Мне было семь, преисполненному гордости, что я маленький папин пастушок. Каждое утро, когда отец уходил из хижины, я просыпался с такими горькими, громкими упрёками себе, ведь я должен был встать до него, подобно старшим братьям, и ухаживать за коровами в краале. Подозреваю, отец спал вполглаза, всегда была настороже. Нельзя было дать застать себя врасплох угонщикам скота. Умыкнуть корову — тогда это было серьёзным делом в Руанде. Люди и боялись, и восхищались такими бандитами. Очень хитрыми. У них были снадобья, усыпляющие в краале всё и вся. Коровы сквозь лазейку в заборе, под чарами заклинаний, шли за ними без единого «му». Тать, не оставляющий следов, очень могущественный колдун. Они знали тайные тропы, ведущие топями в Бурунди, где сбывали краденный скот и скупали новый. В Руанде некоторые пастухи быстро наживались, но как и с чего, лучше не спрашивай об этом — слишком опасно.
Отец знал, как бороться с заклинаниями. От воров в акациевой изгороди он хранил талисман. Так чего же я боялся? Отец всегда держал оружие при себе, копьё у кровати лежало на расстоянии вытянутой руки. В те дни все мужчины носили копья, никогда не уходили без них. Бельгийцы их ещё не запретили, как сделали позже, к нашему великому позору. Лук и стрелы отца висели на входе. Рядом с отцом — он вооружён копьём и луком, я — своим крошечным посохом — рядом с ним я всегда готов был выступить против врага и его колдовства. Но сон, каждую ночь сражавший меня наповал, — вот чего следовало бояться, — не давал мне смотреть за коровами, подобно отцу.
Отец не считал коров по-отдельности: на глаз определял, все ли они в загоне. Там для них была травная подстилка, уложенная матерью и сёстрами накануне, пока коровы паслись. Братья занимались их перегоном. Достаточно несильно подтолкнуть палкой главного в стаде, а уж остальные следовали за ним. Если стадо начинало скучиваться, отец, чтобы коровы не поранили друг друга рогами, ходил между ними, орудуя посохом, защищая нежные коровьи туши от норовистых и напористых особей (мы предусмотрительно обжигали кончики рогов самых агрессивных из них). Хозяин, он не боялся даже самых вздорных коров, опасаясь только тех, кто упрямствовал, стоя на всех четырёх. Много времени отец уделял осмотру коров, тыкая, касаясь, постукивая, наблюдая за их ушами, глазами, языком. Долго изучал помёт — цвет, размер, вязкость; решал, какие лекарства использовать, указывал, какие особи слишком слабые, чтобы выпускать их на пастбище: пока стадо в поле, их следовало оставить в краале, кормить сеном и свежей травой.
«Карекези, — сказал отец, — присмотри за Интамати».
Я тотчас подошёл к ней: она была из тех коров, которых мы называли исине, с чёрной лоснящейся шкурой. Отец приставил меня к ней, вероятно, потому что это была крепкая тёлка, которая однажды могла возглавить стадо. Он надеялся, что Интимати счастливая и принесёт удачу и мне. Я знал, что делать. Погладил её шею, прошептал: «Интимати, Интимати». Пучком свежей, влажной травы обтёр от грязи, сбрызнутой из навоза, нежно огладил кожу, ставшей снова шёлковой и лоснящейся. Она уважила меня щедрой струёй мочи. Этого как раз отец и ожидал. Он беспокоился, если корова долго не мочилась. Высоко задрал ей хвост и отважно наклонился вперёд — неважно, если корова, решив помочиться, окатит его с головы до ног. Никто не посмел засмеяться. И разве не коровья моча, амаганга, считается сильнодействующим лекарством? Первая утренняя урина, ещё тёплая, — то, что дают детям, чьи вздутые животы выдают в их недрах паразитов.
Один из братьев, убрав заслон, проложил толстую, хитроумно сплетённую ветвь, закрывшую вход в большой загон, пока остальные, по приказу отца, гнали и направляли нетерпеливое стадо. Чтобы наполнить малый загон, гнать надо между двумя бамбуковыми жердями, обрамляющими вход. Я шел с Интимати совсем близко, преисполненный ответственности, наблюдая, чтобы никто не боднул её или она, в свою очередь, не ответила, хотя дорогу она знала не хуже моего. Я восхищался её танцующей поступью, долгим, совершенным изгибом рогов, её широким, мечтательным взглядом. Моя гордость и радость, Интимати, моя коровушка.
В малом загоне, в нескольких шагах от коров из влажной травы мы развели большой костёр, густой дым отгонял мух, докучавший скоту. Было самое время чистить их уши и глаза от мух и клещей, задрав им хвосты, истреблять паразитов, освобождать копыта от втёртых туда камней и шипов. Если отец видел рану, протирал её мазью из мякоти бананового ствола. О, сколько радости было в том, чтобы расчёсывать их шкуры, шептать горделивые, нежные слова.
Потом из загона мы гнало стадо в нетронутое поле пастись в росных травах.
Приходил час, когда солнце взбиралось на небеса, но свежесть зари ещё не иссякла: агасусуруко, млечное время, время доения.
Тогда к нам приходили мать и сёстры. Они приносили деревянные ведёрки, вырезанные из огненного дерева, чьи прекрасные стволы с красными бутонами затеняли загоны. Самая младшая из сестёр садилась у костра со своим собственным ведёрком, вырезанным под её ладони.
Доение начиналось. Для всех это был торжественный момент, настоящий ритуал. Всё равно что прийти на мессу, — как ежеутренне делаю теперь я, лишённый коров, — где отец, конечно, был верховным жрецом. Коровы шли одна за другой, оглашённые: «Сонга! Сонга!». Сонга шествовала к нему. Он снова повторял её имя, словно заигрывая: «Дорогая, возлюбленная». Её телка́ подталкивали из хлева в малый загон. При рождении ему тоже дали имя. Мы подзывали его: «Рутаму! Рутаму!». Он вырывался, его отпускали, и он бежал под мать, жадно кормиться. Отец сидел на корточках, наблюдая за его мордочкой. Когда она жирно опенилась молоком, мы отняли его от материнского вымени и подставили под её сосцы ведро. Потребовалась сила всех старших братьев, чтобы отогнать несчастного телёнка. Мы задабривали его пригоршней камыша и горсткой зерна: доение закончится, и он вернётся к матери, чтобы удостоверится, что молока ещё предостаточно.
Отец подтянул накидку, чтобы удобнее зажать подойник между колен. Он хорошо доил. Хорошего доильщика легко определить по ровному, постоянному ритму, по тому шиу-шиу-шиу-шиу, бьющему из вымени в его руках. Как бы я хотел услышать этот звук снова, здесь, в Ньямате!
Доение всегда начинали с недавно отелившихся коров, они давали больше молока — сладостного, пенного молока, предназначенного самым младшим детям. Быстро наполняли их туески, чтобы они пили прямо здесь. Но не достанется тебе молока, если будешь сидеть как попало: не на корточках, ноги перед собой, тело выпрями. Молоко между детьми распределяла мать, нежно прошёптывая: «Акира амата! Ньякугира амата! Вот ваше молоко! У вас всегда будет молоко!». Дети крепко держали свои посудины — всегда держи туесок обеими руками, из уважения и благоговения перед коровой, чтобы она жила долго. Мы были словно прихожане со своим священником, причащавшего нас молоком. Дети выпивали залпом, не переводя дыхание. Мать наполнялась умиротворением: не было причин бояться за их здоровье. С какой радостью я смотрел, как любуется она на заляпанные густой пеной щёки и носы своих детей, словно они её телята. Опустошив посудины, малыши передавали их матери, и глаза их были отяжелены удовольствием.
Мать и сёстры уважительно склоняли головы, занося ведёрки с молоком в хижину. Они ставили его на самое почётное место, на урухимби, стол, опоясывающий дом по стене. Ловушки оцеплением защищали молоко от крыс, ведь если одна из них попадала в пустое ведро, это не грозило проклятием, падавшим на семью, если крыса пробиралась к молоку. Урухимби — словно млечный алтарь, чьи вёдра с остроконечными крышками защищали нас, подобно статуям святых в церкви. Чего нам было бояться? Молока, источника нашей жизни, было в достатке.
Если мужчина — властелин коров, то женщина — хозяйка молока. Пока я был слишком мал, чтобы ходить с братьями на пастбище, я помогал матери по хозяйству, особенно в том, что касалось молока. Тёплое утреннее молоко она разливала по большим с широким горлом горшкам. На урухимби в одинаковых сосудах молоко хранилось несколько дней. Маленькой деревянной ложкой мама снимала сливки и неспешно наполняла ими акабья, небольшой чёрный горшок. Когда сливок накапливалось достаточно, брали горшок с молоком: с осторожностью, граничащей с поклонением, мать доставала его из сетки, подвешенной гамаком над урухимби. На солнце горшок сиял ярче дароносицы в день причастия. Но ведь и не каждая тыква сподобится стать молочным горшком. Не каждой дано, говорила мать, иметь такие формы: бедра девушки и журавлиную шею. Изгибы её должны быть податливы, как детская попка. Нетронутая водой, тыква вытиралась насухо, словно корова, пучком ишинге, мягкой, чудесной травой, которой девушки одаривали особенных гостей, и лакировали её маслянистым соком, таинственно выступавшим изнутри. Мать сидела спиной к загородке, отделявшей большую родительскую кровать, высокогрудая, вытянув ноги перед собой, а горшок покоился на её бёдрах, пока она раскачивала его из стороны в сторону, как ребёнка. Младшие сёстры и я, зачарованные, смотрели на этот горшечный живот, из которого не только должно истечь масло, но и, как следовало из сказок матери, должна выйти несчастная девочка-сирота, заточённая внутрь злой мачехой.
После доения мы вели коров пастись. В те дни земля ещё не была стиснута хижинами и посевными полями: вдоволь было места, чтобы пасти коров. Иногда отец шёл с нами, но чаще доверял вести стадо старшим братьям. У него и так было много забот. Отец был мудрым человеком. Семьи по нашу сторону холмов и прилежащей земли считали его вроде живой памяти. Он знал, кто их предки, их происхождение и родословную, их союзы и распри. Люди приходили к нему советоваться. Он умел погасить конфликт подходящей пословицей. Мужчины собирались под тенью большого фикусового дерева, на луговой траве, называемой агакака, и обсуждали новости из Ньянзы и королевского дворца, или последние ухищрения белых, чтобы ещё больше навредить руандийцам и их скоту. Но, самое главное, они собирались, чтобы утвердить границы каждого пастбища (это приводило к бесконечным спорам, переговорам, упрёкам) и порядок, по которому каждое стадо шло бы на водопой, избегая столкновений как между животными, так и пастухами.
Нет ничего хорошего в том, чтобы главе семейства прозябать с женой взаперти. Она уж точно не будет с этим мириться. В мгновение ока высмеют её соседушки, поползёт слушок, что, дескать, «муж её, как собака, всё-то зависает дома, сумугабо н’имбва». Ибо назначение мужчины — определять интересы семьи вне хижины, прямо как у министра иностранных дел. Примечательно, как мой отец появлялся на людях с вождём, проводил с ним время, присутствовал на его посиделках, слушал, что было сказано за кружкой пива, предлагал и обменивал коров. Но более всего как можно скорее желал он вернуться к своему стаду.
Пастбища тянулись вдоль крутых холмов, где краалю не место. Травянистые поля в долине были редкостью и предназначались избранным. Во время сезона дождей — а ведь известно, какие в Руанде затяжные дожди — пастухи укрываются под исинде: своего рода переносной навес, капюшон. Он немного похож на караульную будку часового в военном лагере в Гако. Но эта исинде, сплетённая из сушёных банановых листьев, намного легче, мы прятали её в яме под тяжёлым камнем, в секретном месте для посохв, луков и стрел, флейт. Скромная дневная провизия хранилась там же.
На другой стороне холма, над болотом, были чужие стада, чужие пастухи. Среди пастухов обычное дело перекинуться оскорблением. Не буду повторять их — всегда поминали твою матушку… Нахваливая своих коров, они поносили коров соседских. Некоторые играли на флейте. Находили такое место, откуда их брань, хвастовство и звук флейты разносились как можно дальше, но ни за что не сводили глаз со стада, чтобы коровы не забредали слишком близко к крутым склонам или паслись на ядовитых растениях. Я же всегда присматривал за Интимати. Мать снабдила меня мешочком из чёрно-жёлтых банановых листьев, чтобы я в него собирал помёт моей коровки. Мама отметила, какие замечательные ярко-зелёные лепёшки кладёт Интимати: «Это то что надо, чтобы выстлать дно больших корзин», — сказала она мне. — Тех самых, возле кровати, для хранения сорго и злаков». Я с удовольствием наполнял мешочек и прятал его в потайное тенистое место.
Когда припекало солнце, один из пастухов гнал телят в хлев. Бедные животные ещё не умели пить, а вымя коров покрывалось белой глиной. В такой час, в самую жару, нужно быть особенно бдительным. Животные могут обезуметь от жажды и спуститься к болоту, не дожидаясь, пока пастухи погонят их на водопой.
Среди семей с нашей стороны холмов даже не обсуждалось, чтобы поить коров грязной болотной водой. Мы наполняли свежей родниковой водой деревянные вёдра, заливали её в желоба из обожжённой глины и подсаливали солончаковой пылью.
Такая вода была предметом зависти. Мы буквально глаз не сводили с родника и желобов. К счастью, весь путь поставки воды просматривался из большинства краалей с наших холмов, и как только рядом с ним появлялся какой-нибудь злоумышленник, мы тут же поднимали тревогу. Пастухи могли метнуть копьё или посох, чтобы отогнать чужака. Вода этого источника славилась удивительными свойствами. Было запрещено кипятить её или использовать на кухне. Она защищала от болезней и заклятий. Не думаю, что бутылочка воды, которую дал мне священник из Лурда, сколько-нибудь лучше.
Утолив жажду, коровы отдыхали, мирно пережёвывая жвачку, в тени кустарника или на склоне, вне солнца. Разве кто-нибудь может быть счастливей пастуха, который сидит, опершись подбородком о посох, положив правую ногу на левую, и любуется своим стадом?
В сумерках гнали коров в загон, а потом всегда была вечеринка. Пастухи танцевали и сочиняли стихи во славу коров, и чествовали главу стада. Я выбирал самые нежные пучки травы для Интимати. Иногда мы выгоняли скот из всех загонов на холм в длинную процессию; это был словно парад в честь короля. Дети аплодировали шествию, женщины радостно выкрикивали. Потом пастухи разбирали своих коров. Так могло длиться долго, но что за чудесный это был спектакль, в котором лицедействовал целый лес рогов! Разве такое может наскучить?
Мужчины возвращались домой голодными, но коров надо было ещё подоить, согласно тому же утреннему ритуалу. Потом мы заходили в большой загон, дымный от тления влажной травы. Коровы укладывались на свои свежие постели, пока мы отирали одну за другой пучками травы, исполняя последнюю за день церемонию. Пастухи стояли в дверях хижин. Мне хотелось, чтобы мать принесла в деревянной тарелке немного ибирунге, фасоли, пропитанной горьковатым маслом, одно из моих любимых блюд, но ибирунге мы ели не каждый день. Зато для пастухов всегда была припасена тарелка нежирных сливок, икивугуто, питательных и восстанавливающих силы. И тут я валился спать. Лёжа на циновке у входа, рядом с молочным телёнком, я клятвенно обещал себе, что поутру встану первым, раньше братьев и отца, чтобы заботиться о коровах.
В день, свободный от школы, я услышал, как Калиса, мой отец, вернувшись с мессы, которую он посещал по утрам, сказал: «Карекези, теперь ты мужчина. Идём, пришло время научиться присматривать за коровами». Конечно, в Ньямате не было никаких коров, по крайней мере, не у тутси-переселенцев, но отец теперь дни напролёт бродил пажитями воспоминаний и сожалений в поисках своих коров.
«Смотри, — сказал он, проходя мимо высоких банановых деревьев, которые мама растила с таким тщанием, что они были настоящей радостью для нас, детей. — Видишь, как мама заботится о бананах, словно они телята. Боже мой! Я видел, как она подкармливает их зёрнами. Смотри на эту подгнившую траву, собранную ей, словно для коров. Но теперь она кормит ею банановые деревья!».
Отец положил длинный посох на плечи, потом опёрся на него. Я смотрел на его прямые, похудевшие, телячьи ноги, видневшиеся ниже безупречно белой накидки. Он сменял её на шорты и заношенную рубашку только во время тяжёлой работы, вырубая корни или обрабатывая поле. Но когда пришёл агроном осмотреть кофейное поле, которое мы, тутси, вынуждены были обрабатывать, отец снова облачился в свою белейшую накидку и величественно опёрся на посох. Обозревая горизонт и попыхивая трубкой, агроном отдавал неопытному персоналу бесчисленные указания, пока, наконец, не сказал: «Ну, так вы не ветеринар?».
Мы шли через нашу деревню для вынужденных переселенцев. Отец, казалось, ничего не видел: ни череды одинаковых хижин, ни кофейных делянок перед каждой из них. Босой, я еле поспевал за ним. Словно он был вызван неотлагательным делом и не хотел терять ни секунды. Встретив одноклассника, я успел только поздороваться и перекинуться с ним мячиком из бананового листка. «Идём, скорее, — говорил отец нетерпеливо. — Наговоришься ещё с Жювеналем1 в школе. Хочу тебе кое-что показать».
Завидев, как возвращаются девочки с озера Когога, отец воскликнул: «Смотри, что они с нами сделали! Видишь эти калебасы, которые девчонки несут на своих головах? Дома, в Руанде, хранили в них молоко. Ни за что бы не налили туда воды! Позор нам! Знаю, что твоя мать скажет на это, но это ничего не меняет — даже вода Руганзу Ндори не заменит молоко наших коров».
Мама приносила воду из Руакибиризи, ручья, по легенде, извергнутого из-под земли копьём короля Руганзу Ндори, надеясь, что вода из потомственного источника имеет силу молока. Следуя нашему ритуалу, мы садились, выпрямив спину, вытянув ноги перед собой, и выпивали чашу единым махом, не переводя дыхание. Для отца это было кощунство. «Всё равно что священник нальёт в чашу пиво», — говорил он, никогда не пивший вина, но ничего не мог поделать с этим. Да и где теперь он мог взять молоко? Он был благодарен, что мать, обрабатывая горшок, делает это следуя традиции. Тыква, обретшая нужные формы, получала квази-священный статус молочного горшка с нашей родины, и в неё не наливали воду из озера Когога. Мать ставила горшок на то, что отдалённо напоминало наш урухимби, а уж нести священную воду из Руакибизири кому-либо ещё доверила только после долгих уговоров. Быть беде, коль водонос разобьёт священный сосуд, неуклюжесть его накличет разные бедствия. От такого несчастья надо немедленно очиститься. Во время очистительной церемонии мать запевала заговоры для изгнания нечистых духов, окропляла водой всё семейство, дом и землю вокруг.
Единственная дорога шла через деревню мимо домишек, стоявших в ряд, и нельзя было миновать хижину Никодеме, деревенского изгоя. Отец демонстративно отворачивался, чтобы не видеть, как Никодеме, как поговаривали, предаётся унижению каждые утро и вечер. Оплакивая своих коров, он завёл коз, приобретённых у племени бугезера. Этот ловкий Никодеме сдружился с неким Секагандой из племени мугезера, убедив того, что они родственники. Обрадовавшись обретённой родне, Секаганда торжественно предложил Никодеме двух самых красивых коз. И теперь Никодеме доил их утром и вечером. Что может быть позорнее для тутси, чем доить коз? Как низко он пал! С тех пор мы шептались, называя его Сехене, Папаня Козёл. Был у него и калебас под козье молоко, предмет всеобщих насмешек и отвращения, прозванный Игируа, Неприкасаемый. Калебас этот бросал тень позора на всех наших коров, уже не существующих, и тех, которые когда-нибудь снова будут нам принадлежать. Подумывали даже сделать ночную вылазку, чтобы истребить этот зловещий сосуд, но никто так и не решился, ведь калебас мог отомстить за себя и наслать проклятие. Да и как коснуться его, Неприкасаемого? Но некоторые женщины, мама в том числе, заступались за него: у Никодеме больной ребёнок, вот почему он пошёл за козами к бугезера, вот почему, заботясь о сыне, позволил пасть на себя позору. В больнице Ньямата сказали, как полезно ребёнку козье молоко. Мужчины забеспокоились: что если и их жёны приведут коз, если заболеет ребёнок? Оставив Никодеме в покое, дали понять, что его козы не будут свободно разгуливать по полям и что никто с ним больше и словом не перемолвится.
Дорога по пути к озеру, на границе деревни, лежала мимо заброшенного участка Рукореры. Возле разваленной хижины ни единого кофейного кустика, но за ней плетённый забор скрывал большой крааль. Ах, Рукорера! Единственный тутси, который и в изгнании держал коров, кто, пусть на время, вернул смысл существования нашей деревне. Конечно, это были не наши коровы, а Рукореры, но мы знали, они рядом, их запах, запах молока раздавался в воздухе, их навоз, размётанный по дороге — это было как кусочек Руанды, утешавший нас в изгнании.
Нельзя забыть день прибытия Рукореры. Солнце ещё не взошло. Нас разбудил знакомый шум, уже давно не слышали мы его, но не торопились выйти из дома. Мы спрашивали себя: «Может быть, злой дух дурачит нас? Или это призраки коров, пущенных нами на убой, пришли к нам? Или солдаты насмехаются над нами, обескоровленными тутси?» «Не выходи, — сказала мать отцу. — Это, верно, буйвол прошёл или просто солдатский топот».
Наконец, мы вышли, осторожно приникли к кофейным кустам на краю дороги. Конечно: этот звук — коровье мычание, топот их копыт, и пастухи выкликают имена, которые дают только коровам. Коровы вернулись!
Мужчины, к которым скоро присоединились женщины и дети, шли на этот волшебный звук, отыскивая, откуда он раздаётся. Несколько незанятых участков ещё пустовали на краю деревни. С него мы собрали остатки железных крыш и плетней, чтобы выстроить себе новые дома. Но этим утром, в золотом сиянии рассвета, здесь, среди скудной травы мы увидели настоящее коровье пастбище. Четыре подростка собирали сухую древесину, мужчина в пыльной накидке опирался на посох, женщина разворачивала травяную циновку, в которую поместились все семейные пожитки, и рядом с ней, на подстилке из травы, спала девочка.
Ошеломлённые жители обступили дорогу. Мужчина, глава семейства, обратился к нам: «Я — Рукорера. Пришёл из Кибиризи, как и вы. Мы долго шли. Коровы хотят пить. У вас есть для них вода?»
Вода для коров?! Ещё бы у нас не нашлось воды для коров! Рукорера сразу завоевал наше уважение: настоящий тутси, он думал в первую очередь о своих коровах.
Чтобы как подобает встретить коров, знатно напоить их, все дети деревни, обеспеченные всей свободной тарой, были откомандированы в Руакибиризи, никто и слышать не хотел, чтобы поить коров дождевой стоялой водой.
Так Рукорера со своими коровами остался в нашей деревне. «Мы ведь и понимаем друг друга, — сказал он. — Все мы любим коров».
Во время погромов, рассказывал он, — было это в 1962 году, — его крааль пощадили. Никто не знал, почему, очевидно, по недосмотру, который вскоре исправили. Поразмыслив, Рукорера благоразумно решил исчезнуть со своей семьёй и стадом, прежде чем убийцы вернутся завершить свою работу. Они прятались в больших болотах вдоль границы Бурунди и Руанды, пробавлялись охотой и коровьим молоком. С наступлением дождей болота покинули. Говорили, что многих тутси депортировали в Ньямата, и он сказал себе, что там он найдёт прибежище для семьи и стада.
Деревня приняла Рукору, особенно его коров, с радостью. Мы помогли ему построить хижины: одну для жены и дочери, другую для четырёх сыновей, — и ещё хлев для телят. Мужчины наперебой помогали плести забор. Когда задумались, что у него не христианское имя и, должно быть, он не крещён, никто не оскорбился, даже мой набожный отец. Наоборот, все восхищались, какие имена он дал своим крепким, рослым сыновьям — имена знаменитых древних воинов из эпических поэм: Импангазамурего, вооружённый разящим луком; Ругерамибунго, одарённый безошибочным глазомером; Рутиру-кайимпунзи, ни разу не отступивший; Руазабаизи, победитель победителей.
Деревня снова жила в ритме коров. Утром мы бежали в крааль Рукореры смотреть, как они пробуждались и как их доили. О, радость снова вдыхать запах дыма, которым отгоняли мух. Женщины просили немного драгоценной тёплой коровьей мочи, обеззараживающего средства, которого не достать в Ньямата, — его сразу же давали детям. Мы следовали за стадом по деревне и спорили за свежие коровьи лепёшки. Дети пихались и толкались, чтобы коснуться коров, что воспрещалось родителями и делалось тайком. Конечно, каждый хотел обмениваться с Рукорерой на молоко. Он с радостью торговался за батат, фасоль, бананы. Но его десяти коров не хватало на всю деревню. Мы старались регулировать распределение молока. Беременным женщинам, малым детям и старикам старейшины отдали приоритет. Но, конечно, все знали, что, несмотря на строгие правила, за пару кружек пива можно было получить чутка молока. Мы вставали в очередь, чтобы коровы паслись на наших угодьях — приглашали Рукореру пригнать стадо на клочок земли: скорее, не чтобы унавозить землю и получить молока в обмен, но потому что коровы снова делали нас счастливыми. Коровы должны были принести нашим семьям удачу.
Вечернее доение собирало много людей, особенно женщин и детей. Подростки очень хотели коснуться коровьих сосков, но раз их никто не приглашал, то и держались они на расстоянии. Рукорера с сыновьями исполнял торжественную миссию доения. Они хорошо доили: это слышалось по ровному, постоянному «шиу-шиу». Жена Рукореры брала вёдра — те самые спасённые пожитки — и только те наполнялись, передавала их женщинам, сидевшим бок о бок: спина прямо, ноги вытянуты перед собой — как требовал обычай. Женщины осторожно передавали ведёрко дальше, благословляя этот источник жизни и желая семье и всей деревне здоровья и процветания. Последняя в очереди вручала его дочке Рукореры, которая несла ведёрко в хижину. Тягостно было возвращаться домой, где тебя не встречал запах молока.
Видение Руанды, которое со своими коровами принёс Рукорера, вскоре исчезло. Одним утром горстка людей, собравшихся посмотреть доение, обнаружила его крааль пустым. Он, его семья и всё стадо безмолвно исчезли ночью. Великая скорбь спустилась на нас, изгнанных тутси, но побег Рукореры едва ли нас удивил. Мы знали, что ему угрожали, что солдаты обещали прийти и вырезать всё стадо. Позже стало известно, что он пересёк границу и нашёл прибежище в Бурунди. Он всегда был счастливчиком, этот Рукорера, он умел спасти своих коров!
За участком Рукореры дорога пропадала, и дальше стоял колючий кустарник. Отец было взялся за свои чётки, шепча и повторяя «Аве Мария», но отвлёкся, посохом указал на растения и травы, чтобы я их собрал. Потом осматривал их длину, кивал, когда прожёвывал листок или кончик стебля: «Видишь, здесь трудно найти хороший корм для коров. Совсем не то, что дома, в Руанде. Это земля бугезера, и тутси не знают, как здесь прокормить своих коров».
Для него была возмутительным, как бугезера обходятся со своими животными. «Бедные коровы, — жалобно сказал он. — Они просто мешки с костями, над которыми властна всякая напасть. На всей земле бугезера это проклятие. Понятно, зачем король ссылает сюда повстанцев и трусов: здесь они чахнут — и этого он хочет и для нас. Бугезера не уважают своих коров: пасут их вместе с козами, помыкают ими, как хотят, никак их не отличают. Мы зовём их по имени, улещиваем, шепчем на ухо, поём хвалы. Когда ведём к старейшине, украшаем венками и бусами из цветов. Но когда бугезера пасут скот, как же позорно это выглядит: они одеваются, как белые, в короткие штаны и драные рубашки, исенгери. Они не умеют даже облачиться в накидку. Неудивительно, что их коровы дают так мало молока. А потом они ещё и удивляются, с чего бы это так. Шака инка арьяма нказо — хороший пастух спит и дышит, как корова».
Одно только признавал отец за бугезера: в своей скудной земле они умели устраивать кормушки для скота. Заметив, где они находятся, он всегда планировал свой путь так, чтобы можно было остановиться возле одной из них. Вот и сейчас, опустив чётки в одну из таких кормушек, откуда пили коровы, он прочитал молитву во славу коров и Девы Марии.
К этому моменту мы почти достигли нашей цели. Мы шли болотистой тропой, прокладывая путь через заросли вниз по холму. Почва здесь была влажная даже в разгар сухого сезона. Опершись на посох, отец долго смотрел на болотистую местность. Казалось, он видел невидимое. «Прекрасное место для коров, — сказал он. — Здесь всегда избыток густой травы. Есть и вода — мы сделаем поилки. Никому не говори. Особенно матери — она придёт и разведёт тут фасоль и батат. Это место только для коров. Карекези, сын мой, это мужское дело, и пусть это останется нашим секретом. Когда коровы вернутся, здесь я начну разводить наше стадо. Здесь достаточно травы, чтобы укрепить их для возвращения в Руанду. Да, это будет долгий и тяжёлый путь, но мы вернёмся, мы, тутси, и наши коровы. Я уже вижу их здесь, знаю их имена: Кизери, Кагайю, Гатаре, Михиго, Ругина, Ндори, Рутаму… Когда коровы вернутся, это будет знак, что пора домой, в Руанду».
С неохотой отец повернул назад, оставляя позади тайное пастбище, где уже паслись его воображаемые коровы. По дороге он срезал ветвь для нового посоха. «Всегда нужно иметь запасной, — советовал он. — Посох легко сломать». Дома он содрал с него кору, отполировал его и заострил конец. Мать непрерывно, словно в забытьи, плела интимуа, крышки для горшков. Для них она подбирала банановые листья с приятным бронзовым или медным оттенком. Интимуа складывались, бесполезные, в корзину на урухимби. Никто не касался их.
В разгар дня, когда мы вернулись в деревню, в Руанде было бы как раз время гнать телят в хлев. «Принеси дров, — сказала мать. — Будем готовить фасоль». Пока я собирал ветки в буше, всё повторял урок, усвоенный у учителя. Скоро отец снова уйдёт, в Ньямате у него всегда дела, в миссии, или у соседей, но я знал, что частенько он где-то ходит, погоняя посохом своих утраченных коров.
С наступлением ночи мужчины собираются в круг под высоким фикусовым деревом. Они обмениваются новостями, оценивают грозящие общине опасности, обсуждают их решение, но когда обсуждение заканчивается, всегда начинают вспоминать своих коров. Любому есть что рассказать о них, когда-то бывших у него коровах, и тех, которые, возможно, когда-нибудь будут. Мужчины припоминают тёлку, подаренную тем или иным вождём, или даже самим королём, а почему бы нет! Живописуют её шкуру, рога, норов, рожденных ей телят, цитируют стихи, посвящённые ей. И эта восхитительная, такая родная хвалебная песнь в честь наших утраченных коров смешивается с французскими словами, известными мне теперь, превращаясь в странную литанию, рассказанную здесь.
Как многие другие тутси из Руанды, я следовал дорогой изгнания. Продолжая обучение так долго, как только возможно, я пользовался временным паспортом апатрида, который даровала мне Высокая Комиссия. Документы беженца ещё долго давали мне надежду найти работу. Со своей сверхквалификацией и бесполезной научной степенью я наконец отыскал работу учителя в Республике Джибути, в глухой деревушке, окружённой изгибами чёрных скал, которые высятся словно верблюды и три заблудшие коровы на глупой картинке. Я плакал в этих пустынных местах, понимая, что дорога изгнания ведёт к вратам ада. Разными ухищрениями я отправил отцу свою первую зарплату. Когда от него, наконец, пришло письмо, он писал, что большую часть денег, как я и думал, он потратил на покупку коровы.
Отец, мать и вся остальная семья не избежали геноцида, равно как и другие тутси Ньямата. Никогда так и не узнаю, как отец назвал свою единственную корову. Не хочу знать, попала ли она на пиршественный стол убийц.
Я вернулся в Руанду без единой коровы. Надеюсь, отец простит мне это, находясь в более лучшем мире. Я живу в Кигали, в районе Ньямирамбо, преподаю в частном университете. Женился на вдове, потерявшей мужа во время геноцида. У нашего первенца есть сестра и брат — выжившие дети жены. Иногда выпиваю пиво со своим соседом, он из народа хуту: просто сосед, вот всё, что мне нужно о нём знать. В своих мечтах я часто обращаюсь к образу короля Гиханги: по легенде, он, наш первый король, подарил Руанде коров. И тогда король Гиханга задаёт мне один и тот же вопрос: «Так, значит, это вы, тутси, те самые, кто выбрал пасти коров?». Но я отворачиваюсь и притворяюсь, что не слышу его.
Примечание
1 Президента Руанды, хуту по происхождению, так же звали Жювеналь — Жювеналь Хабиаримана. Автор даёт понять, что тутси и хуту в деревне проживали совместно (прим. переводчика).
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer11/katukov/
