— Весной 1990 года диктор телевидения среди других новостей, как бы между прочим, с невозмутимым выражением лица и чёткой дикцией сообщил о том, что 3 или 4 мая в Москве возможен погром, и милиция принимает меры безопасности.
— Автора подвела память. Слухи были, это бесспорно. Но подобного сообщения — о возможности погрома, от лица властей, да еще по телевизору — нет, такого не было и быть не могло.
(Из переписки на форуме сетевого портала «Заметки по еврейской истории»)
Шум в зале
18 января 1990 года в Центральном доме литераторов (ЦДЛ) собрались члены недавно созданной Независимой писательской ассоциации «Апрель». Каким-то образом туда просочилось несколько десятков посторонних. «На лестничной клетке, стесняя проход, стояла полудюжина молодых людей с накаченными торсами, «качки», как именовали их в народе, — вспоминал впоследствии писатель Александр Рекемчук. — На них были черные мундиры с одинаковыми нашивками на груди: Георгий Победоносец на белом коне поражает копием дракона. Головы молодцев были коротко острижены, виски высоко подбриты…» Чуть позже он заметил таких же в зале, где проходила встреча. По его словам, «ряды зияли, будто черными дырами, теменью форменных мундиров. Они не слепились в сгусток где-нибудь слева, или справа, или посередине, а рассредоточились по всему залу в шахматном порядке — и на подступах к сцене, и на флангах, и в дальних ложах». Вскоре они дали о себе знать.
— Дорогие друзья, — обратился к присутствующим Яков Костюковский, соавтор сценариев гайдаевских фильмов.— Твои друзья в Израиле! — ответили ему из зала. После чего стали громко требовать позвать Гангнуса (фамилия Евгения Евтушенко при рождении, по отцу). Поднялась с места критик Наталья Иванова: — В зале находятся посторонние. Я думаю, нужно отменить вечер. — Как фамилия? — снова выкрикнули из зала. — Иванова… Над залом взметнулись черно-желтые хоругви с надписями «Долой сионизм!», «Жиды и масоны, убирайтесь в Израиль!».
Устроители попросили всех покинуть зал — всех без исключения, с тем, чтобы потом туда пропускали только по предъявлении членского билета Союза писателей или карточки «Апреля». Эти карточки внизу выдавала членам «Апреля» Алла Гербер. Далее — ее рассказ.
«Вдруг вижу: бегут с лестницы люди вниз и кричат: «Провокация! Провокация!». Я помчалась наверх, вбежала в зал, вижу совершенно дикую картину. Кто-то орет в микрофон: «Жиды! Убирайтесь в Израиль! Всех перебьем!». А с другой стороны кто-то кричит: «Уходим!» Я кричу: «Это наш дом, почему уходим?!» Мы, Наташа Иванова, Женя Евтушенко, какие-то еще хорошие люди, встали на лестнице: «Куда вы бежите? Это наш дом!» Но люди все равно уходили. Это меня потрясло, я поняла, как немного нужно. Как я потом выяснила, провокаторов было около 70 человек. А нас — 500! И все побежали из собственного дома…»
Тут-то и произошло то, что имеет непосредственное отношение к теме этого повествования. «Я бегу к выходу, все еще пытаюсь кого-то остановить, — продолжает Алла Гербер. — И тут ко мне подходит некто мерзкого вида и говорит: «А тебя, жидовка, 5 мая мы зарежем в собственной постели!»…» Она восприняла угрозу всерьез. Во-первых, Алла Ефремовна узнала угрожавшего, это был главный редактор антисемитской газеты «Пульс Тушино» по фамилии Фомичев. А во-вторых, 5 мая — День печати, в СССР был такой праздник, к которому она, как известный журналист, имела прямое отношение. Так впервые на горизонте появилась дата — 5 мая 1990 года.
«Я рассказала о случившемся Юре Щекочихину, — завершает рассказ Алла Гербер, — а он сказал по телевизору, в программе «Взгляд», о том, что на 5 мая назначен погром…»
На следующий же день газеты пестрели сообщениями о «погроме в Доме писателей». И, главное, видео инцидента (все же не следовало бы называть его погромом) показали по телевизору. Да не в абы какой передаче, а в популярнейшем «Взгляде», который смотрели по системе «Орбита» десятки миллионов зрителей. Вели ее Влад Листьев, Артём Боровик, Владимир Мукусев, Александр Политковский, они приглашали к себе известных людей, в их числе бывал и известный демократический журналист Юрий Щекочихин.
Откуда взялась видеозапись? Дело в том, что на всех демократических тусовках той поры можно было увидеть невысокую пожилую женщину с японской видеокамерой на плече. Я не раз встречал ее в начале девяностых в клубе «Московская трибуна»; на сцене за столом президиума сидели Андрей Сахаров, Юрий Афанасьев, Леонид Баткин и другие герои нашего времени, а между ними и залом расхаживала она и снимала происходящее. Она же зафиксировала случившееся в ЦДЛ 18 января, а спустя пять дней ее видео показали на всю страну в программе «Взгляд». Позже я узнал имя этой женщины — ее звали Стелла Иосифовна Аленикова-Волькенштейн (1916–1992); оказалось, она была замечательной переводчицей с испанского, в свое время отправилась добровольцем на Гражданскую войну в Испанию. Любопытно, что дедом ее мужа — биофизика Михаила Волькенштейна — был знаменитый присяжный поверенный в Санкт-Петербурге, а его помощником одно время числился Владимир Ульянов.
В той передаче участвовали писатели — уже упоминавшийся Александр Рекемчук и Анатолий Курчаткин, травмированный одним из непрошенных гостей ЦДЛ. Но они ничего о якобы запланированном на 5 мая погроме не говорили, а Щекочихина там в тот раз не было.
Расспросив нескольких знакомых телезрителей с лучшей, чем у меня, памятью, мне удалось установить, что, скорее всего, Щекочихин рассказал об этом чуть позже, и к тому же в другой популярной передаче, выходившей раз в месяц в ночь с субботы на воскресенье, — «До и после полуночи», куда его пригласил ведущий Владимир Молчанов. Там-то он, не ссылаясь на Аллу Гербер, интерпретировал ее слова как сигнал о грядущем погроме.
Суд над «человеком с мегафоном»
В мае 1990 года, как известно, погрома не случилось, зато 24 мая 1990 года в Мосгорсуде начался судебный процесс над одним из участников событий в ЦДЛ. На скамье подсудимых сидел 54-летний Константин Владимирович Смирнов-Осташвили.
Вот как подсудимого описывает Александр Рекемчук, вызванный в суд в качестве свидетеля: «в годах, лет пятидесяти, малорослый, плотного сложения; обширная лысина окаймлена седыми волосами; и, как бы в контраст седине, косматые густо-черные брови, из-под которых — сверлящий взгляд». Рекемчук только в суде получил возможность к нему присмотреться. В день инцидента ему запомнилось лишь то, как «в руках человека, сидевшего в амфитеатре и дотоле ничем не выделявшегося, оказался мегафон, в который он выкрикивал: — Вы, еврейские ублюдки, вон из зала!»
«Он бывал на всех митингах, где ходил с мегафоном, в который что-то кричал, — вспоминает о Смирнове-Осташвили популярный автор ЖЖ под ником uborshizzza. — Что именно, не помню. Но все знали, что он из общества «Память», которым тогда пугали маленьких детей… Они носили черные рубашки, были все увешаны крестами, на демонстрациях держали черно-желтый флаг, отличались антисемитизмом… Он был уже немолодой человек, внешность имел немного смешную: весь круглый, чернявый, с плутоватым взглядом, похож то ли на цыгана, то ли на азербайджанца, а поди ж ты — русский националист…»
Сам себя обладатель двойной фамилии любил называть «русским рабочим». Он и вправду в течение 20 лет работал наладчиком в НИИ. В конце восьмидесятых стал одним из лидеров «Памяти» Дмитрия Васильева, расплевался с ним и ушел вместе с группой Игоря Сычёва в другую «Память», а потом откололся и от новой, создав собственную «Память».
Суд — с перерывами — длился примерно столько же, сколько и следствие: четыре-пять месяцев. В зале, как вспоминает Алла Гербер, почти все скамьи были заняты сторонниками подсудимого, а писатели-демократы заседание игнорировали. Представлявший потерпевших адвокат Андрей Макаров просил ее не покидать процесс, и она, как честный человек, досидела в суде до приговора. 12 октября 1990 года Смирнов-Осташвили был приговорён за «возбуждение национальной вражды или розни» по статье 74 УК РСФСР к двум годам лишения свободы.
Алла Гербер сказала мне, что её слова, сказанные Щекочихину, дали начало алие девяностых. Конечно, она немного преувеличивает, и, тем не менее, в самом деле, массовая репатриация началась в 1990 году, — за полтора-два года из СССР в Израиль переселилось свыше 330 тысяч человек. Вероятно, кого-то подтолкнуло к отъезду и знание даты погрома.
Существует версия, разумеется, ни на чем не основанная, что слухи о погромах шли от неких «сионистов», якобы стремившихся таким образом ускорить переезд евреев в Израиль. Между тем основания для страха у евреев имелись. Несколько раз оскверняли еврейские могилы, в Москве в том числе — на Востряковском кладбище, к синагоге не раз приближались с угрозами новоявленные черносотенцы, наконец, в мае 1990 года произошел реальный погром евреев и армян в узбекском Андижане.
Я лично не принимал всерьез разговоры о грядущем погроме. Но многие воспринимали их иначе. Проведенный мною опрос знакомых показал, что некоторые уезжали из Москвы в дни, когда, по слухам, что-то должно было случиться. Кто-то срочно ставил железные двери, или, на худой конец, подтаскивал к обычным шкаф-гардероб, кто-то купил веревки, чтобы спуститься с балкона. Другие заготавливали холодное оружие, а один знакомый купил охотничье ружье, готовясь достойно встретить погромщиков. Третьи — создавали мобильные группы самообороны, готовые собраться по сигналу.
В памяти тех, кто постарше, возник печальной памяти 53 год. Лев Мадорский в этой связи вспомнил, как «после «дела врачей» в воздухе запахло предпогромным ужасом: «…Я шёл с нотной папкой из музыкальной школы. По своему двору на улице Чайковского в Москве. Я не знал ни про каких врачей. И вдруг весь двор, и дети, и взрослые, даже мои приятели стали кидать в меня и в другого мальчика-еврея снежки. Не шутливо, не играя, а молча, зло… «Ещё немного, ещё чуть-чуть», ещё какой-нибудь едва заметный сигнал сверху, и безобидное кидание снежками переросло бы в погром… А весной 1990 года я снова испытал нечто подобное…»
Малаховка
Отдельная история — о том, что случилось, а точнее, не случилось, летом того же 1990 года в подмосковной Малаховке. Последняя — фигурировала во всех слухах как одно из самых вероятных мест погрома. Отчасти — в силу географического положения. «По Курской, Казанской железной дороге построили дачи, там как боги», — ее имел в виду Высоцкий в своей песне, начинавшейся со слов:
Зачем мне считаться шпаной и бандитом —
Не лучше ль податься мне в антисемиты:
На их стороне хоть и нету законов, —
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Незадолго до появления слухов был налет на малаховское еврейское кладбище, там избили служащих, раскололи и изгадили ряд надгробий. Далее передаю слово Татьяне Хохриной:
«Шепча и оглядываясь, соплеменники и сочувствовавшие шепотом называли друг другу одно и то же число — 21 августа, при этом притворно посмеиваясь и фальшиво изображая неверие и храбрость. С десяток наших приятелей под благовидными предлогами смылись от греха подальше в Москву, на прощанье похлопав оставшихся по плечу и громко опровергая возможность неприятностей. Мы с Катькой уезжать не хотели — погода стояла шикарная, жара, и в Москве делать было нечего. В то же время и оставаться было довольно стрёмно. Каждый незнакомый человек на пыльной и заросшей дачной улочке вызывал подозрение, и за калитку даже выглядывать не хотелось… 21 августа ничего не произошло. Не полыхали богатые дачи адвокатов, гинекологов и ювелиров, не доносились истошные крики на давно забытом языке, не летело перо из подушек и не валялись оброненные кистени и гирьки. Короче, пронесло. И взошло солнце, и наступило 22 августа. Весь день все, кто вчера замирал в тревожном ожидании, бурно веселились и были излишне жизнерадостны. Народ таскался друг к другу в гости, многозначительно подмигивал, незнакомые до сих пор евреи, случайно столкнувшись в магазине или на улице, заговорщицки улыбались…»
С точки зрения другого дачника — Семена Дренделя — все это выглядело куда серьезней. Его сослуживица, сославшись на мужа — полковника КГБ, посоветовала ему в этот день куда-нибудь уехать, хотя и оговорилась: «решение о погроме окончательно еще не принято». Еще он помнит, как «на площади в Малаховке собралось человек тридцать мужиков, обсуждавших, когда пойдем бить евреев. Тут подъехал газик с двумя милиционерами, предложившими всем разойтись, они и разошлись. То ли не хватало такого, кто сказал бы «пошли!», то ли в последний момент вверху приняли решение погром отменить…»
Постскриптум
26 апреля 1991 года в тверской исправительно-трудовой колонии Смирнов-Осташвили был найден повешенным. Его единомышленники не верят в официальную версию — самоубийство. Он «был зверски и, возможно, ритуально, убит», — уверяет Александр Штильмарк из «Чёрной сотни», организации, в свою очередь, отколовшейся от «Памяти». 30 апреля на Николо-Архангельском кладбище три общества «Память» боролись за право представлять интересы покойного, победила «Память» Игоря Сычева.
Владимира Фомичева пытались судить по той же статье, что и Смирнова-Осташвили. Вновь зал суда заполнили сторонники подсудимого, у входа в Мосгорсуд стояли пикетчики с плакатами, призывавшими «преградить дорогу сионизму». Время от времени они скандировали: «Чемодан-вокзал-Израиль!» Шел 1993 год, времена изменились, дело отправили на доследование, а потом, как говорят в юридической среде, «спустили на тормозах». Полагаю, Фомичев давно оправился от этого удара, ему за восемьдесят, он уважаемый человек, «почетный житель» района, где издавал когда-то свою газету, награжден грамотой министерства культуры и медалью «Интернационалист-боец за правое дело палестинского народа». Как пишет лауреат Государственной премии России Валентин Сорокин, этот «поэт, публицист, ученый, продолжает святое дело — борьбу с расиствующими сионистами, орудующими за спиною «демократических» оборотней и христопродавцев».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer10_12/simkin/
