АМФИБОЛИЯ
Сентябрьский и лишённый мимики
сезон скучающий, дождливый,
последним солнцем лужи вымакай,
как хлебной корочкой подливу.
Официанты криворукие
в глухой тени многоэтажек,
стручками высохшими грюкая,
несут свой крест, и крест их тяжек.
Акации да цератонии,
в себе хранящие караты,
глаза цыганские, бездонные,
рука, раскинувшая карты,
зачем смущаешь посетителей
осеннего кафешантана.
Что неподвижности пронзительней?
Скажи, а то платить не стану,
слова рассыпав, что горошины.
Позолотить ладошку, или?
Ах, как сегодня много брошенных
из тех, кого вчера любили.
И любящих не сыщешь более –
двусмысленная пантомима,
сентябрьских строчек амфиболия
сознания и смысла мимо.
И каждый день в каратах меряя,
безмолвствующая, сырая,
чадит осенняя империя,
дождём листву перебирая.
БЕЗ КАВЫЧЕК
Уже и дни пошли на вычет,
короче пишется строка,
и осень скоро закавычит
мои слова наверняка.
И что-то вырвав из контекста
для изречений и цитат,
погонит листья в темпе престо –
пускай летят, пускай летят.
В линейку, в клеточку косую,
из памяти за первый класс.
Читать их больше не рискую,
а ты взялась, а ты взялась,
моя находка и пропажа,
подарок сумрачных богов.
Меня не спрашивала даже –
а кто таков, а кто таков?
Осенний взгляд, осенний голос,
чеканно или нараспев,
ты о слова мои кололась,
понять повторы не успев,
написанные одиночкой
вне стихотворческой семьи.
О вы, грошовые денёчки,
вы, драгоценные мои.
Я вам растратчик и добытчик,
и знаю, что всего ценней
слова. В кавычках. Без кавычек.
О ней. О ней. О ней. О ней.
МИМО КАССЫ
На кухне пахнет родиной, пока
ты маленький, а комнаты огромны,
пока сырая тяжесть потолка
тревожно бдит подвальные хоромы.
И кран сипит, и в донышко ведра
выстукивает рыжая водица
парадов троекратное ура.
И чайник без причины кипятится,
отплёвываясь брызгами, ярясь
на бабушкины чашечки да блюдца.
На улице дожди, туманы, грязь,
а школьный список войн и революций
никак не лезет в головы мальцам,
таким, как ты, мечтательным и глупым,
привычно повторяющим – Сезам
своим родным хибарам и халупам.
Там вкусно всё, все каши и борщи,
ворованные чай и шоколадки.
Там хлеб – такого больше не ищи,
а сыр почти пластмассовый и гладкий,
свистящий на зубах, что соловей.
Сезонно – мандарины и маслины.
Там бедность говорит – азохен вей,
вдыхая вечный фреш пенициллина.
Там руки мамы, кухонный бедлам,
отцовские наколки и рассказы.
Там родина с грехами пополам,
которой я случился мимо кассы.
Которой я теперь чужой совсем,
не знающий земли обетованной.
И то, что я сегодня не доем,
останется на кромке котлована,
там, где тогда стояли тополя,
где был подвал и кухонные сплетни.
И я смотрю, как сыплется земля,
туда, где я, мальчишка малолетний,
не знал, подвальной плесенью едом,
что стану вдруг иной страной едомым.
Что буду вспоминать мой двор и дом
и родину, не ставшую мне домом.
К СЕБЕ
Куда от себя? Никуда.
Не спрятаться и не укрыться.
Уходят в былое года,
взрослеют царевны и принцы.
Ни сказок, ни пафосной лжи,
все браки давно по расчёту.
Кому-то любовь предложи,
так скажут – о чём ты?
И вскладчину пьём и гудим,
считая копейки в карманах,
когда-то дойдёшь нелюдим,
до поздних ночей недреманных.
С бутылкой один на один,
со сборником сказок и песен.
Фантазий своих господин,
смешон и помпезен,
как нищий, проевший свою,
когда-то бессмертную душу.
Ты был тут уже? Дежавю.
Молчащий, пустой и потухший,
строчи эти сказки, блефуй,
в пространство ругаясь и щерясь,
подсядь на пустую лафу,
безбожную ересь.
Но из дому не выходи –
в историю влипнешь, не надо.
Довольно во впалой груди
кругов персонального ада.
Все пройдены до одного,
и всё же, к себе возвратиться
за этой земной синевой
мечтает и птица.
Ступай же с грехом пополам,
не плача, не воя, не горбясь,
по старым лесам и полям
в какую-то дальнюю область.
Где на поселениях сплошь
сидельцы в рисунках набитых.
Где вечное вынь да положь,
не сдвинуть с орбиты.
Где ягод полно и грибов,
гробов, истлевающих в глине.
И где на ладонях любовь
отыщется в сетке из линий.
Где суд – это просто тайга,
где бурый медведь прокурором.
Где пришлый опасней врага,
приезжий на скором
опаснее в тысячу раз –
досужий столичный писака.
Он только на пакость горазд,
болтающий разно и всяко.
И родина примет в ножи
чужого тебя, святотатца…
Ты сколько о ней ни пиши,
не сможешь остаться.
И снова уедешь, собрав
у старых былины и притчи,
лишённый каких-либо прав,
под яблочный запах коричный.
Из личного ада с трудом,
усталый и переболевший,
как будто бы из дому в дом,
как будто – к себе же.
ПЕРЕДЕЛ
Когда сентябрьский передел
меня застанет в мокром сквере
на пятачке, что поредел
от многих ног, идущих к вере,
но не нашедших ни её,
ни даже идолопоклонства,
Клевещущее вороньё,
безумствуй, смейся, эпигонствуй.
Вытаптывай клочки травы
в моих нечитанных тетрадях,
стихи Марии Петровых
напой дождями, бога ради,
сентябрь, идущий вслед за мной,
опустошённый, мрачный, мглистый,
с необъяснимой тишиной
в пустых глазах кокаиниста.
Чего нанюхаться ещё,
твоих костров огня и яда?
Не ври, что это хорошо,
не ври, пожалуйста, не надо.
Не трогай пересохших губ
своим дыханием остылым,
махай над раструбами труб
чадящим утренним кадилом.
Туман, а он всегда таков –
лишь вдох – и с острова на остров,
где домолчаться до стихов
и до любви легко и просто.
Сентябрь. И тянешься на юг,
за теми, с кем не смог проститься,
не замечая, как вокруг
линяют ангелы и птицы.
ПЕРЕСМЕШНИК
Осень входит в дверной проём
горстью листьев, корой трухлявой.
Мы снаружи с собой берём
в дом частицу осенней славы
пересмешника-сентября –
медный мех для недолгой носки.
Выживаем, благодаря
рюмке качественной Смирновской.
Там, в узорчатом хрустале,
все надежды – сумеем, сдюжим.
И на сердце слегка теплей,
и просторней мечтам досужим,
где от водки и до воды,
от порога и до порога
оставляет свои следы
осень, вредина-недотрога.
То к подошвам твоим прильнёт,
то протиснется нагло в двери.
Кучка листьев да пара нот
для стихов и для суеверий.
ДЕРЕВЯННЫЙ АНГЕЛ
Жизнь – букетик слабый, вялый –
лепесточки да листочки,
но меня очаровала,
и не сдвинет с мёртвой точки.
Ваза, полная водицы
на салфетке с кружевами,
а для рифмы пригодится –
я давно больна не вами,
стебли-руки, листья-веки,
губы – алые бутоны.
Всё, что было в человеке,
отцветает монотонно.
Всё скукожилось в морщины,
всё живое где-то выше,
и от этой чертовщины
я нисколько не завишу.
И глаза не поднимаю,
понемногу отцветая.
Понимая, что немая
жизни музыка святая.
Все пчелиные хоралы,
птичьи звонкие дуэты.
Всё, что душу пробирало,
ищет жизни выше где-то.
Сверху, где на нитке длинной,
ожидая, что увяну,
пахнет горькой сердцевиной
светлый ангел деревянный.
