Судный день 19730

Предисловие — специально для посетителей Портала Евгения Берковича

Мне очень трудно далась эта совсем небольшая повесть, потому что пришлось вникать в еврейско-израильский и сирийский быт 1970-х годов. Особенно если учесть тот факт, что я не считаюсь ни арабом, ни евреем. Зато нажил себе врагов по обе стороны баррикад, пытаясь осветить события войны Судного дня с разных точек зрения.

Я совершенно не ставил цели добиться документальной достоверности. Многое — чистый вымысел и предположения, как, например, решимость Голды Меир нанести ядерный удар по Сирии и Египту в октябре 1973 года, от чего, вероятно, начался бы отсчёт третьей мировой войны. Это лишь одна из озвученных в СМИ версий, скорее всего — далёких от действительности.

Не виден Кинерет от военного госпиталя, где встречаются персонажи. Обстоятельства сдачи Нафаха были немного другие. И не зафиксировано бегство сирийских военнопленных на автобусе между Хайфой и Нетанией.

Цель написания повести была другая — передать дух войны, как я его представляю, а мне тоже пришлось отметиться в «горячих точках» планеты. Хотелось показать страдания людей, в первую очередь — женщин, провожающих в бой своих близких. На постсоветском пространстве принято муссировать Вторую мировую войну… Но если сын, муж, брат погиб в локальном конфликте, горе меньше?

Ключевая фраза, вложенная в уста центрального персонажа, звучит так: не все проблемы можно решать танками. Особенно если это Ближний Восток.

Отдельную благодарность хочу выразить Абраму Торпусману из Тель-Авива и Леониду Смиловицкому из Иерусалима за помощь в подготовке данной повести.

В 2018 году она выпущена в Минске на русском языке отдельной книгой, в ближайшее время появится в журнальном варианте в «Новой Немиге литературной». В интернете выкладывается впервые.

Аннотация

Два друга-танкиста, казалось бы — не разлей вода, вместе брали Берлин, горели в танке, женаты на родных сёстрах… Спустя годы они оказываются на новой войне, по разные стороны линии фронта. Один — советский инструктор в Армии Сирийской Республики, второй — командир танкового батальона Армии обороны Израиля.

Состоится ли их встреча в открытом бою? Что важнее для обоих — родственные чувства, воспоминания о прошлом товариществе или верность присяге?

И дождутся ли жёны своих мужей? Пусть ранеными, но живыми!

Или война в который раз внесёт в их судьбу жестокие коррективы?

Пролог 

— Это тебе не слона поить! — пробурчал лейтенант Зорин, пытаясь хоть что-то разглядеть в плотном дыму, закрывшему подходы к Тиргартену.

Он не нажал на тангенту переговорного устройства, но Станислав, наводчик орудия, услышал командира и поморщился. О злополучном слоне Зорин, с присущей ему еврейской занудливостью, будет вспоминать и после войны. Конечно, он прав: самоволка к пехоте, что обнаружила в развалинах зоопарка выживших зверей, в том числе африканского слона, чуть не обернулась скандалом и обвинением в дезертирстве. Как так — команда по машинам, а сержанта след простыл! Только изворотливость лейтенанта спасла их обоих от трибунала.

Причина беспечности лежит на поверхности. Изматывающие бои последних дней с прорывом к центру Берлина, постоянный страх получить фауста в борт, бессонные ночи, бесконечные ремонты изношенного танка довели экипаж до какого-то странного состояния, когда теряется чувство реальности, с ним — чувство самосохранения. Порой совершаются поступки, логикой не объяснимые.

Стас Квятковский родился в Заславле, у польской границы, до войны не бывал дальше Минска. Стыдно признаться, слона живьём и не видел. А тут, среди адского кошмара в самом логове врага — он! Большой, серый, с очень грустными глазами и смешными ушами в розовых пятнах, слон жадно втягивал хоботом целое ведро. Через минуту морщинистый шланг с забавным пальчиком на конце потянулся за новой порцией воды. Видать, фрицы не поили его несколько дней. Будет что дома рассказать.

Но домой ещё нужно вернуться. Дорога к Тиргартену запружена сгоревшими танками и самоходами. И всюду трупы, трупы. Наша пехота, что пробирается вперёд, изредка немцы, среди них пожилые мужчины и совершенно молодые. Совсем пацаны… Но дерутся отчаянно. Зачем?

— Механик! Заводи, — прервал мысли Стаса голос Зорина. С грохотом опустилась крышка командирского люка. — Двигай за ИСами. Осколочный!

Уставший дизель привычно загрохотал, отрезав пятёрку танкистов от внешних звуков. Его рёв перекрыл лязг орудийного затвора. Танк дёрнулся и пополз вперёд на первой передаче.

— Квятковский! Смотри в оба. ИСы начнут, вызовут огонь на себя, мы выскакиваем и дуем к ограде. Прямо на пушки. От тебя зависит — успеешь ты их или они нас. Главное — прикрыть собой пехоту.

Понятно. Выжить самим — команды не было. Ободрённый этой весёлой мыслью, Стас приник к прицелу и поначалу ни черта не увидел в серой мути. Затем порыв ветра чуть разогнал дым вперемешку с пыльной взвесью, впереди с правого борта показался корпус обгоревшей самоходки, лениво коптившей небо через открытые люки.

«Тридцатьчетвёрка» тащилась вдоль улицы, что угадывалась между остовов зданий. Впереди осторожно двигался тяжёлый танк «Иосиф Сталин», он же принял на себя первый снаряд из артиллерийской засады.

— Влево! Газуй, мать твою… — выкрикнул командир, когда над трансмиссией ИСа взметнулся оранжевый султан. — Стас, не спи! Бей по орудию!

Танк бросился влево, пытаясь спрятаться за развалинами, словно живое существо. Взвыл мотор поворота башни. Сержант тиснул спуск, едва совместив прицел с вспышкой противотанковой пушки. Башню заволокло едким дымом горелого пороха, перебив привычные запахи смазки и солярки. Через миг всё перекрыл жуткий удар.

Резкую боль в ноге Стас почувствовал не сразу, вначале его оглушила тишина: обрезало двигатель. Потом по броне хлестнул настоящий град — пуль, осколков или крошки от разбитой стены, сейчас это было не важно. Дизель судорожно кашлянул в попытке завестись…

Второй удар, как показалось сержанту, расколол вселенную на части. На лицо брызнуло что-то жидкое, тёплое. Стало светло — снизу взлетел упругий язык пламени. А ещё неожиданный луч света проник в башню справа, где вдруг возникла дыра.

Стараясь не смотреть, во что снаряд превратил заряжающего, Стас вырвал из разъёма провод от шлема и дёрнулся к люку. Пальцы, вдруг ставшие липкими, соскользнули с рукоятки… Следующую минуту, что должна была стать последней, танкист просто не запомнил.

Он пришёл в себя от затрещины по обожжённой физиономии.

— Жив, чумазый? Терпи, вытащим.

Небритый ефрейтор из стрелкового взвода, что должен был проникнуть к Тиргартену за бронёй их танка, зло сплюнул и дал очередь из ППШ куда-то в дым. Другой стрелок швырнул на бегу перевязочный пакет.

Звуки доносились будто издалека, едва пробивались сквозь звон в ушах. Стас скосил глаза к танку. Каждое движение головы было мучительным.

Командир лежал, привалившись к заднему катку. На башне остался широкий бордовый мазок. Выходит, и Зорина удалось вытащить. Откуда только силы взялись?

Глава первая. Яков. Тель-Авив. 6 октября 

Один и тот же сон, один и тот же кошмар…

Везде огонь и дым, горит комбинезон, горят руки… Будто тонет в горящей смоле. Всё тело пылает от тысячи впившихся осколков брони.

Открытый люк даёт выход к спасению, он кидается к нему… Но не хватает сил, он чувствует, как неудержимо сползает, проваливается в тесную адскую бездну, где сгорит заживо или исчезнет в короткой вспышке взорвавшегося боекомплекта…

А затем что-то властно потянуло его к свету.

— Яша! Проснись. Ну, просыпайся же! Ты опять кричал.

Кошмар нехотя отпустил его. Из дымной тьмы выдернули не мозолистые руки наводчика, а тонкие пальцы жены.

— Опять?

— Опять. Давно уже не было. Кто горел в танке, тому не страшна преисподняя, — он прислушался к бешено стучащему сердцу и потянулся за часами. — Прости, разбудил тебя рановато. Тем более в праздник.

Чувствуя, что не уснёт, Яков поднялся. Шаркая шлёпанцами, потащился в ванную. Надо успеть побриться, пока Софа не встала. Ругаться не будет, только напомнит, что после увольнения из армии еврею лучше не бриться вообще.

Он растёр крем по бугристой коже лица. Острое лезвие аккуратно удалило первый кусок щетины.

Софа не желает слушать. Возможность неторопливо выскоблить себя каждое утро напоминает — ты дома, а вокруг нет войны. Первые месяцы в Израиле Яков считал, что ожоги на правой щеке и шрамы у глаза делают его настоящим матёрым волком на фоне слетевшейся сюда зелёной молодёжи, большей частью очкастой, сутулой и худосочной. Он в двадцать три года, с советскими наградами на груди, невысокий и кряжистый, выделялся меж ними как овчарка среди пуделей.

Потом снял ордена, медали «За Победу над Германией» и «За взятие Берлина». Якову намекнули: участников войны в Европе здесь, конечно, уважают, но им далеко до того почёта, что получают ветераны Хаганы и Войны за независимость, а он успел только ко второму перемирию, когда ЦАХАЛ уже освободил Назарет, по еврейской версии истории. По арабской — оккупировал.

Последний взмах безопасной бритвы прошёлся по обширной лысине, лишая её одиночных волосков. Они как еврейские поселения в секторе Газа — вырастают на чужой территории, обречённые на снос. Компенсацией за утрату верхней растительности вздымаются брови, пышные как у советского генсека, но тронутые сединой.

Натянув штаны и рубашку, Яков подошёл к окну. Мягкое, совсем не жаркое солнце проникло в щель узкой улочки. Повинуясь неожиданному импульсу, он спустился вниз. Ноги сами понесли по натоптанному маршруту вокруг квартала, внутри белой ленточки, что натянул накануне хитрый раввин Мойзер, объявив полсотни байхаусов одним домом.

Тель-Авив вымер. Город, что никогда не спит, где танцы до утра — привычное дело, погрузился в сонную тишину. В день Йом Киппур так по всему Израилю. Мусульмане, друзы, христиане, многочисленные атеисты и не особо набожные иудеи подчиняются общей традиции.

Скоро проснутся дети — Соломон и Рахель. Вся семья отправится в синагогу прослушать молитву Кол нидрей.

Затем вернутся домой, Софа примется за тэилим (псалмы), Яков будет тихонько разговаривать с детьми. Так из года в год.

До заката будет молчать радио и ти-ви, лишь на некоторых волнах непрерывно крутятся молитвенные записи. Владельцы большинства студий распустили своих людей. Им тоже надо быть дома. Разве что «скорая помощь» работает, но правоверный еврей потерпит и не вызовет медиков раньше окончания празднеств.

Йом Киппур важнее, чем царица-Суббота. Когда по календарю он выпадает на этот день недели, Шабат отмечают в воскресенье.

В Судный день София с полицейским усердием следит, чтоб никто из домашних не нарушил суровый пост. Только потом предстоит, как говорят русские, «разговеться». В Шабат можно и нужно кушать домашнее, приготовленное заранее; стряпня считается трудом и относится к греховным занятиям.

В пост, запрещающий чревоугодие, столовая их квартиры выглядит непривычно — без изобилия кошерных блюд на скатерти. Она отличается аскетизмом времён до Первого храма, во всю стену нарисована голубая менора (семисвечник), на самом видном месте лежит Тора. Телевизор, в праздники неуместный, прикрыт с трёх сторон льняным покрывалом с вышивкой в виде звезды Давида.

После прихода из синагоги Соломон удобно вытянулся в кресле. Обычаи — обычаями, но в нём вдобавок срабатывал инстинкт военного срочной службы: если выдалась минута-другая отдохнуть, надо пользоваться. Рахель вытащила книжку. К неудовольствию матери — светскую.

Яков сидел и созерцал семейство в сборе. Неожиданно настроение испортилось. Наверно, не удалось избавиться от мутного осадка после утреннего сна. Нужно было выплеснуть горечь. И он заговорил совсем не о личном, что предписывается обсуждать сегодня. Ведь именно в этот день, потому он и Судный, определяется наверху, что произойдёт с каждым евреем в течение года, начавшегося по национальному календарю несколько дней назад. Яков рассуждал о политике и надежде жить в мире.

— Ну, после Шестидневной арабчики не сунутся, — уверенно бросил Соломон из своего кресла. Чуть моложе, чем Яков, когда тот впервые сошёл на израильский берег, он унаследовал полноту и мамины черты лица, в результате имел жутко невоенный вид, хоть дослуживал в ЦАХАЛ последний год в звании самаля (сержанта). От отца ему достались крючковатый нос и жёсткие курчавые волосы цвета графита.

Яков хотел сделать замечание Рахели, что нетерпеливо постукивала ножкой по полу. Не удивительно, в пятнадцать лет семейные посиделки скучны, невзирая на традиции и усилия мамы. Она ждёт не дождётся, чтоб убежать к подружкам, с ними в кино или гулять на набережную, в отличие от Соломона, которому предстоит дорога на север в казарму. Но никто ничего сказать не успел из-за резкой трели телефонного звонка.

Софа недовольно повернулась к бесстыдному чёрному аппарату. Беспокоить в день Йом-Киппура? Бог покарает за этот грех!

— Я подниму, мама, — вскочил Соломон. — Кто бы это…

— Самаль Зорин? — прозвучало в трубке. — Немедленно прибыть в часть. Это не учебная тревога.

Гудки. Соломон растерянно опустил трубку на рычаг.

— Па… Меня срочно вызывают. Говорят — не учебная тревога. Тогда что?

Яков открыл рот, чтоб ответить. Но вовремя остановил себя. Глаза Софии впились в него абордажными крючьями. Неужели ночной кошмар мужа был предчувствием? Ему пришлось ограничиться полуправдой.

— Значит — тревога в связи со скоплением арабских войск у наших границ. Армию приводят в боевую готовность. Уверен — через пару дней её отменят, — чтобы не видеть панических глаз жены, Яков тоже поднялся. — Я сам отвезу сына. Автобусы не ходят.

— Выйду к Рамат-Гану и поймаю попутку…

— Какие попутки в Йом Киппур? Будто первый день живёшь. Поехали.

Улучив момент, когда Софа обрушила на чадо весь водопад чувств, такой обильной любви еврейской мамочки к своему ненаглядному мамми, Яков заскочил в спальню и наскоро упаковал вещмешок. Увидев этот мешок на заднем сиденье джипа, Соломон удивлённо поднял бровь.

— Не мог же я переодеться в форму у неё на глазах… А, дьявол! Опять наш Мойша загородил дорогу, шлимазл проклятый.

На выезде из квартала в сторону шоссе на Нетанию и Хайфу упрямо встал древний «Фиат», наверно — одногодка Суэцкого кризиса. В узкой улочке, где разъехаться можно, едва не цепляя крылом за стены домов, дядюшка Моисей бросил свой тарантас ровно посерёдке. Уговорить хозяина немедленно завести мотор и откатить машину было столь же наивно, как ждать манны небесной.

— Я схожу к нему, — терпеливо предложил Соломон, убедившись, что дверь колымаги заперта. — Просто попрошу ключи, потом верну.

— Дерзай, — усмехнулся Яков. Подумав, вылез из-за баранки и двинулся вслед.

Из квартиры на втором этаже тянулось молитвенное пение. Понимая, что прервать его невозможно, отец с сыном терпеливо выждали четверть часа, по истечении которых выслушали гневную отповедь хозяина. Сводилась она к тому, что настоящему еврею праздник Судного Дня превыше земной суеты. Ему глубоко чихать на государство Израиль и его смешную армию, ибо настоящий Израиль появится только с приходом Мессии в святом городе Цфате, когда восстановят Храм… Яков не дослушал демагога.

Спустившись к джипу, он достал монтировку. Стекло водительской двери жалобно хрустнуло, рассыпаясь на осколки. Из салона пахнуло чем-то затхлым. Яков воткнул нейтралку, снял ручник и вернулся к своей машине.

— Садись! Едем.

Соломон покорно втиснул объёмистое тело на переднее пассажирское сиденье, Яков нажал на газ. Под звучные проклятия Мойши из окна, выйти на улицу у того решимости не хватило, джип упёрся бампером в передок «Фиата», вытолкнув его из квартала. Огрызок автомобиля выкатился и стал поперёк смежной улочки.

— Столько времени потеряли, — прикинул Соломон, когда джип понёсся по шоссе на север с обычным для Израиля пренебрежением к ограничению скорости.

— На твою жизнь хватит войн, не торопись. Включи, кстати, радио.

Сын покрутил верньер настройки. Арабские станции бубнили что-то своё, еврейские молчали или транслировали молитвы.

— А ты куда торопишься? Не настрелялся? Шестьдесят седьмого тебе мало? Я не в упрёк, па. Просто тебе… уже сорок восемь, так? Есть же молодые, подготовленные не хуже. О маме подумай.

Сын прав, подумал Яков. На минуту представил её глаза. Хорошо, что не увидит их, если придётся звонить и предупреждать — задержусь в части. Пережить ещё одну войну и мужа на фронте она не готова. К её спокойствию, сын не в боевом подразделении, служит при госпитале Рабам.

— Я о ней всегда думаю. Она хорошая, но… Как говорят русские — краёв не видит. Крещена католичкой, а здесь больше еврейка, чем коренные. Тебе внушала, что отец твой — словно царь Давид, рыцарь и защитник Земли Обетованной? Только лысый…

— Ну да. Ты ж вечно в бригаде пропадал, домой возвращался — отсыпался. А вышел в отставку, когда меня призвали. Короче — ты у меня образец верности и долга. Нужно покрасить бронзовой краской и привинтить изваянием у лестницы.

Яков обогнал автобус. В праздник обычно на шоссе никого. И сейчас не густо, но каждые пять-десять минут они видят машину. Все едут только на север. Надо думать, на юге — к египетской границе, у Иерусалима — к иорданской.

— Образец защитника Отечества… Ты хоть знаешь…

— Что?

— Если вещи назвать своими именами, я — изменник и дезертир.

Круглая физиономия Соломона вытянулась от неожиданных слов отца.

— Что-то новое. Можно подробнее?

— Думаешь, из СССР нас добром отпустили? — Яков махнул рукой от нелепости собственных слов. — Нет, я тишком увязался за евреями. Служил в Польше, где с Софией-то и познакомился, поехал в Чехословакию в командировку, её прихватив, там ЦАХАЛу оружие готовили, «Мессершмитты» местной сборки и кое-какую технику. Через Югославию на корабль, и вот — шолом, Израиль!

— И маму с собой? Любила сильно, не отпустила бы, так?

— Думаю, и сейчас любит. Но… — Яков показал очередной обгон, опережая машину, сплошь набитую парнями в форме. — Но это она настояла. Решилась на разрыв с семьёй, с матерью. Правда, мы не предполагали, что с СССР и Восточной Европой так всё плохо сложится. Союз помогал Израилю на первых порах.

— Но мама — не еврейка! Что ей в Польше не сиделось?

— Знаешь же её максимализм. Их родственники жили под Брест-Литовском, сестра её мамы. Учительствовала, у мужа магазин имелся, галантерея вроде бы. Красная Армия пришла, зажиточных и интеллигенцию объявили буржуазными элементами. И всё, пропали. Увезли их куда-то, — Яков вздохнул. — А тёщу с двумя дочками после войны переселили на запад, в бывшую Нижнюю Силезию. Дом дали большой, от бюргеров остался. Там, в Легнице, мы и познакомились. К нам, советским, сначала хорошее отношение было — немцев прогнали, столько земли у Германии отрезали для поляков.

— А потом?

— Потом они стали спрашивать: отчего же вы, освободители, пся крев и мать вашу через колено, к себе в СССР не возвращаетесь? Мол, не освободители вы, русские, а очередные оккупанты, не лучше немецких. Когда привели к власти коммунистов, тёща перестала со мной здороваться.

Сын надолго умолк, переваривая услышанное.

— Па… Я не понимаю. Если так… Израиль-то маме был зачем?

Они проехали поворот к кибуцу Сдот Ям. Справа заканчивалась полоса арабских поселений на Западном берегу реки Иордан.

— Думали пересидеть, пока в Восточной Европе дела сами собой утрясутся. Ну и маме очень хотелось Храм Гроба Господня увидеть, в Кувуклию зайти, помолиться. В Тель-Авиве вдруг узнала — наш польский брак здесь не считается. Если раввинат не поженил, по еврейским правилам любой ребёнок рождён от внебрачного прелюбодеяния. Выблядок он, в общем. Предохранялась два года, ходила в синагогу, пока её не признали еврейкой, тогда снова сыграли свадьбу.

— Стой, папа. Что это?

Как бы ни было мало на дороге машин, им свойственно сталкиваться. Шоссе не поделили армейский «Форд» с тремя военными и арабская развалюха не свежее недавнего «Фиата». Арабы выехали с боковой дороги, должны были уступить, теперь толпились сбоку и что-то экспрессивно вопили, размахивая руками.

— Наглые. Словно знают или чувствуют что. Аккуратнее с ними, сын. Я подстрахую.

Джип свернул на обочину и притормозил. Соломон шагнул к пострадавшим, прихватив аптечку. Яков пересел на заднее сиденье. В сумке между рубашкой и брюками лежала кобура с пистолетом. Он быстро переоделся, сменил кипу на берет.

За это короткое время обстановка на обочине накалилась. Соломон откатился на благоразумное расстояние, араб буквально вцепился в сержанта из «Форда», тоже явно не из боевой части.

Яков пальнул в воздух.

— Монзо! Назад! Что здесь происходит?

Арабы отпрянули. Военный в зелёной форме без знаков различия увидел погоны сааля (подполковника) и начал оправдываться.

— Вылетел сбоку этот… — он не нашёл эпитета, чтоб и обидчика назвать, и палестинцев не спровоцировать. — Я тормозил, сааль!

— Пострадавшие?

Кровь обнаружилась только у самого молодого араба, он как раз и сидел за рулём. Соломон аккуратно снял у того пёстрый платок с головы и промыл ранку. Яков стоял поодаль, не снимая руку с кобуры. От рассерженных мужчин с Западного берега он ждал любой глупости. Там потёртый пикап считается целым состоянием, немало вытянет и его ремонт. Что развалюху палестинцы попытаются вернуть в строй, можно не сомневаться.

Один из троицы израильтян попробовал завести «Форд», тот не поддался. Да и лужица жидкости под радиатором не радовала.

— Подброшу в Хайфу, — предложил Яков. — Пришлёте техничку из части.

— Эти всё открутят, — мотнул головой водитель.

— Пусть один останется сторожить, — кинул через плечо Соломон и вызвал бурю негодования.

Трём воякам вдруг срочно потребовалось на службу. Никто из них не хотел делить компанию с палестинцами. Поэтому все трое забрались в джип, один из них захватил из «Форда» автомат. Когда показалась Хайфа, и они выскочили на припортовой улице, Соломон ехидно заметил вслед троице:

— Па! И это Армия Обороны Израиля?! У одного «Галил», у двух пистолеты. Могли же арабчиков мордой в грязь уронить. А если и правда — война?

— Тогда мне придётся их защищать, как и тебя, и маму и даже упрямого Мойшу с его «Фиатом». С той лишь разницей, что эти три писаря тоже будут победителями. Соломон, скоро три часа, тащимся с остановками как неживые, — Яков повернул ручку приёмника. — Может, новости передадут.

Действительно — передали. Ещё какие!

«Говорит Радио Израиля из Иерусалима. Алеф и Бет! В 2 часа дня наши позиции на Синае и Голанских высотах были атакованы египетскими и сирийскими войсками. Наши войска отражают наступление противника».

Бесцветным голосом, явно пытаясь скрыть эмоции, диктор отчеканил ещё несколько ничего не значащих фраз, потом сам себя оборвал и трижды повторил странные слова:

«Кастрюля мяса! Кастрюля мяса! Кастрюля мяса!»

— Это какой-то код, да? Па, что он означает? Всё плохо?

Яков вдавил газ до упора. Джип понёсся как ужаленный.

— Что дела не просто плохи, сын. Мобилизации подлежит каждый, у кого хватит сил надавить на спуск. Не знаю подробностей, но одно точно: мы — в заднице!

Глава вторая. Анна. Дамаск — Латакия. 6 октября 

Ей показалось, что пронзительно-синее тропическое небо над Сирией превратилось в бетонную глыбу и придавило собой города, и всех людей на улицах и в домах, даже тех, кто ещё ничего не знает, ни о чём не догадывается…

Впрочем, неосведомлённых здесь нет. Всего сорок три километра отделяет Дамаск от горы Джебель-эш-Шейх к северу от Голанских высот, на границе Сирии, Ливана и сирийской же территории, захваченной Израилем в прошлой войне. На этой горе, евреи зовут её Хермон, стоит маленькая крепость, в ней — наблюдательный и командный пункт ЦАХАЛ, Армии Обороны Израиля, которая обороняется только одним способом — нападая первой. Меньше чем за две минуты израильский «Фантом» или «Мираж», развернувшись над Голанами, долетает до сирийской столицы. Мир с Израилем не подписан, да и какой мир может быть у арабов с сионистами…

Зачем ей, человеку такой мирной профессии — библиотекарь, знать все эти военные подробности? И остаться в стороне невозможно, если муж служит советским военным инструктором в Сирии, а жёны за картишками тихонько обсуждают новости между собой, делясь обрывками фраз, что случайно услышали от благоверных или те выболтали, снимая стресс проверенным русским способом.

Хорошо ещё, её бравый полковник не злоупотребляет спиртным как некоторые, его одного оставить не страшно. Видный собой — высокий, что у танкистов нечасто, породистый, с узким интеллигентным лицом, но здесь нету баб, что окрутят. Мусульманки все под строгим присмотром, христиане и немногочисленные евреи попрятались, чуя близость беды. А ночные бабочки стоят серьёзных денег, неподъёмных для полковника с окладом в тысячу сто местных фунтов.

Стас примчался накануне вечером, совершенно трезвый и взъерошенный. Форма армии Сирийской Арабской Республики вся в пыли — значит, носился по пустыне в открытом «козле», теперь будет долго вымывать песок из непокорных русых волос. С порога выдохнул:

— Собирайся! Утром пойдёт машина до Латакии.

Анна опустилась на диван, продавленный несколькими поколениями советских военспецов. Жене военного не привыкать к переездам. Гораздо вреднее заиметь привычку к какому-то постоянному месту. Впрочем, в Минске у них приличная двухкомнатная квартира, выделенная по линии Белорусского военного округа. Дома полковник Квятковский ляжет в госпиталь на обследование и по выписке закатит банкет сослуживцам. Отпразднуют отправку «на слом» — на пенсию. С учётом военных лет у него выслуги выше крыши. Сейчас квартира пустует. Антоха, единственный сын, пожелал выучиться на офицера и стаптывает сапоги на Дальнем Востоке.

— Значит, всё-таки война.

Стас шагнул было к жене, чтоб приобнять-успокоить, но наткнулся на протестующий жест — такому грязному нельзя. Он скрылся в ванной, а когда вышел в чистой майке и трениках с пузырями на коленках, совсем не боевой и очень домашний, Анна уже вытащила чемодан. Муж отпихнул барахло ногой, подхватил её на руки, дурачась. Был настойчив ночью, словно вспомнил их медовый месяц.

И наступило утро этого рокового дня.

— Почему ты настаиваешь, чтобы я уехала? У меня же работа в культурном центре. Приказ обязательный только для домохозяек.

Они пили турецкий кофе, Анна полностью одетая и накрашенная — ей пришлось встать в пять, чтобы всё перестирать, приготовить. Словом, постаралась, пусть превращение их приюта в холостяцкую берлогу отложится на пару дней.

— Не хочется уезжать? Брось! Так обоим будет лучше. Командировка заканчивается, приготовь нашу квартирку как следует. Новый год уже встретим вместе. Не надоела азиатчина?

Он кивнул на стену, где упрямая щель пробилась через свежий слой штукатурки, а с потолка протянулся потёк от вечно дырявых труб с верхнего этажа, что прекрасно гармонировало со скудной мебелью. Женщине свойственно вить гнездо; мужчина считает это излишеством, если пристанище сугубо временное.

— Надоело… В Париж тебя военным советником не отправят? Жаль, — она чуть отхлебнула кофе и перешла к серьёзным вещам. — Так война будет?

— Вряд ли, — слишком поспешно ответил Стас, чересчур открыто посмотрел в упор. Его тёмно-серые глаза, чуть подёрнутые по углам штришками морщинок, отлично вводили в заблуждение начальство при инспекционных проверках, но жену обманывали плохо. — У арабов, конечно, руки чешутся вернуть земли, но мы их держим в узде. Всё-таки разрядка с американцами, местные союзнички должны понимать — нельзя нас подводить.

— Хороши союзнички. Наших специалистов из Египта выперли год назад.

— Тем более, — он пожал плечами, лишёнными погон. — Сами они те ещё вояки, и знают это. Чему-то научились. Но — ты же понимаешь.

— Понимаю. Даже больше, чем ты думаешь, — Анна не хотела обострять перед разлукой, однако неискренность мужа заставила походить с главного козыря. — У тех, кого не «выперли» из Египта, как ты говоришь, вчера вывезли самолётом последние семьи — жён и детей. Точно так, как было в шестьдесят седьмом, за день до наступления.

Только сионисты успели начать первыми, подтверждая реноме агрессоров, поэтому арабы считаются жертвой. Впрочем, столь крамольные вещи супруги Квятковские предпочитали без особой необходимости не обсуждать.

Он нахмурился и отвёл глаза. Анне было немного его жаль. С вездесущим радио-ОБС, одна-баба-сказала, укрыть военную тайну сложно.

— Египет — другое дело. Им Синай нужен… Послушай, мы через полчаса на два месяца расстанемся. Может — хватит о политике?

— Политика? — она печально улыбнулась. — При чём тут политика… Шесть лет назад, когда из Чехословакии тебя ждала, день и ночь напролёт радио слушала. И наше, и «голоса». Всё боялась — опять начнётся, вернешься ли ты?

Стас развёл руками.

— То был приказ, наша операция. А в Сирии моё дело птичье — сиди в сторонке и чирикай.

— Да! — Анна накрыла его пальцы ладонью. — Это не твоя, не ваша война. Пусть они сами хоть все перережутся, не лезь! Отвоевался, хватит! У тебя одна боевая задача — вернуться домой!

Он убрал руку из-под её пальцев.

— Не говори так. Я с этими парнями год. Есть среди них нормальные ребята. Кто в Союзе учился, умеет водку пить и салом закусывать, — увидев её страдальческий взгляд, сдался. — Ты права. Как бы оно не повернулось, да, не моя война. Обещаю — в пекло не полезу. Получится — забьюсь в бункер и буду оттуда руководить по рации. Веришь?

— Нет. Но что мне остаётся?

Их застольные разговоры прервал стук в дверь. Водитель-сириец подхватил чемодан и сумку Анны, пристроив их на заднем сиденье «газика».

По дороге к штабу молчали. Анна хотела сказать ещё массу вещей: что Антон с семьёй непременно приедет в отпуск, а то внука видели только в пелёнках и на фотографии, что нужно будет написать рапорт, как вернутся в Минск, чтоб им выделили шесть соток под дачный участок, что не успела ничего купить… Но только смотрела на пыльные улочки Дамаска, узкие османские и широкие современные, площади с бесчисленными мечетями, рынки и магазинчики, на этот сумбурный восточный мир, с которым прощалась навсегда. Да и не слишком поговоришь в громыхающем «ГАЗ-69» без верха, продирающемся сквозь неописуемый хаос дорожного движения без правил и элементарного порядка, да ещё при водителе, научившемся через пень-колоду понимать по-русски.

У штаба Стас нервно глянул на часы.

— Опаздывает эта шайтан-арба… Та-ак. Слушай мою команду. Мне нужно бежать, оставляю тебя с Аблулом. Сейчас подойдёт автобус, Абдул погрузит твои вещи.

— Да, полковник. Есть — погрузит! — радостно заверил водитель.

— Я побежал. Отставить слёзы.

— Пыль в глаза попала.

Она отвела лицо, и он обнял её на прощанье неловко, полубоком. На крыльце обернулся и исчез да массивными дверями штаба сирийской армии. Если бы в Союзе были — сказал бы «позвони». В Дамаск строго запрещено и звонить, и писать. Для родственников военные якобы находятся в Туркменистане, письма проходят через Особый отдел и отправляются к адресатам с штемпелями полевой почты из тех частей, что расположены в Средней Азии. Если кто-то полслова ляпнет про Сирию или Египет — улетит первым самолётом домой и больше никакой заграницы дальше Бреста.

Письма! Она мысленно хлопнула себя по лбу. Конечно, радио-ОБС имело свою почтовую службу. Кто не хотел, чтоб письма вскрывались чужими руками, конверты отправлялись домой через возвращавшихся, а те бросали в ящик в Москве или в Одессе. Тонкая стопка лежит у неё в культурном центре, буквально в паре кварталов от штаба! Передаст ли их Маша?

Дочь и жена военного, Анна привыкла: взялась — делай. Хотя нет в мире никого, кто лучше военных сумеет объяснить, почему не сделано, ибо совершенно «не представилось возможным».

— Абдул! Жди здесь! Я скоро буду. Если приедет автобус — задержи его.

— Понял — задержи. Абдул говорит — есть!

Она бросилась бегом, промчалась мимо уличных торговцев, что оккупировали тротуар напротив штаба. За площадью Ат-Тахрир располагался клуб Госкомитета СССР по внешнеэкономическим связям и культурный центр с библиотекой. Привычно мазнув глазами по мечети Аль-Фардус, Анна забежала в прохладный подъезд.

Маша была уже на работе — не пришлось искать в сумке ключи. Как всегда — не жена офицера, а обложка модного журнала. Её ненаглядный Василий несколько раз отгребал от политотдела за слишком яркий наряд супруги, вызывающий для исламской страны.

— Маш… улетаю.

— И тебе здравствуй. Я в курсе. И прощай. Присмотрю тут за обоими.

— Да… Дома встретимся.

Десяток контрабандных конвертов упал в сумку. Анна тем же аллюром двинула к штабу, поблагодарив себя, что выбрала туфли на низком каблуке. Наверно, смотрится странно в обтягивающем светло-сером платье, совсем не располагающем к беговым упражнениям. Да и смысла нет спешить — опоздав на полчаса, арабский водитель запросто обождёт ещё минут пятнадцать, а потом бросится наверстывать, оглашая улицы сигналом клаксона. Точность и обязательность не входят в число местных добродетелей. Поправив причёску, чтоб не попасть на глаза Абдулу или кому-то из советских в растрёпанном виде, Анна перешла на шаг. Издали увидела: нет ни «газика», ни автобуса. Её чемодан на колёсиках и сумку сторожит незнакомый солдат, явно тяготящийся поручением.

Она налетела на него, словно на виновника неприятностей.

— Где Абдул?

Сириец сложил пальцы щепотью и указал по улице вдаль:

— Абдул джип-газ ду-ду.

Он изобразил пантомиму явления некого военного чина, угнавшего водителя Стаса.

— Автобус! Хаффиля! До Латакии?

К её ужасу, пантомима повторилась. Автобус тоже ду-ду, и солдатик немедленно сам сделал ду-ду, скрывшись в стенах штаба.

Вот так. Если в течение суток вопреки приказу она не покинет страну — фактически станет невозвращенкой, со всеми вытекающими последствиями для неё, мужа и, вероятно, сына. Стас с утра собирался на совещания, сначала здесь, у сирийцев, потом в Белом доме, резиденции главы советской военной миссии в Сирии. Отвлекать его сейчас, когда решается быть или не быть войне на Ближнем Востоке? Ни за что!

Анна пересчитала сирийские фунты в кошельке. Взяла с собой минимум, но на такси до железнодорожного вокзала и билеты в Латакию должно хватить. Решено! Стас даже не узнает о конфузе. Она решительно шагнула к бордюру и подняла руку.

— Ассаля-малейкум! Махаттат Кадам?

Бородатый водитель-таксист на видавшей виды «Тойоте» помог затолкать в багажник чемодан. Машина рванула в сторону Кадама. Они доехали быстро, но поезда пришлось ждать, и в порт Анна прибыла только к вечеру. Там и узнала новость, о которой трещали все радиоприёмники и судачили местные: в два часа пополудни израильские агрессоры вероломно напали на арабские войска у границ, но мужественные воины обоих государств отразили интервенцию и гонят врага вглубь его страны.

Вот тогда она и почувствовала — небо давит. Если сионисты бомбили Сирию, когда действовало соглашение о прекращении огня, сейчас их вообще ничто не держит!

А радио-ОБС уверяло, что у евреев есть атомные бомбы. И если наступление вглубь Израиля идёт хотя бы на четверть от того, что вещают радиоголоса, страшно представить… Неужели израильская авиация сбросит бомбы на арабские города? Стас в Дамаске! Армейские штабы — цель номер один! Десятки друзей, знакомых, да и просто местных людей, очень разных, в большинстве своём неплохих… Неужели им придётся пережить новую Хиросиму? Точнее говоря — не пережить!

Окончательно небо упало на Анну, когда она узнала — сторожевой корабль «Куница» с последними семьями военспецов отчалил в 17-45. Следующий попутный ожидается только завтра, и у болгарского капитана нет инструкции брать гражданских на борт.

Советский морской офицер отвёл Анну к служебному телефону. Набрав пару номеров в Дамаске, она узнала — Стас уехал на передовую. Когда вернётся? Скоро — после победы!

Прямо в дежурке она без сил присела на чемодан. В чужой стране, без денег, без возможности выехать, без шанса удержать своего великовозрастного ребёнка, что до сорока восьми лет не наигрался в войнушку и полезет в самое пекло, наплевав на обещания отсидеться в сторонке… Кошмар!

Глава третья. София. Тель-Авив. 6 октября 

Во второй половине дня народ буквально хлынул на улицы. Кто провёл Йом-Киппур в счастливом неведении, узнал о войне только сейчас. Многие услышали новость в синагогах. Раввины проявили большее здравомыслие, чем сосед Зориных ортодокс Моисей. Праздничные службы сменялись призывами к Богу спасти землю израилеву от нечестивых гоев, а резервисты прямо из синагог заскакивали домой за формой и оружием, оттуда спешили в войска.

Рахель включила радио. Новости с обоих фронтов были очень скупыми: арабы атакуют, Армия Обороны Израиля даёт отпор и ждёт подкреплений.

Девушка уже не спешила к приятельницам. Их семья проводила мужчин, у других сейчас самые сборы, самые причитания — только возвращайся скорее живым, мой маленький мамми. И «малыш» метр восемьдесят росту с автоматом на плече покорно говорит: конечно, мама. Не пройдёт и шесть дней — вернусь с победой. А если новая война случится лет через пять, прыгать в форму и цеплять автомат выпадет самой Рахели…

— Что-то новое, — вдруг обронила София, которую бросало в дрожь от самой мысли, что когда-нибудь и дочь может оказаться на войне, под арабскими пулями. — В шестьдесят седьмом сводки были другими. Что наши перебили всю египетскую авиацию, а танки начали поход к Каиру. Сейчас — «оказывают сопротивление».

— Думаешь, на радио врут? — удивилась Рахель. Густой чёрный локон накрутился вокруг пальца с нежным розовым лаком на ногтях. Такие кудряшки, наверно, были у её отца лет в пятнадцать, Рахель их не застала, кроме кустиков над ушами. От него девушка унаследовала и невысокую фигуру, от мамы — склонность к полноте, совершенно не портившую. — Что не так, ма?

— Не договаривают, — София присела рядом и тихонько коснулась пальцами её щеки в россыпи трогательных веснушек, не прятавшихся круглый год. — Значит, хвастаться нечем. Арабы напали, когда вся армия по домам да по синагогам. Хорошо что Яша не был на границе…

— А в шестьдесят седьмом? Ты же плакала, когда папа уезжал! И всё обошлось.

Она убрала руку. Дочери было девять, она не запомнила толком те дни, что длились словно годы, пока Яков не ворвался в квартиру, пахнущий потом, пылью, железом, заросший щетиной и страшно голодный. Этот миг София хранила в памяти много ярче, чем сообщение об освобождении от арабов Стены Храма в Иерусалиме. Кадры, как бульдозеры сносят хибары на площади у Стены, она несколько раз смотрела по телевизору вместе с мужем. Когда открылись древние камни, они с Соломоном и Яковом не смогли сдержать слёз. Даже Рахель всхлипнула за компанию. Обретение Храма, пусть маленького его остатка, было, наверно, не менее важно, чем основание государства Израиль…

А если за Восточный Иерусалим пришлось бы заплатить жизнью Якова? София гнала от себя такую мысль, как и другую: если хочешь что-то получить на Святой Земле, единственный путь — отобрать это у прежнего владельца.

— Ицик из моего класса, он из неверующих, где-то вычитал шутку: ну зачем Моисей привёл нас к Иордану? Прогулялись бы в Европу, нашими соседями были бы немцы, швейцарцы и французы, а не арабы.

Шутка не понравилась Софии. Верить или не верить написанному в Торе — личное дело каждого. Но Святая Земля дарована Богом! Дочери она выдала неотразимый аргумент.

— Тогда за Землю Израилеву твоему папе пришлось бы воевать с Бундесвером. Нет уж.

Рахель обняла мать.

— Прости. Я забываю, что ты пережила оккупацию. Немцев. Пусть не считалась еврейкой…

— Но всё равно это было ужасно. Особенно осенью сорок четвёртого, когда пришли русские. Немцы дрались отчаянно, не хотели пускать их к Висле. Эти бомбёжки, обстрелы… Мы не вылезали из подвала дня три, от дома уцелела одна стена.

— А потом?

— Потом был голод. Немцы всё выгребли, что не смогли вывезти — сожгли, в Красной Армии сами недоедали, где уж освобождённых кормить. Но у мамы вспыхнул бурный роман с советским тыловым офицером. Как-то пережили, наладилось.

— И про дедушку ты ничего не узнала?

— Ничего. Как видели мы его последний раз тридцать первого августа, так больше никаких вестей, — София грустно улыбнулась. — Мама провожала отца на войну, как я сегодня Якова.

— А после войны… Трудно было узнать?

— Пробовала. Но ничего не вышло. Для советских и для новых польских властей, что пригрелись у коммунистов, та война тридцать девятого года как бы не существовала. Представляешь? Твой дед воевал с гитлеровцами и погиб, но сражался в «неправильной» армии — не в Красной и не в дивизии Костюшко. Конечно, многие нашли своих родных, кто пропал в сентябре. Нам не повезло. Даже не знаю — он убит под Краковом, куда направлялся, или в плен угодил, и его расстреляли в Катыни, как других офицеров. В советском лагере, немцы ещё только строили свои для евреев.

Она замолчала. Если Яков попадёт в плен, это может быть хуже смерти. Из египетских застенков вернулись единицы, рассказывали страшное…

Снова она отогнала от себя лишнюю мысль. Их чересчур много — лишних. Скоро придётся быть самой для себя как цензором на радио, пропускать только дозволенное. Или сойти с ума.

Дочь явно почувствовала, что маму колотит. Она поторопилась перевести разговор на безобидную тему.

— Тогда расскажи, как познакомилась с папой.

— Ты сто раз слышала!

— Ещё! Может, я также хочу — романтично, с побегом в другую страну.

— И против воли матери? — София отстранила дочь от себя, испытующе глянув в её наивные карие глазки. Впрочем, в наивность Рахели она давно не верила. — Даже думать не смей!

— А если появится добрый, хороший, честный… католик?

— Всё! Довольно. Ты вышла за пределы.

— Тогда выйду из комнаты.

Вспыхнувшая было злость Софии уступила место понимаю. Дочь её видит насквозь. Сменила тему, заставила рассердиться. От слезливого настроения мало что осталось. В пятнадцать чертовка так манипулирует людьми! Вся в отца.

Рахель гордо удалилась к себе, а София раскрыла Тору. Привычное действие всегда успокаивало.

Как они познакомились… Да благодаря вертихвостке Анне, младшей сестре. Её только восемнадцать исполнилось, а в одном месте уже огонь горел. В офицерском клубе на танцах мужиков море, хватало и неженатых, и, деликатно говоря, временно не женатых — у кого благоверные в СССР, то есть как бы не в счёт. К ней наперебой носились, звали танцевать, свиданья назначали. Прицепились два танкиста, два товарища — оба в орденах, завидные женихи. Аня, не долго думая, склеила обоих. Волочились за ней, едва меж собой не поругались, но в итоге сестра царственно отдала благосклонность лейтенанту Стасу Квятковскому. Он и статью был выше, и образованный, что среди советских военных не всегда случалось, и в католичество крещён, и даже какие-то предки из Польши. Но мама как взъелась! Кровинушку свою отдавать русскому оккупанту… Её отец в двадцатом воевал за Пилсудского! Дожил бы — проклял.

Но когда Яков, получивший у Анны от ворот поворот, обратил внимание на Софу и сделал ей предложение, мама вообще дар речи потеряла. Советский! Еврей! Коммунист! Атеист! Из нищей воложинской деревни! Лучше не смогла найти? Хоть бы росточком повыше, волос побольше да с лицом не таким обожжённым, пошарпанным. И нашивка ранения — чего она? Чем девке в омут кидаться, узнала бы — вдруг танкист ещё кое-что спалил, оно у евреев и без того подрезанное…

Поэтому с Яковом София встречалась тайно, выдумывая для мамы глупые предлоги вырваться из дома. Даже не повенчались, только срочно зарегистрировали брак, когда его переводили в Чехословакию. Ни одного свидетеля из сослуживцев — советским офицерам запрещалось жениться на польках. И думать не могла, что перед Богом они станут мужем и женой по еврейским обычаям, причём — в самой необычной стране мира.

Воспоминания прервала телефонная трель. Она бросилась к аппарату наперегонки с Рахелью. Звонил Соломон.

— Ма? У меня всё в порядке.

София уняла колотившееся сердце.

— О папе что-нибудь знаешь? Он не приехал домой!

— Значит, отправился в Нафах. Но ты не волнуйся. Сразу в бой не пойдёт. Пока примет батальон, пока снимут танки с консервации, пограничные части уже отбросят арабов.

Она провела ладонью по влажному лбу. Врёт, конечно, и волноваться есть от чего. Но спасибо хоть, что о матери вспомнил.

— Что так воет в трубке? Помехи какие-то.

— Нет, ма. Это сирена воздушной тревоги.

Сердце вдруг замерло, потом подпрыгнуло и застучало в сумасшедшем ритме.

— Беги в убежище! Срочно! Мамми! Слышишь? Беги!

— Да что ты, ма! Она уже три часа воет, летали только наши «Миражи». Некогда. Готовим госпиталь к поступлению раненых.

Она вдруг почувствовала, что голос осип.

— Много… раненых?

— Пока привезли только одного лётчика. Но… — он осёкся, видно — почувствовал, что развивать эту тему не стоит. — Я побегу. Поцелуй Рахель.

Почему-то звонок сына больше расстроил и насторожил, чем успокоил. София опустилась на кушетку у телефонного столика.

— Если раненых будет много, вспомню, чему меня учили в сорок восьмом. Сама поеду в Хайфу. Ближе к ним обоим.

Глава четвёртая. Стас. Дамаск. 6 октября 

Генерал-лейтенант танковых войск Владимир Макаров возглавил советских военных советников в Сирии в самый неприятный момент — когда сирийская армия рвалась в бой. Война — это всегда серьёзно. В случае поражения сложно лепетать оправдания, изыскивать объективные причины. На войне нужен результат, и точка.

Наблюдая за метаниями начальства, Стас порадовался, что с него спрос невелик — только за действия одной бригады, в которой есть ещё один советский офицер. Иногда очень не хочется занимать генеральскую должность.

Макаров собрал их прямо в одной из комнат сирийского штаба, уединяться в Белом доме время не позволяло.

— Товарищи! — начал генерал, пригладив седой стриженый ёжик на макушке, и уже по интонации первого слова чувствовалось, сейчас предстоит не обычный идеологически-выверенный спич, а нечто более существенное. — Все получили сухой паёк и оружие? Сирийские коллеги подтвердили, что в четырнадцать ноль-ноль они вместе с египетскими войсками нанесут удар по позициям израильских агрессоров на Синае и Голанских высотах.

То есть, подвергшийся нападению считается агрессором? Стас с любопытством прислушался.

Макаров поторопился исправить нестыковку.

— Оккупационная израильская армия незаконно удерживает территории Палестины, Сирии, Египта и Иордании. Кто бы ни начал боевые действия первым, любая война на захваченных Израилем территориях считается агрессивной со стороны сионистов и народно-освободительной со стороны наших арабских товарищей.

— Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант? Для простых сложновато будет.

— Понимаю вашу озабоченность, товарищ майор, — Макаров одобрительно кивнул намечающимся вторым подбородком; всегда приятно получать вопросы в тему выступления. Сосед Стаса попал в точку. — Чтобы не запутать трудящиеся массы, ТАСС уполномочен заявить об очередном вероломном нападении израильской военщины вопреки соглашениям о прекращении огня. Тем более, их варварские бомбардировки Сирии иначе назвать трудно. В два часа дня египетская и сирийская армии начнут контрнаступление. Цель войны — полный военный разгром израильских вооружённых сил, вытеснение к границам, выделенным Организацией Объединённых Наций в сорок седьмом году. Пусть Израиль существует, но как демилитаризованное государство под международным контролем.

Стас попытался скрыть улыбку. Генерал Мухаммад вчера спросил: скажи, брат, ты брал Берлин, возьмём Тель-Авив? Если арабы прорвут фронт, точно не успокоятся, пока сирийские и египетские бригады не встретятся в центре Израиля.

Раньше не скрывали: на кону полная ликвидация государства Израиль, она усилит советское влияние в регионе. Вдруг оказалось, что такое развитие событий не угодно для Союза?

— Война на Ближнем Востоке противоречит миролюбивой политике СССР в свете последних соглашений с Соединёнными Штатами об ограничении вооружений и разрядке международной напряжённости. Мы против израильской военщины, только момент выбран крайне неподходящий, — аккуратно продолжил Макаров и раскрыл главный секрет. — Операция начнётся вопреки нашим рекомендациям. Но мы не можем оставить союзников без поддержки — слишком многое поставлено здесь на карту.

Вот! Генерал прямо намекает: если они прорвутся вглубь Израиля, нужно натянуть вожжи. Стас представить себе не мог, как это сделать, если арабы поймают кураж. Войска не остановятся без прямого приказа президентов, особенно прямолинейного Асада — тот спит и видит последний пароход с уплывающими остатками еврейских поселенцев.

Неугомонный сосед Вася Демьянский задал ещё один неприятный вопрос — про атомные бомбы у ЦАХАЛ.

— Слух есть слух и не более. Даже если сионисты заполучили одну или две боеголовки, американцы не позволят им ударить по городам. Новая Хиросима не нужна никому. Но, товарищи, все выполнили приказ отправить семьи в Союз? Квятковский!

— Так точно. Утром уехала.

— Демьянский?

— Никак нет, товарищ генерал. У неё же работа в культурном центре. Ей по линии политуправления разрешили остаться.

— Безобразие… У остальных? Так что, товарищ майор, вы один наслаждаетесь семейным счастьем.

От последних слов Стас чуть не взвыл. Конечно, Макаров не в курсе…

Тот деловито подошёл к заключительным распоряжениям.

— Помните, товарищи! Вперёд не лезть. Ни при каких условиях — ни живыми, ни мёртвыми вы не имеете права попасть к врагу. Документов и личных вещей не брать. Только сирийская форма без знаков различия. В эфир чтоб ни слова по-русски, это ясно? Ни в коем случае не дать повода прессе стран НАТО оклеветать СССР в прямом вмешательстве. Зенитчикам сидеть по точкам. Авиаторы — ни шагу с аэродрома, тем более — в воздух не сметь!

Макаров вплотную приблизился к группе коллег-танкистов, навис над ними массивным корпусом.

— С вас особенный спрос. Находиться только в тылу! Сирия бросит в бой свыше тысячи танков, по артиллерии, авиации и живой силе у арабов тоже огромное превосходство.

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — вновь вылез Демьянский, необычно нервозный и потому общительный. — Без нас их натянут по самые помидоры.

— Прекратите, майор! Оставьте ваши шуточки. Помните, армия Сирийской Республики воюет не против евреев, а с их сионистским правительством. В Дамаске евреи живут и проблем не знают. Наша цель — построение социализма на Ближнем Востоке, нового светского прогрессивного общества, свободного от феодально-религиозных предрассудков.

Словно в насмешку над социализмом и перспективой нерелигиозного общества из соседней комнаты грянуло: «Аллах акбар!» Там происходило офицерское совещание сирийских танкистов на местный лад.

Макаров поморщился.

— После войны предстоит большая воспитательная работа. Свободны! Всем быть в расположении своих частей не позже двенадцати часов.

Военные советники и переводчики потянулись к выходу. Стас тронул Василия за локоть.

— Машину с «газоном» я Мухаммаду одолжил. Подбросишь?

— О чём речь! К чёрту в задницу ехать — в компании веселее.

Водитель «козла», закреплённого за майором Демьянским, обожал короткие пути по жутким закоулкам, протискивался через умопомрачительные щели, иногда цепляя зеркалом за стену. Они проскочили сквозь один из рынков, особенно запущенный и грязный, мимо куч мусора, каких-то брошенных тележек, остовов автомобилей, рядов железных контейнеров… Стас в кои-то веки пожалел, что на «ГАЗ-69» в тропиках снимали верх и стёкла — гнилостное амбре возле одной из помоек чуть не вышибла из сиденья. Не поверишь, что эти мерзкие трущобы торчат в какой-то паре километров от Мечети Омейядов и богатых кварталов, где, по выражению умника из политуправления, живут «недобитые».

Майор по обыкновению балагурил. Стас в который раз подумал, как армия не отторгла такого неподходящего для неё человека. Специалист, конечно, классный, знает английский и прилично — арабский. Но в остальном… Рыжий, невысокий, на редкость нескладный. В строю на плацу проще представить беременную бабу. На язык невоздержан, хоть и не переступает грань, после которой вызывают куда следует.

— …А лейтенанта Хафизуллу Саида из первого батальона помнишь? С виду такой — наследный принц, сын султана. Две недели назад, когда к Рафиду технику гнали, танк Саида встал. Колонна ушла, я тормознул узнать — что стряслось. Тот вылезает из башни, спускается и бах ногой по катку: «рус танк — говно танк». Потом добавил, — Василий, перекрывая шум езды, перечислил русские слова, исторгнутые арабом, они показались аристократу колоритнее, чем родные «шайтан» или «собака». — Руки к небу воздел, Аллаха спрашивает — зачем ему такое наказание. Я заставил мехвода проверить топливо. Кончилось! Ну, берите из внешнего бака, что у танка на заднице висит — заправляйте. Саид нос воротит, не царское это дело, знает только мехвода гонять и дерьмом поливать.

— Там ехать всего ничего. С пустым баком потащились?

— Спёрли соляру, эти великие воины Аллаха. Слили на стоянке, наверно — литров десять на дне плескалось, отстой один. Короче, в наружном была половинка, заправили, танк не заводится. Понятное дело — топливная система завоздушена. Рукава закатываю, говорю — учитесь, пока я жив. Саид смеётся: целый майор перед младшими чинами морду в масле перепачкал, что взять с неверного. Выродок! А вот ещё история была…

Ему только байки травить, а не задуматься серьёзно — этим саидам скоро в бой идти. Полковнику не нравилось хронически весёлое настроение коллеги. Многие офицеры в армии ещё старых взглядов, на выходцев из низов смотрят с презрением. Как в бою они поведут себя рядом с «декханами» — вопрос. Бросятся ли на выручку, рискуя голубой кровью? А на театральное представление «советские танки против английских и американских» будет смотреть весь мир. Если опозорятся как в прошлый раз…

Вдруг на Стаса накатило спокойствие. А, собственно говоря, какая разница? Генерала ему не дадут, из полковников не разжалуют. Всё едино — к новогоднему столу он будет дома. Если не гражданским человеком, то уже оформляющим пенсию. Анна права: это чужая война. Сионисты не грозят Минску и Москве, не сбрасывают бомбы на наши города. Арабы — союзники, но сколько их социализмом не корми, всё «Аллах акбар» кричат. Вдобавок, на одного Мухаммада — пяток таких Саидов. Конечно, грех жаловаться, в целом к советникам из СССР здесь отношение самое лучшее, но…

— …Шестнадцатого налетели они, думал — всё! — продолжил распинаться Василий. — Высыпали шарики. Потом на «Фантом» ракета пошла. И бомба тотчас на нашу щель! Метрах в тридцати упала. Я на дно, руками голову закрыл… Тишина. Евреи слиняли. Переводчик, знаток хренов, ржёт во всё горло: это не бомба, смеётся, это первая ступень ракеты ПВО! Арабы тоже смеются, один побежал смотреть… И прямо на шарик наступил, с контактным взрывателем, — Василий вдруг посерьёзнел. — Война начнётся, могут и на Дамаск летать. Я Маше строго сказал: как сирена взвоет, не геройствуй, дуй в убежище.

Про арабского технаря, из-за шариковой бомбы лишившегося ноги, Стас слышал, кольнуло его совсем другое. Спасибо, что Вася не оборачивается, его рыжий стриженый затылок маячит перед глазами, не увидит смущение старшего. И неизвестно — говорить ли ему, что зря сутками пропадает в бригаде.

Маленькое ЧП случилось, когда Анна укатила на майские праздники в Алеппо, повезла туда советско-сирийскую группу «для укрепления культурных связей и дружбы между народами». На Южную Сирию упала жара, предупредительный выстрел перед смертельным летним пеклом. Стас предпочёл не задерживаться в части и поехал к себе в Тиджару, в Синий дом, где квартировали семейные, в отличие Красного дома с общежитием для холостых. Скинув пыльную форму, с наслаждением принял тепловатый душ и как был — обмотанный банным полотенцем — открыл дверь, услышав стук.

Маша забежала по каким-то соседским делам из разряда одолжить соль-спички. Иронично глянула на полуголый мускулистый торс полковника.

— Надо же! Держишь себя в форме, — тонкий пальчик с безупречным маникюром провёл по грудным мышцам. — Мужчина…

От движения руки чуть распахнулся её махровый домашний халат, приоткрыв ложбинку меж пухлых булочек, приподнятых кружевным лифчиком чёрного цвета. Стас почувствовал, как скакнуло сердце, предательски шевельнулась пикантная часть тела. Понимая, что происходящее — неправильно, недопустимо, хотел отстранить её, стоящую слишком уж близко. Но полотенце грозило соскользнуть с бёдер, и он помедлил. Маша истолковала ситуацию по своему — раз не сопротивляется, можно продолжить.

Уже обе её руки пришли в движение, халат полностью распахнулся. Женщина прижалась всем телом и настойчиво нашла его губы своими.

Стаса охватило безумие. Не мальчишка уже, он почувствовал, что теряет контроль. И какая-та часть разума вдруг отчётливо сказала — пусть всё случится. Он сгрёб её в объятиях, полотенце свалилось, Маша успела лишь пискнуть: входную дверь запри. В секундную паузу, пока он поворачивал ручку замка, самообладание не вернулось, рассудок не подсказал остановиться, он думал об одном — скорее снова прижаться к этому восхитительно пахнущему женскому телу… И ворваться в него.

Через полчаса, когда они влажные и расслабленные валялись на диване, до Стаса, наконец, дошло, какую ситуацию он создал. Маша — подруга его жены, Василий — товарищ и коллега по танковой бригаде, живут в одном подъезде. Если слух просочится…

Но Мария была совершенно спокойна.

— Знай — у Васи проблемы уже лет десять, после ранения на учениях в шестьдесят третьем. Понимает, мучается, скрывает под напускным шутовством. Пробует иногда, как обычно — вхолостую, потом надирается в одиночестве. А я… Я тоже живой человек. Очень изредка даю себе вольную. Но только с такими как ты — твёрдокаменными коммунистами, — почему-то последнее слово, обычно произносимое или торжественно, или казённо, прозвучало у неё издевательски. — Что из кожи вон вылезут, только бы скрыть наше приключение. В гарнизонах или маленьких советских колониях слухи разносятся быстро. Мы же будем осторожны, правда?

Стас кивнул и потянулся за сигаретой. Но не зажёг её, вспомнив, что Маша не курит.

— Ничего, я уже ухожу. Дыми сколько влезет. Заодно перебьёт запах моих духов. Впрочем — чего тут такого, за солью забежала.

Она задорно подмигнула, намекая, что соль не вечная, может закончиться ещё раз, и исчезла, тщательно запахнув халат. Её мимолётный партнёр только сейчас свёл всё воедино: яркий макияж, дорогое бельё, босоножки на высоком каблуке. Маша точно знала, что Анны нет дома, и подготовилась к атаке по всем правилам женской стратегии.

Конечно, здорово сыграла на контрасте. Анна высокая, немного плоская — скажем откровенно, светловолосая и сероглазая. Улыбается редко, зато проникновенно. В жизни чересчур сдержанная, зато уж если сорвётся — в радость или в истерику — туши свет. Маша ниже на полголовы, чёрная как смоль, быть может — крашеная, с выпуклыми формами и тонкой талией. Всегда с яркой помадой, подведёнными глазами. Но больше привлекает внимание её умение двигаться, принимать позы, вроде бы совершенно естественные и не вызывающие, но при этом исполненные призыва. В замкнутом военном мирке она неизбежно становилась объектом пересудов, но ни разу не давала повода упрекнуть себя в ветрености. Такая вот — смотреть можно, а трогать ни-ни, только супругу, которому завидовали. Ещё удивлялись, отчего столь яркая дамочка двенадцать лет замужем за бесперспективным и не видным из себя майором.

Поговаривали, и загранкомандировке Вася обязан исключительно ей. Как? Ну мы же все взрослые люди!

Стас пытался относиться к происшествию проще. Маша вела себя совершенно естественно, без малейшего намёка на майский визит. Они не раз с тех пор ужинали по-семейному вчетвером, виделись на мероприятиях. По идее, никто со стороны ничего не должен заметить. Но когда встречались взглядом, в глазах у соседки проскальзывало такое… Это не передать словами. Если оно имело место между мужчиной и женщиной, устанавливается некая невидимая связь. Было — значит, было!

Анна, такая чуткая и придирчивая… Неужели она не почувствовала?

Не менее трудно пришлось в отношениях с мужем-рогоносцем. Стас напоминал себе — не нужно жалеть Васю, не нужно стыдиться приключения с его женой, у неё это далеко не первый и не последний адюльтер. Найдёт и других твердокаменных коммунистов. И всё равно не просто.

А ещё откуда ни возьмись проскочила подлая мыслишка. От линии фронта до квартиры час езды. Если арабы после магриба бросят воевать, можно домой смотаться. Маша знает, что Анна уехала из Дамаска.

Отставить! Полковник хлопнул себя по щеке, точно сгоняя тропическое насекомое. Второй раз — совсем беда. Случайность превратится в интрижку, а это уже никуда не годится. Ночевать придётся в бригаде.

Но будут десятки дней и ночей после войны, когда Стас окажется в Синем доме один, майор в очередной раз зависнет среди арабов… Нужно деликатно объяснить Маше, что продолжение не последует.

Успокоив себя обещанием, не на сто процентов искренним, полковник обратил внимание на войсковую колонну, которую обгонял их «газон». Сотни, если не тысячи «ЗиЛов» — с пехотой в кузове, с полевыми кухнями и орудиями на прицепе, с топливными цистернами, с ящиками боеприпасов и всякого армейского барахла — двигались в сторону «Пурпурной линии» прекращения огня шестьдесят седьмого года. Сирийская армия подтягивала к границе войска, что пойдут второй волной после ударных бригад.

Глава пятая. Яков. Голанские высоты. 6 октября 

Служившему в любой другой армии израильская военная база Нафах показалась бы огромным партизанским лагерем. По территории носились группы мужчин и женщин самого разного возраста — от молодых до весьма зрелых, спортивные и вконец расплывшиеся. Большинство с оружием, часть суетилась в гражданке, что помчались к месту сбора, не заехав домой. Здесь никто и никогда не ходит строем, не отдаёт чести, не слышно выкриков sir yes sir! или aye aye, sir, а также им подобных, только на иврите; евреи орут друг на друга совершенно произвольно и разнообразно.

За четверть века на службе в ЦАХАЛ и в резерве Яков так и не привык к расхристанности под лозунгом «у нас армия для войны, а не для парада». За пределами Израиля строевая подготовка проводится в любых вооружённых силах, она предназначена не только для показухи: солдаты приучаются выполнять сообща любые команды, даже бессмысленные и бесполезные. Та же привычка сработает в бою.

В Армии Обороны Израиля считают иначе: еврейский воин способен осознать задачу и с умом её выполнить. По событиям шестьдесят седьмого Яков знал, что в реальной боевой ситуации быстрое исполнение команды спасает жизнь. Боец ЦАХАЛа должен моментально повиноваться, на уровне рефлексов, а не задавать про себя вопрос: я вас умоляю, таки правильный это был приказ?

С восточной стороны не смолкала канонада. Вдалеке над горизонтом поднялись тёмные дымные султаны. К сирийской границе пронеслась четвёрка «Миражей». И без всяких объявлений очевидно — война началась.

— Авгидор! — Яков бегом догнал полковника Бен-Галя, хорошо знакомого по Шестидневной войне. Тот что-то горячо втолковывал военному интендантской наружности, демонстративно разводящему руками.

— Яша? Шолом! — полковник отпустил тыловика, немедленно исчезнувшего, и тиснул руку бывшему сослуживцу. — Молодец. Хорошо, что быстро приехал.

— Как смог… Раз хорошо — значит здесь всё плохо. В двух словах скажи.

Бен-Галь, родившийся в Лодзи, носил польское прозвище «Януш», но ничуть на поляка не походил. Если бы родители не съехали в СССР к началу Второй Мировой, большеротый еврей с пеликаньим носом точно не избежал бы Аушвица. Впрочем, его родителей это не спасло — оба сгинули в ГУЛАГе по обвинению в шпионаже. Обычно улыбчивый, сейчас Авгидор колотился от возбуждения и негодования.

— Хватит одного слова — катастрофа. Честно, Яша, полная задница. Связь с Хермоном потеряна, он захвачен сирийцами. Обстрел и бомбёжки по всему фронту. На передовой бьётся 188-я бригада, моя семёрка держится севернее. У нас две кадровые танковые бригады, чуть более полутораста «Центурионов» с экипажами. Арабов прёт какая-то немыслимая масса, точнее не знаем, представь, да и в воздухе у них полное превосходство. Нормальные новости? Или ещё добавить?

Яков кивнул, едва сдерживая накатывающуюся дрожь.

— Так вот — у нас курорт. Затишье, чёрт бы его побрал. На Синае ещё хуже. Египтяне прорвали линию Бар-Лева.

Зорин прокашлялся, будто налетевшая с востока гарь уже попала в лёгкие.

— Держись. Как только прибудут резервисты, я соберу батальон и попрошусь к тебе в помощь.

— Куда денусь — продержусь… Но знай, Яша, расчётных суток у тебя нет. Рафуль прикажет собрать батальон к ночи, бригада должна вступить в бой не позже утра.

— Как?!

— Посадишь в башню всех кого поймаешь. Даже тыловую обезьяну, что втирала мне минуту назад — «снаряды не выписаны». Войдут арабы в его Цфат, поставят жену и дочку раком — этот поц вспомнит своё «снарядов нет»…

Он обречённо махнул рукой и умчался к бригаде, оставив здесь воевать за боеприпасы и пополнение младшего офицера.

Генерал Рафаэль Эйтан, обычно именуемый просто Рафуль, высказался ещё категоричнее: как только Зорин сколотит минимальную танковую группу, хотя бы четыре-пять танков, нужно немедленно выдвигаться к югу от Эль-Кунейтры, там особенно жарко.

Бюрократические препоны внезапно смягчились. По принципу «кто первый встал — того и тапки», Яков получил с консервации пять «Центурионов Шот Каль», другим предстоит воевать на «Шерманах», а ещё на трофейных советских, в изобилии имевшихся после шестьдесят седьмого. Кое-что он прихватил неположенное, включая снаряды сверх штатного боекомплекта, убеждая складских начальников, что Рафуль лично ему разрешил, а если кто сомневается — пусть сам дует к командиру с вопросом, исполнять ли его приказ или обождать до сирийской победы. Наиболее толковые резервисты также достались энергичному саалю.

Творившееся в Нафахе напомнило ему давно забытые советские времена, когда положенное для подразделения командир должен был «выбивать». Смесь напористости и особой наглости именуется на иврите «хуцпа». Яков миллион раз выслушивал упрёки от Софии, что слишком скромен, для себя ничего не можешь урвать в отличие от многочисленных знакомых… Но сейчас скромность выключилась за ненадобностью, по уровню хуцпы сааль превзошёл всех, сколачивая своё микроскопическое воинство, когда его оторвал вызов в штаб дивизии.

В небольшом кабинете с плотно зашторенным окошком подполковника ждали два мрачных типа лет по тридцать в оливковой форме без знаков различия. Сидевший за столом рыжий крепыш отрекомендовался представителем АМАН, военной разведки, фамилию он буркнул неразборчиво. Примостившийся сбоку на складном стульчике невзрачный офицер в круглых очках оказался сотрудником МОССАД.

Яков опустился на предложенный стул и сосредоточился. Он подумал — две разведслужбы Израиля теоретически должны сотрудничать, на деле часто конкурируют друг с другом, и только серьёзное дело может свести их офицеров вместе. Впрочем, арабское нападение было как раз таким делом.

— Сааль! Ты служил в танковых войсках СССР, — без околичностей начал агент АМАН.

— Верно.

— Посмотри на эти фотографии. Никого не узнаёшь?

Тучный генерал-лейтенант с эмблемами танковых войск и трое в сирийской форме, но очень не арабской внешности, были Якову не знакомы.

— Нет. Кто это?

— Главный у них — лефтенант-дженерал Макароф, соответствует нашему званию рав-алуф. Очень высокий чин. Или этот — рав-алуф Колесникоф. Ты их точно не знаешь?

— Послушай, — Якову стало немного смешно. — Четверть века пролетело. У Советов через двадцать пять лет выслуги отправляют на пенсию, в этом году списали тех, кого призвали в год моего бегства в Израиль. Этот Макаров если и служил в сорок восьмом, был мелкой сошкой, одним из миллионов.

— Тем не менее, — влез в разговор моссадовец. — Всегда остаётся шанс, что в сирийских танках будут твои товарищи, с кем нёс службу и даже воевал. Если у них целый рав-алуф командует советниками, то сами советники — старшие офицеры, им иногда продлевают срок в армии. Мы с коллегой ставим вопрос прямо: не дрогнешь, если придётся убивать старых друзей?

— Ты… Откуда ты такой взялся? — Яков чувствовал, что надо сдержаннее, хитрее, но этот пацан с шпионскими играми и подозрениями в измене сумел его разозлить. — Ты к танку раз в жизни подходил? Я смогу узнать, что убил бывшего однополчанина, только когда его обгорелый труп вытащат из Т-62!

— Не горячись, сааль, — одёрнул рыжий. — У нас полно народу, что имеют корни в СССР и в России. Даже Рафуль. Но раньше мы напрямую воевали с Советами только в воздухе. Сейчас их инструкторы сидят чуть ли не в каждом танковом батальоне, за каждым пультом зенитных ракет… Мы обязаны проявить бдительность. СССР — твоя Родина? Ты полностью отдаёшь себе отчёт, что воюешь против неё за историческую Родину нашего народа?

— Не совсем, — смешался Яков, вызвав недоумённые взгляды разведчиков. — Я родился под Воложином в двадцать пятом году, тогда это была территория Польши. Воложинский повет включили в СССР в тридцать девятом.

— Германия оккупировала Восточные Кресы в сорок первом, — протянул эрудированный офицер АМАНа. — А ты как спасся?

— Всё есть в личном деле. Рассказать? Двадцать второго июня сорок первого года родители посадили меня в поезд и отправили к родственникам в Горький — переждать трудное время и отдохнуть, я только окончил восемь классов. Сами остались. Им же обещали — «малой кровью, на чужой территории, от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…» В общем, надеялись на гарантии товарища Сталина.

Яков умолк. Прошлое накатило чёрной волной. В горле словно орех застрял, мешал говорить.

— Ты их больше не видел? — осторожно спросил человек из МОССАДа, сменив тон.

— Не знаю… Летом сорок четвёртого мы наступали южнее Воложина. Я успел окончить танковое училище, получил экипаж… В общем, выкроил время, отпросился у ротного и метнулся к себе в Вишнево. А там… — он проглотил комок. — Наци и местные полицаи согнали евреев в синагогу. Моих родителей, сестру. Бабушку. Брата отца и его семью. Нашего ребе Гирша Мельцера… Вообще — всех. Одна старуха рассказывала…

Он собрался с духом, чтобы закончить. Столько лет прошло, а словно вчера!

— Сожгли заживо. Заперли дверь и подожгли. Бабка сказала — мы стояли и смотрели, немцы принудили. Белорусов в Вишнево мало осталось… А евреев — вообще ни одного. Они тогда изнутри окно выбили, выбросили детей из огня наружу. Полицай хотел застрелить, а зондер велел — не надо. Через то же окно их закидали обратно. Живых. Я дочку как сестру назвал — Рахель, — Яков судорожно вздохнул. — От синагоги одни стены остались. Я вошёл… Обгорелые балки лежат. В углу кости видны, человеческие. Незахороненные. Может даже — кого из моих. И я их не похоронил. В часть торопился — давить гадов! Слово себе дал — выжить и дойти до Берлина. И сдержал! Мы взяли Берлин.

Разведчики переглянулись. Их явно насторожило «мы». Советские.

— Вы, молодёжь, не понимаете. Сами Холокоста не видели и не чувствуете, сколько вам не рассказывать, не водить в Яд ва-Шем, не показывать фотографии Бухенвальда и Аушвица. Сирийский президент заявил: пришло время начать войну на уничтожение. Вслушайтесь! Вообще — на уничтожение евреев в Израиле, а не только государства. Для меня он ничем не лучше тех наци, что спалили синагогу у нас в Вишнево. Если надо — мы войдём в Дамаск, как в сорок пятом вошли в Берлин. — Яков поднялся, одёрнул форму. — Нет времени на болтовню. Если нечем заняться — проверьте на лояльность министра транспорта Шимона Переса. Он тоже из Вишнево.

— Сааль! — окликнул моссадовец. — Есть просьба. Скажи своим бойцам — нам нужен один русский. Живой или мёртвый, не важно. Лишь бы были доказательства, что он — советский военный инструктор. СССР официально не ведёт войны с Израилем, их люди в боевых частях арабов — это дикое нарушение всех международных законов.

* * *

Ни Яков Зорин, ни двое разведчиков из МОССАД и АМАН не могли знать происходившего в эти часы в кабинете премьер-министра Израиля Голды Меир. Она отчаянно искала выход из положения — терзала членов правительства, обрывала вашингтонский телефон Генри Киссинджера… Сообщения с фронтов приходили панические — египетские и сирийские войска прорвали линию обороны и наступают, развёртывание резерва фатально запаздывает. Военный министр Моше Даян впадал в истерику, каялся в своих ошибках, рвал на себе волосы из-за поспешного приказа отправить войска к границе Иордании, не пожелавшей воевать с Израилем, но ничего толкового предложить не мог. Только повторял убитым голосом: ты позвонила американцам? А что Киссинджер? А президент? Звони ещё раз!

К ночи Голда вызвала его в очередной раз и сообщила о решении: готовь эскадрилью «Фантомов» для ядерных ударов по Каиру и Дамаску, вероятно — по Александрии и Латакии.

Оба понимали, что это значит. Катастрофа двух городов многократно превзойдёт Хиросиму. Весь мир содрогнётся.

Оба руководителя имели российские корни и отдавали себе отчёт, что Россия, которая ныне — Советский Союз, не простит гибели сотен своих граждан в столицах арабских государств.

Соединённые Штаты осудят Израиль, но не бросят один на один с СССР. Начнётся ли Третья мировая война с глобальным ядерным холокостом? Возможно — да, возможно — нет. Но будущее без государства Израиль два еврейских политика не представляли.

Если другого выхода нет, Моше Даян отдаст приказ «Фантомам» на взлёт. Они с Голдой войдут в историю как самые страшные злодеи всех времён и народов.

Впрочем, один выход был. Если только танковые войска ЦАХАЛ сумеют удержать арабов.

В конце дня 6 октября группа танков «Центурион Шот Каль» под командованием сааля Якова Зорина с наскоро сколоченными экипажами двинулась на юго-восток, оставив Кунейтру слева. Горстка танков закрыла брешь на стыке 188-й и 7-й бронетанковой бригады. Еврейским танкистам предстояло защитить Израиль от арабского нашествия, а весь мир — от собственного премьера. Не решившись объявить мобилизацию в ночь перед Судным Днём, Голда была готова исправить ошибку самым чудовищным способом.

Глава шестая. Анна. Латакия — Дамаск. 6 — 7 октября 

Анна не заметила, как задремала на стуле, утомлённая переживаниями дня. Сонные грёзы разбил отчаянный рёв сирены. Не вполне понимая, где находится и что творится вокруг, женщина выскочила из дежурки.

В тёмном небе началось светопреставление. Вспышки зенитных разрывов на фоне звёзд раскрасили небеса в оранжевые цвета дьявольского салюта. Взвыли «Шилки», вверх хлестнули яркие апельсины снарядов.

За рёвом канонады Анна не услышала израильских самолётов. Зная, что нужно искать какое-то убежище, она застыла в оцепенении, не в силах отвести глаза от пылающего неба.

Набережная погрузилась во тьму. Огненная трасса ракеты оборвалась ослепительной вспышкой, сверху посыпались горящие обломки. Но ещё до того, как они достигли земли, начали рваться бомбы.

Анна бросилась на бетон. В стену дежурки что-то врезалось с треском, посыпалась каменная крошка. Уши заложило от близких разрывов… Налёт закончился так же внезапно, как и начался.

Стихла сирена. Женщина поднялась, стряхнула с платья и из волос каменный мусор. Почувствовала — саднит ободранное в падении колено. Но, оглядевшись, моментально забыла о царапине.

Порт залило заревом пожаров. Столб дыма вздымался над болгарским сухогрузом. А ближе…

Анна едва подавила крик.

Молодой матрос полз на руках. Наверно, от шока перестал чувствовать боль. Из разорванного брюха тянулись кишки, оставляя бордовую полосу. Лицо араба перекосила гримаса. Он продвинулся на десяток метров, конвульсивно дёрнулся и затих.

— Уходите отсюда! — тронул её за плечо советский морской офицер, несколько часов назад помогавший устроиться в дежурке. — Пока не отменили поезда, лучше возвращайтесь в Дамаск и просите, чтоб вас отправили в Союз самолётом.

Анна тревожно обернулась.

— Неужели там безопаснее? Да и фунты кончились…

— Я распоряжусь, чтобы вас посадили в вагон. В Дамаске дипломатический корпус, в том числе — американский и других стран НАТО. Дамаск сионисты не осмелятся бомбить. Идёмте!

Он практически силой уволок её, подальше от безжизненного тела с вывернутыми внутренностями. Но от другой картины не спас.

Двое сирийских солдат волокли израильского лётчика. Налетела толпа. Военных снесло, да они и не очень-то сопротивлялись. Через пару минут люди расступились. От пилота осталась только бесформенная кровавая груда, похожая на мясо, разделанное на скотобойне. Солдаты забросили «Калаши» на плечо и удалились, бросив тело на причале.

Офицер сдержал обещание и отправил в столицу. Вымотанная бессонной ночью в поезде, Анна вывалилась на привокзальную площадь чуть живая. Стоило ей закрыть глаза, как перед ними моментально возникал еврейский лётчик, на которого тут же налетала разъярённая толпа, и его жертва — матрос с вывороченными внутренностями. К счастью, увидела армейский «газ-джип». Его водитель без долгих уговоров подбросил к Синему дому. От него же услышала о сокрушительной победе на всех фронтах и скором окончании войны.

В квартире всё выглядело по-прежнему. Явно Стас не возвращался из бригады. Анна сменила испачканное платье на свежее и посмотрела на себя в зеркало. Краше в гроб кладут. Злоключения истекших суток прошлись по лицу стальными копытами. Лечь отдохнуть? Ей невыносима была мысль остаться одной. Привычными движениями втёрла крем, убрав с кожи самые заметные разрушения. Плотная тушь и яркая помада должны отвлечь внимание. Схватив сумку, словно боевой автомат, она решительно шагнула к выходу.

Автобус выпустил её неподалёку от площади Ат-Тахрир, на улице Аль-Махди ибн Барака. Анна секунду помедлила — двигать к Белому дому, где писать генералу Макарову о чрезвычайных непредвиденных обстоятельствах, помешавших уплыть из Латакии, или забежать в культурный центр.

Если утренний водитель «газона», разукрасивший салон машины цветными ковриками, прав хотя бы наполовину, быть может — не надо спешить? Коль евреев давят, американцы и наши немедленно устроят торги, нажмут каждый на своего протеже, и война прекратится… На короткое время, конечно. Израиль, потеряв территории, при первой возможности бросится их отвоёвывать назад. Но это потом. А так Стас вернётся, и можно добиться разрешения продлить командировку в Дамаске, пока его не отзовут в Союз.

Чего не хватает? Информации! Её, правдивую, даст только радио-ОБС. И Анна решительно застучала каблуками в сторону работы. Маша, можно сказать, бессменный директор этого радио. Стоит ей крутнуть попой в присутствии любого офицерского чина, исстрадавшегося без женского внимания, тот непременно что-то выболтает, в надежде на… Но Мария не из таких. Флиртует с многими, но не подпускает, хоть жалуется втихую, что годами спит на отдельной от мужа кровати. Наконец, у Маши всегда есть хороший кофе, единственное, что может прояснить мутную голову и унять боль в висках.

Война, но Дамаск не особо изменился, такой же восточный столичный город, как и в прошлое воскресенье. Если тревога и была на лицах, сейчас они торжествующие — в кои-то веки наша армия колотит проклятых сионистов! На Аль-Махди ибн Барака людно, мужчины жадно смотрят на симпатичную европейскую женщину, а если кто-то замечает следы бессонной ночи, это только усиливает влечение — значит, ей случается нескучно проводить время до утра. Всё также зазывают уличные торговцы — в магазинчики или просто обратить внимание на товары, разложенные на асфальте.

В первом часу включились динамики в мечетях, после короткого шелеста у микрофонов над городом понеслось протяжное «Алла-а…». Арабы прямо на улицах хлопнулись на молитвенные коврики, отбивая земные поклоны в сторону Мекки.

А потом Анна почувствовала дежа-вю.

Точно так же как и в Латакии, резко взвыла сирена.

Женщина испуганно огляделась. До культурного центра, где есть убежище, минут пять — не успеть. Рядом ни единого указателя к бункеру.

Арабы засуетились, но не было видно паники. Победные реляции о разгроме Израиля притупили бдительность. Даже уличные торговцы не думали прятаться. Часть автомобилей остановилась, водители и пассажиры выползли наружу, вглядываясь в пронзительно-синее небо с редкими облаками.

Анна шагнула в щель под массивный бетонный навес. Если бомба угодит прямо в здание — там её и похоронит. Но это если уж совсем не повезёт. А так есть защита от осколков и летящих обломков.

Хотелось зажмуриться, сжаться в комок, вообще перестать существовать, пока не смолкнет душераздирающая сирена… Какая-то сумасшедшая часть разума вдруг сказала: ты хотела выяснить, что происходит на самом деле, так раскрой глаза и смотри! И она ступила назад, к дороге, впилась взглядом в небесный квадрат меж бетонных стен, оказавшись в партере этого кошмарного представления.

Семёрка реактивных машин спикировала на центр города, кажется — в самую гущу зенитных разрывов, расписавших синеву огненными и белыми кляксами. Они выровнялись, с кончиков крыла сорвались белые шлейфы. Один самолёт вдруг резко отвалил в сторону, опрокинулся… остальные выдержали курс.

Бомбы сыпались прямо на центральные кварталы, где правительственные учреждения и посольства западных стран. Пара бомбардировщиков прошлась совсем близко, ударив по главному штабу сирийской армии и штабу ПВО. Евреям, похоже, было уже наплевать на любые протоколы и ограничения.

Она закрыла лицо руками, повернулась к стене. Теплые упругие волны мягко, почти ласково толкнули её в спину. Нежные волны смерти.

Аллах хранил — или саму Анну, или шестиэтажку, к которой она прижалась, скорее — второе. Когда смолкла сирена, женщина осторожно выбралась из убежища.

Вопрос — идти ли к штабу в поисках Макарова — отпал сам собой. С той стороны валил густой дым, пожар, видимо, ещё только разгорался. И она отправилась к библиотеке.

По пути видела раненых, но ничего похожего на трупы в Латакии. Минареты мечети Аль-Фердоус всё также смотрели в небо, и даже били фонтаны на площади. А на месте советского культурного центра оседала пыль над грудой развалин…

Завалы разгребали долго. Анну увидел кто-то из знакомых, предложил чаю из термоса. У неё стучали зубы о край стакана.

Передали по радио — десятки погибших, не только сирийцев, много советских и других иностранных граждан. Сколько раненых — даже представить страшно. Потом её позвали.

Араб, замотанный в куфию до самых глаз — так защищался от пыли и строительного мусора, помог Анне пробраться через обломки перекрытий. Она расцарапалась о ржавую арматуру, но не обратила внимания, как и на ссадину под коленом.

Потому что Марии пришлось куда хуже.

Её придавило плитой, и сирийские спасатели не могли извлечь тело, пока не прибудет кран. Маша лежала на спине, безмятежно прикрыв глаза. Казалось — убери с неё бетонную глыбу, как ни в чём не бывало встанет, хлопнет ресницами и скажет: «привет, подруга». И примет эффектную позу, от которой у арабов перехватит дыхание.

Не встанет. Ничего не скажет.

Анна бесцельно и молча брела по улице. К обычному шуму Дамаска примешались крики. Экспансивные люди Востока очень громко выражают свои чувства.

С запада доносился грохот, словно там бушевала далёкая гроза. Но это били не молнии — пушки. Над горизонтом вздымались чёрные нитки дымов.

Сердце болело от мыслей о Стасе. Если сюда отзвуки долетают, что же там творится? И каково будет узнать Василию, что шальная бомба сделала с его женой. Хоть и были у них нелады, он точно её любил…

* * *

Моше Даян доложил Голде Меир: самолёты израильских ВВС успешно преодолели противовоздушную оборону Дамаска, потеряна всего одна машина. Голда спросила только: сирийцы продолжают наступление? Услышав утвердительный ответ, она велела доставить ядерные бомбы на аэродром. «Фантомы» должны быть готовы к вылету на Дамаск в течение часа после получения приказа.

(окончание следует)

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer10_12/matvienko/