных эффектов? Так он не следит за модой. Когда рассчитывает произвести впечатление, то себе не отказывает.
Что-то такое случилось незадолго до их разорения. Во всех пермских домах: шур-шур-шур. Удивляются: как он мог? Пусть должность не столь важная, но и лишней не назовешь.
Дягилев не то что выбрасывает руку, но ведет себя вызывающе. Утверждает: если вы так, то и я так. Отказываюсь от звания Старшины Благородного собрания. Раз вы позволяете себе такое, то я лучше отойду в сторону.
2.
Ничто, надо сказать, не предвещало. Да разве в поводе дело? Когда есть намерение блеснуть, то так оно и случится.
Начиналось все очень обычно. Два офицера расквасили друг другу носы. Причем места искать не стали. Решили помахать кулаками на лестнице Благородного собрания.
В чем отличие новой эпохи? Прежде дрались на дуэли, а теперь без особого повода. Тут в остатке не поворот судьбы, а лишь испорченное настроение.
О драке и говорят по-другому. Глаза не блестят, а затухают. Порой следует ехидное уточнение: в наши времена испорченных может случиться не такое.
Юноши, надо сказать, не простые, а золотые. Один даже состоит в родстве с губернатором. Вот это обсудили подробно. Решили, что пусть сам разбирается. Стращает родственника тем, что оставит его без поддержки.
Уже перешли к другой теме, как тут явился Дягилев. Объявил о том, что оставляет эту территорию. Удаляется, правда, недалеко. Благо родовой дом расположен напротив Дворянского собрания.
Кто-то услышит новость - и спешит засвидетельствовать почтение. Больно хочется спросить: неужто не было иных вариантов?
Совсем не все восхищаются. Миллионщик Поклевский-Козелл считает этот поступок не победой, а капитуляцией.
Чего кичиться неучастием? – вопрошает он. Разве важно, как покидать поле боя? С поднятой или опущенной головой? Вытянув руку или засунув ее в карман?
Поклевскому всегда надо больше всех. Сколько ему говорили: зачем кипятиться? Прямо-таки булькать как самовар! Лучше поберечь энергию для чего-то более важного!
Кстати, и комплекцией Викентий Альфонсович не уступит самовару. Тут тоже имеет место покатость. Причем не один, а несколько раз.
Он и ел так же как разговаривал. Много и с удовольствием. Легко представить, сколько надо трудиться, прежде чем так располнеть.
Еще, конечно, лицо. Упомянем о нем хотя бы из-за усов. Это вам не какое-то пятнышко под носом, а самая настоящая растительность.
Вот именно - растительность. Как иначе назвать эту ветвь? В одну и в другую сторону. Еще с изящным выгибом на обеих концах.
В отличие от избыточного Поклевского в Дягилеве преобладала упорядоченность. Не в его характере попусту размахивать руками. Если жест, то такой, который подчеркнет мысль.
- Я так сделал, - со всей внушительностью сказал Павел Павлович, - потому, что у меня есть хорошие советчики.
- Кто же эти советчики? - у Поклевского прямо захватило дух. Он чуть не воскликнул: я же говорил, что тут не обошлось без подсказки!
- С радостью назову их, сударь, – ровно так продолжал Дягилев. - В первую очередь, граф Толстой.
Каждое слово он выговаривал четко. Показывал, что спешить ему некуда. Самое главное произнесено.
Тут самовар опять зашелся. Заинтересовался: это какой Толстой? Не главный ли наш любитель мутить воду? Оказалось, действительно Лев Николаевич. Если точнее, его герой.
- Помни одно, князь Андрей, - декламировал Дягилев, - коли тебя убьют, мне, старику, больно будет... А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно!
- Вот оно что, - думал Поклевский. - Когда у человека в голове целая библиотека, для своих мыслей места не остается.
Примерно так он и сказал. Еще добавил, что упертость хороша во время войны. Правда, кое-кто всегда найдет повод помахать шашкой.
Миллионщик тоже наступал уверенно. Все кипел и кипел. Со всей присущей ему страстью умолял утихомириться.
- Не забывайте, - говорит он, - мы живем за Уралом. Со времен Пугачева тут ничего не происходит. Если только какому-то чудаку не захочется отличиться.
Так они стояли вдвоем посреди пустой улицы. Один уговаривал другого, что лучше обойтись без жестов. При этом сами жестов не жалели. Так размахались, что комары боялись приблизиться.
Поклевский как бы говорил: есть шум – и шум. Одно дело - громкий голос, а другое - громкие заявления. Это же все равно, что ткнуть в себя пальцем и назваться честным человеком.
- Посмотрите, как устроен наш город, – развивал он свою мысль. – Несколько шагов в сторону - и открывается вид на Каму. Смотришь на эту ширь и понимаешь, что самое правильное поберечь нервы…
Если Поклевский вставит шпильку, то так, чтобы было больно. Сперва он как бы изготовился, а потом произнес:
- Что, дорогой друг? Предположим, вы покинули Благородное собрание? Куда теперь намерены податься? Домой?
Он опять сделал паузу. В том смысле, что все непросто. Не следует допускать, чтобы событий было чересчур много. Сперва закончи с одним, а потом принимайся за другое.
Тут же – явный перехлест. Еще не разобрался с долгами, а уже протестует. Будто не знает, что взволнованного человека можно брать голыми руками.
Кредиторы этого не пропустят. Едва он начнет ораторствовать, подкатят со своими бумагами. Не желаете ли перейти от общих материй к совершенно конкретному случаю?
Да, этот случай ваш. Ваш и вашего семейства. Суть его в том, что расплачиваться придется имением в Бикбарде и домом в Перми.
Что-то неясно? Значит, не желаете понимать. Все еще видите себя на сцене. Думаете, перед вами не река Кама, а море голов в зрительном зале.
Или представьте человека, склонившегося над подсчетами. Стоит ему взмахнуть руками – и бумаги окажутся на полу. Возможно, поэтому на театре изображают принцев, а бухгалтеров – нет.
Так вот Дягилевы скорее из принцев. Произносить речи – всегда пожалуйста, а остальное их не касается. Больно романтические это натуры для того, чтобы складывать и умножать.
Вы, кстати, не размышляли о том, почему романтика тянет в горы? Потому, что это почти сцена. Встанешь на вершине, и тебя видно далеко окрест. Да и акустика не хуже, чем в Александринке.
А в Перми что? Уж очень все близко. Дворянское собрание, потом гимназия и губернаторский дом. Вот и весь круг жизни. Так и крутишься на этом пятачке.
Тюрьма тоже недалеко. Часто губернатор видит в окно, как заключенных ведут по улице. Уколется о неприятный взгляд и думает: конечно, конечно… Как это я забыл о том, что первые когда-нибудь станут последними?
3.
Родители Павла Павловича и Викентия Альфонсовича тоже были не прочь повыяснять отношения. Вновь и вновь пытались понять: кто из нас круче?
Самый любопытный экземпляр представлял Альфонс Поклевский. Его просто хлебом не корми, а дай показать характер. Причем так, чтобы вышло что-то вроде спектакля.
Поэтому рядом с ним всегда слуга. Он нужен ему не только для бытовых надобностей, но и как партнер по игре. Вдруг потребуется подать реплику или нужный предмет.
Верность - дело приятное, но не в больших количествах. Альфонс Фомич повернется: это опять ты? Еще закрадется сомнение: в самом ли деле слуга преданный или только делает вид?
Однажды он высказался по этому поводу. В смысле – плюнул. Повернул голову и выпустил пригоршню слюны. Затем откинулся на стуле и стал ждать, что будет дальше.
Сначала глаза оплеванного округлились, а лицо побелело… Затем он вытер платком губы хозяину, и лишь тогда занялся своей одеждой. Было ясно, что слугу не остановит ничто. Настолько скромно он себя оценивает.
У сына Альфонса Фомича тоже хватало напора. Никогда не застрянет ни на чем печальном. Да и времени совсем нет. С таким богатством только успевай поворачиваться.
Разрослась за эти годы империя Поклевских. Началось все с одного завода, а теперь их десяток. Еще пятьдесят восемь больших домов. Не говоря об асбестовых и прочих рудниках.
Если бы имущество располагалось близко, то это был бы город «Поклевск». Служил бы он в нем губернатором. Впрочем, может и лучше, когда вразброс? Расставишь флажки на карте и удивишься: неужто это мое?
Поклевский считает, что в куче ничто не бывает ненужным. Для чего ему членство в попечительстве о тюрьмах, но он и тут отметился. Подчиненных же у него не меньше, чем купюр. Что касается желающих вытереть лицо хозяину, то и тут все обстоит наилучшим образом.
По части зрелищности Викентий Альфонсович не уступает отцу. Тоже мастер производить впечатление. Другие хихикают, а он грохочет. Ты еще не вошел в дом, а уже знаешь, что у него отличное настроение.
Не удивительно, что у всех одна фамилия, а у него – две. Вторая, правда, как бы передразнивает первую. Два «л» и перемена на «е» не могут скрыть явно торчащего «козла».
Какой из этого можно сделать вывод? В этой жизни Поклевский занимает не последнее место. Надо ли уточнять, что он существует в согласии с ней.
4.
Чаще всего богатые люди насуплены, а Викентий Альфонсович жизнерадостен. Как уже сказано, непременно примет участие. На худой конец, поразмахивает руками и что-то важное произнесет.
Больше всего не любит недосказанности. Иногда без приглашения заглянет в гости. Мол, на чем мы остановились? Предлагаю продолжить спор.
Почему ему небезразличны Дягилевы? Может, дело в том, что нервного тянет к спокойным? Хочется понять, отчего они равнодушны к тому, что другого заставляет переживать.
Зато о литературных новинках в этом семействе говорят без конца. Собирают по этому поводу гостей. «На сладкое» читают вслух отрывки из любимого автора.
Непонятно, почему вторая реальность их интересует больше, чем первая. Отчего обо всем можно судить строго, а Толстого с Достоевским трогать нельзя. Если кто-то позволит усомниться, то его буквально испепелят взглядом.
Одного в этом доме именуют - Лев Николаевич, а другого - Федор Михайлович. Пусть писатели не догадываются о Дягилевых, но его поклонники знают о них почти все.
Викентий Альфонсович больше присутствует, но раздражение копится. Что за «ахи» да «охи»? Словно два этих мрачных бородача – провинциальные барышни, которым только надо, чтобы их хвалили.
Однажды он почувствовал, что не может молчать. Пусть знают, что их точка зрения не единственная.
- Другому автору достаточно письменного стола, - сказал Поклевский, - а Льву Николаевичу интересно все. И сочинять романы, и косить, и воспитывать детей…
Хотелось добавить, что он сам романов не пишет, но забот хватает. Причем мысли не возникает что-то кому-то перепоручить. Подумал – и промолчал. Странно в присутствии людей, которым грозит разорение, рассуждать о налаженном хозяйстве.
Павел Павлович понял, куда он клонит, и ответил на непроизнесенную реплику. Пусть знает, что они живут не как получится, а как считают необходимым.
- Вы думаете, мы только и делаем, что обсуждаем прочитанное? Так вот знайте, что благодаря книгам мы чувствуем себя уверенней.
Викентий Альфонсович не стал настаивать. Ваше право встретить катастрофу с Толстым в руках. Можно еще озвучить это событие игрой на музыкальных инструментах.
Поклевский опять не понимал: почему? Неужто они не чувствуют, что дело совсем плохо? Не испытывают страха от того, что вскоре случится непоправимое?
Оставался, правда, такой вариант. Что если это маска? Стоит им остаться одним – и они ведут себя иначе. Смотрят с тоской и беспомощно разводят руками.
Картина представилась так ясно, что он решил навестить Дягилевых. Посидеть с ними на диване. Спросить: что же вы так? Ситуация крайняя, но не безнадежная.
Они его попросят о помощи, а он нарисует перспективы. Сперва прибавит, а потом отнимет. В два счета покажет, что надлежит сделать.
Лучше всего нагрянуть с утра. В это время мысль о возможном спасителе буквально витает в воздухе. Едва Дягилевы возденут руки к небу, а он тут как тут.
5.
Опасно быть человеком с воображением. Что-то представишь, а все оказывается иначе. Вернее, так, как всегда. С той разницей, что Дягилевы не говорили о книгах, а музицировали.
Викентий Альфонсович сел в коридоре, подставил уши приятным мелодиям, и приготовился ждать. Не вечно же им репетировать. Во время перерыва он обнаружит себя.
Вскоре в дверях появились хозяева. Перебивая друг друга, они удивлялись столь неожиданному визиту.
- Я-то думаю, для кого мы играем? А вот, оказывается, для кого. Надеюсь, в следующий раз вы не станете от нас прятаться.
Павел Павлович пообещал подготовить программу «Подношение Поклевскому». После концерта Викентий Альфонсович будет вставать с кресла в первом ряду и раскланиваться перед публикой.
Миллионщик замахал руками. Он согласен часами сидеть в коридоре – только бы лились эти чудные звуки.
- Как я люблю хорошую музыку! - продолжал он. - Не был бы я богатым, я стал бы бедным… Пиликал бы на скрипочке и радовал хороших людей.
Елена Валерьяновна и Павел Павлович всполошились: не намекает ли он на то, что вскоре ситуация станет настолько сложной, что они пойдут с шапкой по кругу?
Поклевский сказал, что так благодарен за удовольствие, что готов заплатить. Кажется, подозрения подтверждались. Вот не думали, что первый гонорар придется получать от него.
Непонимание есть форма достоинства. Когда что-то неясно, это значит, что ты не до конца принял чужую точку зрения. Вот почему Дягилевы удивлялись: не уточните ли, на что мы можем рассчитывать? Чаще всего должны мы, а выходит, что должны нам…
Викентий Альфонсович заверил: сейчас-сейчас. Начал все же с обезболивающего. Другими словами, с байки. Пусть расслабятся, а потом он их огорошит.
- У меня есть знакомый врач. Большой, знаете ли, шутник. Если не пропишет лекарство, то расскажет что-то веселое. Вот я и лечусь у него анекдотами. Придешь хворым, а уходишь здоровым. У него есть присказка: «Больной пошел на поправку, но не дошел»…
Дягилевы придерживались все той же формы достоинства. Никак не могли взять в толк. Павел Павлович попытался философствовать. Сказал, что иногда вернее не приобрести, а потерять.
Теперь не понимал Поклевский. Что тут правильного? Если у меня есть состояние, то потому, что я ни от чего не отказываюсь. Вспомните судьбу Рима! Империя погибла потому, что многим захотелось умыть руки...
Павел Павлович вздрогнул. Да, настаивал собеседник. Видно, Пилат что-то знал о местном народе, раз у него был такой жест.
- У нас же не империя, а имение. – не отступал Дягилев. – Хотя на бикбардинском балконе умещается человек пятьдесят, но это все же не палаццо…
- Какой балкон? - удивлялся Поклевский. Если случится катастрофа, то не останется ничего. Все покатится в тартарары… Я только фигурально, – уточнял он. – В том смысле, что у всех свой Рим. И конец Рима у каждого свой…
- Вы бы лучше вспомнили Помпеи, – говорил Павел Павлович. – То еще было крушение… Над «Последним днем» Брюллова я хохотал от души. Представлял «Последний день Крыжополя»… Наверху - молнии, а внизу - лужа. Что за русский город без лужи на площади?.. А наша Пермь – чем не Крыжополь? Типичный, говоря по Гоголю, город N.
- Помните, - начал Поклевский, - наш разговор на улице? Я утверждал, что последние события на Урале происходили во времена Пугачева. У нас, действительно, больше по мелочам. Вы тоже обойдетесь без эффектов… Встанете утром, откроете «Пермские ведомости». Ба, да это обо мне! Вот оно, признание. Правда, признали вас не великим музыкантом или отменным спортсменом, а несостоятельным должником. Затем еще большая проза. Имение выставлено на торги. Не забыли, как эти торги происходят? В центре – чиновник с деревянным молотком. Раз – тук, два – тук. Ну, в крайнем случае, три. Вот и продано ваше имение.
Поклевский не только обрисовал картину, но захотел в ней поучаствовать. Когда воображаемый молоток опустился последний раз, на его лице нарисовалась скорбь.
Дягилевы тоже загрустили. Какой-то сумрак разлился в воздухе. Поклевский увидел, что они почти сдались, и решил поднажать.
- Верьте моему опыту. – сказал он. - Не так прост Викентий Альфонсович. Все же не козёл, а Козелл. Между прочим, два «л».
Поклевский повторил свою фамилию. Выходило, что этих «л» не два, а едва ли не шесть.
- Ситуация действительно сложная, – он вдруг перестал улыбаться. - Не подготовишься – беды не избежать. Я бы на вашем месте часть имения отдал под дачи.
- То есть как – под дачи? – чуть не вскрикнула Елена Валерьяновна. – Вы что же, - погрозила она пальчиком, - хотите превратить наше имение в Мариенбад?
- Эка, куда вас заносит... - поднял брови Поклевский. – Построите рядом с усадьбой домов тридцать. С дачниками будете пересекаться лишь по поводу своевременной оплаты… Это еще тот народ. Так вы к ним со всей строгостью. Если Павел Павлович командует полком, то с дачниками он справится. Быстро построит на ать-два.
- Что же - в своем имении стать управляющей? – распереживалась Елена Валерьяновна. - Ходить за каждым постояльцем хвостом?
- Это только кажется, что занятие утомительное. Моя супруга жаловалась, а потом втянулась. Сейчас зимой и осенью у нее хандра. Я-то, как вы знаете, целый год командую, а она только в дачный сезон…
- Нет, нет и нет, - сердилась Дягилева. – Для чего в Бикбарде эта коммуна?
«Коммуна» она произнесла чуть ли не по-французски. Во-первых, коммунары были французы, а во-вторых, по-русски это слово звучало как-то бесцветно.
Что только не придет на память, когда волнуешься. Вот вспомнилось это выражение. Она извлекала его из какого-то романа, а сейчас впервые демонстрировала на публике.
- И вы туда же! - засмеялся Викентий Альфонсович. – Коммуна! Еще припомните коммунизм. Если в километре от вас поселились дачники, то это не значит, что вы с ними породнились.
Павел Павлович все же решил высказать давнюю мысль. Прежде чем соглашаться с Поклевским, надо понять: для чего он старается?
- Если мы с кем-то и породнились, то с вами. С чего бы это почти незнакомый человек так заинтересовался нашими обстоятельствами?
- Так вы говорите о том, кто вам симпатизирует, - огорчился Викентий Альфонсович. - Что с того, что прежде мы мало общались? Например, лесник встречает заблудившихся людей. Разве условием их спасения он непременно ставит близкое знакомство?.. Кстати, наши дети живут в Петербурге. Я давно хочу познакомить своего Ивана с Сергеем. Теснее всего людей связывают воспоминания…
Елена Валерьяновна не заметила этих слов и опять вернулась к дачникам. Сказала, что скорее всего они предпочтут жить рядом с рекой. Значит, их любимый пейзаж будет навсегда испорчен.
- Да что им наши пейзажи? – вздыхала она. - Они устроят свои. Повсюду разбросают дорожки со скамейками. То, что у нас было берегом - у них станет пляжем. Понятное дело, кабинки для переодевания. Да еще небольшая торговля, чтобы подкрепиться на месте.
Елена Валерьяновна начала о том, что особое удовольствие жить там, где ты все и всех знаешь. Не только любого встречного, но каждое дерево… В городе дом – это особняк на Сибирской, а тут дом – поле и лес… Затем она стала рассказывать, как по утрам над рекой расстилается туман, но Викентий Альфонсович не выдержал:
- Я, знаете ли, почти ничего в этом не понимаю. Туман для меня и есть туман. Сфера неотчетливая и трудноопределимая.
Поклевский понял, что если не перейти к главному, то эти люди его заболтают. До конца дня будут вспоминать самые дорогие моменты жизни в имении.
Начал Викентий Альфонсович совсем тихо. Казалось, он советуется не с ними, а с собой.
- Вот вы, мои дорогие, не желаете слушать понимающего человека. Считаете, что сами с усами. Этак мне наскучит вас уговаривать.
- Может, действительно, оставите нас в покое? - попросила Елена Валерьяновна. – Вдруг мы сами найдем выход? Если у нас что-то получится – милости просим к нам домой. Обещаю устроить по этому случаю пир.
Дягилев добавил пример с Подколесиным. Есть, знаете ли, люди, которым невозможно помочь. Уж как старался Кочкарев! Так его подопечный сиганул в окно…
- Не будь Гоголь комическим писателем, - мрачно говорил Викентий Альфонсович, - Подколесин должен был бы разбиться… Так сказать, из огня - да в полымя… Вы же знаете, какие высокие в Петербурге первые этажи… Ясно, что человек, не желающий усложнять ситуацию, тем самым делает ее невыносимой…
За это время Дягилевы почти успокоились. Они даже переглянулись друг с другом: вот видишь, мы уже разговариваем о литературе…
- Наверное, нелегко быть философом - и богатым человеком, - сказал Павел Павлович. - Захочешь поразмышлять о Гоголе, а тут что-то неотложное… Были бы вы учителем гимназии - посвящали бы своим мыслям куда больше времени. Еще приобщали бы к ним юную поросль…
Викентий Альфонсович ухмыльнулся. Не мне вам объяснять, какие сейчас дети. Один преподаватель мне рассказывал, что уже не рад к вам ходить. Сережа непременно попросит спросить на уроке не третий и не шестой параграф, а именно четвертый.
Павел Павлович нашелся. Больше всего нашему сыну нравится организовывать. Непонятно откуда у него эти таланты. Видно, если не выйдет с адвокатурой, то он станет миллионщиком…
Дягилев говорил, а сам поглядывал на супругу. Каково ей это слушать? Все же не мать, а мачеха. Переживать ей приходится не только за себя, но и за умершую в родах Женичку.
Женичка, Евгения Николаевна Евреинова, - его первая жена. Елена Валерьяновна всегда о ней помнит. Постоянно себя спрашивает: что бы сделала на ее месте настоящая Сережина мать?
Ясно, что Женичка была бы рассержена. Наверное, потребовала бы от Поклевского объяснений. Сказала бы что-то вроде: помните о том, что мы – родители, и нам это неприятно.
Дягилева собралась повторить эти слова, но гость уже говорил о другом. Что за странный человек, восхитилась она. Совершенно невозможно рассориться.
- Миллионщик из меня получился к тридцати, - Поклевский улыбнулся чему-то на горизонте. – Так что вы верно угадали насчет учителя. В детстве я собирал сверстников и читал им что-то вроде лекций. Испытывал особое удовольствие, когда ставил единицы и двойки… Как-то папенька Альфонс Фомич застукал меня за этим занятием и говорит: если тебя слушают пять человек, то и две сотни будут как шелковые…. Сейчас у меня служат пять тысяч народа. Все до одного знают, что возражать не имеет смысла… Не потому, что я такой грозный, а потому, что я всегда прав.
Поклевский засмеялся. Мол, имеете дело с неординарной личностью. Большинство наших соотечественников представляют собой варианты мягкой игрушки, и лишь я стою как скала…
Супруги заулыбались. Правда, без особого энтузиазма. Каждый подумал, что они, слава Богу, в эти пять тысяч не входят… Хорошо бы и после обойтись без него.
Викентий Альфонсович повел себя настойчиво. Да, именно прав. Впрочем, те, кто предпочитает внимать Моцарту с Бетховеном, могут его не услышать.
- Тирли-тирли да труля-ля… - пропел он. - Возможностей у ваших любимцев больше, чем у такого скромного человека как я. Все это люди с большими связями. Пусть они и вытаскивают вас из долговой ямы.
Дягилевы уже почти понимали, куда он клонит, но еще надеялись. Вдруг все же не он. Вроде бы какая разница, но им хотелось, чтобы это оказался кто-то незнакомый.
Викентий Альфонсович налил в стакан воды. Пил долго и с удовольствием. Затем приложился салфеткой к губам. Посмотрел на Дягилевых весело. Кажется, он говорил: хотите знать мою точку зрения? Тогда слушайте и ничего не пропускайте.
- Я ведь не только хороший, но и богатый человек. А что такое хороший богатый? Это все равно, что плохой хороший. Не терплю, когда красивая вещь валяется на земле. Не побрезгую, подниму, очищу от грязи. Потом прибавлю к своему собранию.
Слушать Викентия Альфонсовича было трудно. Не только из-за того, что он говорил неприятные вещи, но и потому, что речь была очень медленной. Произнесет фразу, а после паузы продолжит.
Наконец вступил Павел Павлович. Сделал он это решительно. Наверное, чувствовал, что сила не на его стороне, и другой возможности не будет.
- Прежде вам не нравилось наше увлечение книгами. Теперь вас не устраивает наша любовь к музыке. Да, мы такие. Книжники и музыканты. Когда не находим утешения у любимых композиторов - обращаемся к обожаемым писателям…
Пока это было похоже на спор. Пусть на жаркий спор. Затем Дягилев от защиты перешел к нападению. Правда, тон взял несколько иронический.
- Вы-то, как я понимаю, больше любите не перечитывать, а пересчитывать… Только людей у вас – пять с тремя нулями. Затем заводы, рудники. Деньги, наконец. Это все – нули и нули.
Викентий Альфонсович не отказывается. Не был бы он практическим человеком, то вряд ли сейчас здесь находился. Что касается спокойствия, то именно этого ему хочется пожелать Дягилевым. Ведь вскоре им предстоит переезд…
Павел Павлович опять попытался возразить, но Поклевский уже переходил к самому главному.
- Если ни один вариант вам не подходит, то ваше имение купят, – он улыбался немного странно. – Я даже могу назвать того, кто не пожалеет для этого денег.
Дягилевы слушали напряженно. Зато Поклевский расслабился. Сел поудобней, перекинул ногу на ногу, и как-то уж очень прямо посмотрел на собеседников.
- Вам интересно, кто? – спросил он. - Может, Иван Иванович Сидоров? Или Петр Петрович Иванов? Нет, Поклевский-Козелл. Прошу не любить и не жаловать….
Он опять передохнул, а потом вновь добавил жара. Ситуация явно приближалась к самой высокой точке.
- Деньги идут к деньгам, а пиво к наливкам. - Викентий Альфонсович чуть ли не виновато развел руками. - Почему бы, руководствуясь этим принципом, не соединить мои пивные заводы с вашими винокуренными?
Миллионщик встал и скрестил на груди руки. Почти как Наполеон. Сейчас перед его глазами была не эта комната, а нечто куда более просторное и значительное.
Где-то совсем рядом находились упомянутые пятьдесят восемь домов, десяток заводов и дюжина рудников. Они были не разбросаны по необозримой империи, а скучивались подобно просителям в приемной.
«Кто последний?», - робко спросил винокуренный завод Дягилевых. Оказывается, он тоже рассчитывает на аудиенцию. Что ж, Поклевский не против. Еще недавно он колебался, а сейчас согласен его принять.
6.
Вряд ли это только настырность. Скорее, особенность настоящего персонажа. Он всегда внутри сюжета. Ничто не заставит его переместиться в зрительный зал.
Теперь понимаете зачем Викентий Альфонсович отправился в Бикбарду? Главное цели непрактические. Важнее всего желание довести роль до конца.
О чем думал Поклевский в предвкушении начала? Конечно, о драматургии. О том, что он произнесет монолог. Что его интонация будет немного разочарованной.
- Как же вы, мои милые, – скажет миллионщик. - Не послушали опытного человека. Заставили раскошелиться. Было десять заводов, а стало одиннадцать… Зачем, спросите, это мне? А затем, чтобы вы знали, как все непросто. Стоит потерять бдительность, и вы остались с носом.
Тут начнутся аргументы Дягилевых. Можно представить, что они скажут, но лучше послушать их самих. Пока же следует осмотреться по сторонам.
Права Елена Валерьяновна. Дело не только в лесе и реке. Важнее всего красота линий. То, как одно перетекает в другое. Ну а воздух, воздух! Густой как деревенское масло. Хоть намазывай его на хлеб.
Представилось пробуждение в барском доме. Вот он раздвигает занавеску. Интересно, чем сегодня нас одарил Господь? Хотя снега выпало немерено, все равно распахиваешь окно.
Викентий Альфонсович проделал такой эксперимент. На одну ладонь водрузил дягилевские заводы, на другую – остальные свои владения. Вновь убедится, что сравнение в пользу Бикбарды.
Он думал о том, что надо изменить прежде всего. Мысленно переставил постройки подобно диванам и шкафам. Причем не по одному разу. Передвинет, а потом видит: есть еще варианты.
Так приноравливаются к обнове. Привыкают к тому, что симпатичный господин в зеркале – никто иной как ты сам. Всмотришься: лицо известно до прыщика, а пальто незнакомое. Даже неловко за старую пролетку.
Как вы понимаете, он думал так фигурально. Когда планируешь большую покупку, иной смысл приобретают вопросы: «не тесно?» или «не жмет?»
Поклевский приближался в дягилевскому дому. Весело поглядывал по сторонам. Едва собрался порассуждать о пролетке, как увидел, что стоит рядом с дверью.
Приехал Викентий Альфонсович не с пустыми руками. Подарок был со смыслом, но без чрезмерной назидательности. На пакете, в котором он находился, краснели три симпатичных банта.
Как вы уже поняли, это была книга. Причем не какая-то простая, а самая что ни на есть вечная.
Миллионщик выбрал советы молодой хозяйке. Все проходит, как бы говорил он. Если что-то переживет нас, то лишь рецепт приготовления борща.
Эти слова следовало поместить на титуле, но он ограничился скромным: «Е.В. и П.П. от давнишнего знакомого». Подумал, что вышло сухо, и приписал: «Не поминайте лихом».
В последней фразе был не только порыв, но и совет. Мол, постарайтесь встать выше сиюминутности. Если меньше размышлять о прошлом, то вы окажетесь ближе к будущему.
Надпись выглядела не хуже бантиков. Каждая буква на свой фасон. У некоторых не по два, а по пять завитков.
7.
Что сейчас делали Дягилевы? Конечно, репетировали. Не замечали того, что тут еще есть солисты.
Представьте: с одной стороны - оркестр соловьев, а с другой – здешних хозяев. Каждый гнет свою линию. Кажется, одни спрашивают у других: а ты можешь, как я?
Пока Викентий Альфонсович решил заняться здоровьем. Под звуки из окон побегал и помахал руками. Когда музыканты стали играть быстрее, он тоже ускорил темп.
Миллионщик чуть не крякал от удовольствия. Одна рука - сюда, другая - туда. Еще бы облиться холодной водой, но с этим он решил не спешить.
Так он приходил в себя после дороги, а заодно готовился к встрече. Все же лучше предстать не с потухшим взором, а полным сил и энергии.
Пробегая мимо дома, он заглянул в окно. Удивился: какие возвышенные! Словно не потеряли все, а приобрели что-то более важное.
Жертвы всегда одухотворены. Если из глаз льется свет, то эти люди согласятся с любой участью. Человек со скрипкой и вообще где-то не здесь. Уж какой из него конкурент?
Зря Поклевский прежде не интересовался: «Вы, случаем, не музыкант?» Если человек больше всего на свете любит Шопена, то земные дела ему вряд ли понятны.
Думаете, он сам безразличен к искусству? Вот и неправда, уважаемые господа. Просто всему свое время. Музыке в его жизни принадлежит важное, но последнее место.
Сперва, все-таки, дело. Зато в воскресенье расслабляешься. До обеда лежишь на диване, а вечером направляешься в оперу.
Сидит Викентий Альфонсович в ложе около сцены. Всякий, вошедший в зал, сперва видит его. Порой и актеры обратят внимание: как там дорогой гость? Если на лице написано удовольствие, то, может, он расщедрится не только на аплодисменты?
Дягилевы недалеко от него в партере. В руках держат ноты и пальцем водят по строчкам. Когда кто-то из певцов ошибается, едва не взмахивают руками.
Вот чего миллионщик не может принять. Все же одно дело – деньги, а другое – музыка. Вряд ли тут нужны проверка и счет.
Хватит того, что он считает в конторе. Гоняет костяшки вперед и назад. Пытается сделать так, чтобы вышло себе не в убыток.
В театре почему не ошибиться? Поклевский заранее готов простить все. Подставит уши музыкальному ветерку, и старается ни о чем не думать.
На другое утро проснешься – хорошо. Все равно как после купания. Тело свежее, в голове - пустота. Вдруг что-то всплывет из вчерашнего. Скрипка спросит, а ей ответит виолончель.
Позавтракаешь – и за дело. Отчего сегодня все складывается легко? Потому что он еще угадывает мелодию. Не просто прибавляет и умножает, а чувствует ритм.
Викентий Альфонсович вроде как главнокомандующий. Под его началом одна циферка выходит вперед, а другая прячется в тень. Ну а этой вообще здесь не место. Пусть дожидается своей участи на отдельном листе.
8.
Дягилевы сели за накрытый стол на веранде. Тут кто-то взглянул в окно: ба, да это наш старый знакомец. Все же приехал проводить бывших хозяев.
Павел Павлович не отказал себе в удовольствии изобразить Поклевского. Вот он бежит за повозкой. Одной рукой машет платком, другой метит воздух быстрыми крестиками…
Вслед за карикатурой появился оригинал. Он постучал в дверь и просунул голову. Словно сказал: кажется, мне удалось поспеть точно к обеду.
Все это с подмигиваниями. С непроизнесенным, но ясно слышным: не забывайте, что у нас общего. Вскоре я поселюсь в имении, а вы покинете его навсегда.
Поклевский вошел - и сразу заполнил веранду. Если же иметь в виду голос, то все прилегающие помещения. Всем своим видом Дягилевы показывали, что в этом камнепаде не участвуют. Больше двух слов для этого господина у них нет.
Как бы Поклевскому хотелось, чтобы они пригласили его за стол! Рядом со стаканом чая он бы смотрелся уверенней. Вращал бы ложечку и количеством поворотов отмерял число пролетевших тихих ангелов.
Уж как нелегко Викентию Альфонсовичу, но он не сдается. Со своим обычным энтузиазмом размахивает руками. Чем активней становится, тем больше собеседники теснятся друг к другу.
Вот они стоят плечом к плечу. Показывают, что существуют не сами по себе, а вместе со своими близкими. Что если обидят одного, то отвечать будут все.
- Господа, что за тоска? – не успокаивается миллионщик. - Кажется, будто я попал на похороны.
Дягилевы едва не кивают. Чуть не подтверждают, что расстаются с иллюзиями. Еще немного, и для них начнется жизнь после смерти.
Столкнешься с подобной хмуростью, и сразу хочется подбодрить. На языке набух анекдот. Вот он, свеженький, на самом кончике. Сколько его не рассказываешь, а все не надоедает.
Поклевский себя удержал. Кому хочется смеяться одному? Решил поменять тактику, но улыбаться не перестал. Неприятные вещи лучше произносить с благодушным видом.
Сперва следует отойти подальше от Дягилевых. Почувствовать себя вроде как на сцене. На таком расстоянии любой жест выглядит крупно.
Представление заняло минуту. «Если я приехал сюда, - произнес Викентий Альфонсович, - то мне надлежит осмотреть дом». Так и сказал: надлежит. Будто это не просьба, а приказ.
Павел Павловича побледнел, а Елена Валерьяновна покрылась пятнами. В их глазах ясно читалось: «Разве можно с таким человеком садиться за один стол?»
Ответить миллионщику взялась супруга. Предполагалось вторжение на ее территорию, и ей следовало поставить его на место.
Вообще сборы – это женское дело. Только хозяйка знает, сколько в доме вещей. Да и о том, что они забыли в спешке, в последний момент вспомнит она.
Во время разлива реки водных обитателей выбрасывает на берег. Ящерицы еще пытаются уползти, а рыбы лежат как в тяжелом обмороке. Вот так и переезд. Разбросанные на столах сюртуки и шляпки вскоре исчезнут в сундуках.
- Какой беспокойный! - сказала Дягилева. – Дождитесь, когда тут не будет нашего духа.
Миллионщик едва не скривился. Эти люди из всего сделают проблему. Непременно найдут повод сверкнуть очами.
Чего ему не хотелось, так это ссориться. Он печально развел руками и сказал: «Я же не враг вашему духу».
Сложность заключалась в разнице амплуа. Дягилевы - трагики, а Поклевский - комик. Одни насуплены и серьезны, а гость так и норовит что-нибудь выкинуть.
Вот Викентий Альфонсович и выкинул. Сперва руку, а потом ногу. С подобных антраша мог начаться танец, но он принялся рассуждать.
- Кто такой я? – спрашивал он. - Человек без фантазий. Сухарь и буквалист. Целыми днями веду подсчеты. Двух рублей не досчитаюсь - и начинаю пересчитывать… Может, к моей букве следует прибавить ваш дух?
- Вряд ли такой союз возможен, – сухо отвечал Дягилев. - Мы же двоечники и хвостисты. Вы двумя рублями не пожертвуете, а мы не досчитались имения… Кстати, как вы представляете путешествие по дому? К примеру, вы заходите к комнату, а там мои невыстиранные платки…
- Что мне ваши платки? – поднял брови Поклевский. - Меня интересуют только пол, стены и потолок.
Елена Валерьяновна продолжала упорствовать. Ни шагу в эту сторону. До тех пор, пока вещи не сложены на возы, у нас остаются кое-какие права.
Когда все трое переместились на крыльцо, шляпа в руках Дягилевой повела себя неожиданно. Взяла да выскользнула. Ее подхватил ветер и куда-то поволок.
Вдогонку пустился Поклевский. Он уже почти отобрал добычу у ветра, но Елена Валерьяновна его остановила.
- Не надо, - резко сказала она. – Кроме вас, есть еще желающие.
Викентий Альфонсович подумал, что Дягилева предлагает это сделать мужу, но тут откуда-то выкатился мопс. Через полминуты он направлялся к хозяйке, прикусив зубами краешек полей.
Миллионщик пожал плечами. Какие упрямцы! Даже его любезность в этом доме считают излишней.
Хозяйка нежно пощекотала пса за ухом. Особенно благодарна она была ему за то, что он оставил их врага не у дел.
9.
С таким выражением на лице говорят: ваша карта бита! Правда, сперва Павел Павлович мысленно попросил супругу закрыть уши.
- Хорошо, – сказал он. - Мужские платки вам неинтересны. А как насчет женских корсетов?
Викентий Альфонсович сразу отмел подозрения. Сделал он это так естественно, словно смахнул мусор со стола.
- Разве я похож на того, кого занимают корсеты? Вот лет двадцать назад… – он опустил глаза и стал что-то разглядывать на полу.
Дягилев посмотрел сочувственно, но его собеседник уже примерял другую маску и выглядел куда оптимистичней.
- Последние годы меня волнуют только деньги. Причем суммы начиная от пяти тысяч… Насколько я понимаю, таких средств у вас нет.
Поклевский решил, что достаточно он уговаривал. Куда правильней показать язык. Выяснилось, что язык у него отменный. Сперва что-то промелькнуло между зубов, а потом вывалился целый шмат мяса.
Затем Викентий Альфонсович сделал ровно наоборот. На лице нарисовался испуг. Он робко присел на скамейку и стремительно вскочил.
- Извините, ради Бога, - лепетал он. - Это же ваша скамейка… Я ничуть на нее не претендую. Может, вы ее тоже возьмете с собой? Все же память о Бикбарде.
Уже через минуту Поклевский посерьезнел. Затем последовало уточнение: «Что - договорились? Скамейка ваша, а сам дом - мой».
Было в этом какое-то фокусничество. От слишком быстрой смены обличий едва не рябило в глазах.
«Шут…, - все больше мрачнел Дягилев. - Наше имение переходит к шуту. Все, что для нас было важно, вскоре будет растоптано».
Бикбарда - не имение, размышлял Павел Павлович, а небольшое государство. Здесь живет гордый народ. Возвышенность мы именуем Парнасом, а годовщину свадьбы отмечаем фейерверками… Правда, не успели водрузить на доме свой, дягилевский, флаг. Пока спорили - синий, зеленый или желтый? – настало время Поклевского.
Викентий Альфонсович не станет дискутировать. Придумает что-то в своем духе. Или зеленый в крапинку, или желтый в полоску. Еще, возможно, напишет что-нибудь вроде: «Будем лживы – не помрем».
- Сюжет известный, - думал он. – Сколько раз я читал эту сказку детям. Волк надевает очки, прячет уши под косынку, ложится для убедительности в постель. «Зачем, бабушка, тебе такой большой нос?» – «Чтобы я могла почувствовать запах твоих пирожков».
Спектакль подходил к концу. Поклевский отступал спиной, не рассчитал скорости, и ударился о дерево. Его фигура почти паяца вроде как надломилась.
- Не ругайте меня слишком, – попросил он. - Авось пересечемся… Понадобятся деньги - обращайтесь. Помните о том, что этих бумажек у меня куры не клюют.
Миллионщик вытащил крупную купюру. Подобно маленькой рыбке она блеснула в воздухе и исчезла в кармане.
Дягилев собирался промолчать, как вдруг услышал собственный голос. К своему немалому удивлению, он говорил совершенно спокойно.
- Если бы девятнадцатый век не заканчивался, а начинался, я бы вас вызвал на дуэль. К сожалению, в цивилизованную эпоху это не принято.
- Что дуэли? - веселился Викентий Альфонсович. – Гимназическая программа. Класс, кажется, шестой. Зачем нам, взрослым, состоявшимся людям, повторять пройденное?... Ах, Павел Павлович… Дорогой вы наш любитель эффектов… Для чего умирать, когда можно жить? Лично я предпочитаю ссору. По крайней мере, потом можно помириться… Что, кстати, ваш выбор? Покинули вы Благородное собрание, а каков, позвольте спросить, итог?
С каждым словом Дягилев становился решительней, но Поклевского уже несло. На таких скоростях остановиться невозможно.
- Вы мните себя Пушкиным, а я в таком случае - Дантес. Значит, несмотря на все ваши бесконечные достоинства, вы будете убиты.
Из указательного пальца Викентий Альфонсович сделал пистолет и нацелился. Затем последовал выстрел. Почти скороговоркой он прокричал:
- Пиф-паф, ой-ёй-ёй, умирает Пушкин мой.
Вот бы Дягилев мог провалиться под землю. Перед ним действительно был Дантес. Ведь Дантес – это человек, не имеющий представления о том, кто такой Пушкин.
- Это вы о ком – о Пушкине? - не поверил Павел Павлович. – О нашем первом поэте? О том, кто написал: «Буря мглою небо кроет…»?
- Кроет-кроет, - немного растерялся Поклевский. – Еще он написал: «Во глубине сибирских руд…»
В этих стихах, подумал Дягилев, есть что-то общее. Поэт и к друзьям-изгнанникам мог обратиться: «Где же кружка?», и это было бы верно… Эти мысли он отложил на потом. Сейчас следовало сохранить уверенность.
Смеха во рту Поклевского набралось все равно что воды. Хотелось что-то сказать, но ничего не выходило. Лишь отдельные слова и мелкие брызги.
Затем миллионщик сделал над собой усилие. Некоторые части лица и тела еще пребывали в волнении, а голос был почти спокоен.
- Узнаю Дягилевых. Как вы любите все ставить на место! Пушкин – первый поэт, сосна – дерево, соловей - птица… Если есть первый поэт, то должен быть и триста двадцать пятый. Или четыреста восемьдесят шестой.
Хорошо бы он замолчал. Для этого Дягилеву следовало применить сильнодействующее средство. Кое-что у него имелось в запасе.
Все же он сбавил тон. Правда, непроизнесенное не исчезло, а присутствовало как основание айсберга. Наверное, поэтому Поклевский вздрогнул, когда услышал:
- Не люблю, знаете ли, жизнерадостных людей.
Викентий Альфонсович подумал, что амплуа – что-то вроде шор. Шутишь с этими людьми, а они лишь накаляются. Так что самое правильное перейти в наступление.
Его взгляд говорил: я же предупреждал. Если комик перестает улыбаться – значит, его довели. Теперь вам придется иметь дело не с масками, а с лицом.
Так бывает после окончания спектакля. Усталый актер отправляется за кулисы. Из веселого лицедея превращается в мрачного неразговорчивого ворчуна.
Вот и Поклевский вдруг постарел. Лицо стало настолько спокойным, что на нем обнаружились морщины.
- Когда-то, – сказал он, - я имел честь состоять на военной службе. Так вот меня в полку учили: если моча ударила в голову, лучше съешь язык.
Павел Павлович замотал головой, но ничего не произнес. Зато руки разлетались в стороны. Потом правая выпрямилась и указала вдаль. Жест был выразителен, но не очень конкретен.
Поклевский взглянул насмешливо: мол, теперь понятно для чего мы оказались на улице. В комнате эффект был бы смазанным.
- Насильно мил не будешь, – едва ли не весело подумал он. – Эти люди гонят меня из имения, откуда недавно я выгнал их…
С этой минуты Дягилевы будто оцепенели. Превратились в скульптурную группу. Хоть и не сдвинулись с места, но пребывали страшно далеко.
10.
С ним попрощалась только няня. Он, разумеется, не ответил. Показал, что тоже знает себе цену.
Вскоре миллионщик сказал себе: хорошо, что отношения выяснены. Жаль, правда, не осмотрел хозяйство. Ну не сейчас, так после. Пусть сперва освободят дом от корсетов и чулок.
Поклевскому мешало отсутствие маски. Лицо совсем голое. Это так же неудобно, как идти в дождь с непокрытой головой.
Викентий Альфонсович нацепил первую попавшуюся личину. Улыбка вышла не самая подходящая, но приемлемая. Еще он засвистел. В переводе его «тру-ля-ля» означало, что он ничего не боится.
Все бы ничего, но только хочется спать. Глаза сами закрываются. Чтобы взбодриться, он стал размахивать руками.
Дягилевы посмотрели в окно и увидели, что гость превратился в ветряную мельницу. Затем эта мельница пустилась в пляс.
Поклевский не жалел себя. Покрутился на месте и двинулся вприсядку. Вот, мол, какой я. Не порчу глаза за конторкой, а гуляю на просторе.
Кто-то решит, что ему море по колено. На самом деле снизу поднимался ручеек холодного воздуха. Еще такой вопрос привязался: зачем мне эти Дягилевы? Были бы они благодарны, так нет же, воротят носом.
Обязательно к чему-то прицепятся. Хоть к расцветке рубашки или к ширине брюк. Будут уверять, что в наше время так одеваются только провинциалы.
Викентий Альфонсович спросит: «Вам-то откуда известно про Петербург? Кажется, в последнее время вы не покидали Перми?», но они и тут найдут что ответить.
- Вы разве не знаете, что наш Сережа теперь петербуржец? Он постоянно нас просвещает.
Ну, конечно, Сережа. Юноша с трудом закончил гимназию, а уже дает советы землякам. Объясняет им, несмышленым, как не погрязнуть в этой трясине.
Непросто Дягилевым. Модным зонтиком еще можно обзавестись, а с петербургским произношением будут проблемы. Четкая артикуляция и размеренность речи им вряд ли под силу.
Лучше не заглядываться на столицу, а почаще смотреть в окно. Время от времени по Сибирской ведут арестантов. Пусть губернатор шествует рядом, но картина невеселая.
Викентий Альфонсович не намерен заноситься. Да и перед кем держать фасон? Буквально все прохожие в Перми так или иначе знакомы друг с другом.
- Предположим, договорюсь я по поводу расцветки рубашки, - размышлял он, - так они придумают что-то еще… Всех смешат мои анекдоты, а они кривятся.
- Куда ты лезешь? - ругал себя Поклевский. – Пусть кто-то другой проверяет температуру в пекле. Хорошо - согреешься, а если - сгоришь?
Сильнее всего в нем не чувство опасности, а любопытство. Порой ситуация заходит так далеко, что огонь начинает жечь пятки. Тут он понимает, что переборщил.
Спасается в последний момент. Отойдет на приличное расстояние, и - рот до ушей. Может, не пойдет в присядку, как только что, но рюмку непременно выпьет.
Кто-то родился в рубашке, а Викентий Альфонсович - во фраке. Удобно быть полностью экипированным. Ноги сразу отрывают тебя от земли, и несут куда-то вперед.
11.
Если бы он был в городе! Он бы поднял на ноги весь дом. Сейчас рядом только Петька. Так что юноша пострадает за всех. Что ж, этому бездельнику никакая доза не лишняя.
Можно и не гадать, чем он занимается. Беседует со служанкой Дягилевых. У обоих глаза пустые как небо летом. Буквально ни одного облачка.
Если слуга - Петька, то служанка - Настя. Только хозяева называются по-особенному. Что касается Викентия Альфонсовича, тут двойная привилегия. Подтвержденная участием его отца.
Поклевский хотел бы подслушать, а нельзя. Надо помнить: это - он, а это – все остальные. Нам же с вами терять нечего. Постараемся понять, что они обсуждают.
Петька уверяет, что его господа - самые богатые, а Настасья – что самые умные. Якобы книжек у них не меньше, чем у другого денег.
- Глупая, - удивлялся он, - разве бывает сто тысяч книг? А сто тысяч ассигнациями я сам видел. Как-то гости пришли, а Викентия нет. Потом явился навеселе. Бросил на рояль эти тысячи. Сказал: вот какая сегодня у меня прибыль.
«А дальше?», - заволновалась Настасья. – «А ничего. Так и пролежали весь вечер. Гости косились в их сторону».
«А ты?» – «Да что я могу, если это деньги? Я - по части перемены блюд и грязной посуды».
«Ты бы спросил», - удивилась барышня. Судя по тону, она всегда так поступает и неизменно добивается своего.
- Я подошел: не велите ли убрать? - оправдывался Петр, - Нет, отвечает, пусть лежат. Разве не понятно, что так красивее.
Ей сразу представился этот рояль. По его крышке разбросаны ассигнации. Желтые и зеленые, как георгины или тюльпаны.
- Были бы у меня такие деньги, - чуть ли не раскраснелась служанка, - я бы тоже их оставляла всюду. Буквально – сорила. Если кто-то найдет большую купюру, пусть знает: здесь побывала я.
Правда, с этими тысячами ей было не все ясно. Мерещилось что-то неприятное. К примеру, гости ушли, а рояль пустой. Червонца не оставили на чай.
Потом, возможно, деньги найдутся. Возродятся в виде городского строения. Вряд ли Поклевский станет об этом жалеть. Все же вложился не в чужой карман, а в нечто общеполезное.
Петька утверждал, что ситуация выглядела куда прозаичней. Оставшись наедине, хозяин деньги пересчитал. Дверь приоткрылась, и все было хорошо видно.
Самое удивительное, что незадолго перед этим он не вязал лыко. Когда же начал считать, глаза стали зрячими. Да и пальцы двигались без единой осечки.
Герой этой истории был совсем близко. Он чувствовал себя очень усталым. Сердце стучало как бомба с часовым механизмом. Казалось, что дальше последует взрыв.
- Я немолод и нездоров, - размышлял Викентий Альфонсович. – Если не жалеть себя, то старость наступит совсем скоро. Не зря доктор просил быть осторожней. Иначе можно и не лечиться.
Да, да, тот самый. Вечно у него прибаутки. Поднимет палец и произнесет: «Тяжело в лечении – легко в раю». Это значит, что его возможности ограничены. Если больной не захочет, то вряд ли он сможет помочь.
В этот раз Поклевский не помог доктору. Одно время держался, но все же сил не хватило. В таком состоянии самое правильное лечь в постель.
- Какая постель? – нервничал он. – Сперва придется трястись по дорогам. Ночью проснешься, и увидишь звезды над головой.
Уж лучше так, чем гостиница. Все клопы мира сбегутся, прослышав о появлении столь крупного экземпляра. Сражение будет не менее кровопролитным, чем битва Гулливера и лилипутов.
Тут он подошел к этой парочке. Уж насколько он был не в форме, а все же оставлять слугу без напутствия не хотелось. Если нет сил топать ногами, то он поиронизирует.
- Вижу ты времени не терял. Познакомился с хорошенькой барышней. Никуда не спешил – и везде поспел.
Викентий Альфонсович приободрился. Иногда у него получалось уколоть не хуже, чем у Дягилевых.
Сейчас Петьку интересовало другое. Он все не мог понять: ему чудится или взаправду? Хозяин то хлопнет себя по ляжке, то согнет руку в дугу.
Поклевский не то чтобы танцевал, но в нем еще звучала музыка. Вроде как руки и ноги припоминали: вот как это было! а потом вот так!
12.
Подарок заметила няня Дуня и отнесла хозяевам. Они удивились, а затем из бумажной одежки извлекли поваренную книгу.
Как мы знаем, к книгам Дягилевы небезразличны. Не только полистают, но заглянут в текст. Могут и погадать. Сколько раз на случайной странице обнаруживался ответ.
Павел Павлович прочел: «Кухня есть также в своем роде наука, которая без руководства и, если нельзя исключительно посвятить ей несколько времени, приобретается не годами, но десятками лет опытности, а этот десяток лет неопытности иногда очень дорого обходится, в особенности молодым супругам…»
Что за тон! Кажется, автор выговаривает прислугу. Да и стиль того же порядка. В отличие от ингредиентов, слова подбираются с трудом.
Дягилевы сразу поняли, что это о них. Особенно обиделась Елена Валерьяновна. Всю жизнь она отдала дому, а ее упрекали в том, что эта наука ею не пройдена.
Она представила как Викентий Альфонсович втолковывает ей про годы неопытности. Слезы сразу полились потоком. Почти как теплый летний дождь.
Из-за слез она не слышала мужа, но это и не столь важно. Он говорил ровно то, что могла бы произнести она. Раз Поклевский профессионал, сказал Павел Павлович, то мы будем дилетантами. Больно тошнит от этой учености.
- Христос советовал: будьте как дети. – говорил он. - Вот и мы стали как наши дети Сережа, Валя и Юрочка. Живем не так как полагается, а так, как нам по душе.
Супруги взглянули в окно. Там Юра и Валечка играли в пятнашки. Один другого догонит, хлопнет по плечу, и опять носятся по двору.
- Знаешь, - сейчас Дягилева была так спокойна, словно только что не плакала, - больше всего я боюсь за Сережу. Очень он солидный на последней фотографии.
- Все полные люди – солидные. – Павел Павлович обрадовался, что она говорит о другом. – К тому же, Дягилевы - немного актеры… Вот хотя бы мы с тобой. Наигрались в помещиков, и собираемся поиграть в городских жителей... Будем делать вид, что сельские пейзажи связаны для нас исключительно с живописью…
- Вряд ли сегодня ты найдешь художника, который рисует свое имение. Наши родственники Сведомские с удовольствием живут в родовом доме, а на пленэр едут в Италию. Вулканы их вдохновляют больше, чем стога сена.
- Помнишь Жевакина? – подхватил тему Павел Павлович – Тот тоже любил повспоминать Италию. «Эдакие горы, - процитировал он, - и везде италианочки… так вот и хочется поцеловать».
Супруги развеселились. Тем более, что Дягилев отлично показал гоголевского героя. Вроде как поправил фуражку и закрутил ус.
- Не забывай, что Сережа – студент Петербургского Университета. – продолжал он. - К тому же, это первый курс. В студенческой форме он чувствует себя почти что статским советником.
Он выставил грудь колесом. Вот так его сын не может сдержать своих чувств: это я, Сергей Дягилев! Еще немного - и вы услышите обо мне!
13.
В этот день Дягилевы еще не раз вспоминали Поклевского. Хотя они наложили на эту тему табу, разговор все равно сворачивал в эту сторону.
- Я лишь тогда догадался, что ситуация серьезна, - сказал Дягилев, - когда ты открыла дверь ударом коленки. Ведь даже детям ты такое не позволяешь.
Павел Павлович вспомнил, что тоже плохо соображал. Никогда не думал, что способен распускать руки, а тут едва сдерживался. Казалось, еще немного, и на лице гостя загорится пощечина.
- Представляешь, если бы я поставил ему синяк! – сказал он. – Как бы он разговаривал со своим кучером?
Дягилев изобразил Викентия Альфонсовича. Вот он двумя руками прикрывает щеку. Словно это не лицо, а нечто куда более важное.
Оба чувствовали, что самое неприятное позади. Сейчас Поклевский так далеко, что они могут свободно его обсуждать.
- Воображаю, какой шум поднялся бы в Перми! – чуть ли не с надеждой сказал Павел Павлович.
- Кто-нибудь вышел бы из Благородного собрания, - улыбнулась Елена Валерьяновна. – Скорее всего, это был бы опять ты. Все прижились в нашем болоте, а ты всегда готов пошуметь.
- Больше всего в Поклевском меня раздражала интонация. – продолжала она. - Ну собрался ты купить имение, так сделай это без ужимок и прыжков. Еще лучше действовать через исправника. Он точно не станет устраивать спектакли.
Тон действительно вызывающий, согласился Павел Павлович. Если бы это было произнесено иначе, он бы выдержал. Ему давно ясно, что разорения не избежать.
Супруги вспомнили, как Поклевский показал язык. Еще неприятнее было то, что он пошел вприсядку. Да мало ли примеров! Каждый шаг гостя свидетельствовал о том, что он плохо воспитан.
- Есть у нас право на другой тон? Ну хотя бы за то, что мы настрадались. – Дягилев спрашивал не жену, а того, кого рядом, скорее всего, не было. – Хватит того, что мы проиграли, а тут эта клоунада.
Еще не существовало Художественного театра, но Павел Павлович говорил почти как режиссер. Смыслом его слов было не просто: «Не верю!», а «Не хочу верить!» Кажется, он предлагал все повторить сначала.
Уж если Поклевскому следовало приезжать, то со смущенной улыбкой. С непроизнесенным, но ясно слышным: не сердитесь, что так получилось. Видно, жадности во мне больше, чем любви.
На это Дягилевы сказали бы: конечно, конечно. Все совершается помимо нас. Когда происходит что-то непоправимое, то вина ложится на всех.
Как мы видим, вышло иначе. Поэтому ощущения были неприятные. Перебить их можно только одним. Затеять разговор о чем-то несиюминутном.
Утром они беседовали об «Анне Карениной». Уже какая-то ниточка потянулась, но все испортил непрошенный гость.
Вот такое это семейство. Перечитают любимую книгу и спрашивают друг друга: что прибавилось, а что стало менее важным?
Помнишь, начал Павел Павлович, сцену скачек? Так вот это образ всего романа. Вперед поочередно выходят то Анна и Вронский, то Левин и Кити.
Дягилев все быстрей вышагивал по веранде. Казалось, еще совсем немного, и он догонит ускользающую разгадку.
- Фру-фру сходит с дистанции. Вот и Анна тоже сходит. В смысле, бросается на рельсы. Левин же, напротив, из тех, кого остановить невозможно. Последние фразы романа обещают ему чуть ли не вечную жизнь.
Вот идея высказана. Следовательно, она уже есть. Теперь можно кое-что уточнить.
- В этой книге мне жалко каждого, – сказала Елена Валерьяновна. – Разве Каренин виноват в том, что старый, а Вронский в том, что молодой? Анну жаль больше всех. Она не может сделать выбор и кончает жизнь самоубийством…
- Знаешь, о чем я думаю? – она неожиданно посерьезнела. - Предположим, Толстой взялся бы показать Поклевского. Неужели нам стало бы его жаль?
Дягилев согласился, что стоит посмотреть глазами Толстого – и жизнь начинает казаться лучше. Пока же он не намерен прощать. Больно недавно это произошло.
Он опять перешел к «Анне Карениной». Начал с того, что Левин – человек прекрасный, но как бы несовершенный. В финале он обретает веру и становится тем, кем ему надлежит быть.
- Да, - кивает Елена Валерьяновна, и вновь сворачивает на свое. – Вот и ты такой же. Твердый и, в то же время, колеблющийся…
Взгляд мужа говорил: раз мы говорим о романе, то лучше не отклоняться. Давай поиграем в такую игру, предложил он. Едва возникнет Поклевский, мы ему скажем: «Вон». Пусть хоть сто раз появляется, мы будем гнать его из нашего дома.
Дягилева смотрела иронически. От этого человека им никуда не деться. Защищаться от него они тоже будут всегда. Да хотя бы Толстым. Когда думаешь о чужой истории, своя уходит на второй план.
- Я симпатизирую несчастной Карениной, - продолжала она, - но люблю только Левина. Правильно ты сказал о вечной жизни. Одни рождаются на короткий срок, а другие навсегда. Так вот Левин – навсегда. Он наверняка будет продолжен в детях и внуках…
- Дети Анны, - кивал Павел Павлович. – вырастут детьми Каренина. Вронский отдал маленькую Анечку своему врагу. Это же капитуляция. Может, он знает, что ему осталось недолго? У меня такое чувство, что его Сербия – это тоже самоубийство.
- Я давно замечаю, - подхватила эту тему Дягилева, - что есть люди, которым легче броситься под поезд или уехать под пули, нежели вести долгую оборону. Вронский с Анной в этом смысле действительно пара.
В паузе каждый думал о своем. Первой вступила Елена Валерьяновна. Павел Павлович посмотрел испуганно, но она не нарушился уговор.
- Все смешалось в доме Облонских! Лучше начала не придумаешь. С первых строчек мы попадаем в эту круговерть, и уже до конца нам из нее не выбраться…
14.
- Вот что такое любимая книга, – Дягилев улыбался. – Всякий раз кажется, что читаешь в первый раз. Сейчас я тоже сделал открытие. Оказывается, Анна писала роман для детей.
Елена Валерьяновна смутилась. Книга, над которой она работает, тоже предназначалась не взрослым, а детям. Вернее, детям, ставшим взрослыми. Когда на свете не будет ни ее, ни мужа, они обратятся к этим запискам.
Назывался ее труд: «Семейная хроника Дягилевых». В нем рассказывалась их история. Начиная тем временем, когда они жили счастливо, и заканчивая моментом, когда все оборвалось.
Павел Павлович вновь не пустил ее в эту сторону. В ответ супруга чуть покапризничала: сперва покажи, где это сказано. Когда убедилась, стала размышлять.
- Нет ли тут, - спрашивала она, - игры словами? Роман с Вронским – и роман в прозе. Роман взрослый - и роман детский. Я думаю, что у Анны две души. Одна отдана Вронскому, а другая детям… Может, ее книга – завещание Сереже и Анечке? Они вырастут и поймут, от чего их предостерегала мать.
- С тех пор, как я это заметил, – продолжал Дягилев. – я не нахожу себе места. Все размышляю: о чем могла писать Анна? Конечно, Лев Николаевич – генерал-фельдмаршал, а я всего лишь полковник… Но ведь ты никому не расскажешь о том, что мне пришло в голову?
Елена Валерьяновна не находила ничего плохого в нарушении субординации. Куда больше решимости в том, чтобы сочинять за представительницу противоположного пола.
- При чем тут мужчина и женщина? – парировал Дягилев. – Прежде всего автору детской книги следует встать на точку зрения детей.
- Представь небольшую страну, – начал он. – В ней живут только дети. Когда они вырастают, то переселяются в соседнее государство. Впрочем, свято место пусто не бывает. Женщины тут много рожают.
Елена Валерьяновна кивнула в знак согласия с этими женщинами. Она всегда говорила, что детей должно быть не двое или трое, а шестеро или семеро…
- Итак, две страны. Можно ли тут избежать ревности? Дети взирают на соседей испуганно, а взрослые неодобрительно. Так они посматривали друг на друга, а потом началась война. Продолжалась она недолго. Может, минут пять. Начали взрослые. Дети хотели забросать их кубиками, но те кубики аккуратно собрали и двинулись вперед…
Первый же указ после вторжения запрещал всякие игры. Хоть казаки-разбойники. Малышня, понятно, в рев. Кто-то падает на пол и сучит ножками. Другие пытаются достать обидчика своими маленькими кулачками…
Детей распределили по тюрьмам. Когда тюрьмы заполнились, начали использовать квартиры. Уберут мебель, бросят на пол тюфяк, поставят в угол горшок. Вот тебе и камера. Еще окна убрали решетками. Чтобы не забывали, что это серьезно.
Теперь одно государство не отличалось от другого. Если только тем, что из взрослых тут были одни военные. Дети же исчезли совсем. Смотришь, идет кто-то маленький, а это, оказывается, лилипут… Порядок установился настолько полный, что рты сводило зевотой.
Тут Павел Павлович увидел Валю и Юрочку. Дети тихо вошли и сели в углу. Их взгляды говорили: дальше, дальше! Что ж, он не отказывается. Для такой публики можно и постараться.
- Сперва взрослые радовались победе, а потом видят: что-то не так. Больно тихо. Если плачет ребенок - значит рядом тюрьма… Тогда они вспомнили время, когда им было по пять лет. Бывало, так увлекутся, что не слушают родителей. Готовы весь день просидеть в песочнице.
Согласились, что куклы или кубики – это слишком. При их-то бородах и усах! Зато лапта и городки в самый раз. Главное, вновь чувствовать себя маленькими. Жить так, словно нет ничего важнее сегодняшней игры.
Власти всполошились: какие из вас дети? Да и как в одну реку войти второй раз? Не говоря о том, что в таком случае все бессмысленно. Для чего воевали, если сразу сдались побежденным?..
Самых неисправимых забирали в тюрьму. Из-за того, что камер не хватало, их помещали вместе с детьми. Как этим не воспользоваться? Если есть компания, то сразу начинаешь раздавать карты.
Тут ведь как? – обратился к своим слушателям Дягилев. - Если кому-то проигрывать, то только младшим. Они так хорошо радуются победе, что сам попросишься в дураки…
Юра и Валя заулыбались. Так вот почему родители проигрывают! Выходит, им это приятнее, чем победить… Едва они так подумали, как отец уже вернулся к рассказу. Начиналось самое интересное.
- Сколько раз заключенным объявляли последнее предупреждение! Потом колоды закончились во всей стране. Тогда стали сражаться при помощи жестов. В воздухе мелькали руки как во время разговоров глухонемых.
На улице еще висели объявления: «Осторожно, дети!», а в тюрьмах уже установился мир. Иногда взрослые позволяли себе повоспитывать. Разумеется, в равной пропорции с чем-то приятным.
Хорошо в тюрьме! На свободе слишком много обязанностей, а тут – одно удовольствие. Да и сам становишься как ребенок. Думаешь не о том, что у нас на обед, а о том, как будем веселиться.
Быстро распространилась весть, что можно жить так. Без солдат и выстрелов, но с любовью и верой. От этой мысли один шаг до другой: для чего два государства? Не лучше ли одно, но большое?
К осуществлению этой идеи обе стороны приступили незамедлительно. Как оказалось, дело это не такое сложное. Правой берешь за руку маму, а левой папу. Вот они и стали одним целым.
- Любопытно, любопытно… – Елена Валерьяновна так разволновалась, словно что-то угадала. Дети тоже смотрели с интересом. Пусть они уже не берут родителей за руку, но сама идея им показалась правильной.
- Может, еще вот это… – сказал Павел Павлович, а после паузы продолжил. – Раньше считалось, что взрослые и дети пользуются разными языками. Одни говорят четко, а другие что-то лепечут… Вдруг – никакого языкового барьера. Ребенок кричит: «Агу-агу!», а старшие к нему со всем пониманием. Ах, ты вот чего хочешь? А сейчас этого? Больше всего удивлялись: зачем желать зла друг другу, когда есть столько прекрасных занятий? К примеру, готовка. Если с этим согласится хотя бы каждый пятый, то это будут моря каши и горы пирожных.
Прежде чем занять место у плиты, взрослые раскидали пограничные столбы. Ударят ногой, а они, перекувырнувшись, падают в траву… Должность пограничника тоже упразднили. Решили: «Зачем кричать: «Стой!»? Лучше спрашивать: «Хорошо ли спалось?» и «Не хочет ли барин погулять?»…
Пограничники двинулась в гувернанты. Одно плохо – когда кто-то предлагал им сесть, они отказывались. Видно, привыкли, что нахождение на посту предполагает широту обзора.
Есть еще кое-что, сказал Павел Павлович, но он ни на чем не остановился. Сперва хотелось бы послушать совета… Елена Валерьяновна подошла к окну. Она смотрела на дерево перед домом, но обращалась к мужу.
- Это больше похоже не на Каренину, а на тебя. Вернее, на всех нас… Не то чтобы мы лучше других. Скорее, хуже. Вот не уберегли имение… Зато реакция у нас отличная. Столкнемся с подлостью, и сразу покидаем это место.
Еще она посетовала на то, что теперь они не часто смогут видеться с Сережей. Хорошо, если раз в год. Причем, вряд ли он уделит им много времени. Это в провинции не торопятся, а в Петербурге и праздные люди куда-то спешат.
Кажется, Павел Павлович не заметил этих слов. Потом вдруг отвлекся от своих мыслей и произнес:
- Ты же знаешь, как я не люблю перемен. Я бы и сюртуки носил до тех пор, пока в них не появятся дыры, но ты же мне этого не позволишь! Вроде как случайно подошлешь портного…
Елена Валерьяновна вспомнила, как с ее супруга снимают мерку. Лицо в эти минуты у него презрительное. Словно перед ним не портной, а гробовщик.
- На сей раз, - мрачно говорил Дягилев, - мы меняем не сюртук, а гардероб. Еще гардеробную. Да и дома в придачу… Въедешь в квартиру, начнешь осваиваться, а полк уже переводят в другой город… Глядишь, так познакомимся со всей Россией. Наверное, побываем там, где не ступала нога просвещенного человека.
- Вот-вот, - улыбнулась Елена Валерьяновна. - Разве это тебя не вдохновляет? Пусть люди увидят, что еще остались военные, которые вечерами читают вслух. Да и жены у них не сидят с вязаньем, а смело вступают в беседу… Может, до Анны Карениной им далеко, но все же не совсем пустое место…
- Есть в Петербурге Товарищество передвижных выставок, – вступил Павел Павлович. - Так мы будем вроде как выставка. Смотрите, какие мы! Вот моя жена, Елена Валерьяновна…. Вот, наконец, я... Достоинств у каждого с избытком. Играем на виолончели и фортепиано, страницами цитируем Толстого…
- В наших обстоятельствах, – остановила его Дягилева, - спасаются преувеличениями… Все же лучше не обольщаться. Скорее, нас ждет судьба не Сурикова или Репина, а бродячих артистов. Считай, что мы будем выступать на ярмарке в компании с лилипутами и сросшимися близнецами… Или, к примеру, с юным великаном необычайного роста и веса…
- На роль великана предлагаю Сережу, – усмехнулся Павел Павлович, -- Шляп в магазинах для него уже не найти. Приходится заказывать. Да и вымахал он под потолок. Уж, конечно, няня его откармливает. Вряд ли в Петербурге ему удалось похудеть.
Супруги уже смеялись. Особенно они развеселились тогда, когда вообразили Сережу в трусах и майке кулачного бойца.
Если бы сейчас кто-то заглянул в комнату, он бы решил, что у них все в порядке. Каждый порывался что-то сказать, но смех буквально забивал рот.
Как всегда, первой успокоилась Дягилева. «Когда у нас появился Поклевский, - произнесла она ровным голосом, - ты сказал: не кончится ли это тем, что мы будем зарабатывать своими талантами? Сейчас и мне это приходит в голову. Наше положение я представляю так… По проволоке идет Павел Дягилев… Ему ассистирует жена… Смотрят, переживают и округляют глаза – их дети, друзья и прислуга…»
15.
Писательство заразительно. Если видишь, что сочиняет один, в другом тоже просыпается аппетит. Правда, неясно, о чем рассказывать сначала. Больно много событий за один день.
Перед ней лежит толстая тетрадка в кожаном переплете. На обложке написано: «Хроника семьи Дягилевых». Когда она доберется до последней страницы, это и будет конец книги.
Ее шестое чувство – чувство перемен. Она угадывает, когда кончаются будни и начинается что-то важное. В такие часы не до отдыха. Если что-то пропустишь, то потомки об этом не узнают.
Так что старайтесь, Елена Валерьяновна! Опишите, как Поклевский уходил спиной к двери. Упомяните, что Павел Павлович выбросил подарок в ведро и припечатал крышкой.
Вот как она себя тормошила. Тут ведь главное – точная интонация. Если взят правильный тон - все пойдет как по маслу.
Дягилева разглядывала предметы на столе. Думала: что значит свое! Вроде хаос, а ориентироваться легко. Буквально в одно движение соединяешь пилочку со щеточкой.
Она переключилась на скрепки. Целый выводок крохотных закорючек тянулся к промокашке. Еще тут есть перья. С виду одинаковые, но у каждого своя манера и почерк.
Что ей по душе, так это отсутствие ранжира. То, что вещи существуют в дружеском кругу. Что они разбрелись в разные стороны как компания на лоне природы.
Видно, стоит ей выйти, и они начинают перекрикиваться. «Ау», - слышится голос пресс-папье, а ножницы отвечают: «Мы - здесь». Пока же вещи в ожидании. Едва она склонится над бумагой, и они сразу окажутся под рукой.
Отчего-то не получалась первая фраза. Уже страница усеяна чернильными точками, а ее все нет. Может, «Все смешалось в доме Дягилевых»? Не хочется думать, что надежд не осталось.
Так колдовала Елена Валерьяновна. Затем все же решилась. Из-под пера вышло: «Поклевский – Козелл (его хамство)». Хотя история оставалась за скобками, но главное было произнесено.
Последнее на ее горизонте – стиральная резинка и отрывной календарь. Что, казалось бы, еще можно увидеть, но автор «Хроники» смотрит прямо. Никак не может понять: что делает эта фраза среди милых ей вещей.
Видно, строчка не намерена задерживаться. Маленькая как гусеница, она направляется к краю страницы. То сожмется, то разожмется. Подберет под себя сорок ног и выбросит их опять.
Как защититься такой крохе? Если над ней нависнет рука, то это будет конец. Сразу отправится в форточку и растворится в воздухе.
Вот бы на хрупкой своей спинке гусеница унесла подробности этого дня. Тогда рядом останется самое дорогое. Щипчики для орехов и баночка с клеем не дадут ее в обиду.
Что-то у них с мужем получилось, размышляла Елена Валерьяновна. Хватило воли не предложить Поклевскому чая. Пусть это и мелочь в сравнении с его завоеваниями, но не совсем ничего.
Вот о чем она мысленно говорила пасынку. Видишь, дорогой мальчик, как складывается? В самых грустных обстоятельствах есть положительные моменты.
Как всегда, Сережа был на ее стороне. Так что разделяющее их расстояние особого значения не имело.
Дягилева все больше чувствовала его внимание. Уже и слезы почти не лились. Казалось, еще немного, и она успокоится.
«Не расстраивайся, дорогая мамочка... - ясно слышала Дягилева его голос. - Вытри, пожалуйста, слезы. Давай возьмем «Анну Каренину» и почитаем вслух».
