«Евреи ринулись в русскую революцию, поскольку она давала им шанс восстать на Господа, не теряя при этом своей мессианской сущности».
С. Морейно
Церковно-приходские школы были ликвидированы большевиками в декабре 1917 года. И учительница Катя, нынче уже Екатерина Петровна, сидела без работы, вязала носки на продажу. Муж её продолжал работать на Локаловской фабрике всё тем же старшим счетоводом. Однако, по делу — главным в фабричной бухгалтерии стал левый эсер Исаак Перельман, только что вернувшийся из Сибири. Прислан был на фабрику комиссаром. В Киеве, в недавнем прошлом, стрелял он в жандармского полковника, правда, не до смерти. «Стрелял не до смерти»,— это выражение левого эсера Перельмана почему-то запомнилось Константину Ивановичу. Исаак Перельман чудом избежал «столыпинского галстука». Не досмотрел чего-то Пётр Аркадьевич Столыпин: левый эсер получил пожизненную каторгу.
Исаак в бухгалтерии немного смыслил. Отец его был врачом, но сына по молодости вечерами отправлял к другу, чтоб тот обучал мальчишку бухгалтерскому делу. В жизни всё пригодится. И черт знает, как судьба сложится. Россия для еврея — мачеха неласковая. А вот деньги счёт любят.
На Константине Ивановиче было клеймо — «из бывших», но грамотный спец. И такой спец Перельману был архинужен. Вот эта приставка «архи» звучала из уст Исаака постоянно: «Учёт и контроль финансов — это архиважно. Архиважно научить пролетариат управлять производством, и потому архиважно привлекать бывших спецов и перенимать их опыт». «Других спецов у нас нет», — часто слышал Константин Иванович резкий, с хрипотцой голос Перельмана из приоткрытой двери его кабинета, когда к нему приходили мрачные люди в кожанках.
Константин Иванович справедливо предполагал, что нелегко было левому эсеру Перельману доказывать чекистам, как архинеобходим рабоче-крестьянскому правительству спец Григорьев, «из бывших».
Комиссар[1] Перельман появился на фабрике зимой восемнадцатого года. В Ярославской газете «Голос» было напечатано письмо текстильщиков Гаврилов-Яма с просьбой, прислать на фабрику «хороших организаторов».
В это время по поручению рабочих обязанности директора фабрики выполнял заведующий ткацким цехом Лямин Иван Григорьевич. Лямин, говорил Перельман, был как директор только для мирных времён. Но для нынешних суровых будней — мягковат. И вот он, Перельман — каторжанин, появился на фабрике весьма кстати. Для порядка проведена была показательная порка. Приспешников прежнего директора, англичанина Иосифа Девисона, изгнали с фабрики. Это были мастер Дербенёв и табельщик Баклушин. А доносчика Филатова, тоже из мастеров, рабочие вывезли на тачке за ворота фабрики и вывалили в фабричный пруд под дружные и радостные вопли. Было начало апреля. Пруд уже отошёл ото льда.
Филатов барахтался по пояс в ледяной воде. Пролетарии, совершив судилище, разошлись. Был день получки, надо было ещё успеть в лавку за бутылкой — отметить завтрашнее Христово Воскресение. Уходя, ещё пригрозили Филатову, мол, добьём дубьём, коли рано вылезешь. А скоро ли это «рано» наступит, ни одна живая душа ему не подсказала. Так и сгинул бы Филатов, кабы не нашлась эта добрая душа и не помогла ему выбраться из пруда. А он уже и с жизнью простился. К вечеру-то подморозило. И вокруг него уже начали льдинки нарастать. Он только шептал посиневшими губами: «Господи, прости меня грешного. Прости и помилуй».
Этой доброй душой оказался Константин Иванович. Перельману доложили о «вражеской выходке» гражданина Григорьева. Но Исаак доносчиков на дух не переносил. За свою «слабость» Константин Иванович получил устный «выговор» без свидетелей. И это только на первый случай. Перельман предостерег Константина Ивановича от проявления буржуазного либерализма и мягкотелости, явно намекая на Лямина Ивана Григорьевича, нынешнего директора фабрики.
Кстати, следует напомнить, что прежний директор Иосиф Девисон управлял мануфактурой при хозяине Рябушинском.[2]
Локалов продал мануфактуру братьям Рябушинским в 1912 году.
Но фабрика по-прежнему называлась Локаловской мануфактурой.
Перельман и Константин Иванович были примерно одного возраста. Исаак был, пожалуй, постарше года на три. Ему было лет сорок. Худой и сутулый, рано поседевшая борода клином. Затёртая длиннополая шинель.
И Константин Иванович — ухоженный, в тройке: чёрные брюки, пиджак, жилет и под ним неизменный чёрный галстук в горошек с большим узлом. Круглая, бритая по прежней моде голова, лихие усы с кончиками по-гусарски вверх и ухоженная темная борода от ушей. «Ну, вылитый Петр Аркадьевич Столыпин. Будь Вы в том театре, Димка Богров точно бы Вас пристрелил. Не нарочно, а сдуру. Перепутать Вас с Петром Аркадиевичем — пара пустых», — хохотнул Перельман.
Это разговор был при первой встрече с Константином Ивановичем. А Исаак ещё добавил со злой усмешкой: «И у меня бы рука не дрогнула, будь я на месте Богрова». «Шутка — шуткой, а ведь точно — злодей не дрогнул бы». — От этой мысли старшему счетоводу стало особенно неуютно.
— Ну что, глазки-то забегали, — продолжал язвить Перельман, — сейчас другие времена. Революционный закон и порядок. Сначала проверим, а потом, уж не обессудьте, если что — к стенке.
Константин Иванович сжался. (Петр Аркадьевич Столыпин действительно был его кумиром). Но, преодолев вспыхнувшую неприязнь к новоиспечённому начальнику, Константин Иванович сухо проговорил: «Не имел чести бывать с Петром Аркадьевичем в киевском театре. А что касается проверки, проверяйте. Вы сейчас в силе. А там уж как сподобится Богу». Исаак зло усмехнулся: «Ладно, про Бога-то. А если уж сподобится шлёпнуть, стенка — она вон рядом, во дворе. Туда все по малой нужде ходят».
Вот, однако, и сошлись они — такие разные. Были долгие вечера, когда Константин Иванович сводил дебет с кредитом. А Исаак сидел рядом, бесконечно дымил махоркой. Иногда, вдруг уткнув жёлтый палец в какую-то строчку в документе, угрюмо спрашивал: «А это на что пошло?» «А это, милейший», — и Константин Иванович начинал бесконечно перелистывать листы бухгалтерских документов, пока не раздавался прокуренный голос Исаака: «Ладно, Константин, понял. Меня не запутаешь. У меня тоже школа была. Спасибо папаше, надоумил кое-что в бухгалтерии освоить». «Вижу, вижу, что Вы не новичок в нашем деле. А вот дебет с кредитом сводить, поди, папаша Вам не доверял?» — с некоторых пор Константин Иванович стал смелей со своим начальником.
Исаак усмехнулся, не рассказывать же первому встречному, что ему, Исааку, приходилось заведовать партийной кассой. Пусть думает, что он, Исаак, недоучка совершеннейший в бухгалтерском деле. Легче поймать этого наутюженного господина на вранье.
«Насчёт дебета-кредита, это Вы верно заметили. Однако мне сейчас помогает добраться до истины вот этот мой неразлучный друг, — Исаак хлопает по кобуре, прилаженной к поясу, — как говорит товарищ Нахимсон[3], оружие делает человека умнее. Во всяком случае, никто не посмеет сомневаться в этом».
Ядовитая улыбка мелькнула на лице Перельмана. От этой фразы комиссара Константину Ивановичу опять становится не по себе. Кто такой Нахимсон, Григорьеву было известно. Однако он пересилил объявшую его робость и, криво усмехнувшись, проговорил: «Я бы позволил усомниться насчёт оружия. Оно делает человека не умнее, а убедительнее».
Перельман хрипло захохотал: «О, Вы, однако, посмели сомневаться. Достойно уважения. Но Вы верно подметили. И убедительнее тоже. Чем ещё можно было убедить соловья сладкозвучного Александра Фёдоровича Керенского, чтоб он в бабской одежонке сбежал из Зимнего дворца? А? — и, поймав смущённый взгляд Константина Ивановича, прокричал почти в его ухо, — вот именно! Как, однако, мы друг друга понимаем!»
Но были дни и совсем мирные, когда Перельман рассказывал и рассказывал. И ему казалось, что в лице старшего счетовода он нашел благодарного слушателя. И, вроде бы, понимающего историческую неизбежность произошедшего революционного переворота. Надо, надо прочищать мозги этой гнилой интеллигенции. «Перво-наперво — это переворот в сознании масс», — говорил Исаак, точно гвозди вбивал. «На всё воля Божья», — смиренно соглашался Григорьев. «Ох, не то Вы говорите, милейший. Но, раз уж мы нынче у власти, попытаюсь объяснить, почему это именно — мы», — в голосе Исаака зазвенел металл. Исаак говорит, и речь его становится всё глуше и миролюбивее. А Константин Иванович вспоминает: шёл шестнадцатый год. В Гаврилов-Яме появился вот такой же, вроде Перельмана, тоже из евреев. Всё к фабричным лез с агитацией. И слова-то похожие говорил, что и нынешний комиссар Перельман. Так Константин Иванович приказчику из соседней скобяной лавки по делу шепнул. Приказчик частенько заглядывал в контору Константина Ивановича. Вечерком на чаёк, да попеть на два голоса «Степь да степь кругом» под Григорьевскую гитару. Приказчик-то с понятием оказался. Глядь, этого еврея-смутьяна уже жандармы ведут. Приказчик хвастался повсюду, что «бомбиста словил», пока не нашли этого приказчика с проломанным черепом.
До Константина Ивановича доносится мерный голос Исаака:
— Почему съезд РСДРП собрался в Минске? Потому что там находился ЦК Всеобщего Еврейского рабочего союза. А все организационные хлопоты взяли на себя члены Бунда: Евгений Гурвич и Павел Берман. Председателем съезда был назначен Борис Эйдельман, а секретарями — Вигдорчик и Тучапский».
Константин Иванович не знаком был со словом «Бунд». Из евреев-то в Гаврилов-Яме был всего один на всю округу — сапожник, Соломон. Знатный сапожник, и брал недорого. Как что с обувкой — к «жиду побёгли». Ну, не к Ваське же, к этому пьянице идти. К этому шаромыжнику. Бывало, возьмёшь у него из ремонта сапоги, не успел дойти до дому — подмётки отскочили. Бежишь к нему: «Верни деньги». А он уже пьян в стельку. Все деньги пропил.
Отвлекает Исаак Константина Ивановича от будничных дум. Не все рассказы Исаака ему интересны. Но слушать надо, хотя бы из вежливости. А Исаак уже гудит почти на ухо:
— Главной целью съезда было создание партии. По этому вопросу споров не было. Партию создали. Зато споры возникли из-за ее названия. Слово «рабочая» первоначально не нашло поддержки у делегатов. Откуда рабочие-то? Единственным рабочим был часовщик Кац. Ну, каким ещё рабочим может быть еврей — только часовщиком.
Константин Иванович хотел добавить: «И сапожником. Мол, у нас в Гаврилов-Яме есть Соломон — сапожник».
Но не посмел. Заметил, как презрительная усмешка промелькнула на лице Перельмана.
Через секунду опять звучит комиссарский уверенный голос:
— Поэтому и решили не называть партию «рабочей». Уже после съезда все же включили в название созданной партии «рабочее» слово. Были и другие варианты. «Русская социал-демократическая партия», «Русская рабочая партия», «Русский рабочий союз». Назвать новую партию «Русской» — надо быть большим оригиналом. Или демагогом. Среди делегатов съезда русский был только Ванновский, а остальные были евреями.
— Как-то странно всё это слышать сейчас, — вставил слово Константин Иванович.
— Конечно, странно. Ведь и язык-то нам дан, чтобы скрывать свои мысли, — оборвал его Перельман.
«Насчёт языка где-то уже слышал. Кто-то из французов. То ли Фуше, то ли Талейран», — вспыхнула незадачливая мысль. Но Константин Иванович легко притушил её. Почему бы и нынешним комиссарам не поучиться фигуре речи у наполеоновских проходимцев. Одного поля ягоды.
И опять голос Перельмана:
— Я — интернационалист. А вы, интеллигенция, не должны быть на обочине истории…
— Какая интеллигенция. Мы из мещан, — усмехнулся Григорьев.
— И я не из дворян, — Исаак серьёзен.
«И кто бы мог подумать»,— мелькнула ядовитая мыслишка. Но на лице Константина Ивановича остаётся почтительная мина. Он внимательно слушает. Исаак продолжает рассказывать:
— Борис Львович Эйдельман, который председательствовал на съезде, был врачом по профессии. Как и мой отец, кстати. А я в то время учился в зубоврачебной школе Льва Наумовича Шапиро в том же Минске. Таки Эйдельман, как врач врача, — Исаак посмотрел строго на Константина Ивановича, — прошу заметить, не как еврей еврея, а как врач врача попросил Шапиро привлечь к делу его школяров. Выбор пал на меня и ещё двоих парней. Кстати, оба парня были русские. Мы должны были предупредить о появлении жандармов. А мне Борис Львович поручил, поскольку я был постарше остальных школяров, следить, чтоб особо любопытные прохожие не задерживались около дома, где собирались делегаты. Спросил: «Ты сможешь узнать шпика?» Я сказал нахально: «Конечно». Через час я уже заметил шпика, осторожно вызвал Бориса Львовича. Показал, что за деревом какой-то мужик прячется. Борис Львович похвалил меня за бдительность. И шепнул: этот — наш.
— Ну, прямо греческая трагедия, — воскликнул Константин Иванович. Поглядел в окно. За окном стояла глухая ночь. Подумал: «Катенька беспокоится».
— Это ещё не Эсхил. Эсхил будет позже, — произносит задумчиво Перельман, — кстати, я послал Ваньку к Вам домой предупредить, что сегодня задержимся допоздна.
Ванька был мальчиком на побегушках при фабричной конторе.
— С чего это допоздна? — удивился Константин Иванович.
После продолжительного молчания Исаак сказал: «Я просмотрел сегодня все ваши бухгалтерские отчёты. Не нашёл ничего порочащего Вас. Приезжали ко мне недавно из Ярославля. Сказали, что неладное творится в Ярославской губернии с промышленными предприятиями. В том числе и у нас, в Гаврилов-Яме на Локаловской мануфактуре. Насколько это серьёзно, сказать трудно. Ярославские товарищи предложили изолировать возможных виновников. Фабричный комитет постановил на время ограничить обязанности директора фабрики Лямина Ивана Григорьевича. Пока эти обязанности исполняю я, совместно с фабричным комитетом. А Вы — мой помощник. Вам я доверяю.
— Понимаете, фабрика останавливается, — вдруг закричал Перельман, — не мне Вам объяснять, что при производстве льняного полотна используются паровые машины. А дрова на исходе. И куда смотрел всё это время наш разлюбезный директор Лямин? Ну, арестовали заготовителей — Суконцева и второго как его…
— Петр Ильич Старцев, — несмело подсказывает Григорьев.
— Да, да. Старцев. Арестовывать у нас умеют. А дело-то стоит.
«Кто ж без Вашего ведома здесь может арестовывать?» — хотел спросить Константин Иванович, да не посмел. А комиссар Перельман уже раскалился докрасна:
— Фабрика заготовила себе 22 тысячи саженей дров, чего и хватило бы на целый год. Дрова эти лежат на разных расстояниях от фабрики — от 5 до 25 верст, и вот привезти их оказалось невозможно. Крестьяне отказались везти зимним путем дрова, потому что обыкновенно фабрика давала им за работу овес. А нынче у фабрики овса нет. Овса требовалось приблизительно тысяча пудов. Я не удивляюсь, что овса этого не раздобыли. Вроде бы договорились с крестьянами расплатиться полотном. А сейчас распутица, до дров на телегах не добраться.
— Вы-то с крестьянами, может, и договорились, — несмело напоминает Константин Иванович, — а у Лямина Ивана Григорьевича телеграмма: Центротекстиль[4] отказал нам в праве выдать по пять аршин тканей на каждого возчика.
— А что, Лямин. Бывший конторщик. Конторщик и есть конторщик, — Перельман не скрывает своего раздражения, — я не предполагаю, что там, в Москве, в Центротекстиле контрреволюционный заговор, но то, что там сидят глупцы — очевидно, — Перельман еле сдерживает себя, чтобы не перейти на крик, — вот Лямина и отстранили, чтоб он не размахивал телеграммой Центротекстиля.
— Боже, — лишь простонал Константин Иванович, чувствуя, как всё тело его покрылось испариной.
Подошёл к окну, открыл оконные створки. Пахнуло лёгкой ночной прохладой.
— Вот что, — нерешительно проговорил Константин Иванович, — ко мне давеча приходили двое из Великого. Это село от нас недалёко. Сказали, готовы привезти дрова, что лежат за пять вёрст от фабрики. Но чтоб дали не пять аршин…
— Ну, что Вы замолчали? — хмурится Перельман.
— Семь аршин, — неуверенно проговорил Григорьев.
В это время в дверь просовывается рыжая лисья голова младшего счетовода Кудыкина.
— Я очень извиняюсь, — начинает он.
— Если по делу, то завтра на службе, — строго и начальственно обрывает его Константин Иванович, — а, если без дела — то после работы.
Кудыкин мазнул его гаденьким взглядом. Осторожно закрыл дверь. «Слышал мои слова про семь аршин. И что это Кудыкин до ночи сидит? Вынюхивает, чем начальники заняты», — мельком подумал Константин Иванович. И на душе стало тревожно.
На следующий день фабрика прекратила работу. Рабочих отправили по домам. Но они не расходились, толпились около ворот фабрики. Шумели, но негромко. Кто-то бойкий из фабричного комитета уговаривал рабочих разойтись. Константин Иванович приоткрыл окно своего кабинета. Видит, как к рабочим выходит Перельман. В своей длиннополой шинели и фуражке он показался Константину Ивановичу до боли похожим на кого-то виденного ранее. Борода клином, решительная походка, развевающиеся полы шинели. Дзержинского он видел только один раз, когда ездил в Москву на похороны своей тётки. И вот, на тебе. Вылитый Дзержинский ходит у ворот фабрики.
Тётка Марина нежданно объявилась в Гаврилов-Яме сразу после большевистского переворота. Пять лет о ней не было ни слуху, ни духу. И вот — появилась. Марина радостно обняла племянника, как-то значительно проговорила, рассматривая Константина Ивановича: «Какой ты, однако, стал породистый. И в кого такой, право, вымахал. Родители были, вроде, простенькие». Звонко рассмеялась.
Тетка была молода, года на три старше племянника, красива. И вот умерла от тифа. Только на её похоронах Константин Иванович узнал, что она работала в ведомстве Дзержинского.
Из открытого окна слышится голос Перельмана. Сухой, надтреснутый. Константин Иванович морщится: такой Перельман вызывал в нём острую неприязнь.
— Остановка фабрики — это контрреволюционная провокация. Через пару-тройку дней проблему решим. Как социалист-революционер, прошедший царскую каторгу, я вам обещаю. Виновные будут наказаны.
Крик его резкий, дребезжащий. Как удары палкой по листу железа.
— Константин Иванович, — раздаётся женский голос.
Григорьев вздрогнул от неожиданности. За спиной его стояла Клава, фабричная кассирша.
— Завтра зарплата, будем выдавать? — спрашивает она.
— Непременно, непременно, — заторопился Константин Иванович, — иди, пока они не разошлись. Объяви.
Перельман ещё был с рабочими, когда Клава выскочила к воротам и звонко прокричала, что зарплата, как всегда, будет выдана вовремя. Толпа одобрительно загудела.
В кабинете Константина Ивановича появился Перельман. Проскрипел, не скрывая своего одобрения:
— Верное решение и вовремя. А что, поступили деньги за принятую Ярославлем мануфактуру?
— Как всегда задерживают,— отвечает Константин Иванович, — но мы, я Вам докладывал, часть полотна продали в Кострому. Вот и деньги на зарплату.
Слава Богу, продали до появления этого Центротекстиля. У нас на складе до сих пор не использовано полотна несколько миллионов аршин.
Продали, думали закупить пару новых ткацких станков. И вот не вышло. А сейчас ничего не можем продавать без разрешения Центротекстиля.
— Кругом вредители, кругом. Вот решим вопрос с дровами, поеду в Ярославль. Просто преступление — в такое время задерживать зарплату, — эти фразы Перельмана сопровождалась злобными выкриками на непонятном языке, полным гортанных и хрипящих звуков, особенно согласных «г» и «х». Непохожим на языки ни английский, ни французский, знакомые Константину Ивановичу по гимназии. Откуда было знать старшему счетоводу, что эти проклятья звучали на иврите.
Исаак Перельман, внук минского раввина, человека жёсткого и властного, жил с родителями в доме деда, учился в хедере, где освоил язык Талмуда. Отец Исаака — врач, постоянно боролся с «мракобесием» тестя. Отправил сына в обычную школу. «Я не допущу, чтобы мой сын вырос неразумным, местечковым евреем», — ругался он с тестем. А тесть зло орал на него: «Может, ещё загонишь внука моего к этим еретикам, идолопоклонникам. Идола вознесли себе, Иисуса Назаретскаго, еврея вероломного! Повелено Богом небесным его и последователей его ввергать на дно пропасти. Еретики врут эти, что пророк возвестил об Иисусе, который дал им омерзительный крест вместо обрезания». Отец морщился, но слушал тестя. Когда тот, наконец, замолчал, сказал: «Я атеист. Если встанет вопрос о поступлении моего сына в Московский или Петербургский университеты — примет он и христианство». И посыпались на него проклятья раввина: «Будь ты проклят устами Иеговы, и устами семидесяти имен по три раза. Пусть душа твоя разлучится с твоим телом. Пусть поразит тебя глас Господа. Пусть падешь ты и никогда не встанешь». В праведном гневе ещё хотел прокричать: «Пусть жена твоя будет отдана другому, а по смерти твоей пусть другие ругаются над нею». Но вспомнил, что «жена», которая «пусть будет отдана другому» есть его дочь. Замолчал, и потом тихо прошипел: «Из дома моего идите. С глаз моих долой».
Внук раввина, Исаак Перельман, креститься не стал. Но свой крестный путь нашёл в революции.
Под удивлённым взглядом Константина Ивановича Исаак тяжело вспоминал всё это. Поморщился как от изжоги. Изжога и в самом деле одолевала его. Тихо сказал: «Извините».
Константин Иванович вышел в коридор. Перельман зачадил своей махоркой. Просто невозможно было дышать.
В глубине фабричного коридора видна фигура Кудыкина. Ещё помнится его давешний гаденький взгляд. Кудыкин разговаривает с каким — то незнакомым мужиком. Григорьев слышит их разговор.
Незнакомец презрительно: «Развалили большевички фабрику». Кудыкин подвывая: «И пошто прогнали господина Рябушинского!?»
На другой день в восемь утра Константин Иванович уже сидел напротив своего начальника. Он сообщил, что виделся с мужиками из села Великое. Мужики сказали, что ещё раз ходили к ближним местам, где сложены дрова. И что придётся версту тащить брёвна на себе, чтобы добраться до сухого места, где будут стоять телеги. И потому надо по восемь аршин полотна.
Последняя фраза буквально выскочила изо рта старшего счетовода как пулемётная очередь. Не задумываясь, Перельман ответил: «Да». Но через секунду ехидно добавил: «Ну, уж прямо версту тащить. Полверсты — ещё поверю. Наш мужик своего не упустит. Пошлём с возчиками товарища из фабричного комитета, — зло скривил свои тонкие губы, — доверяй, но проверяй».
Три дня возчики из села Великое вывозили дрова по весенней распутице. Фабрика, простоявшая неделю, снова заработала. И каждый возчик получил свои восемь аршин льняного полотна. Обычно, весной и летом крестьяне отказывались доставлять дрова для фабрики. Посевная и другие полевые работы. А уж осень и подавно. Осень год кормит.
А нынче дров должно было хватить до июля. Дальше заглядывать было страшновато. Какое-то тревожное напряжение чувствовалось в воздухе. Рабочие ходили злые, недовольные зарплатой. Фабрика то и дело прекращала работу. Перельман был излишне нервным. Константин Иванович видел, что комиссар чего-то не договаривает.
И вот на Локаловскую фабрику явились нежданные гости из Ярославля: Греков — начальник уголовного розыска и с ним несколько суровых милиционеров в кожанках, перетянутых ремнями. Не здороваясь, объявили Перельману, что приехали арестовать счетовода Григорьева К.И. за сговор с крестьянами, вывозившими фабричный лес. Пять возчиков, якобы, получили по восемь аршин полотна. На самом деле они получили по пять аршин. Остальное полотно досталось кому? «А это ясно и младенцу! Кто договаривался с возчиками? — орал Греков, — Григорьев. Вот у него и найдём это полотно. Вот Вам, Перельман, и спецы из «бывших», которые Вам так нужны». Перельман молча слушал крик Грекова. А когда прозвучало: «спецы из бывших», которые Вам так нужны», мелькнула в его голове мысль: «И у нашей охранки есть на фабрике свои стукачи». На секунду, показалось, Греков захлебнулся словами. И эта секундой воспользовался комиссар Перельман. Он встал, вышел из-за стола, и его большое тело нависло над низкорослым Грековым. «Вы всё сказали, Греков?» — голос Перельмана, царапнул, как гвоздём по стеклу. Нерусское, смуглое лицо Грекова вдруг поразила какая-то азиатская ненависть: «Я всё скажу, когда ваш Григорьев будет стоять у стенки!» Хотел добавить: «Вместе с Вами, Перельман». Но, взглянув на милиционеров, стоящих за его спиной, закашлялся, подавившись этими словами. Перельман подошёл к двери, крикнул кому-то в коридоре: «Григорьева ко мне». «Вот что, товарищ Григорьев, — проговорил он, когда Константин Иванович предстал перед начальством. При обращении к Григорьеву Исаак намеренно сделал ударение на слове «товарищ», — а вот товарищам из Ярославля интересно, сколько аршин полотна Вы передали возчикам из села Великое?» «Передавал полотно возчикам не я, а кладовщик согласно приказу, подписанному, временно исполняющим обязанности директора фабрики, товарищем Перельманом». — Константин Иванович невозмутимо взглянул на Исаака. Тот еле заметным движением глаз одобрил ответ и перевёл свой взгляд на Грекова.
«А вот товарищи утверждают, что часть полотна по Вашей договоренности с возчиками досталась Вам», — звучит сухой надтреснутый голос Перельмана. На мгновенье в памяти Григорьева мелькнула лисья рожа младшего счетовода Кудыкина, который сидит сейчас за столом в соседней комнате рядом с рабочим местом Константина Ивановича. И как-то медленно, тяжёлой рыбой всплыла мысль: «Вот оно что, донос…». Константину Ивановичу слышится, будто издалёка голос Перельмана: «Уж не обессудьте, любезный Константин Иванович. Мы с товарищем Грековым пройдём на Вашу квартиру, посмотрим, не завалялись ли у Вас эти аршины полотна». Все это время Перельман тяжело смотрит на Грекова.
Уже на выходе из кабинета Перельман обернулся к Константину Ивановичу, и тому показалось, что Исаак подмигнул ему. Он слышит его голос: «Константин Иванович, Вы задержитесь здесь вот с этим товарищем, — Перельман кивнул в сторону милиционера, который остался в кабинете, — да, вот ещё: напишите-ка имена возчиков. Мы и к ним заедем. Да, ещё и имена мужиков, которые помогали возчикам переносить дрова из леса до дороги». Константин Иванович дрожащей рукой выводит имена мужиков, занятых в перевозке дров. Передаёт бумагу Перельману. Говорит, глядя в сторону: «Имён помощников я не знаю, но и они работали не бесплатно. Часть полотна точно возчики отдали этим мужикам». «Разберёмся, разберёмся, — вдруг повеселев, воскликнул Перельман. Взглянул на мрачного Грекова, — с чего начнём? С квартиры Григорьева или сразу в Великое?»
«У меня ордер на арест К.И. Григорьева», — зло отозвался Греков.
Под окном тяжело заурчал «Бенц», на котором приехали гости из Ярославля.
Часов в десять вечера кассирша Клава принесла два стакана чаю и по куску ситного. Константин Иванович придвинул стакан и хлеб милиционеру.
Тот благодарно посмотрел на Григорьева, проговорил округлым ярославским говорком: «Да ужо, мы ж с утрева не емши». А Клава, жалостливо взглянув на Константина Ивановича, по-старушечьи запричитала: «Господи, да что же это делается…» Константин Иванович взглянул строго на розовощёкую молодуху Клаву, слегка погрозил пальцем. Та понимающе поджала свои яркие губы.
Перельман с Грековым явились глубоко за полночь. Первым в дверях появился Перельман. Наклонился к уху Константина Ивановича, прошептал: «От меня — извинения Катерине Петровне за сегодняшний переполох». Греков с порога кабинета раздражённо крикнул: «Евтухов, едем». Милиционер сглотнул остатки чая, по-доброму улыбнулся Григорьеву. Выпятив грудь, отчеканил Перельману, явно выученное: «Честь имею».
«Ещё раз мои извинения», — обращается опять к Константину Ивановичу Перельман, когда чекистская команда скрылась за дверью. Голос его уже не кажется таким режущим ухо. «А Греков этот — тёмная личность, — устало говорит Исаак, — пойдёмте, уже третий час ночи. Я подвезу вас до дома. В моём распоряжении Ляминская двуколка. Сегодня, когда мне позвонили из Ярославля и сообщили, что едет…» «Ревизор», — откликается Константин Иванович.
«Если бы ревизор… А то Греков. Я думал, это за мной. Написал заявление, что снимаю с себя обязанности временно исполняющего. Передал заявление Лямину Григорию Ивановичу, чтоб он утвердил на фабричном комитете. А он мне двуколку, — усмехается Перельман, — на всякий случай. Правда, куда там тележке тягаться с «Бенцем». Далеко не убежишь».
Лошадь медленным шагом тащила двуколку вдоль тяжёлых теней незрячих домов. Перельман не торопил её. Чёрное небо было усыпано пронзительно яркими льдинками звёзд. И их холодное свечение наполняло душу мертвящим оцепенением.
— Это только начало, — нарушил молчание Перельман.
Константин Иванович не ответил. Страшно было продолжать разговор.
«Ещё много крови будет впереди», — эта мысль как-то медленно овладевала Перельманом. Но не пугала его. Он был мистик, верящий в свое роковое предназначение.
Лошадь без команды остановилась возле дома Григорьевых. Константин Иванович осторожно сошёл с двуколки. Махнул рукой Исааку. Тот кивнул головой.
Неожиданно взошла луна, осветив всю округу неживым, фиолетовым светом.
Дверь в квартиру была не заперта, и это напугало Константина Ивановича. Он пробежал по коридору мимо резного сундука, вещи из которого вывалены на пол. Сундук этот прибыл с приданым Катеньки.
В комнате мебель вся отодвинута от стен, дверцы бельевого шкафа и буфета распахнуты настежь. Простыни, скатерти, платья Катеньки и рубашки, и нижнее бельё Константина Ивановича — всё в беспорядке валялось на полу. Катя сидела на стуле посреди комнаты, укачивая дочку. Обратила на мужа неподвижный взгляд. Слабо улыбнулась. Сказала: «А я думала уже всё…». И разрыдалась. Константин Иванович подбежал к Кате, осторожно взял из её рук ребёнка. Положил на диван. Верочка тихо захныкала. Но он уже не слышал ничего, бросился на колени перед женой, прижал её к себе. «Всё, всё, милая моя. Всё хорошо», — шептал он, целуя мокрое от слёз лицо Катеньки.
Уже забрезжил ранний рассвет, когда Константин Иванович повёл жену в спальню. Катя спохватилась, было, собирать с полу бельё. «Завтра, завтра», — проговорил Константин Иванович, увлекая жену к кровати. Как только у себя подмышкой почувствовал ровное дыханье Кати, тут же провалился в глубокий сон.
На утро Константин Иванович проснулся поздно. Накинул халат, вышел из спальни. В гостиной, где вчера был полный разор, всё было прибрано, даже мебель чинно стояла у стенок. В коридоре слышится негромкий голос Кати и ещё чей-то бабий, жалостливый с придыханиями. Константин Иванович узнает, это соседка Матрена:
— Господи, твово-то заарестовали. Как же это. И что же эти большевики творят. И никакого спасу от них нет…
— Нет, нет. Всё нормально, Матрёна Петровна, Константин Иванович просто задержался на работе допоздна, — слышится торопливый голос Кати.
— Так уж и на работе, люди напраслину возводить не будут. Константин Иванович человек заметный. Кто ж на Пасху в церкви хором руководить-то будет? Пасха ж нынче в мае, — не унимается Матрёна.
— Спасибо, Матрёна, что озаботилась обо мне. А вот он и я, — Константин Иванович появляется в дверном проёме, затягивает кушак на халате. — Извиняюсь, что не при параде.
— Да чего уж. Мы, чай, не институтки нетронутые…— Матрёна засуетилась смущённо.
Катя вежливо подталкивает её к входной двери.
Константин Иванович вальяжно сидит за столом, ожидая завтрак.
— Чего там у нас нынче, по случаю моего избавления, — кричит он. И беззаботная улыбка расползается по его породистому лицу. «Ишь, бодрячок, не рано ли веселишься», — будто кто-то прошипел на ухо. И стало сразу как-то неуютно.
А Катя отвечает мужу из кухни:
— Праздничный завтрак. Каша овсяная на подсолнечном масле. Кусок ситного с сыром голландским. Чай с мятой и два куска рафинада к нему…
— Ой, Катенька, рафинад-то спрячь, — вдруг потускневшим голосом отзывается Константин Иванович, — чай, не прежние времена.
Катя с подносом появляется в комнате. Испуганно спрашивает:
— Костя, ты мне не всё рассказал? Я-то, дура, успокоилась. Вчера твой Перельман даже извинился предо мной. Правда, тихо, чтоб тот маленький, что на татарина смахивает, не услышал.
— Да, да, Катенька. Этот, что на татарина смахивает, и есть главный злодей. А Исаак Перельман просил ещё раз передать тебе извинения за вчерашнее.
— Так твоего нынешнего начальника зовут Исаак? — как-то потерянно спрашивает Катя, — а я думала он грузин…
— Такие вот времена, — усмехается Константин Иванович.
Слышатся торопливые стуки во входную дверь. Константин Иванович выходит на крыльцо. Пред ним белобрысый мальчонка.
— А, Ванюшка — на побегушках. Пошто пожаловал? — улыбается Константан Иванович.
— Комиссар Перельман велели передать, что ждут Вас на работе, — затараторил мальчонка.
— А когда ждут-то?
— Не сказано когда. Сказано — ждут, — улыбается во весь рот Ванюшка.
У Константина Ивановича как-то сразу улучшилось настроение. «Скажи, вскоре буду», — говорит он.
— Ну вот, труба зовет, — Константин Иванович поправляет галстук перед зеркалом. Целует жену. Ещё раз бросает взгляд в зеркало. Довольный собою выходит на улицу.
Явился на фабрику к обеденному перерыву. Было солнечно и тепло. Народ толпился у ворот. Одни сидели на лавках — жевали хлеб, запивая квасом. Другие хлебали из домашних кастрюль похлёбку, настороженно оглядываясь по сторонам, будто кто отнимет еду. Лица больше недовольные: обсуждались какие-то «правила внутреннего распорядка». Слышались голоса: «Туда не пойди, там не сядь, ещё штрафы придумали, как при англичанине Девисоне».
Увидев Константина Ивановича, Перельман доброжелательно улыбнулся:
— Вот акты проверки. Мужики из Великого сообщили, что получили от фабрики по восемь аршин полотна. Так что спим спокойно,— помолчал, усмехнулся как-то невесело. Добавил, — пока.
Встретив удивлённый взгляд старшего счетовода, проговорил:
— Это уже больше меня касается.
— Нарушили указ Центротекстиля?
— У меня мандат комиссара. И он позволяет многое нарушать. Но и отвечать придётся. Но это не главное. Мария Александровна Спиридонова с Ульяновым во многом не сходятся во взглядах. И это чревато взрывом. Только общий враг нас пока и объединяет. Но этот разлад между вождями отражается на рядовых бойцах революции, — Перельман усмехнулся, поймав понимающий взгляд Григорьева, — и всегда найдётся какой-нибудь Греков, который этим воспользуется… Вот Николай Иванович Подвойский сейчас в правительстве Ульянова. Был левый эсер. Сейчас большевик. Во всяком случае, на сегодня он застрахован от удара ножом в спину.
— Тоже пока? — несмело спросил Константин Иванович.
— Грековы и там есть. И вообще на Руси повелось, чтобы стать праведником, надо быть проклятым. Вот и Семёна Михайловича Нахимсона обвиняли, что он украл из войсковой кассы десять тысяч рублей. Так что Вы — не первый, — некая отрешённость исчезла с лица Исаака. Опять решительность, жёсткость, — перейдём к насущным делам. Вот ознакомьтесь: «Правила внутреннего распорядка». Ведь что творится на фабрике: пьянство, игра в карты в рабочее время, прогулы полдня и больше, опоздания на работу. А надо, я так считаю, при опоздании на пять минут — не допускать к работе. Подённых — на полдня не допускать, сдельных — на смену. Самовольный уход с фабрики: первый раз — увольнение на неделю, второй раз — на месяц, третий раз — на полгода. Причем, каждый раз увольняемый лишается заработка: недельного, месячного. Уволенный на полгода лишается прежней должности и годичного заработка. Жёстко — да. Сторож должен пропускать рабочих и служащих только по пропускам. Вас прошу проработать систему штрафов за пьянку, за игру в карты на рабочем месте… «Правила» должен утвердить фабричный комитет.
Константин Иванович проходит в свой рабочий кабинет и сразу встречается с бегающими, злыми глазами младшего счетовода Кудыкина. Отворачивается, но спиной чувствует этот взгляд, который, кажется, прожигает английское сукно его пиджака.
К Константину Ивановичу подходит старик Петровичев, который ещё в ранние годы обучал его бухгалтерскому ремеслу. Только Петровичеву позволительно фамильярное обращение к начальнику. «Ну, Костя, Вы нас напугали, — старик без подобострастия, как равный протягивает руку начальнику Григорьеву, — ну, слава Богу, всё обошлось. Но кто-то точно подло донёс. Надеюсь, не из наших?» — строго оглядывает сидящий в комнате народ. Константин Иванович видит, как Кудыкин по-девичьи потупил глаза. «Ну а сейчас, — Петровичев опять обращается к начальнику, — я правильно понимаю, за работу?» В комнате раздаются нестройные хлопки. К Константину Ивановичу подбегает раскрасневшаяся кассирша Клава, захлёбываясь, отчаянно протараторила: «Мы так боялись за Вас, так боялись…» Константину Ивановичу кажется, что она сейчас бросится ему на шею с поцелуями. Ну, запала девка на красавца-начальника. И это-то при людях. Константин Иванович осторожно отстраняется от неё. Но так, чтоб не обидеть. Сейчас только Катенька. Только любимая жена Катенька. Но почему только сейчас? А потом? Вот чёрт попутал не к месту.
Константин Иванович оглядывает с напускной суровостью своих подчиненных. Ловит насмешливый взгляд Клавдии Михайловны — своего секретаря — дама уже в летах, всегда застёгнута на все пуговицы. Безупречная деловая репутация, такая же безупречная грамотность, что абсолютная редкость в нынешний разболтанный век. И «Underwood» — пишущая машинка под её пальцами играет, как гитара в руках Константина Ивановича. Говорят, окончила Смольный институт в Петербурге ещё в давние времена. И каким ветром занесло её в глухую провинцию? Но в нынешнее лихолетье и не такое случается…
Чего это Константин Иванович не по делу размечтался, а дело-то стоит. И суровый комиссар Перельман тоже стоит… За спиной.
Был конец мая. Время стремительно катилось к чему-то неизбежному. Перельман ходил нервный, но с Константином Ивановичем был сдержан, хотя излишне суховат. А тут вдруг повеселел, а ведь неделю ходил мрачный. Пригласил Григорьева в свой кабинет. С неожиданной доверительностью стал говорить:
— Вы, конечно, не знаете, но Военным комиссаром нашего Ярославского военного округа назначен Семён Михайлович Нахимсон, — усмехнулся, — тоже бывший бундовец. Мой хороший знакомец. Тоже окончил медицинский факультет… в Берне. Заметьте — революцию делают врачи. Когда общество больно — нужны те же специалисты, что и в больнице. Нахимсон сейчас занят формированием дивизии на чехословацкий фронт. На чехословацком фронте сейчас очень тяжко. А чекисты требуют от него срочных решений: бывшее офицерьё зашевелилось. По некоторым сведениям Ярославль навещал Савинков[5]. Надо в Ярославле провести массовые аресты. Это настоятельное требование ЧК. А Нахимсон: «Позже, позже. Сейчас на повестке дня — чехословацкий фронт».
Перельман помолчал, заговорил сдавленно: «Был недавно в Ярославле. Тревожно там. И как это Семён Михайлович не чувствует. А вот к нам эти ярославские пинкертоны толпами рвутся. Точно — по наводке нашего друга Грекова. Утверждают, что рабочие грозят забастовкой. Не нравятся, мол, нашим текстильщикам нынешние жёсткие порядки, которые мы установили. И кто-то их подзуживает. Вот наши чекисты и хотят арестовать смутьянов. Надо же отчитаться перед начальством. А ведь арестовали уже в
нашем Гаврилов-Яму несколько офицерских семей. Сами-то офицеры в бегах. Где-то в Ярославле скрываются. И это тревожно. А с семьями офицеров неладно поступают».
И на фабрике было неладно. Константин Иванович об этом знал. К нему приходили фабричные, к Перельману обращаться боялись. Рабочие жаловались, что их замучили штрафами: «На минуту опоздаешь, глядь — ползарплаты нет. Хуже, чем при Девисоне стало. Николашку прогнали, а жизни как не было, так и нет».
Что мог ответить старший счетовод Григорьев, только сочувственно мычал, вы, мол, избрали фабричный комитет. И это его решение.
Кто-то незнакомый из-за спин рабочих зло выкрикнул: «Какой там комитет, вы тут со своим евреем-комиссаром заправляете, ещё ответите за всё!» Прокричал и тут же исчез.
Сейчас Константин Иванович и Исаак Перельман в комнате одни.
— Так тяжко, — в голосе Перельмана вдруг прорывается такое бесконечное одиночество, что Григорьеву стало страшно за комиссара. Но тот уже взял себя в руки. Твёрдо говорит:
— Я не могу допустить чекистов на фабрику, иначе мы полностью потеряем то минимальное доверие рабочих, которое кое-как имеем.
Константин Иванович вдруг осознал: его посвящают во все большевистские тайны. И он повязан этими тайнами по рукам и ногам. Ему стало страшно.
Исаак и Константин Иванович вышли со двора фабрики. Стояла июньская душная ночь 1918 года.
У ворот дома Константина Ивановича встретила заплаканная Катенька: «Я уже думала, опять Греков пожаловал».
Всю ночь Константин Иванович не мог заснуть. Смотрел в окно, где на чёрном небе висел злой серп луны. В голове звучал неотвязно вопрос: зачем, зачем этот бомбист Перельман привязал его, Константина, к себе. И только под утро успокоился. Пришла спасительная мысль: не был бы привязан, сейчас не лежал в своей постели рядом с Катенькой.
И вдруг пронзила боль в груди: «Ведь ненадолго же эти большевики пришли. Ведь есть ещё разумные-то люди в России. И что тогда…» Дальше думать было страшно.
Небольшой отряд красноармейцев неделю находился в селе. Потом он исчез. Константин Иванович проводил вместе с Перельманом ревизию фабричных складов, описывали наличную мануфактуру. На фабрике началось воровство льняной ткани. За аршины ткани можно было получить у крестьянина и молоко, и мясо, и муку. Но этих аршин у людей не хватало. И голод круто затягивал пояса.
Кладовщики встречали ревизоров с угодливыми улыбками. Рабочие смотрели зло и враждебно. Григорьев слышал за своей спиной: «Жидовский прихвостень». Исаак это тоже слышал. Сказал, криво усмехнувшись: «И через это надо пройти».
Было воскресенье. В обед к Григорьевым постучали. Константин Иванович открыл дверь. На пороге стоял, смущённо улыбаясь, Перельман. Константин Иванович засуетился, явно не готовый к этому нежданному визиту. Появилась Катенька. Окинула оценивающим взглядом гостя. На лице её появилась доброжелательная улыбка. Константин Иванович переводит удивлённый взгляд с Перельмана на жену. И не узнаёт свою Катю, всегда строгую с малознакомыми мужчинами. А тут глаза засверкали, щёки зарделись. И Перельман предстал сейчас в совершенно новом обличии: отутюженный и побритый. Борода ухожена. Черный костюм и галстук, между прочим, тоже в горошек. Перельман говорит смущённо: «Вы уж извините. День воскресный так долго длится. А я здесь всем чужой. Дай, думаю, зайду. Всё-таки соратники по службе».
— Конечно, конечно, — заговорила торопливо Катенька — как раз к обеду.
— И вы уж не обессудьте, — Исаак достаёт из затертого портфеля бутылку «P.A. Smirnoff» и следом коробку шоколадных конфет от Георга Штуде.
— О, это из царских закромов. Я знаю, Георг Штуде — эстонский кондитер. Поставлял шоколад и марципаны ко двору нашего, — Константин Иванович смешался, хохотнул, — бывшего…
— Да, считайте из царских закромов, — Исаак мягко улыбнулся, — был нынче в Ярославле. В гостинице «Бристоль» встречался с товарищем Нахимсоном. Оттуда и Георг Штуде. Говорил я с Семёном Михайловичем, мол, учителя без работы нынче. А он мне: вот покончим с белочехами, займёмся ликбезом. А вашей учительнице передайте. И даёт мне коробку конфет.
Исаак протягивает коробку Кате. Катя, смущённо оглянувшись на мужа, принимает подарок.
— А что, Нахимсон разве знает обо мне? — спрашивает она.
— Нахимсон знает про всех и всё. Работа у него такая. Он же нынче председатель Ярославского губисполкома — усмехается со значением гость. Константин Иванович, наблюдая эту сцену, нежданно почувствовал укол ревности. Уж больно восторженно смотрела его молодая жена на Перельмана.
— Ну, проходите Исаак… — тут Константин Иванович сбился, Боже, он же до сих пор не знает отчества Исаака. Как-то так случилось, Перельман представился в первый день знакомства: «Исаак Перельман, комиссар. Назначен на вашу фабрику. Начнём с финансов, гражданин Григорьев, Константин Иванович». Так и пошло. Но больше Константин Иванович не слышал в свой адрес ледяного слова «гражданин», только «Константин Иванович». А Перельман — без приставки «комиссар», просто — Исаак. Но вот сейчас, при жене не может он, Константин Иванович, сказать просто Исаак.
— Исаак Львович, — гость мгновенно понял замешательство хозяина.
— Да, да, Исаак Львович, как раз к обеду. Чем богаты, тем и рады. Катенька, там у нас рыжички солёные к Смирновской водочке, что из царёва погреба.
Константин Иванович вдруг сам себе не понравился. Уж больно сладко запел. И Исаак как-то странно улыбается. А Катя уже докладывает Исааку: «На первое у нас щи постные, уж не обессудьте, Исаак Львович». Исаак весело прерывает звонкий девичий голос: «Конечно, конечно. Я ж на знатных комиссарских разносолах сижу. А вы меня щами постными потчуете».
— Но Катя не слышит Исаака: «На второе курица запеченная, — и вдруг, сникнув, добавляет: Константин Иванович выменял курицу на штиблеты неношеные».
— Да, малы они мне стали, — будто оправдываясь, говорит Константин Иванович.
А Катя перебивает его: «А на третье»…
Константину Ивановичу хочется сказать свою семейную присказку: «На третье — битки в дверях и гуляш по коридору». Но слышит голос жены: «преснушки с картошкой».
— Ой, а что это? — спрашивает Исаак. И усмехнувшись, — в «Бристоле» нас этим не кормят.
— А что подают нынче в гостинице «Бристоль»? Бараньи отбивные в креольском стиле? — Катенька совсем расшалилась. И строгий взгляд мужа её не останавливает.
— Последний раз я ел бараньи отбивные под белым соусом бешемелем или вилеруа по-английски в 1907 году, в Лондоне. Пятый съезд РСДРП. Боевая дружина по охране съезда.
— Да, — Катя становится серьёзной, — Вы жили в Лондоне? Говорите по-английски?
— Конечно, без этого нельзя. А потом — нелегальное положение. Потом тюремная баланда пять лет. Там уж не до соуса вилеруа.
Молча уселись за стол. Катя начинает рассказывать Исааку, что преснушки — это пироги из пресного теста с картофельной начинкой.
Константин Иванович достаёт из буфета бутылку шампанского. Говорит:
— По такому случаю — из старых запасов, Абрау-Дюрсо.
— Поди, ещё Голицынское[6], — улыбается Исаак.
— Иного не держим, — с той же улыбкой отвечает Константин Иванович.
— Расскажите, это очень опасно, охранять съезды? А за что тюрьма? — Катя напряженно смотрит на Исаака.
Константин Иванович останавливает взглядом жену.
— Нет, нет. Теперь в этом никакой тайны нет. Но сначала, — Исаак показывает глазами на пустые рюмки.
— Вот Вы, любезнейший, и займитесь шампанским, — Константин Иванович подаёт Исааку бутылку Абрау-Дюрсо, — а я уж, по-простецки, займусь водочкой.
— Ой, ой, Константин Иванович, не такой уж Вы и простачок, — отзывается весело Исаак.
— Конечно, любезнейший Исаак Львович, простота хуже воровства. Но времена-то какие. Надо приспосабливаться.
Константин Иванович ловит испуганный взгляд жены.
— Константин Иванович, никто Вас не заставляет надевать посконную рубаху. Я вот, глядя на Вас, надел парадный вицмундир. Кстати, и Владимир Ильич Ленин не в лаптях ходит.
— А почему Ульянов стал Лениным? — невинно спрашивает Катя.
— История такова. Но про это позже. За встречу, — Исаак поднимает бокал с шампанским. За ним бокалы подымает супружеская чета.
— Так вот, про Ульянова, — Исаак улыбнулся. — О, эта смешная история. Владимир Ильич вернулся из ссылки и стал готовиться к выезду за границу. Он очень сомневается, что царская охранка оставит его в покое. Были серьёзные опасения, что департамент полиции станет тянуть с выдачей загранпаспорта «неблагонадёжному» Ульянову. А у Надежды Константиновны Крупской, это жена Ульянова, — Исаак уверен, что имя «Надежда Константиновна» ничего не говорит хозяевам застолья, — был хороший знакомый, математик-экономист Сергей Ленин. Он обещал Владимиру Ильичу достать паспорт своего отца. Попросту, украсть. Отец, помещик, правоверный монархист, никогда бы добровольно не отдал свой
паспорт смутьяну Ульянову. К этому времени Ленин — старший был тяжело болен и вскоре скончался. Сергей Ленин сдержал свое слово, передал Ульянову паспорт отца. Вот так Владимир Ульянов стал Владимиром Лениным. Конечно, в документе были произведены подчистки, в частности, изменена дата рождения, поскольку «настоящий» Ленин был на 43 года старше «поддельного».
Исаак Перельман замолчал. Потом проговорил:
— Насколько мне известно, большевики Сергея Ленина расстреляли. А вот ворованный паспорт вошёл в историю революции.
— А Вы разве не большевик? — настороженно спрашивает Катя.
— Я — левый эсер, — строго говорит Исаак. — И с большевиками у нас не всё просто. Сегодня воскресенье. Давайте не будем о политике. Впрочем, от политики не уйти. Два слова о прошлом. Первое моё боевое крещение — первый съезд РСДРП. Он проходил весной 1898 года в Минске на берегу реки Свислочь, в доме, который снимал Павел Румянцев. Съезд проходил нелегально под видом празднования дня рождения Ольги Румянцевой — жены Павла Румянцева, бывшего народника, подпольщика. Сам он в заседаниях съезда не участвовал, чтобы не привлекать внимание полиции, у которой он был под надзором. В одной из комнат, которые он снимал, 1 марта в 10 часов утра собрались революционеры. Председательствовал на заседаниях врач по профессии — Б.Эйдельман. В доме был накрыт праздничный стол, стоял самовар, лежали игральные карты, были открыты окна, и топилась печь. Окна — чтобы сбежать при появлении жандармов, а печь — чтобы сжечь документы. Вот тогда я и выбрал этот опасный путь. Потом Нерчинская каторга. Там же отбывала срок Мария Александровна Спиридонова[7]. В 17-ом году она была освобождена указом Александра Фёдоровича Керенского. Позже Мария Александровна обо мне побеспокоилась. И вот я здесь.
«На наши грешные головы», — подумал не к месту Константин Иванович.
Исаак, будто, прочитал его мысли, усмехнулся, взглянув в его сторону:
— Уж, не обессудьте, милейший. Так получилось.
Катя не поняла реплики гостя. Увидела лишь, как муж смущённо покраснел.
— Вы нам расскажите больше про Ленина-Ульянова, — говорит она, — да вот ещё. А я где-то читала, что Ульянов стал Лениным, потому что отбывал ссылку на реке Лене.
Катя смотрит на Перельмана. Видит, как его губы слегка скривились в едва заметной усмешке:
— Ульянов уверен, что не один год будет править Россией. Потому и почистить мундир нынче архиважно. Думаю, скоро никто и не вспомнит про Сергея Ленина, а вот про реку Лену — это красивая легенда, верно, надолго, — Исаак тяжело вздохнул, — а может и навечно. Сразу скажу, что ни Плеханов, ни Ульянов-Ленин не мои герои. Надо пройти каторгу, чтобы стать истинным вождём, как Мария Александровна Спиридонова. Перельман вдруг становится чужим, как в первые дни знакомства.
Константину Ивановичу становится скучно от этих разговоров. Он смотрит на горящие каким-то незнакомым огнём глаза своей жены. И тревожная мысль вдруг охватывает его: родись Катенька чуть пораньше, да не в глухой провинции Ярославской губернии — может, мир бы увидел ещё одну Софью Перовскую.
— Плеханов слишком интеллигентен для борца. А у Ульянова-Ленина слишком сладкая и безбедная жизнь была за границей, — голос Перельмана не умолкает, — я Ульянова впервые увидел среди участников второго съезда РСДРП. Молодой человек лет тридцати от роду. Высокая залысина, скуластое, калмыцкое лицо, ухоженные тёмные усы и бородка. Всегда при галстуке и в тройке. Как мы с Вами нынче, — он улыбается Константину Ивановичу, — криклив был не в меру, да ещё картавил. Но спорщик был непревзойдённый. И его «это архиважно» — било наповал.
— Ах, вот откуда Ваше «архиважно». Вы скрытый ленинец, — улыбнулся Константин Иванович.
Перельман нахмурился, сухо проговорил:
— Для меня Мария Александровна Спиридонова[7] — это всё. И это — пока я жив.
Подозрительно посмотрел на Константина Ивановича.
— Нет, нет, — Константин Иванович становится, до неприличия насмешлив, — что левые, что правые — мне всё едино.
— Ну-ну, — Исаак нехорошо улыбается, глядя на хозяина застолья, — но нам Вы, Константин Иванович, и такой годитесь.
Катя удивлённо смотрит на мужчин. Ей не всё понятно в этом еле заметном словесном поединке. Но она чувствует в словах Исаака какую-то скрытую угрозу мужу. Дотрагивается до руки гостя:
— Вы с таким восхищением говорили о Спиридоновой, сознайтесь, Вы были влюблены в неё?
Перельман на мгновение задумался. Говорит со странным сожалением:
— Марию Александровну плотской любовью любить невозможно. Она — Валькирия, — печальная улыбка удивительно украшает его резкие черты лица, — её любимый должен быть героем. Но, увы, это не я.
— Ну, так уж и не Вы, — смеётся задорно Катя, — а платонической любовью любить вашу Спиридонову возможно?
Что-то ревнивое заговорило в Кате.
— Знаете, — произносит Перельман, — я даже в мыслях не могу её назвать Машей. Она всегда для меня была Марией Александровной. Sturm und Drang. В нашей работе мы часто теряем разум. А когда приходим в себя, ищем женщину, в которой и нежность, и пристанище для покоя после бурь. А с ней покоя не дождёшься.
Перельман обратил на Катю непозволительно горящий взгляд, так что ей стало неловко.
— У меня что-то на кухне кипит, — сказала она смущённо, торопливо вставая из-за стола.
На кухне Катя стояла перед открытым окном, сжимая ладонями свои горящие щёки.
Вернулась в комнату, где сидел гость. Перельман что-то горячо говорил.
Константин Иванович с нескрываемым раздражением водил вилкой по тарелке, собирая в кучку остатки пищи, а потом разбрасывал их снова по тарелке. Он, видимо, уже несколько раз пытался прервать монолог гостя. Но для Перельмана Константин Иванович был только слушателем, но никак не собеседником. Исаак явно вошёл в ораторский раж, предполагая, что перед ним сидит всё тот же старший счетовод Григорьев, не смеющий возразить комиссару Перельману. Катя сразу это поняла.
— Я всё-таки Вас прерву, — резко сказала она, обращаясь к Перельману.
Тот как-то испуганно взглянул на Катю. И Катин воинственный запал сразу потух. Константин Иванович бросает на жену благодарный и несколько удивлённый взгляд.
А Катя уже игриво спрашивает Перельмана:
— Скажите, а эта ваша Спиридонова красива?
Перельман, будто погружённый в воспоминания, глядит в пустое пространство, потом тихо говорит:
— Красива ли она… Временами бывала прекрасна. Как Жанна д’Арк. Мужчины шли за ней, — замолчал. Потом еле слышно произнёс, — на смерть.
Константин Иванович криво усмехается:
— Звучит впечатляюще. Вы, Исаак, право, блестящий актёр. Вот моя жена, похоже, поверила в вашу Жанну д’Арк, — мельком взглянул на Катю. А она нахмурила свои чудные бровки, видимо, требуя не обижать гостя. Константин Иванович ещё раз насмешливо взглянул на жену. Перевёл взгляд на Перельмана. Тот доброжелательно улыбался.
— Встречаются женщины — русалки, которые своим сладкозвучным пением заманивают мужчин в омут, — продолжает Константин Иванович.
— В омут? Не знаю, — отзывается Перельман, — практика — критерий истины. Но пока практика показывает, что большевики ведут страну в омут. А в Марии Александровне действительно есть какая-то безумная вера. Может она и её вера остановят большевиков. Вот Николай Иванович Бухарин тоже называл её сумасшедшей. Но ведь без этих сумасшедших революции не делаются.
В комнате повисло молчание. Каждый думал о своём. Перельман о том, что до омута всего один шаг. И это видят уже простые люди, как счетовод Григорьев. А Константин Иванович думал о том, что фанатики вроде Перельмана погубят Россию.
А Катя беспокоилась о том, как бы перевести разговор на менее конфликтную тему.
— Вы, кажется, про Ульянова не закончили, — обращается она к Перельману.
— Да, да, конечно, — Исаак с благодарностью взглянул на Катю. — Ульянов для меня совершенно не убедителен. Его речь тороплива, сбивчива. Он может зацепиться за одну идею. Бесконечно повторять её смысл вновь и вновь на разные лады, вызывая раздражение у слушателей примитивностью своих аргументов. Он нетерпим к чужому мнению. И криком, переходящим в визг, старается передать свою неприязнь к идеям, людям, событиям. Часто его напыщенная речь заканчивается невнятицей, скороговоркой. Его лексика временами бывает совершенно убога. Он пытается украшать свою речь литературными терминами на уровне гимназических знаний. Каждый из его терминов обычно имеет только один аналог: болтун — Репетилов, фантазер — Манилов, враль — Хлестаков.
Константин Иванович всё с большим удивлением смотрит на Исаака.
— А откуда у Вас-то всё это? — спрашивает он.
— Ах, погодите, Константин Иванович, — отмахивается Исаак. Дайте закончить. Я и так молчал пять лет на Нерчинской каторге. Как можно согласиться с его лозунгом. Я опять про Ульянова: «Свобода собраний есть обман, потому что связывает руки трудящихся масс на все время перехода к социализму. Всякая свобода есть обман, если она противоречит интересам освобождения труда от гнета капитала». И как можно смириться с его тирадой: «Не может быть равенства между рабочим и крестьянином, потому что крестьянин не привык отдавать хлеб по твердой цене». А на Ваш вопрос, откуда всё это, отвечу: каторга, милейший, тоже школа. И учителя там были достойные.
«Милейший», — это он от своего помощника Григорьева перенял. Константин Иванович заметил это и удовлетворённо хмыкнул.
— А Вы в молодости серьёзно учились где-нибудь? — осторожно спрашивает Константин Иванович. Впрочем, он уже слышал об «университетах» Перельмана. Это он спросил для Кати.
— Гимназия в Минске, господин счетовод, — не без иронии говорит Перельман, — потом зубоврачебная школа Льва Наумовича Шапиро в том же Минске. Так что у меня были свои университеты. Только практика моя была не как лечить зубы, а как их выбивать.
— И убивали? — тихо спрашивает Катя.
Перельман замолчал, притушил немного фитиль керосиновой лампы. Тяжелая тишина заполнила комнату.
— Жандармский полковник в Киеве. За что и каторга. А остальное — для будущих борзописцев.
И опять тишина. Потом Константин Иванович слышит какой-то чужой, незнакомый, странно пронзительный голос Исаака: «Крестьянство — не только материал для истории, не только пережиток известного строя, подлежащий социальной трансформации и даже уничтожению как класс, но класс будущего, жизнеспособный и устойчивый исторически класс, несущий миру и новый строй, и новую правду».
— Это кто? — смущённо спрашивает Константин Иванович.
— Спиридонова Мария Александровна, — звучит глуховатый голос. — А у Ульянова я взял только одну фразу: «Это архиважно». Большему — учиться у него нечему.
Выпили ещё по рюмке «Смирновской». Исаак похвалил солёные рыжики.
— Да вот ещё, — Исаак лёгок и доброжелателен, будто и не было недавнего мрачного разговора. — Тут недавно полистал Семевского «Очерки русской истории», там тоже одна дама угощала известного царедворца Виллима Монса «рыжечками меленькими в сулеечке». Так то были голландские золотые червонцы. Взятка эта дорого обошлась Монсу — плаха на Троицкой площади Петербурга.
На мгновенье повисла тяжелая тишина. Как-то не ко времени вспомнил гость о смерти. Но раздался веселый голос Кати, и напряжение спало:
— А вот напоследок скажите мне. В Ярославле власти: Семён Нахимсон — председатель Ярославского губисполкома. Закгейм — председатель Ярославского горисполкома. И Вы у нас комиссар, Исаак Львович Перельман. В Гаврилов-Яме не последний человек.
Константин Иванович весь сжался от страха. Катерина совсем сорвалась с катушек.
— Молодец, Катенька, — захохотал Исаак. Это Вы ловко подметили. Впрочем, такова сегодняшняя реальность. Вам знаком такой поэт Александр Блок, из символистов? Вот его строчки: «Ведь жизнь уже не жгла — чадила. И однозвучны стали в ней слова свобода и еврей».
— Да точно сказано: «жизнь сегодня — чадит», — проговорила довольная собой Катя. Она не смотрела в сторону мужа. Поглощена была полностью гостем.
— И когда жизнь начинает чадить, приходите вы, — задумчиво продолжает Катя.
— Чадила жизнь — это вчера. Сегодня она бьет ключом, — гаденько, как показалось Константину Ивановичу, захохотал Перельман.
Допили шампанское.
— Как в старые времена, — проговорил умиротворённо Константин Иванович.
Исаак ушёл за полночь. «Какой мужчина», — слышится задумчивый голос Кати. Она рассматривает себя в зеркале. Константин Иванович вдруг улавливает в словах жены какие-то новые, тревожащие его ноты. И у него тоскливо заныло сердце.
А наутро Катя решила непременно зайти в библиотеку, посмотреть, нет ли там этого Александра Блока. И ещё подумала: живем в провинции и ничегошеньки не знаем. И ещё — испугалась даже этой мысли: «Может, Исаака Львовича там встречу».
Но библиотека была закрыта. И библиотекарша, старенькая Ксения Семёновна, сказалась больной.
Всё смешалось в доме Григорьевых. Катерина стала странно холодна с мужем. В постели не отвечает как прежде на его ласки. «Ах, оставь, у меня голова, голова. Мигрень, наверное», — твердит Катя и театрально обхватывает голову руками. А тут недавно заявила: «Я, которую ночь не сплю от твоего храпа. Буду спать в комнате Верочки». Дочке, Верочке, к тому времени исполнилось три года.
Константин Иванович печально смотрел на молодую жену. И как ему казалось — с «пронзительной грустью».
Через пару дней Катя вдруг подобрела. «Ну ладно, возвращаюсь», — сказала она и поцеловала мужа в губы. Попросила его ночью вставать и поправлять одеяльце дочки. Мол, простудиться может ребёнок. Константин Иванович удивился словам жены: на дворе июнь. Ночи тёплые, даже душные. Подумал, что всё равно он по малой нужде ночью встает, так почему бы не заглянуть в комнату к малютке.
Вот и не зря Константин Иванович тревожился о жене. В обед в комнату к старшему счетоводу сунулся растрепанной башкой Ванька, что на побегушках. Прострекотал скороговоркой: «К Вам до дому комиссар Перельман покандыбал. Уж не знаю, по что. Люди говорят, заарестовывать вашу учительшу».
Константин Иванович не стал спрашивать Ваньку, какие люди говорят. Второпях рассовал по ящикам стола бумаги. И как был без пиджака, в одной жилетке, помчался к дому. До дому быстрым шагом полчаса. Припустил, было, мелкой трусцой. Так люди стали на него оглядываться. А один даже остановил, стал расспрашивать, почему зарплату на фабрике задерживают. А другой кричит из окна, где, мол, пиджак оставил? Добежал, наконец, до дома, со стыда чуть не сгорел. Рванул дверь, ан, нет. Она заперта. Сунулся за ключами, а ключи-то, Господи, в пиджаке остались. Ну, хоть плачь. Ударил кулаком в дверь и ещё раз ударил: «Ну, где ты, Катерина!» Вдруг замок в двери заскрипел. Дверь открылась, и перед ним предстала жена. Волосы рукой поправляет, эдак, картинно и нервно. За её спиной возникает фигура, и кто бы, вы думаете? Исаак Перельман. В полувоенном френче, ну, как у Александра Фёдоровича Керенского. Катерина немного смущена. Однако, спрашивает, как ни в чём не бывало: «Что случилось, Костя?» А Перельман стоит перед Константином Ивановичем. Катерину слегка, как свою, отодвинул. Говорит так спокойно. Нервы-то стальные, поди, по тюрьмам приобрёл: «Срочное дело возникло. Должен был переговорить с Екатериной Петровной, — значительно помолчал. Пожевал губами. И нехотя продолжил, — надо было узнать, есть ли какая родственная связь у Катерины Петровны с известным купцом-миллионером Григорием Григорьевичем Елисеевым, живущим ныне во Франции».
Константин Иванович торопливо обходит Перельмана, видит лицо жены испуганное, совершенно потерянное. Взгляд его обращается на Перельмана. И твёрдостью, с какой он в былые времена говорил с мелкими приказчиками, произносит: «Милостивый государь, Исаак Львович, законы гостеприимства предполагают, что при нанесении визита необходимо получить предварительно согласие принимающей стороны». «Дело не терпело отлагательств, уважаемый Константин Иванович. Ваша жена мне сообщила, что связь есть, но не родственная. Дед Екатерины Петровны служил садовником у Григория Елисеева, Так что, честь имею». — Исаак кивнул головой и, не подав на прощание руки, неспешно двинулся от дома Григорьевых.
Это было 8 июля. Ночью Константин Иванович проснулся от шума машины. Автомобиль явно остановился под окнами дома Григорьевых. В дверь громко и тяжело застучали. Константин Иванович ещё не успел испугаться, пробурчал: «Кого ещё несёт нелёгкая?» Надел халат, двинулся по коридору к выходу из квартиры.
«Открыть. Немедленно», — слышит Константин Иванович. Вот он стоит на крыльце своего дома. Перед ним двое мужчин с винтовками, один, похоже, в офицерской форме царских времён. «Константин Иванович Григорьев?» — прозвучал жёсткий голос. «Да», — ответил Константин Иванович. «Вы арестованы», — слышит он. «Одеться разрешите?» — Константин Иванович удивляется своему спокойствию. «Одевайтесь», — в прихожую входит мужчина в офицерской фуражке. Константин Иванович оглядывается, в дверях спальни испуганная Катя. Он берёт из её рук брюки и пиджак.
Автомобиль ехал недолго. Константин Иванович видит, что они въезжают во двор Локаловской фабрики. Его ведут по пустому двору. Подводят к двери подвала, где раньше хранились дворницкие лопаты и мётла. Дворника при фабрике вот уж больше года как нет. Мельком заметил у входа в подвал незнакомого гимназиста с ружьём. Дверь в подвал со скрипом открыли и толкнули его в подвальный мрак.
«Вот и разумные люди пришли, — подумал со странной печалью Константин Иванович, — вот и конец мне». Серп луны выскользнул из-за туч. Его бледный свет несмело проник через зарешёченное окно подвала. Константин Иванович опустился на корточки у стены. И тут же вздрогнул, кто-то коснулся его плеча. Слышит знакомый голос: «Это я, Перельман, — и после некоторого молчания, — прозевали мы мятеж белых». В напряжённой тишине просидели около часа. «А наши сельские власти, тоже в этом подвале?» — спросил Константин Иванович.
— Нет, похоже, что кого-то вовремя оповестили. А, может, уже сидят арестованные где-то в другом подвале», — тихо отвечает Исаак.
— Как же так получилось? — растерянно спрашивает Константин Иванович.
— И в нашем деле недоработки случаются, — усмехнулся Перельман.
Стало светать. Дверь подвала заскрипела. Раздался окрик: «Перельман и Григорьев на выход». Перельман коснулся руки Константина Ивановича. «Держитесь», — шепнул он.
Первым выводили Исаака, к нему подбежал мальчишка в форме подпоручика. Истерично заорал: «Вот тебе, сука, за вашу жидовскую революцию». И ударил Перельмана в спину прикладом винтовки. Исаак медленно повернулся к подпоручику. Под его тяжёлым взглядом мальчишка явно смешался. Но через мгновение раздался его дикий вопль: «Пристрелю, как бешеную собаку». И направил на Перельмана ствол винтовки. «Повремените, подпоручик, — остановил подпоручика возникший рядом капитан, — если заслужил, пуля от него не уйдёт. Но мы не большевики. Проведём дознание со всеми соблюдениями правового порядка. А сейчас везите их обоих к полковнику Перхурову в Ярославль, скажите от капитана Сипягина». И, наклонившись к низкорослому подпоручику, заорал: «За жизнь арестованных отвечаете головой!» Пройдя пару шагов, Перельман обернулся к капитану, глухо проговорил: «Раз уж о правовом порядке речь пошла — Григорьев не большевик, а рядовой работник фабрики» И тут же от каменного забора фабрики отделилась фигура. Константин Иванович узнал своего подчиненного Кудыкина.
Слышит его вопль: «Это комиссарский приспешник, своей старательной работой укреплял власть большевиков!» Другой голос перебивает Кудыкина: «Врёшь, сучара, давно метишь на место Константина Ивановича. Ума-то нет, так доносы на него строчишь». Константин Иванович узнает мастера Филатова, которого весной вытаскивал из ледяного пруда. «Боже, защитник ещё нашёлся», — тяжело подумал Константин Иванович. А капитан останавливает конвоиров. Обращается к Исааку: «Что скажете, комиссар Перельман? Вы много зла принесли России. Сделайте хоть одно доброе дело». «Да, — угрюмо говорит Перельман, — нам необходимы грамотные специалисты. И чтобы заставить их работать на нас, приходилось применять насилие. И Григорьев — один из тех». «Нам тоже нужны грамотные специалисты, — с какой-то двусмысленной ухмылкой говорит капитан, — верните Григорьева в подвал, — приказывает он подпоручику, — потом разберёмся».
За Григорьевым захлопывается дверь подвала.
«У этого подпоручика красные всю семью расстреляли. В Ярославль забрали и там расстреляли. Он из нашего села. Я его ещё гимназистом помню», — слышит Константин Иванович вдруг чей-то шёпот. Оглядывается. Батюшки — светы, это же Николай Семёнович Петрушкин, учитель приходской школы, где прежде Катя учительствовала.
«Вот уж встреча негаданная, — обнимает знакомца Константин Иванович, — но я не помню этого мальчишку-подпоручика. А Вы-то за что здесь?»
«За что, за что. Если б было за что, давно бы отправили к праотцам. А коль ни за что, вот жду милости Господней», — грустно улыбается учитель.
«Да, красные приходят — бьют. Белые приходят — бьют. Куда деваться интеллигентному человеку?», — откуда-то взялась смелость у Константина Ивановича пошутить.
«Ну, уж Вам-то грех на красных жаловаться», — вдруг зло проговорил Николай Семенович и отошёл в дальний угол подвала.
В молчании прошло несколько часов. Константин Иванович огляделся. В полумраке подвала разглядел ещё одного мужчину. В нем узнал местного милиционера — Серова Василия. Тот кивнул ему издали и отвернулся.
Вечером, было ещё светло, дверь в подвал открылась. Вошёл гимназист, что сторожил подвал. Принёс нарезанную буханку хлеба, селёдки и полведра воды с железной кружкой.
— Вода-то колодезная? — из угла подвала спросил милиционер Серов.
— Колодезная, колодезная. Приказа травить вас не было, — ответил сурово гимназист. Поставил винтовку у двери, уселся на каменные ступеньки подвала. Ждал, пока арестанты ели.
«Ну и воины», — подумал Константин Иванович, глядя на гимназиста.
— Стрелять-то тебя научили, школяр? — спросил милиционер Серов.
— Хош, на тебе проверю, — отозвался гимназист и направил винтовку в сторону не в меру разговорчивого милиционера, — уж тебя-то, красная сволочь, точно шлёпну.
— Но, но. Не балуй. Уж пошутить нельзя, И чему вас в гимназиях учат, — испугался Серов.
Какой спрос с мальчишки. Может по глупости и шлёпнуть.
— Чему надо, тому и учат. Не вашего ума дело, — школяр схватил принесённое ведро с водой, — вот надрались селёдки и сидите теперь без воды.
Выплеснул воду на землю.
Ночь прошла без сна. По нужде большой и малой ходили в угол подвала. Воняло нещадно.
Все арестанты сгрудились у окна. Со стороны Ярославля доносилась артиллерийская канонада.
Утром, выглянув в окно, Константин Иванович обнаружил, что гимназист, охранявший подвал, исчез. Прошёл день, ещё ночь. На третий день — уже солнце стояло в зените, загремел засов. Перед арестантами стоял красноармеец в фуражке со звездой.
— Выходите, — сказал он, — кто здесь Григорьев?
Константин Иванович назвал себя.
— Товарищ Перельман где? Вам известно? — спрашивает красноармеец.
— Его, верно, в Ярославль увезли белые, товарищ командир, — из-под руки Константина Ивановича выныривает милиционер Серов.
«Товарищ командир» мельком взглянул на Серова: «А Вы кто будете?»
— Охрана общественного порядка села Гаврилов-Ям, милиционер Серов, — докладывает милиционер.
Этой ночью Катенька горько и сладко, со слезами обнимала Константина Ивановича.
В положенные сроки родилась у Григорьевых вторая дочь. Назвали её Надеждой. Надежда на что? В ту пору подобные мысли голову Константина Ивановича не посещали.
А вот, помня о последнем странном визите Перельмана и о Кате, так нервно поправлявшей волосы, Константин Иванович долгое время всматривался в личико Наденьки, ожидая обнаружить в нём нерусские черты.
Примечания
[1] Комиссаров на предприятия назначал Военно-революционный комитет (ВРК). Комиссары наделялись полномочиями по реорганизации госучреждений и увольнению персонала, правом ареста «явных контрреволюционеров» и их расстрела.
[2] П. П. Рябушинский (1871-1924) хлопчатобумажный фабрикант и банкир.
[3] Семён Михайлович Нахимсон с 30 мая 1918 года военный комиссар по линии ЦК РКП (б), председатель Ярославского губисполкома, убит белогвардейскими мятежниками полковника Перхурова.
[4] В марте 1918 г. ВСНХ учредил Центротекстиль. (Центральный комитет профсоюза рабочих текстильной промышленности).
[5] Савинков Борис Викторович (1879-1925) — руководитель боевой организации партии эсеров, участник Белого движения. 7 мая 1925 в здании ВЧК на Лубянке (Москва) Савинков покончил жизнь самоубийством.
[6] Князь Лев Сергеевич Голицын (1845-1915) — основоположник русского виноделия в Крыму.
[7] Мария Александровна Спиридонова (1884-1941). Лидер левых эсеров, расстреляна в тюрьме города Орёл.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2019/nomer10_12/aranov/
