Посвящается Станиславу Айдиняну,
писателю, критику и поэту.
Пред ним – все клонятся клинки,
Все меркнут – яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.
Марина Цветаева, «Чужому», 1920
Итак, благодаря взлёту творческой мысли и многолетним трудам последовательно-верного цветаевской теме Станислава Артуровича Айдиняна, на небосклоне литературных исследований появилась звезда под названием «Четырёхлистник».
Беру книгу – и передо мной оживают «руины романа», главная героиня которого – Анастасия Ивановна Цветаева.
Словно по хрустальной лестнице, всхожу в быт и бытие семьи Цветаевых… Ведёт Станислав. Я же, пользуясь находками его как ступенями, следую за ним – к вечным маякам неизречённого света.2
ВО ВЕСЬ ГОЛОС
Читаю: сплошной запой… не оторвёшься… закружит… Автор «Четырёхлистника» приближает нас к старейшей в России писательнице.
Энергичность жеста… Наделена интенсивностью личности, талантом взволнованности и сопереживания… – пишет он о А. И. Цветаевой.
– Не чудо ли, – вопрошает, – после пятидесяти лет (!) забвения – с 1916-го по 1966-го – творения Анастасии Ивановны (а они неисчерпаемы) оказались востребованными… С 1980-х и вовсе расходятся стотысячными тиражами?!
Читаю – и вижу: оба (даром, что Анастасия и Станислав – имена однокоренные) пишут во весь свой душевный мах…
Так, из пересказа одного из лагерных рассказов Анастасии Ивановны – о столкновении с «грозой барака» уркой Наташей, и «каэровки», в знак протеста (против немыслимой жары, исходящей от печки) с силою подставившей голову под полено, которым её та хотела убить… – следует: ЗЛО МОЖЕТ ОТСТУПИТЬ перед волевым шагом… В данном случае – мужественной, бесстрашной Цветаевой, перед лицом смерти не побоявшейся свою беззащитность переплавить, претворить в силу…
Стать на миг Выше… Бессилия Цветаевы не выносят, не их «стать»…
Сила – и ещё какая! – духа и слова… Анастасия Ивановна (далее – А.И.) как в воду смотрела, в 1921-м сочинив сказку про девочек-великанов, в ней поведала (пророчески!) о двух сёстрах, обладающих колдовской силой души и мощными голосами, – о Марине и себе («лирическом МЫ»)…
ЧУДЕСА ТОГО ВРЕМЕНИ
Помимо того, что «Четырёхлистник» предстаёт и как аннотация или, скорее, как введение к книгам А.И. Цветаевой, и как летопись (наиболее ярких моментов) семьи Цветаевых, её современников, лично я воспринял многогранный сей сборник очерков ещё и как уместное повествование о необычных явлениях…
Кажется, воочию вижу, как наставник учителя Анастасии Ивановны, Бориса Зубакина, – Григорий Оттонович Мёбес, на допросе в НКВД вертит в руках электрическую лампочку– и та на глазах у следователя внезапно ярко зажигается… Там сказано и о том, что – благовестник, знающий цену слову, – Борис Зубакин (чьи лекции по «этическому герметизму» А.И. записывала в течение семи лет) мог левитировать в молитвенном экстазе, то показывать чудеса гипноза…
Представляю (как если бы был свидетелем описываемых событий): Анастасия Ивановна мысленно вызывает Зубакина (обходились же без – столь необходимой ныне – сотовой связи: ей достаточно – «остро» подумать о нём, вызвав в воображении его образ). И вот – звонок в дверь, на пороге – Зубакин: «Вы меня звали?».
Чудеса, – узнаю от Ст. Айдиняна, – сопровождают сестёр Цветаевых с детства: их мать Мария Александровна – благодаря вещим снам – нашла то золотую брошь, потерянную ею в Камергерском переулке, то… обрела седобородого учителя игры на гитаре, которого явственно видела во сне…
Обе сестры, – пишет Ст. Айдинян в главе «Незамутнённый источник», – подобно близнецам, случалось, видели одни и те же сны (однажды – поляну розового вереска).
«…Я стала верить снам, – пишет в дневнике 13-летняя Ася… – Любовь сильнее смерти». И далее: «Если верить в невозможное, оно станет возможным… Надо сильно желать… – и преграды разрушатся…».
Чудеса продолжаются – об уходе из жизни Марины (вдвое меньше Аси прожившей) «становится известно» Анастасии Ивановне, находящейся далеко в заключении, в лагере, благодаря… комнатному растению, бегонии: 31 августа 1941 года растение в кадке дало ей знать о беде, всплеснув, как в ветре, ветвями…
Станислав рассказывает о людях, сумевших выработать в себе способность выходить из тела – как при жизни, так и после… По мере удаления от «грустных берегов» – реже… А также – о тех «природных» – восприимчивых, подготовленных – людях, кто в состоянии узреть призраки, «лептонные тела», духовные монады…
Сама же А.И. Цветаева видела, как над гробом Андрея Белого, когда того хоронили, «клубился непокой»…
Да и само по себе не чудо ли – тонкий, мистический круг друзей, в котором А.И. оказалась в 1920-х?!
Я, в свою очередь, – в дополнение к сказанному – признаюсь: в течение примерно месяца после ухода моей мамы, самого близкого мне человека, явно, хоть и фрагментарно, ощущал «лептонное» её присутствие. Особенно – когда оставался один на один с природой…
А сколько раз в жизни (не менее раза в год) «высчитывал» наугад – и благодаря интуиции находил, вслепую идя «на зов сердца» (особенно – когда был нужен… когда звали) – притягательного для меня человека, местонахождение которого было мне неизвестно!..
Заведомо предвкушал (ожидая всем сердцем) нечаянную, но желанную встречу с кем-либо, мне не безразличным…
Бывали и случаи, когда безнадёжно опаздывал (на самолёт ли, на поезд) – и время или ситуация «играли мне на руку»…
Случалось, во сне всплывали образы людей, участвующих в событиях (связанных с каким-либо местом… например, с заброшенным базовым лагерем в одном из геологических «полей»), мне ранее не известных, интересные ситуации… Да много чего!..
ОБ УВЛЕЧЕНИЯХ МОЛОДОСТИ И ОБЕТЕ
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочём!..
Марина Цветаева
Анастасия Ивановна отличалась свободолюбием. Как в раннем, дошедшем до нас лишь фрагментом, стихотворении Марины Цветаевой «Аллеи дремали…»: «Свобода – дороже любви!».
Желание «быть вольной птицей» несла, превозмогая чувство одиночества, через всю жизнь.
Ранее – при всей своей влюбчивости – «держалась», а тут – благодаря данному ею обету аскезы – стала непреклонной, несгибаемо-стойкой…
И, что характерно, – вопреки «моде»! Как ни парадоксально, – как раз в пору разгара (разгула) принятой сексуальной раскованности, учинённой социал-активистами в «подростковой» стране Советов!..
А что за обет? Впору – схимнице. Поклялась не лгать, не поддаваться зову низменной, греховной составляющей человека… Запрещала себе пить вино, есть мясо, курить, – и, как пишет Ст. Айдинян, – прочие мирские соблазны… (При том, надо отметить, что перед революцией Анастасию Ивановну, бывало, окружали люди другого плана: привлекали те, кто освободил себя от запретов… кто не покаянен был ни перед кем!)
Очевидно – если иметь в виду, что после двадцати семи лет ни с кем не собиралась связывать свою жизнь (а сколько признаний и предложений – до и после – обращено к ней!), – помимо религиозного чувства, сказывалось, видимо, и нежелание А.И. ограничивать свою свободу, а также эгоцентризм, который прозвучал в её книге «Дым, дым и дым»:
«Никогда не полюблю человека больше своей души. Я люблю: вечность, тьму, тишину, тихое движение времени – и среди всего этого – себя…».
«Обожаю тишину и себя в ней… жить вдвоём нельзя…».
В то же время очаровывается:
«Я обманываю… всех… тем, что не могу остановить своё очарование, к ним идущее… как если бы каждый из них был единственный… Каждому я хочу добра – и каждому несу страдание…»
Увы, в юности её и сестру не покидало чувство одиночества, так как казалось – «Нас бросили в мир и забыли»…
Однако в том-то и дело, – пишет автор «Четырёхлистника», – юная Анастасия была способна забыть отчаяние брошенности, отдаться возвышенному чувству, налить до краёв солнечную чашу. Но вино молодое, хмельное, бурное выпито, и на дне вновь осадок горечи…
С юности привлекали её одновременно и уединённость, и насыщенная бурными событиями жизнь:
«…Как я рвусь от каждого горя – скорее в тепло, к себе!.. Я так восхищённо встречаю галоп событий!..».
Как пишет Станислав Айдинян, отмечая художественный крен в искренность автора «Воспоминаний», в юности сёстры Цветаевы искали и находили человека… на какое-то время… Потом жизнь менялась… наступали сломы эпох… а душа всё ждала новых надмирных встреч, новой любви…
Читая «Воспоминания», понимаешь, что, невзирая на данный обет, А.И. Цветаева, как никто, воплотила жажду любви, столь печально и высоко свойственную человеку…
Воплотила (ещё до аскезы) – в недолгом браке «по необходимости» с «холодным и одиноким» Борисом Трухачёвым, первым своим мужем… Ещё – когда налетел шквал чувств к Николаю Миронову, самая роковая её страсть (которую в 1930-х Ася «топила» в рояльных звуках): томный бархатный голос, гитара, нрав порывистый, цыганский, «юности девятый вал»…
Увлекла (платонически) и кончившаяся трагедией дружба со студентом-химиком Борисом Бобылевым, на могилу к которому долго ещё ездила – «целовать влажный песок холмика»…
Воплотила жажду ту – отчасти (на полтора года, как и в первом замужестве) – зажив под одной крышей с любящим её вторым мужем – Маврикием Минцем, самым преданным из друзей… которому Марина Цветаева посвятила стихотворение «Мне нравится, что Вы больны не мной»…
Ну вот в поздней юности её, кажется, «по-крупному» – и всё… если не считать – вспыхнувшей зарницей на миг – в 1921-м «встречи-прощания» с Владимиром Нилендером – «виновником» Марининого «Вечернего альбома», старинным другом очарованных им сестёр…
Впрочем, весь этот «перечень привязанностей» в молодые её годы (в основном – до 1919-го – трагические «трения» души о душу) не характеризует Анастасию Ивановну как любвеобильную героиню, а скорее – как душу, не вполне удачливую в земных исканиях…
Увы, А.И., ссылаясь на стихотворение Семёна Надсона «Только утро любви хорошо», быстро разочаровывалась, особенно – когда в процессе общения телесное начинало превалировать над духовным…
(Наверное, многие из нас, – выскажу собственное мнение, – не очень-то умеют быть долго вместе… Иначе счастливых – да и просто пар – было бы намного больше!)
КОКТЕБЕЛЬСКИЕ УВЛЕЧЕНИЯ И ЗНАМЕНИЯ НЕБЕСНЫЕ
Со временем А.И. не только обрела веру, но и научилась побеждать желания (ничего не желать для себя), и в этом помогали ей молитвы к Сострадательному Верховному Существу.
Вот вкратце одна из них – «молитва спутницы», которую приводит в своей книге Ст. Айдинян:
«Господи! Ты, который всё можешь, Чьё Сердце… бьётся чудесами… Сделай со мной маленькое чудо – чтобы не искушалась я искушениями… Я ведь знаю, что мы получаем только когда отдаём, знаю и то, что надо жертвовать, не рассуждая… Научи мня побеждать себя!».
И всё-таки, как и все грешные, «искушалась». Тема увлечений А.И. (поздних) – спустя почти полстолетия после данного А.И. обета нестяжания, неедения мяса, целомудрия и запрещения лжи – присутствует и в посмертно изданной её повести «История одного путешествия».
…Случилось это в 1971-м в гористом, морском, ветровом уголке Восточного Крыма – Коктебеле. Очарованная молодым поэтом Валерием Исаянцем, показавшимся ей поначалу «ангелом» (в кои века растаял лёд её одиночества!), А.И. взялась выпрямлять ввысь душу этого человека.
Попытка не удалась… К тому же, по свидетельству Ст. Айдиняна, последнее земное своё очарование А.И. было дано испытать годом позже – к 60-летнему переводчику и поэту Алексею Шадрину, о чём можно прочесть в её очерке «Зимний старческий Коктебель».
Из дневниковых записей 10-15 ноября 1988 года (с «перешагом» в 1911-й и 1960-1970-е годы), отличающихся исповедальной искренностью, узнаём, что в Коктебель А.И. приехала со своим спутником, врачом, которому она читала стихи, – кардиолог Юрий Гурфинхель; в её описании это выглядело так: – «они вдвоём – на фоне Коктебеля» – как часть природы…
С Коктебелем у неё связано немало воспоминаний. Так, 8 августа 1914-го Анастасия Ивановна вместе с обитателями Дома Волошина наблюдала солнечное затмение: «Половина неба была тёмной, светила луна, а в другой половине неба было солнце»…
А как-то в разговоре со Станиславом Айдиняном вспомнился ей эпизод, случившийся в Коктебеле.
В сумерках стояла она в компании писателей на берегу и зачарованно смотрела в небо на встающую над морем жуткую какую-то луну, когда один из присутствующих – Алексей Толстой, воскликнул: «Вообразите – мы последние люди на земле, и это конец света!..».
Кстати, воспоминание это перекликается с тем, о чём годом раньше, 8 июня 1913-го, писала её сестра Марина в письме, адресованном Михаилу Фельдштейну (именуемому ею «Волчьей мордой»):
«Ах, вчера было чудно! Огромная жёлтая луна над морем, прямо посреди залива, и под ней – длинная полоса грозно-летящих облаков. Луна то исчезала, то вспыхивала в отверстии облаков, то сквозила слегка, то сразу поднималась. Казалось, всё летит: и луна, и облака, и Юпитер. Всё небо летело… Говорили о конце света…» (Марина Цветаева «Неизданное. Семья. История в письмах»).
НАЧАЛО МЫТАРСТВ
Апокалипсиса, слава Богу, не случилось, – по прошествии нескольких лет был слом эпох: новое время поставило существование многих живущих на шестой части суши с ног на голову… Заставило иначе взглянуть на мир…
И если б не вера… Только глубокое религиозное чувство помогло Асе – идеалистке, не скрывающей убеждений, – перенести страшные провалы в аресты, лагеря, ссылки… находясь порой буквально «головой вниз – в котёл: в кошмаре кухонной работы» вынуждена была пребывать в лагерном аду…
Впрочем, мытарства для неё, как и для её сестры, начались раньше. Вот что о том житье-бытье писала М.И. Цветаева осенью 1918-го:
«У нас с Асей роман с чёрной работой… Мытьё пола у хамки. – „Ещё лужу подотрите! Повесьте шляпку! Нет, я совсем не умею мыть пола, знаете – поясница болит. Вы наверное с детства привыкли!”… Молча глотаю слёзы».
С присущей сёстрам иронией и А.И. вспоминала о своих «похождениях» спустя семьдесят лет – надиктовала на магнитофон Ст. Айдиняну, включившему затем тот монолог в «Четырёхлистник» в виде главы «Анастасия Цветаева в Судаке», – о переезде поздней осенью с маленьким сыном из Коктебеля в Судак в 1919 году.
А дело обстояло так. Елена Оттобальдовна (Пра), мать М.А. Волошина, у которой до осени она жила, сказала ей с наступлением морозов:
– Ты тут зиму, Ася, не проживёшь… ребёнок на руках /семь лет Андрею/… а мы с таким трудом достаём дрова… поговори лучше с Герцыками… поезжай в Судак…
«И решила я туда поехать, – рассказывала А.И., – а мы с Пра в это время уже посолили капусту на зиму. Муки достала. Купила пудовую канистру подсолнечного масла. Которую, между прочим, подняла, приехав в Судак, одним пальцем, потому что она стукнулась о какой-то болт на телеге и улила этот пуд на всю дорогу…
Со мной поехал возницей молодой человек, и так как он был не татарин, не еврей, то начал пить с того времени, как мы тронулись, и в каждом месте, где только была какая-нибудь возможность… пил и пил, бедняга, а мне приходилось ждать… И когда мы до гор доехали, он был уж совершенно пьян…
И вот когда мы… Ночь была, а выехали мы днём… Корыто с посоленной капустой… хлюпалось так, что её сок пролился на муку… Потом мешок картошки, где-то там разорвавшись, высыпался в осеннюю грязь… и мы её собирали и клали в подкладку шубы, которая была бархатной… Так вот, когда мы доехали до Коз, где была какая-то таверна, он /кучер/ полез – как он не свалился, не знаю – наверх… где, когда выпил, вероятно, уснул…
Луна взошла, холодно, лошади копытами разбивают ледок, а мы с Андреем сидим в мажаре /телеге/ – и он /сын/ вздумал утешать меня:
– Но ведь это когда-нибудь кончится…
Сама же я в это время мечтаю, чтобы “зелёные” на нас напали, выпрягли бы коней… Всё-таки спустившись под утро, кучер заявил:
– А как ты есть жидовка, то я тебя дальше не повезу!».
Далее А.И. описывает, во что была одета и как выглядела: серый, похожий на пальто, халат с кистями, на голове – ермолка с рюшем, а из-под неё – кудри до плеч…
В общем, никак не хотел везти их пьяный возница дальше. И пришлось А.И. вынуть из-под халата и показать крест… После чего с горем пополам доехали они до Судака, к Алчаку… где кучер пошёл стучаться в дом Кржижановских (А.И. суждено было провести там зиму) и снова заснул, а А.И. пришлось проявлять чудеса храбрости и решительности, чтобы усмирить злобного пса, который («может быть, презирал, что я женщина, не знаю»), растрясти возницу и чуть не на себе вести его к телеге… После чего ехали они ещё километра четыре – до двора, где жило семейство Герцык.
ИМЕЮЩЕЙ СВОЁ СУЖДЕНИЕ – НЕ МЕСТО НА ВОЛЕ
В то время испытать подобное пришлось не только ей…
Но… Тогда ради чего – революция?!
И каково маленькому её сыну, вынужденному так с ней маяться!
Как видим, мальчик держался… Утешал даже…
Сама же А.И. какое-то время после этого живёт случайными заработками, пишет… В мае 1921-го А.И. получает официальный вызов в Москву на работу, девять дней едут они с сыном в поезде… (Чуть раньше, в 1920 году, узнаёт о женитьбе Н.Н. Миронова).
В том же 1921-м по рекомендации философов Михаила Гершензона и Николая Бердяева вступает во Всероссийский союз писателей (состояла – до 1932-го).
В 1923-м Анастасии Ивановне удалось пристроить сына в неплохой детский приют у Девичьего поля. (Видимо, – в начале Малой Пироговки, у Новодевичьего… С 1950-х неподалёку жил и я.)
А раньше Андрей Борисович терпел те же, что и стойкая его мать, лишения…
В воздухе давно уже висела неизбежность… В очерке А.И. «Сон наяву, а может быть, явь во сне» (о временах Гражданской войны) читаем: «…И женщина в широкополой шляпе разносит прощальные записки»… (А.И. вспоминала, как извещала жён приговорённых к расстрелу белых офицеров!)
Трагедию несовершенного устройства общества объясняла она «эгоистичностью природы человеческой»: «большинство хочет блага лишь для себя, а гибель от этого – всем»…
Поначалу ей, можно сказать, повезло: прежде чем впасть в свинцовую тяжесть лагерного забвения, около восьми лет, с 1924-го по 1932-й служила (пусть – внештатно: заполняла библиотечные карточки) в музее, основанном её отцом, – Музее изящных искусств (всё ж – не на стройке лагерной!)… И – в том, что долго «продержалась» в Москве, хотя и предупреждали (в частности, писатель Протасов), что «таким – имеющим своё суждение – в столице не место»…
Всем было понятно – «слишком идеалист»… Впрочем, первый её арест (продлившийся 64 дня) был не за горами. Забрали Анастасию Ивановну в апреле 1933-го (в связи со знакомством с ранее арестованным Борисом Зубакиным).
Благо, её друзья-писатели, среди которых – Горький (к нему А.И. ездила в 1927-м в Сорренто) и Пастернак (друг преданный, всемилостивейший), хлопотали за неё…
Второй – неизбежный – и тоже по делу розенкрейцеров – арест А.И. (вместе со всеми её рукописями, канувшими в небытие) – когда никто уж не мог помочь – прогремел восемьдесят лет назад, 2 сентября злосчастного 1937-го. Тогда её вместе с сыном взяли в Тарусе (Андрея – тоже: на пять лет).
И – началось (Как говорил Борис Зубакин, – Люцифер сумасшедший, он с божественной силою закрутил мироздание в обратную сторону): Ночь в тарусском остроге… пять месяцев в Бутырской тюрьме… следствие… допросы – «конвейер» по 40–50 часов… лагерь… ссылка… Армагеддон!
Но надо было как-то выжить дочери заслуженного профессора там, в заключении, в лагере, оставалось разве что рисовать портреты зэков да писать (и то – когда миновала полоса тяжёлой физической работы), исписывая мелким почерком тонкую папиросную бумагу, которую затем она тайком передавала на волю (но которую, увы, частично «выкурили» вольнонаёмные)…
После освобождения – в 1954-м – о своих «приключениях», как сама А. И. называла тяжелейшие годы испытаний (вынесла – ибо признавалась: основой опорой её с 27 лет было христианство), Анастасии Ивановне и поведать-то особенно некому было. «По свежим следам» (в ссылке) рассказывала старшей своей внучке Рите, маленькой ещё девочке – обо всём, начиная с детства, – изо дня в день.
По памяти пыталась восстановить утраченное, чтоб поведать миру о судьбах тех, кто вместе с ней провёл годы в неволе. (Сидели в лагере люди главным образом, – «за шпионаж»… В связи с чем возникает вопрос: что за страшную тайну хранило молодое наше государство, если пришлось мучить: изолировать и расстреливать – столько «шпиков»?!).
Итогом всех усилий – во многом благодаря редакторской помощи Ст. Айдиняна – помимо «Воспоминаний», в 1990 году увидел свет её автобиографический роман под названием «Amor» (то есть ЛЮБОВЬ в духовном смысле) – книга, посвящённая теме преодоления, возвышения… Да и много, много чего ещё…
СТРЕМИТЕЛЬНОСТЬ И БЛЕСК НА ФОНЕ ТРАГИЧЕСКОГО
Трагические доминант-аккорды (суровый безжалостный мотив), – считает Ст. Айдинян, – составляли канву её симфонии-судьбы: звучали с юности (когда дымом, застилающим радости, стелилась тоска) и позже, на протяжении всех лет её «приключений».
Отсюда – и трагико-романтическое мировосприятие столько пережившей Анастасии Ивановны, и этот «дым» тоски… Соответственно – и её эссе, дымные горестью…
«Моя жизнь, – писала она в “Дыме…”, – это взлёты, падения, страшная тоска… Горечь без дна и без края…» Или: «Я жила на самом краю души… знала только слова “смерть, любовь, безнадёжность… нестерпимая красота и смерть”»…
Перекликается с тем, что было у 16-летней её сестры Марины, призывающей «бороться за недостижимую свободу и за нездешнюю красоту», в письме другу-студенту Юркевичу: «Красота, свобода – мраморная женщина, у ног которой погибают её избранники… золотое облачко, к которому нет иного пути, кроме мечты, сжигающей всю душу, губящей всю жизнь…».
В дореволюционное время Ася доходила до рискованных суждений. Кто не верит в бессмертие души, удел того – тоска смертная, от которой спасает только любовь. Какой бы грешной она ни была…
Любовь грешная – как спасение? Запредельное что-то…
Но что за парадокс! – читаем у А.И. много лет спустя: «…Позади – революция, унесшая дым тоски, утопившая многие печали в лишениях, тяготах…».
Революция и обрушившиеся на неё одно за другим несчастья (в 1917-м с интервалом в два месяца умирают сын Алёша и муж Маврикий) «встряхивают» её – к 1919-ому году А.И. Цветаева возвращается к мыслям о вере, Боге…
Когда умирал сын Алёша, она в отчаянье уничтожила книгу о Василии Розанове, которую писала три года, дневники почти за пять лет, начатую книгу о России… «Невзирая на падения», становится позже настойчивой в делании добра… И вот, начиная с 1922 года, сознательно-жертвенно старается служить людям.
Была способна искренно, тепло им радоваться… врачевала души – советом, словом… Входила в боль другого… За многих молилась. От неё шёл незримый свет добра, честности – и прямоты, который бывает от людей искренно верующих…
Более того, сумела сохранить, пронести в себе – через всё – стремительность, блеск… Среди друзей бывала легка, весела – часто шутила…
«Шаг её был стремительный, – писала её подруга из Петрозаводска Наталья Ларцева (1930 – 2017), – она размахивала палочкой…», благодаря которой «одним взмахом переносила»… да хоть куда…
Когда писательнице перевалило за девяносто, Ст. Айдинян был свидетелем «превращения», случившегося в Коктебеле: оказавшись в двух шагах перед «капитанским мостиком» башни волошинского дома, отдала она своему спутнику, Станиславу, трость… и – взмыв энергии – взбежала по лестнице на башню…
В другой раз – на подходе к пустынному пляжу юношески быстро сорвалась с места и побежала, как бежала некогда в Коктебеле ещё в 1911 году (74 года тому назад), когда впервые попала сюда…
А однажды «схулиганила» – на 90-летний свой юбилей «удрав» от официальных торжеств (в Коктебеле писатели хотели устроить ей празднование).
Куда? В Феодосию, где со Станиславом посетили они музей Александра Грина (писателя, которого в 1923-м однажды видела в Петрограде)… В Феодосию, где жили (полгода – до 1 июня 1914-го) Ася и Марина, читали стихи в унисон – стихи старшей сестры – «близнецовыми» голосами.
«Марина – выше, плотней, Ася – меньше, у обеих кудри до плеч, русые. Никогда не в одинаковых платьях, всегда в разных, и хоть похожи, но разны, и никаких нежностей телячьих, как в ходу у сестёр, – спартанство. Взгляд, неуловимый кивок, улыбка, каждая утверждаясь в другой…» – вспоминала в ноябре 1988-го 94-летняя Анастасия…
Да уж, можно себе представить – сбежала (пусть – на какое-то время) в Прошлое, о котором с пафосом писала ещё в 1916-м в «Дыме…»:
«…Не понимаю, почему все молчат – о прошедшем. Ведь жизнь больше никогда не повторится, это наше единое достояние!».
«ХОТИТЕ БЫТЬ ВОЛЬНОЙ ПТИЦЕЙ?»
Мой маяк – у вечности на краю…
Ада Якушева
Подошла к зрелой поре не просто несгибаемой – резвой… полной творческих сил. Окуналась в холодный святой источник (в Эстонии, в Пюхтицком женском монастыре), о чём писала в книге «О чудесах и чудесном».
А 1992-м (в 97 лет!) даже совершила загранпоездку – на самолёте в Амстердам (на книжную ярмарку, где представляла на правах писателя Россию, нашу страну)!
«Самая блаженная пора, – писала она, – зрелость, когда… слышишь хрустальный голос истины».
Не парадокс ли: последние четверть века, несмотря на старость, жизнь её всё больше творчески радовала?!
Случалось, и хорошим снам радовалась…
В «Четырёхлистнике» Ст. Айдинян рассказывает об эпизоде, случившемся уже в близком к краю апреле 1993-го, на десятом году его работы в качестве помощника (вернее – литературного редактора и секретаря) писательницы.
Однажды вечером засиделись с работой. А.И. задремала, а Ст. Айдинян услышал сонные реплики в свой адрес. И тогда он спросил:
– Анастасия Ивановна, что Вам приснилось?
– Вы, – стала рассказывать А.И. свой сон, – познакомились случайно с женщиной, а оказалось, – судьба.
– Я спросила у Вас, какова она, – и ожидала – Вы скажете: «О, это личность!..»
– Но… – А.И. звонко, юношески рассмеялась. – Вы не обязаны следовать моему сну!.. – Хотите долго быть вольной птицей?
– Что ж, пока есть возможность…
И окончательно смирившись (не принимать же сон как судьбу!):
– Да, пока не случилось, должно быть одиночество… Поздние встречи лучше ранних…
Я всегда знал, что А.И. – за свободу, – резюмирует Ст. Айдинян, – за одинокую свободу, прорываемую визитами родных…
Да, самостоятельную жизнь она оберегала и ценила, как пролог к творчеству. Но жила не для себя, для других. Внимание её к человеку было безмерно…
И поразительна была в ней стойкость веры.
ЗНАК С НЕБА
…А Вечность бескрайним своим разливом затопляет мои берега.
Анастасия Цветаева, 1988
Завершая рассказ об Анастасии Ивановне и понимая, что работает с классиком российского мемуарного жанра, Станислав Айдинян пишет о солнечной её лёгкости…
Движения её быстры, – даёт портрет… – Облик – седая чёлка, высокие дуги бровей. Взгляд – не прямая открытость, а отражённая близорукостью глубина…
Увы, после кончины сына писательницы – 81-летнего Андрея Борисовича – её силы стали иссякать, – пишет Ст. Айдинян… – Но и тут А.И. не сдавалась, пыталась бороться.
«Старость – это усталость», – говорила. И – превозмогала…
Оборение. Мощь внутреннего света. Покаянность. Искренность… Неимоверная духовная тонкость, слух на человека, – читаем… – И – талант – передать пережитое «тонко растёртой пылью слов»…
Напоследок – картина: когда А.И. хоронили на семейном участке на Ваганьковском кладбище, над её могилой небо при ярком солнце, вопреки физическим законам природы, чудесно прослезилось, дождь пошёл, окропив лишь малый участок земли, где засыпали свежевырытую могилу…
Анастасия! Скончалась та, что по-гречески звалась Воскресшая3, 5 сентября 1993 года.
Смерти не боялась, не верила, что всё кончится, погаснет…
В сердце её хранилось много любви, оттого умела по-настоящему радоваться жизни…
О ТРУДНОСТЯХ СО ВРЕМЕНЕМ, О ЛЮБВИ
Я не сразу осилил «Четырёхлистник». Получив книгу в подарок от автора, бегло – между купаниями в проруби – пролистал её, не особенно вчитываясь.
Всё было НЕ ДО… Знаете ли, – время… Нынче так трудно с этим! Многое – чтобы со вниманием – не подпускает… И идёшь дальше – мимо того, что, может, – как раз для тебя…
Что же нужно, чтоб раскрылись глаза, дошло? Особенный момент зрелости?..
Так или иначе, что-то всё ж заставило меня встать посреди ночи и взять в руки «Четырёхлистник»!
И вскоре мой вывод был: повезло же Анастасии Ивановне (не меньше, чем Айдиняну – с А.И.), что нашёлся человек, поделившийся тёплой памятью о писательнице… нашедший верные (в самую точку) слова… сделавший не только обзор её творчества, но и экскурс о людях её времени… сказавший светло и о великой её старшей сестре… рассказавший, наконец, о двух уходах – Марины и Аси!..
В прощальном слове об Анастасии Цветаевой Станислав Айдинян, ощущавший себя рядом с ней её современником (особенно – во время работы с А.И. в уютном «храме прошлого» на Большой Спасской), пишет о переполнявших её творческом начале, любви к жизни. И этим многое – прежде всего, долголетие Анастасии Ивановны – объясняет…
И – О НЕ ВСЕГДА СПАСАЮЩЕЙ ЛЮБВИ
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла…
Анна Ахматова «Реквием»
А Марина Ивановна, с которой А.И. виделась за четырнадцать лет до гибели сестры – в 1927-м в Париже? Не хранилась разве и в её сердце любовь? Не делилась разве любовью с близкими своими, детьми?
Любила сверх меры!
Откуда же в таком случае у её сына Мура, в общем умного и воспитанного мальчика, по возвращению с мамой в СССР – вместо поддержки – та душевная глухота, раздражение, а временами и злоба к ней – смесь чёрной неблагодарности, которую так нестерпимо было Марине сносить?.. (В результате – и «освободила» его от себя, в отчаянье сказав что уж – «ничего не могу, только гублю сына»…)
И – даже если отбросить, что жила им, – как мог не понять он, вскормленный безмерной любовью, КТО с ним!.. – Подростковая ожесточённость, яростный отрыв от родных – такой возраст!…
А она – как могла – вместо надежды на лучшее – впустить отравляющую мысль, что никому не нужна?! (Если б наперёд могла слышать сказанное о ней Борисом Пастернаком спустя годы – в январе 1960-го: «Лучшая»!..)
Понятно: одиноко, страшно до паники во враждебном мире. «Не видела будущего и тяготилась настоящим», – писал о ней сын за полтора года до своей гибели… А она уже обречена была – на тот крюк!..
Взвилась и оттого, что жалеют не её – другую, Анну (пятьдесят дней спустя, кстати, тоже оказавшуюся в Чистополе):
– Ахматова НЕ СМОГЛА БЫ… А я…
Вскинулась накануне (где-то за пять дней ДО) – от замечания Лидии Чуковской… (Вспомним и автора «Любови Яровой» – приспособленца Тренёва, не сумевшего в судьбоносный момент – на бесстыдном собрании в Чистополе, куда ездила она за сочувствием, – простить Марине не отданный ею долг в сто рублей, а сестре Асе, по её рассказу, некогда приглянувшейся ему, – укора за малодушие его, подписанта расстрельного списка врагов народа… зато сумевшего обозвать нуждающегося в защите Поэта «иждивенкой»…).
Вскипела: мало – что обманули (близкие – родные – дочь, муж), скрывая (чтобы не раздумала приехать в СССР… а то, если б знала, – в Москву бы не сорвалась) не написали до её приезда об аресте Аси… Обманули: скрыли… (Вместо неё – Анастасия, сестра, смогла пройти ад застенков, миновавший Марину! Ася осилила – чтоб долгим пребыванием на этом свете и за неё пожить?..)
Сироту, решила Марина (наивно), – «пожалеют» (хоть какое-то будущее для сына – не гиблая нищета)?
Здоровая, всё ещё привлекательная женщина (пусть с «душою, больной отчаяньем», от которого, со слов Аси, глохла), – как могла она, стольких воспламенившая стихами, – погасить Жизнь?!
И вот ещё – не понимаю: где хоть одно плечо (напоследок) – тех, кого воспламеняла?!
Нет, не складывается. Даже при всегдашней готовности её «Творцу вернуть билет», там, в Елабуге, думается, было что-то в атмосфере…
Не случайно в Чистополе – за Мариной следом – «свела счёты» с собой и жена одного из поэтов… Совершил попытку самоубийства и сын одной детской писательницы, чудом спасшей его…
Поветрие, которое, как и в годы Первой мировой охватило «культурный слой» общества, о чём писал М. Арцыбашев в романе «У последней черты»? Ибо была тогда надо всем тоска?..
Мне, жителю Эвенкии с 1982 года, это напомнило череду добровольных уходов людей, полных сил, в конце 1980-х – начале 90-х.
Тоже вроде поветрия… На небе разыгрывались фантасмагорические сиянья, а в факториях случались «эпидемии» суицидов.
Бог знает, что (какая горечь или какое малодушие) на северян находило?..
Но в данном случае ситуация всё же прозрачнее: Марину Ивановну как на верёвочке привели (по сути – приволокли, заарканив близких) следом за мужем (хотя и не трогали!.. Ждали – сама?) в «дом, который срыт». Где окружало её почти осязаемое зло. Начиная с родного сына: единственный человек, которого оставили ей («вертушке», как он её письменно величал), не только не постарался отогреть мать, но наоборот, «заботу принявший за насилие», отторг… Не ведая того, подвёл к тупику, сравнимому разве что с «путём Марии»… После чего только и оставалось – опрометчивое – «…вернуть билет»…
Принесла себя в жертву? Но ради чего? За незрячих нас – испить чашу?.. Самоустранение матери-эмигрантки, на её взгляд, должно было подтолкнуть окружающих к осознанию жертвы (в пользу «ни в чём не виновного» сына и, наконец, поэта, обществом отвергнутого)…
Так, – пишет Ст. Айдинян (присовокупив в «один столбец» и трагедии других судеб – поэтов Есенина, Маяковского…), – из последней одинокой «точки», поставленной в жизни, возникают в людях родники сочувствия, особой бережности к памяти, к творчеству, воскресает внимание к личности… чья жизнь и чья смерть были столь трагичны, загадочны… Память о них останавливается у порога тайны конца. А для этой памяти важно всё, каждая черта ушедшего, даже его «посмертье»…
«Тайна конца»? Не вполне соглашусь, будто такое «посмертье» может украсить. Мне это напоминает: «…И в трагических концах есть своё величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых… В полумраке, в глубине и таится то, что придаёт остроту нашим чувствам…» – лукавый афоризм Евгения Шварца из «Обыкновенного чуда».
Неужели, – недоумеваю, – интрига от незнания «теневой стороны вещей» заставляет людей заглянуть в бездну около «остановки»?..
Память… Но кто из Марининого окружения оценил (поначалу, во всяком случае) «жертву»?
Сын – «под присмотром» Ахматовой, увидевшей в нём (после кражи) «убийцу», – едва не одичал (опустился в Ташкенте)… и – погиб (склоняю голову: героем!.. по отзыву однополчан: «В бою бесстрашен»)!..
Стихи «жены белогвардейца» ещё двадцать лет (срок Асиной неволи) не увидят свет… Затерянная могила…
Дочь? Пройдёт время – и Ариадна ответит уставшей звать её на поиски последнего пристанища Марины Ивановны – выбравшейся «без её ведома» в Татарию родной тёте Асе: «Знайте – в Елабуге для меня мамы нет!».
И что это значило? Что-то знала?.. Из ревности?.. Каприз?.. Или, в самом деле, жизнь матери-поэта для неё в Елабуге не заканчивалась (как и для её брата Мура, который не пошёл проводить мать в последний путь)?
«Очевидно, – пишет в защиту Ариадны поклонница М.И. Цветаевой Наталья Ларцева, – почему она не могла поехать в Елабугу».
Объяснение – в словах А.С. Эфрон: «Знаю, что мама умерла… а чувства конца её нет… Смерть не всегда и не для всякого означает конец».
Так писала на склоне своих дней дочь Поэта – Аля… Та, которой – ещё с детского «плача басом» – так гордилась Марина Ивановна… Аля, на долю которой выпало с лихвой мытарств (более 16 лет издевательств, лагерной неволи!), обладающая многими талантами (переводчика, литератора, художника)… красавица-Аля… остаток жизни посвятившая тому, чтобы обессмертить мать…
Мало того, «всю Марину Цветаеву мы получили из рук Ариадны Сергеевны», – считает Ларцева, имея в виду наследие творчества Поэта…
«Как Ариадна Эфрон длила жизнь своей гениальной матери!» – подводит она итог.
Так что, кто-кто, а дочь жертву оценила! Вот что в 1940-х писала сама Ариадна о своей маме в письме Анастасии Ивановне: «…С тех пор, что помню себя, у меня была только одна любовь – она. Пусть были затмения, отступления, собственная глупость и молодость – ни отца, ни брата, ни мужа я так не любила, а детей у меня не было и не будет»…
А вот – рефреном – её же запись весной 1975-го, перед собственным уходом: «Никого в жизни я так не любила, как маму /…/ Я любила маму всегда, но было время в молодости /…/ Тогда мама была мне не под силу, и нужно было столько пережить и перестрадать, чтобы дорасти до понимания собственной матери!».
Сильно сказано, с покаянием! Перекликается с тем, что – в посмертной записке Поэта: «любила их /Сергея Яковлевича и Алю, свой “лучший стих”/ до последней минуты»…
А по поводу того, что «что-то знала», – здесь, думаю, уместно сказать словами Ст. Айдиняна: Сколько ещё открытий… сулит будущее тем, кто соприкоснулся с ГЕНИЕМ /кавычки опускаю/ семьи Цветаевых («гений» – ДУХ по латыни и по-французски)!
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
…Мы все умеем падать, к сожалению…
Не все умеем руку подавать…
Ирина Самарина «Лабиринт»
О жертвенности Марины Ивановны Цветаевой не буду… Неблагодарное это дело… (Увы, в наше время многие уж хором осуждают Марину за «преданную» ею, умершую в приюте дочь Ирину… Бог им судья!).
И Христос по пути на Голгофу не предполагал, что Ученье Его будут извращать во зло…
Как бы ни было, Поэта, которого звали вершины… особого надмирного свечения, – не уберегли!..
Случилось! А сколько было любовей, душ близких!.. Где все?!
«Господа! – писала она с укором осенью 1918-го. – Вы слишком думаете о своей жизни! У вас времени нет подумать о моей, – а стоило бы!».
…Ещё бы немножко –
Да просто сошла б с петли
От силы присутствья
Заспинного. В час страстей
Так жилы трясутся,
Натянутые сверх всей
Возможности…
Так – на грани – в струящейся «Поэме Воздуха» в 1927-м описала пограничное миру иному состояние души. (Заглядывала же!)
Но не будем о грустном. Не лучше ль завершить очерк призывом автора книги «Королевские размышления» (изданной А.И. более ста лет назад – в 1915-м): «Люди, будьте добрей! Будьте проще, не надо ни гордости, ни вражды! Не надо… К ненавидящему вас – простирайте руки! Оскорбившему – улыбайтесь влюблённо! Живите пламенней! Дышите глубже! Будьте, как птицы небесные!» – высказыванием двадцатилетней Анастасии Цветаевой (почерпнутого – и подчёркнутого – мной из книги Станислава Айдиняна «Четырёхлистник»)?..
Или, быть может, – ещё более ранним воспоминанием Аси о карнавальном маскараде на Рождественские каникулы 1913 года: «…Мы танцуем… Марина в костюме пажа, у Аси – такой же: шаровары, бархатные пелерины, береты со страусовым пером, чулки, туфли с пряжками – восхитительна. Её лицо… оживлено нежным румянцем. Она прелестно танцует вальс, преодолевая застенчивость… Вот отбрасывает привычно уже отросшие, на концах вьющиеся волосы… Её щеки похожи на лепестки роз… Мне чудится, за далью лет, Серёжа в костюме принца…»?
Пажи, принц… Они счастливы, и – главное – в них цветёт будущее… Запомним же их такими!
На исходе ХХ века Анастасия Ивановна, можно сказать, оставалась последним «часовым» Серебряного века – на страже его памяти…
Но вот страница перевёрнута, эстафета передана…
«С уважением к Вашей весьма нестандартной молодости и тёплым чувством благодарности за помощь моей старости…», – надписала она Ст. Айдиняну в 1985 году экземпляр своей книги «Дым, дым и дым…».
Как если бы отозвалась на «Четырёхлистник».
Конец 2017 г.
_______
1 В этом очерке, включённом автором в свою новую книгу «Удивляться красоте», – разбор лишь той части книги С.А. Айдиняна «Четырёхлистник» (издательство «Экслибрис-Пресс», М. – 2017), где речь – о Цветаевых, не касаясь К. Бальмонта и А. Виноградова.
2 Здесь и далее сказанное Ст. А. Айдиняном выделено курсивом (кавычки опускаю).
3 Имя Анастасия – в переводе с греческого звучит именно так – Воскресшая.
