(окончание. Начало в №10/2019 и сл.)
III. Беседа с доктором физико-математических наук
И.М. Дрёминым
Дрёмин Игорь Михайлович — физик-теоретик, доктор физико-математических наук, работает в Физическом институте имени П.Н. Лебедева РАН.
Игорь Михайлович Дремин: В первый раз в ФИАН я попал, когда была международная конференция, первая международная конференция. В 1956 году, по-моему, это было. Я еще учился в МИФИ.
Валентина Михайловна Березанская: Конференция чему посвященная?
И.Д.: Международная конференция по физике частиц. Она, в основном, проходила у Ландау, а мы все время ходили на семинары Ландау. Ну, и приходили на эту конференцию, а там, в Институте физических проблем, свободный доступ, и мы проходили внутрь спокойно. Но вот одно заседание было здесь, в ФИАНе. Нам сказали, что в такой-то день будет заседание в ФИАНе. Вход в ФИАН был тогда со стороны улицы Вавилова.
В.Б.: В каком году это было?
И.Д.: Я думаю, что в 1956-м. Вход был со стороны улицы Вавилова, там были такие калиточка и будочка маленькая. К ФИАНу в грязи были проложены доски, чтобы проходить. Стояло только центральное здание, больше ничего не было. Ну, мы, я с другом, пришли к проходной, а там, естественно, не пускают — нужны пропуска и все такое. Мы увидели Галицкого Виктора Михайловича — такой был человек, он работал в ЛИПАНе и читал нам лекции в МИФИ. Мы обращаемся к нему: «Виктор Михайлович, вот мы пришли, а как бы пройти?». Он говорит: «Да сейчас, ребята, я вам через забор свой пропуск дам». Ну, он обошел будочку и через забор дал свой пропуск. Я прошел, потом другу передал, и мы вдвоем прошли в ФИАН. Ну, прошли и подходим к конференц-залу. Вдруг, смотрим, в дверях конференц-зала тоже стоят и проверяют пропуска. Это же конференция, международная! Можно ли пропустить! Что делать? Мы отдали уже Виктору Михайловичу пропуск. Стоим, мнемся. Вдруг смотрим, идет Смородинский Яков Абрамович. Он у нас тоже читал лекции. Мы говорим: «Яков Абрамович, вот так и так, мы проникли сюда, а как в зал пройти?». Он взял, обнял нас за плечи и говорит: «Ну, пойдем, ребята». И мы прошли в зал. Тогда я первый раз слышал доклады в ФИАНе. Самое-то главное, что когда потом мы пошли обратно, пропусков у нас не было, а проверяли и на выходе. Мы приходим, нас спрашивают: «Где?». А мы говорим: «У нас нет пропусков». — «Как нет пропусков? Безобразие! Кто вы такие?» Мы говорим: «Мы студенты МИФИ». — «Мы немедленно сообщим», — нас в кутузку закинули сначала, — «мы немедленно сообщим в МИФИ, и вас там строго-строго накажут». — «Ну, хорошо. Ладно». Мы вышли. Мы прекрасно понимали, что они, конечно, никуда не сообщат, потому что накажут больше их, чем нас. Поэтому ничего, конечно, охрана фиановская в МИФИ не сообщила.
В.Б.: Вы в ИФП к Ландау действительно часто ходили на семинары? Постоянно?
И.Д.: Да, постоянно. Я сдавал минимум Ландау. У меня даже есть тетрадочка… Вы, наверное, слышали про пожар в Теоретическом отделе?
В.Б.: Нет.
И.Д.: Нет? Ну, это было уже давно, в шестидесятые годы, по-моему. Теоретический отдел помещался над библиотекой. И один раз в нем был пожар. Приписали этот пожар тому, что И.В. Андреев с В.Я. Файнбергом играли вечером в шахматы, и ушли, оставив недокуренную папиросу. Начался пожар. Им объявили выговор, наложили штраф, а через некоторое время выдали премию в размере штрафа.
Ну, в общем, пожар был действительно серьезным, там кое-что сгорело. Вот видите, на этой тетрадке следы пожара, исторические! А эта тетрадка — это я впервые пришел и стал сдавать экзамены Ландау. Вот у меня тут рукой Ландау записано. Вот видите, он записывал интеграл, а уже я решал.
Рис.6. Страница из тетради И.М. Дремина
В.Б.: А почерк какой-то одинаковый.
И.Д.: Нет-нет. Вот решение задачи другой рукой написано. Все-таки видно. Я же по-другому пишу. Потом вот он дает уравнение, записывает, а дальше я решаю. Вот он дает второе уравнение, дальше я решаю. Он ходит, смотрит и так далее. Он записывает вот такой интеграл, а дальше уже я опять решаю. Почерк разный.
А тут его рукой записано, как лучше представить полученное мною выражение (вместо производной использован знак набла).
В.Б.: Да, да, тут видно, конечно.
И.Д.: Ну вот, я тогда сдавал экзамены Ландау и даже записывал, когда это было — первого десятого пятьдесят шестого года. Второй экзамен я сдавал двадцать пятого десятого. Т.е. за три недели целый экзамен по одному из томов его курса (!) … Сейчас это кажется почти невозможным.
В.Б.: Теоретический минимум?
И.Д.: Теоретический минимум Ландау. Да.
На экзамене по квантовой теории поля был интересный случай. Я сидел в коридоре и решал задачи, которые давал Ландау, выходивший время от времени из зала, где проходил его семинар. В конце он выходит и говорит: “Все хорошо. А теперь ответьте на простой вопрос: «Чему равен коэффициент внутренней конверсии?»” Перед экзаменами Ландау каждому раздавал его программу, отпечатанную на тонкой папиросной бумаге (она и сейчас лежит в моей тетрадке!). Именно этот раздел и был полностью опущен в программе, я его не изучил, что я и сказал Ландау. Он очень удивился, проверил, сказал, что эту ошибку в программе надо исправить и предложил мне пройти к нему домой: “Я пообедаю, а Вы решите еще одну задачу”. Мы прошли на второй этаж его квартиры, он усадил меня на его рабочую тахту за очень низкий столик (крайне неудобная поза для работы!), дал задачу и ушел на кухню. Пообедав, пришел, проверил решение и спросил, чему же равен коэффициент внутренней конверсии. На мой ответ, что я не знаю, он сказал: “Так Вы же его посчитали!” — “Но я же не знаю определения”. — “Изучите и приходите в следующий четверг”, — было его решение. Всю неделю я грыз этот раздел и через неделю сказал Ландау об этом. Он отреагировал просто, не задал ни одного вопроса: “Экзамен принят, переходите к следующему”. Было даже какое-то разочарование, что такой труд не проверили, а просто поверили на слово.
Но следующий экзамен я не стал сдавать, потому что в это время уже поступал в аспирантуру ФИАН.
В.Б.: Я недавно была у жены Лифшица Евгения Михайловича в этом доме на территории Института физических проблем. У них за стенкой была квартира Ландау. Я провела прекрасный день. Зинаида Ивановна (Горобец-Лифшиц) мне о Ландау много рассказывала, а потом я копалась в папках (из архива А.М. Шаровой-Ливановой), за которыми пришла. Так вот, среди них как раз оказались листочки с программой теоретического минимума Ландау. Я сделала с них ксерокопии.
И.Д.: Ну, вот видите, а я его сдавал. Вот они, бумажки эти ландаувские.
Теперь об одном семинаре в ИТЭФ (тогда — ТТЛ). На него всегда приходил Ландау. Вел семинар И.Я. Померанчук. Обычно он называл докладчика, но в тот раз он извиняющимся голосом сказал, что доклад не подготовлен. Ландау отреагировал спокойно: “Давайте тогда обсудим физические школы в Советском Союзе”.
Кто-то сказал: «Ну вот, школа Ландау». Ландау отреагировал: «Нет-нет, это мы обсуждать не будем». Следующим был чей-то голос, чей я не помню: «Вот школа Тамма». И тут Ландау задумался и сказал: «Тамм. Тамм — это тигр, но … (здесь он некоторое время помолчал) … с выпавшими зубами». Я был просто поражен. Думаю: «Ну и ну. Ну, и высказывание». Потом оказалось, что это самое лучшее высказывание, которое позволил себе тогда Ландау. Я так понял. Это был еще 1955 или 1956 год. Игорь Евгеньевич Тамм еще не получил Нобелевскую премию. Это было до Нобелевской премии. Ну, неважно. Был задан вопрос: «Ну, а кто в школе Тамма?» Кто-то сказал: «Фрадкин». — «Фрадкин? Нет, он много считает, но ничего не понимает». Такое высказывание о Е.С. Фрадкине! А дело в том, что в эти годы как раз был так называемый «московский ноль». Формулу получил первым Фрадкин. Ландау тоже посчитал, мгновенно понял физический смысл этого и придумал красивое название. Ну, и начались некие приоритетные споры.
Потом кто-то сказал: «А вот Блохинцев». В то время Блохинцев был все-таки как бы в таммовской школе, он из ФИАНа вышел. — «Вот Блохинцев». — «Нет, нет, нет. Что Вы? Он знает только свои ансамбли и больше ни в чем не разбирается». Это статистические ансамбли в квантовой механике. Потом кто-то сказал: «Марков». — «Ну, Марков, Марков. Это философ, это не физик вообще». То есть опять он определил очень резко. Кто-то упомянул Балдина, он и на Балдина как-то негативно отреагировал, но потом кто-то сказал: «А вот школа Боголюбова». Ландау мгновенно парировал: «Какая школа? Боголюбов не физик, Боголюбов совсем не физик. Это математик. Никакой школы нет». В общем, реакция была вот такая. У него очень крутые замечания. Ну, потом были о некоторых людях из школы Боголюбова, — не из школы Боголюбова, а как бы из Дубны перечисляли, — и когда дошли до некоего человека, который, ну, не очень высоко котировался, тут Померанчук вообще даже вскочил и сказал: «Прошу слово ( …) при мне не произносить».
В общем, крутые высказывания о школах. Как Ландау оценивал школы!
Потом эти оценки, конечно, изменились. В частности, после Нобелевской премии Тамму, доклада Боголюбова о сверхпроводимости на семинаре Ландау (во время семинара Ландау даже порывался уйти, недовольный реакцией Боголюбова на его замечания, но Лифшиц схватил его сзади за брюки и усадил на стул, приговаривая: “Подожди, Дау, мы что-нибудь поймем”), Ландау в резких выражениях устроил разнос своим ученикам за то, что они не давали ему необходимой информации и т.п.
В.Б.: А кто присутствовал на том семинаре Померанчука в ИТЭФе?
И.Д.: Ну, я так точно не помню. Я знаю, что обычно — Окунь, Галанин, Судаков, Кобзарев, Померанчук, Берестецкий. Ну, а мы тогда были студентами и аспирантами. Я был, Женя Жижин был — он сейчас в МИФИ, Боря Гешкенбейн — он в ИТЭФе. Эта троица всегда сидела в углу. А Ландау приходил, конечно, и садился в свое специальное кресло, покрытое в советском стиле белым полотняным чехлом.
В.Б.: То есть, семинары бывали и там (в ИТЭФе), и у самого Ландау?
И.Д.: Да. У самого Ландау был такой семинар, куда можно было всем прийти свободно. Это был как бы общемосковский семинар. А здесь (в ТТЛ (ИТЭФ)), в общем, семинары только маленькой группы. Здесь семинары были именно по физике частиц. Померанчук проводил их, по-моему, по средам. Я уже не помню точно.
IV. Беседа с З.И. Горобец-Лифшиц 14 мая 2002 г.
Зинаида Ивановна Горобец — вдова Евгения Михайловича Лифшица (сотрудника и друга Л.Д. Ландау, соавтора знаменитого «Курса теоретической физики»), бывший сотрудник Института физических проблем РАН.
Знакомство с Зинаидой Ивановной Горобец произошло случайно. Невестка покойной Анны Михайловны Ливановой (физика, писателя, автора книги о Ландау) сообщила, что часть архива Ливановой с интересующими меня документами (не о Ландау, а о физиках ФИАН) находится у З.И. Горобец. Так что беседы с З.И. не были нацелены на получение сведений о Ландау. Приведённые ниже фрагменты бесед — это воспоминания З.И., которыми она по собственному желанию поделилась со мной.
Знакомство и беседы с З.И. начались с осмотра квартиры Евгения Михайловича Лифшица на территории Института Физических проблем. На стенах гостиной я увидела портреты Л.Д. Ландау и Е.М. Лифшица.
В.М. Березанская
Рис.7. Портрет Л.Д. Ландау в квартире Е.М.Лифшица
Рис.8. З.И. Горобец-Лифшиц. На стене портрет Е.М. Лифшица
Валентина Михайловна Березанская: Кто написал эти портреты?
Зинаида Ивановна Горобец: Был такой художник, Михаил Матвеевич Шапиро. Я говорю «был» потому, что он давно переехал в Канаду. Он тогда был ещё молодым человеком и пришёл к нам с Евгением Михайловичем посоветоваться, можно ли ему написать портрет Ландау для Института теоретической физики в Черноголовке, директором которого был И.М. Халатников. Евгений Михайлович улыбнулся и сказал: «Не получится». — «Почему?» — «Если бы Вы предложили написать двойной портрет — директора института Халатникова вместе с Ландау, — тогда бы Вы согласие получили. А если одного Ландау, то вряд ли». Честолюбие Халатникова известно. Впрочем, оно есть у многих. Шапиро говорит: «Ну, что Вы? Нет. Я всё-таки попробую». Через неделю он приезжает к нам снова и рассказывает: «Вы знаете, Евгений Михайлович, Вы были правы. Я приехал. В кабинете у Халатникова был ещё Абрикосов. (Абрикосов был тогда учёным секретарем Института — З.Г.). И когда я сделал предложение написать портрет Ландау для Института (а это же был Институт теоретической физики имени Ландау — З.Г.), то они сказали: “Да нет. У нас на здании есть его барельеф. Этого достаточно. Есть другое предложение. Может быть, Вы напишете тройной наш портрет?” Я отказался». Нам было так жалко Михаила Матвеевича. Он очень нуждался в деньгах. Евгений Михайлович ему предложил: «Тогда напишите портрет Ландау для меня». И Шапиро его написал. Вот такая история этого портрета.
В.Б.: Замечательно. Я перед уходом сфотографирую его.
З.Г. Да, пожалуйста. Глаза здесь написаны очень хорошо. Не скажу, что портрет вполне удачный, потому что Шапиро не был знаком с Ландау. Он не видел его, и пользовался только фотографиями. С того времени с Евгением Михайловичем он уже хорошо познакомился. И когда умер Евгений Михайлович, то примерно через год мне Шапиро позвонил и предложил: «Вы не хотите, чтобы я написал портрет Евгения Михайловича тоже?» Я ответила, что хочу. Пусть два друга будут написаны одним и тем же художником. И он написал этот портрет тоже. Вот, видите — портрет Евгения Михайловича.
В.Б.: Мне издалека даже показалось, что это фотография.
З.Г.: А он пользовался фотографией. Но Евгения Михайловича он знал лично и поэтому портрет оказался более удачным, чем портрет Ландау.
В.Б.: У меня есть фотография, на которой Ландау такой же, как на этом портрете. Шапиро, видимо, пользовался этой фотографией.
З.Г.: Да, по-видимому.
В.Б.: Всё равно приятно. Здесь он Ландау таким добрым изобразил, такие глаза добрые.
З.Г.: А он и был такой. Дау был очень своеобразным: и добрым, и очень требовательным в науке.
В.Б.: Часто он очень жёстко вёл себя с учёными, давал многим обидные характеристики и оценки. Это просто у него такой характер был резкий, да?
З.Г.: Характер у него не был резким. Чтобы понять его характер, мне кажется, надо знать его с самого начала, с юности. Он в юности был ужасно застенчивым человеком. Ему было трудно разговаривать с людьми, с каждым новым человеком. Очень трудно. А в особенности с женщинами. Когда он был юношей, он очень страдал оттого, что ему нравились девушки только красивые, а общаться с ними он не умел. Странно, но он пришел к выводу, что самые красивые девушки — это либо продавщицы, либо официантки, либо медсестры.
В.Б.: Не потому ли, что с ними было легко договориться?
З.Г.: Нет, главным для него была красота: чтобы у девушки был немножко курносеньким носик, чтобы была красивая фигура. И когда его спрашивали: «Ну, как же? Нужно же, чтобы женщина была умной?» Он отвечал: «Нет. Ум женщине не нужен. Если я хочу поговорить с умным человеком, я поговорю с Женькой Лифшицем. Женщина должна быть хороша, чтобы её было приятно обнять, поцеловать, приласкать». Вот такие требования были у него к женщине.
Он очень страдал оттого, что душа его жаждала любви, а её не было. И он обсуждал с друзьями, как ему познакомиться с красивой девушкой.
И только в 28 лет первой женщиной в его жизни стала Кора Дробанцева. Харьковские друзья обещали познакомить его с первой красавицей Харькова. Это произошло на новогоднем вечере. Она действительно была очень хороша, голливудская красавица типа Мэрилин Монро. Дау просто расцвёл. Она была ранее замужем, но разошлась. Короче, наконец, ему повезло в любви. Начался бурный роман, который закончился женитьбой.
Но я хотела сказать о его характере. Когда вокруг молодые физики (и не только молодые) оценили его как выдающегося физика, и он почувствовал, что многое может быстро решить, быстрее других физиков, тогда он понял свою роль: он стал бороться за чистоту науки, чтобы не было никакой халтуры. Этого он не допускал. И, говорят, что бывал даже резким. Об этом я могу судить только с чужих слов. При всём долгом общении с ним, а мы общались очень много, Дау всегда был доброжелательным и любезным. Ещё в Харькове он познакомился с Е.М. Лифшицем. Лифшицу было только 18 лет, когда он за полтора года закончил физико-математический факультет Харьковского института, а ещё через год аспирантуру под руководством Ландау (в 1934 г.). Уже тогда между ними возникла дружба, которая длилась до кошмарной автокатастрофы в 1962 г. Дружба, подобной которой не найдешь. Они общались очень много по науке и вообще. Со мной у него тоже были дружеские отношения.
В.Б.: А как Вы познакомились с Лифшицем?
З.Г.: Лифшиц был моим вторым мужем. Первый муж был аспирантом у Юлия Борисовича Харитона в Институте химфизики. Но когда Харитона привлекли к работе по атомной тематике с выездом на «объект», он предложил моему мужу переехать вместе с ним. Мы тогда дружили семьями, и поэтому Юлий Борисович сказал мужу: «Посоветуйтесь с Зиночкой». Муж мне говорит: «Как ты смотришь на то, чтобы переехать в Арзамас?» Я ответила: «Ой, закрытая территория. Ни в коем случае, ни за что. Не соглашайся. Нет, нет, нет». И мы не поехали. И я счастлива, что приняла такое решение и что муж согласился со мной.
Мы были очень дружны с семейством Ю.Б. Харитона. В феврале 1947 года его жена Мария Николаевна, очаровательнейшая женщина, пришла ко мне и говорит: «Зиночка, мы с Вами так много рассуждали о том, что Вам нужна работа. Я договорилась с директором Института физпроблем, что он возьмет Вас на должность заведующей библиотекой». Так я стала работать в Институте физпроблем. Там я увидела Евгения Михайловича Лифшица. Через год знакомства у нас возник роман, перешедший потом в брак.
Сначала я не была знакома с Ландау. Он болел. Болел удивительной для взрослого человека детской болезнью — краснухой. Целый месяц болел. Потом выздоровел, и тогда уже я с ним познакомилась, и мы стали друзьями. Много лет подряд мы вместе путешествовали на машине по Кавказу, Прибалтике и другим местам. Он обычно спрашивал: «Вы поедете в этом году? Я — с вами, если вы не возражаете». Но всегда он был один, без Коры. Его жена — это отдельная тема. Его личная жизнь — это отдельно. Благодаря тому, что мы вместе путешествовали, мы подружились. У него прекрасный характер, замечательный.
В.Б.: Меня немножко, знаете, что смущает? Он же жестоко себя с ней вёл на самом деле. Он же перед женитьбой условие поставил … .
З.Г.: Вы читали книгу Коры?
В.Б.: Да.
З.Г.: А я не читала. И не хочу её читать, потому что я знаю, что там много лжи. Я с Корой старалась не встречаться. «Здравствуйте» — и всё. С ней иметь дело нельзя было. Она, вероятно, была больным человеком.
В.Б.: Вы можете себе представить, чтобы женщина запиралась в шкафу, когда муж приводит девушку, и сидела там?
З.Г.: Этот факт был. Это не ложь.
В.Б.: Какая бы жена решилась на это? С ума сойти можно. Она просто несчастный человек.
З.Г.: Она была несчастной, несомненно. Это ухудшило её здоровье. Между прочим, её сын тоже такой же. Скажите вот, с какой стати ему было издавать эту книжку Коры? Кора не была широко образованным человеком и не смогла бы написать её самостоятельно. Был такой врач Симонян — бывший друг Солженицына. После смерти Дау он часто бывал у Коры, сочувствовал ей, сдружился с ней, верил её рассказам. Её рассказы не целиком лживы. Там есть какая-то правдивая основа. Я так, не читая книгу, говорю об этом.
В.Б.: А как же Вы можете судить, что лживы, если Вы не читали?
З.Г.: Во-первых, она вышла замуж за Дау, не любя его, ей льстила его известность. Во-вторых, мне много об этой книге рассказывали. Столько людей! Но впервые я узнала о книге Коры от Анны Алексеевны Капицы.
Как книга была написана? Диктовала ли она Симоняну? Вряд ли она сама писала. Скорее всего, она рассказывала, а он записывал. Говорили, что Симонян был талантливым человеком. Перед тем, как окончить медицинский институт, он два года где-то учился на литературном факультете. Он чувствовал в себе какую-то тягу к филологии. Когда книга была закончена, Кора отдала напечатать машинистке несколько десятков экземпляров. Никакое издательство не бралось её напечатать. И она раздавала знакомым читать эту рукопись. Один экземпляр она дала Анне Алексеевне Капице. У Капиц был такой порядок — всё сначала читала Анна Алексеевна, и если она находила текст достойным, то передавала Петру Леонидовичу.
В.Б.: Чтобы он не тратил время?
З.Г.: Да, видимо, так. И когда Анна Алексеевна прочитала книгу Коры, она рассказала мне, что вернула ей эту рукопись и сказала: «Кора, я Вам советую эту книжку уничтожить, сжечь, чтобы она не позорила Вашего подрастающего сына». Петру Леонидовичу она не передала этой книги. И говорила, что её ужасает то, что написано. И кстати, говорят, что там о Лифшице какой-то бред написан. Я не знаю, как там написано, но знаю, что Кора его ненавидела. А подоплека такая. Во-первых, надо задать вопрос — кого она любила? Она была мрачной красавицей. Я её знала ещё с 1944 года. У неё был изумительный цвет лица, внешность — типа Мэрилин Монро. Но была мрачная. И она, конечно, не любила Евгения Михайловича просто потому, что он существует, и потому, что он — друг Дау. Была какая-то ревность. Но ненависть на всю жизнь у Коры появилась после того, как Дау стал советоваться с Евгением Михайловичем, оформлять ли законный брак с ней или нет. И Е.М. ответил: «Категорически нет. Она не подходит тебе». Дау рассказал это Коре, зачем — неизвестно. Несмотря на то, что Е.М. не советовал Ландау жениться, тот всё-таки за несколько месяцев перед рождением сына женился. А ненависть Коры осталась.
В.Б.: Ландау был открытым человеком?
З.Г.: Он такой: когда нужно, он был закрыт. По натуре это был весёлый человек, очень приятный в общении. Мы очень весело проводили время с ним, особенно в поездках на машине во время летних отпусков на Кавказ, в Прибалтику и в другие места.
В.Б.: Вы знаете, кто мне о Ландау ещё рассказывал? Медсестра, которая два года ухаживала за ним после аварии. Татьяна Фёдоровна Близнец.
З.Г.: Я её немного знала.
В.Б.: Она считала его замечательным человеком, хотя знала только после аварии.
З.Г.: Она ухаживала за ним и после больницы, даже ночевала у него дома, поскольку была приставлена нашей академической больницей.
В.Б.: Он не хотел, чтобы кто-то другой, кроме неё, за ним ухаживал.
З.Г.: Вероятно, он привык к ней.
В.Б.: Она часто повторяла, что он просто замечательный человек.
З.Г.: Да, замечательный. И остроумный, и приятный человек, но, к сожалению, он не вернулся к тому состоянию, какое было до аварии. Это отдельный длинный рассказ.
Накануне ужасной аварии 6 января 1962 года мы — я, Женя и Дау — были в гостях у академика Стыриковича. Это наш давний друг и друг Дау. Мы дружили с этим семейством. И 6-го января мы там отмечали Новый год, потому что Новый год настоящий каждый отмечал со своей семьёй, а здесь у Стыриковичей собрались друзья. Когда уже было около 12-ти часов ночи мы в гостиной остались втроём — я, Женя и Дау. Вдруг Дау говорит: «Женя, я тебе говорил, что я завтра еду в Дубну с Судаковым? Меня просил Семён Герштейн приехать». — «Да, говорил, но тебе нельзя ехать с Судаковым ни в коем случае». Я тоже сказала: «Конечно, ни в коем случае ни с кем в машине не поезжай. Опасно. Лучше поезжай на электричке». Мы говорили ему это потому, что знали — даже из автобазы Академии наук в это время не разрешали академикам выдавать машины, потому что было очень скользко — обледенелые дороги и дождь. Очень было скользко. И шофёры не брались везти академиков, когда они заказывали машины. «Ни в коем случае не поезжай», — был настойчивый совет Жени.
Мы, три сотрудницы редакции ЖЭТФ, ездили два месяца назад в Дубну, навещали и утешали брошенного мужа племянницы Дау, Сёму Герштейна. Около четырёх месяцев уже прошло с тех пор, как он разошёлся с Эллочкой. Но я знаю характер Сёмы. Ему очень хотелось, чтобы сам Ландау приехал к нему в Дубну. Он такой человек. И Дау обещал ему по телефону, что приедет. А Евгений Михайлович, узнав об этом, сказал: «Нет. Ни в коем случае». И я говорила: «Мы ездили на электричке. Электричка совершенно пустая идёт. Никого. Можешь сидеть и читать книгу. Один в вагоне». Он сначала не соглашался, а потом — обещал, согласился: «Ладно, поеду на электричке». Потом мы попрощались с хозяевами и пошли пешком, потому что Стырикович жил тогда недалеко от Октябрьской площади на Ленинском проспекте. Шли пешком, весело разговаривали. Подходя к дому, Дау спросил: «Женя, если я поеду на электричке, у тебя есть какая-нибудь книга?» Женя ему дал (тогда Моруа был моден) какую-то книгу для чтения в поезде, и мы, наконец, расстались с Дау. На утро, в десять часов, раздался звонок телефона. Женя ещё спал, потому что накануне мы поздно легли, и сонный подскочил к телефону. Звонил Дау: «Женя, я еду с Судаковым». Женя отвечает: «Дау, ни в коем случае. Мы же с тобой договорились, ты поедешь поездом». — «Ну, мне неудобно. Их машина стоит уже у крыльца. Здесь и Верочка (с которой у него был раньше роман — З.Г.) приехала. Я уже обещал им поехать». После сна у Евгения Михайловича не хватило настойчивости. Он говорил: «Не надо», — но не сумел настоять. И Дау поехал. А часа в три дня примерно раздался телефонный звонок. Не помню, кто звонил. Позвонили и сказали: «С Дау беда. Авария. Его увезли в 50-ю больницу». Женя собрался и поехал в больницу, а дальше уже известно, как всё было. Вот такая история.
Володя Судаков был очень успешным физиком. Он был аспирантом у Дау. Через него Верочка, приезжая в институт, познакомилась с Дау. Возник роман. А у неё, такой хрупкой, очаровательной молодой женщины был железный характер. Она управляла Судаковым, который её любил и был человеком мягким по характеру. Она им управляла, и я — это моё мнение — убеждена, что это Верочка настояла на том, чтобы Володя вёз Дау в Дубну. И она сидела сзади вместе с Дау, впереди — Володя, он вёл машину, а Дау за пять минут до этой аварии снял с себя пальто и зимнюю шапку, потому что внутри машины было жарко. Вот такая ситуация. Они едут, а впереди стоит автобус на остановке. Опытный шофёр что бы сделал? Быстренько обогнул бы и проехал. Судаков стал обгонять, а навстречу грузовик. И он, вместо того чтобы всё-таки обогнуть, резко затормозил машину, которая закрутилась на обледенелой дороге, покрытой льдом и дождём. Машина остановилась поперёк дороги, и грузовик врезался именно во вторую часть машины, в дверцу с правой стороны, за которой сидел Дау. И разбил его. С Верочкой ничего не случилось.
В.Б.: Говорят, что она везла яйца, и они не разбились.
З.Г.: Это уже придумали, что на заднем сиденье были яйца. Они были в багажнике и были очень хорошо упакованы. А грузовик ударил в дверцу, за которой сидел Дау, раздетый, без пальто, без шапки. Верочка рассказывала, что после удара она увидела Дау, сидящего рядом и вздохнула с облегчением. И вдруг почувствовала, как Дау склоняется и падает ей на плечо.
Когда с Дау случилась авария, первое, что сделал Женя, он позвонил в Оксфорд Роберту Максвеллу и сказал: «Трагедия с Ландау. Ему нужны лекарства, но у нас нет мочевины». (У Ландау было кровоизлияние в мозг и нужны были инъекции мочевины.) «Не можете ли Вы достать лекарства для Ландау?» Максвелл ответил: «Сегодня же отправлю в аэропорт это лекарство. Я всё знаю, у меня все эти лекарства есть, потому что накануне Нового года такая же беда случилась с моим сыном».
Вы знаете, есть книжка «Воспоминания о Ландау», изданная после его смерти. Там воспоминания многих, кто хотел и мог написать о нём. Меня попросили, и я тоже написала. Вы найдете там эту статью. Называется «На машине в горы» или что-то в этом роде. Одну из поездок я описываю.
Мы очень весело проводили время. Дау говорил: «Ах, как жаль, что на пляже нельзя прикрепить «Звезду героя» — не к чему приколоть. Он брал её всё-таки с собой. Больше нигде не надевал. А в поездках надевал, чтобы привлекать внимание девиц. (Смеётся). Кокетничать он очень любил.
В.Б.: Так говорят же, что он на девушек заглядывался.
З.Г.: Вообще, это тоже миф. Я не могу сказать про юные годы. Но теорию любви он создал ещё до женитьбы. Продумал всё и говорил, что эту теорию надо широко распространять, потому что она создана для счастья человека. И каждый человек должен, обязан быть счастливым. И чтобы люди были счастливыми, он рассказывал всем, как надо себя вести в вопросах любви. Например, если Вы разлюбили друг друга, расставаться нужно только в хороших отношениях. Его ужасно травмировало: как это так, роман окончен и расстаются врагами. Это недопустимо, ведь они же любили друг друга. Если женаты и разлюбили друг друга супруги, нужно честно сказать об этом друг другу и не расходиться, потому что новый брак может кончиться тем же самым. И при этом страдают в первую очередь дети. Не надо расходиться, а нужно объясниться. Вот говорят про мужчин, что они полигамны в отличие от женщин. Кстати, я не согласна с этим. Женщины тоже полигамны, хотя, может быть, в меньшей степени. Их связывают дети, увядают они быстрей, может быть. Я не знаю, в чём дело. Они более привязываются к дому, к мужу, к детям.
В.Б.: Но есть и однолюбы.
З.Г.: Есть, да, да. Я знаю некоторых женщин, с кем у Дау были романы. Наверно, я не знаю их всех. Но Женя мог бы знать. На моих глазах это были четыре женщины.
В.Б.: Считается, что обычно для мужчины — 4-5 влюбленностей в течение жизни.
З.Г.: Я не знаю, обычно или нет, но, во всяком случае, это не так много, как у некоторых других. А о них такой славы нет, как о Дау.
У нас часто по всяким праздникам были вечера в институте и устраивались танцы. Дау не танцевал. Он сидел, к нему подсаживались, и он говорил: «Если Вас муж разлюбил, Вы можете искать другого на стороне, а мужу объясните. Вы обязаны быть счастливой. Обязаны». Его основная мысль: «человек родился, чтобы быть счастливым». И поэтому всячески способствовал этому. На самом деле, люди его не понимали. А уж Коре понять это было просто невозможно. Она боялась, что он разойдётся с ней. Несмотря на то, что знала его теорию о разводах, всё равно боялась. У неё, казалось, было на то некоторое основание, но на словах она с ним соглашалась. Она говорила, что одобряла его теорию, а сама страдала про себя, потому что понять этого не могла.
В.Б.: По книге это так и есть. Более того, это же было условием женитьбы. Он её предупредил.
З.Г.: Он предупредил и в течение всей жизни с ней он ей это повторял. Но до неё это не доходило.
В.Б.: Тут её можно понять как женщину. Очень многие ревниво относятся к изменам мужа.
З.Г.: Я думаю, что она, может быть, в какой-то небольшой степени любила его как человека не только потому, что он выдающийся учёный. Но главным, я думаю, для неё было положение жены выдающегося учёного. Но больше всего на свете Кора любила деньги. Деньги — это было всё для неё. Вы знаете, что Дау работал, полулежа на своей тахте. Евгений Михайлович как-то пришел к Дау, сел к нему на тахту, и говорит: «Дау, ты что? Уже пружины вылезли, как ты можешь спать на такой тахте? Почему ты Коре не скажешь, чтобы пригласила мастера перетянуть матрас?» Дау ответил: «Знаешь, Кора сейчас не может тратить деньги, потому что у неё задача, чтобы на книжке было тридцать тысяч. А у неё немного недостает до тридцати тысяч рублей». Это была огромная сумма в те годы.
Расскажу ещё один эпизод. Скульптор Неизвестный сделал памятник для надгробья Дау после его смерти и передал его бесплатно Коре. Оставалось сделать пьедестал. Кора придумала — нужно, чтобы он возвышался над всеми памятниками на кладбище. Поэтому нужен высокий столб. Выяснилось, что на заводе сделают столб из титана, и она его заказала. Поставили. Я была на открытии памятника. Помню, что мне не понравилась работа Неизвестного. Неизвестный присутствовал тоже. Кто-то его спросил: «Как же так? Не похож ведь Ландау на себя?» Неизвестный утешил: «Через 100 лет будет похож».
И вот через какое-то время — прошло несколько лет после смерти Дау — Гарик (сын Ландау — В.Б.) уже закончил МГУ ….
В.Б.: Он не пошёл в отца?
З.Г.: Дау говорил Жене: «К сожалению, Гарик не может быть физиком. Ему, наверно, стоит стать химиком или инженером. Вот куплю ему телевизор. Пусть знакомится, как устроен телевизор». Купил ему телевизор, чтобы Гарик разобрал его, ознакомился, а потом собрал бы, чтобы телевизор заработал. Первую половину работы Гарик сделал, а вторую — не получилось.
Не берусь описывать его личность, потому что хотя его видела, но я с ним не знакома. Он всё-таки решил идти на физфак МГУ. Его приняли. П.Л. Капица и А.И. Шальников опекали, взяли его на работу в ИФП. Он поступил на работу и купил себе шикарную машину, серебристого цвета мерседес. Таких в Москве не было. Очень дорогая машина.
В.Б.: Это на Нобелевскую премию?
З.Г.: Да. На Нобелевскую премию отца. В это время на имя Коры из Президиума Академии наук приходит счёт на оплату того титанового столба, который она заказала для памятника Дау. Это дорого — сколько-то тысяч. И она отказалась оплатить.
В.Б.: Невероятно.
З.Г.: Это — прискорбная правда. Она отказалась платить. Об этом сообщили в секретариат Капицы. П.Л. Капица вызвал Гарика, когда тот был уже сотрудником Института, к себе в кабинет и поговорил с ним. И, как мне передавали, смысл разговора был такой: «Ты же смог купить роскошную машину себе на нобелевские деньги, а памятник отцу не можешь оплатить? Что это такое?» После этого разговора памятник был оплачен.
О скупости Коры свидетельствует не только история с диваном, из которого вылезли пружины. Когда с Дау случилась эта кошмарная авария и сообщили об этом Коре, она — в слёзы. Дня через три-четыре прислали к ней нашего начальника отдела кадров Е.В. Смоляницкую. Она пришла и сказала: «Кора, нужны деньги. Вопрос стоит о жизни Дау, будет он жить или нет». Кора ответила, что денег не даст.
Елена Вячеславовна Смоляницкая спрашивает: «Вы поедете навестить мужа в больницу? П.Л. Капица прислал за Вами свою машину с шофёром». Кора отвечает: «Нет. У меня нет чёрного платья». Странный ответ, не правда ли?
В.Б.: Это как-то ненормально.
З.Г.: И она не поехала.
Через две недели поставили дыхательную машину, и ему стало чуть легче. Я его как раз навещала в больнице, когда ему только-только поставили дыхательную машину. Это очень страшно, это невозможно описать. Он весь в трубках, ему сделали трепанацию черепа, потому что было кровоизлияние в мозг. Но главное, у него пострадало основание черепа. От толчка череп насел на позвоночник, как топор на топорище. Перервались связки. И кости таза были разбиты, и ноги, и многое другое. Он лежал — это была страшная картина, но он не умирал. И Коре стало страшно. Она же в медицине ничего не понимала. Что если он выживет, узнает, что она денег не давала, ни разу не навестила его за две недели?
В.Б.: Кому она сказала про чёрное платье?
З.Г.: Елене Вячеславовне Смоляницкой. А Елена Вячеславовна возвратилась от неё и всем рассказала: «Нет, она не приедет. У неё нет чёрного платья».
А вот дальше, — я знаю это от академического врача Ирины Евгеньевны Беляевой, которая лечила семейство Ландау, — Кора обратилась к Беляевой с просьбой помочь ей самой лечь в больницу, так как у неё плохо с сердцем. У неё, вероятно, были мысли: Дау придёт в себя, ему расскажут о том, как она себя вела, и он с ней разойдётся. Чтобы этого не допустить, она должна лечь на месяц в больницу. Беляева устроила это. Положила её в академическую больницу. Кора пролежала месяц, а Дау не умирает. Что ей делать? И она просит Беляеву: «Ещё продлите. Мне ещё плохо». Беляева мне говорила: «Я, конечно, понимала, она переживала, какие-то перебои в сердце, может быть, и были». Ну, ещё её положили, кажется, на две недели. Выписали. К этому времени Дау перевели в Институт нейрохирургии. Там был главный врач Егоров. И вот однажды утром врачи при обходе застают такую картину: Дау лежит в отдельной палате, его кровать посреди комнаты, а около кровати на коленях стоит Кора в чёрном платье, которое распростерто по полу, и целует руку Дау. К тому времени он уже стал немного реагировать.
Однажды в редакцию ЖЭТФ, где я работала, а Евгений Михайлович был в это время в редакции, входит Абрикосов, взволнованный, и говорит: «Евгений Михайлович, я только что из больницы, — от врачей было известно, что приборы регистрируют небольшое улучшение, раньше у него ни зрение, ни слух не реагировали ни на какие раздражители, а теперь что-то стало появляться, — я подошел к Дау и сказал ему: «Дау, если Вы меня слышите, дайте знать — закройте глаза. Это будет знак, что Вы меня слышите». И Дау закрыл глаза». У Евгения Михайловича глаза наполнились слезами, он выбежал, сел в машину и помчался в больницу. Я не была при этом, но мне рассказывали, что когда Женя приехал в больницу, подошёл к Дау и сказал: «Дау, если ты меня видишь и слышишь, закрой глаза, дай мне знать». Дау закрыл глаза. — «Повтори. Закрой глаза». Он повторил. Евгений Михайлович был потрясён, схватился за голову и стал бегать вокруг кровати. Он бегал, бегал, пока не пришёл в себя. Вот такая реакция у него была. Он так тяжело переживал.
Первые месяцы он там и ночевал в больнице и не отходил, пока не появилась Кора в «распростёртом» чёрном платье. И когда она узнала, что Лифшиц бывает у Дау и всё прочее, она составила список, кому запрещается навещать Дау. Первыми в списке были Е.М. Лифшиц, Н.Н. Мейман, И.М. Халатников. Но Халатникову она потом разрешила навещать Дау. Целому ряду лиц запрещено было навещать его, потому что она боялась, что они расскажут Дау о том, как долго она его не навещала, и тогда ей будет плохо. Этот страх был у неё.
Врачи были против её требования запретить Лифшицу навещать Ландау. «Лифшицу нельзя запретить, наоборот, это помогает Дау прийти в себя», — говорили они. Тогда она поставила вопрос о переводе Дау в Барвиху, в закрытую больницу, где проход был только по пропускам. Но здесь на дыбы встали все учёные. Они поняли причину, почему она хочет запрятать Дау подальше. И стали говорить, что тогда Дау не восстановится уж наверняка. Ему необходимо общение с научным миром. И нашли компромиссное решение — перевести его в больницу Академии наук. И его туда перевели. Но Кора подала список, кому запрещается его навещать. Я его навещала, а потом и мне запретили. Она нашла сочувствие женщин — главного врача, лечащих врачей. Они очень её жалели.
В.Б.: Медсестра Близнец тоже с большим сочувствием к ней относилась.
З.Г.: Надо сказать, что и я в какой-то степени присоединяюсь, хотя вижу в ней много плохого. И я считаю, что Евгений Михайлович был прав, что не нужно было Дау жениться на ней. Он бы нашел женщину и умную и более подходящую. Но, тем не менее, когда Дау уже выписали из больницы домой, ей досталась тяжкая доля. Помощь, которую оказывала больница Академии наук, огромна. Был приставлен специальный человек, который у них ночевал, выполнял всю чёрную работу, совершал прогулки, был с утра до ночи. Но Коре тоже досталось. Еду она готовила сама. Короче, я не знаю точно, что она делала, но могу представить, что ей было очень нелегко с таким больным человеком. Но она не понимала, в какой степени он восстановился. Она этого не понимала. Он восстановился, но не полностью. Из Канады приезжал профессор Пенфилд, знаменитый нейрохирург. Он приехал в то время, когда Дау стал закрывать глаза. Он считал, что Ландау вернётся. Разум его, мозг вернётся на бытовом уровне. Но вновь физиком он не станет. У Пенфилда была такая оговорка: «Если бы он был проповедником, то он мог бы читать в церкви проповеди. А физиком он не станет». А Кора всюду распространяла слух — к ней постоянно приходили журналисты, и мы читали газеты, — что Ландау скоро вернётся и будет читать лекции в МГУ. Он последнее время работал в МГУ, хотя его и Евгения Михайловича уволили из МГУ в один день. Это было во время борьбы с космополитизмом. Их уволили, а через несколько лет Ландау и Е.М. предложили снова вернуться и читать лекции. Евгений Михайлович из гордости сказал: «Нет. В МГУ я не вернусь». Тогда в МГУ была плохая обстановка. Евгений Михайлович стал читать лекции в Первом пединституте. А Дау — на Физтехе.
Почему Кора, принимая журналистов, говорила о том, что Дау будет читать лекции? Что вот пройдёт пара месяцев, и он начнет читать лекции. Это не только потому, что она заблуждалась. Она боялась, пришёл срок, когда по закону Дау должны были перевести на пенсию по инвалидности. Она была в ужасе. Она обивала пороги Президиума Академии наук — тогда президентом был Келдыш, — и дошло до того, что Келдыш позвонил Капице и сказал: «Надоела мне эта баба. Она просит, чтобы Ландау не переводили на инвалидность, а сохранили бы ему зарплату. Но это же невозможно так просто. Может быть, Вы, Петр Леонидович, что-нибудь придумаете. Ну, допустим, пусть он хоть раз в месяц приходит на семинар. Уже это будет свидетельствовать, что он работает в институте. Тогда я разрешу такую оплату». На этом и порешили.
И вот Таня Близнец привела Дау первый раз на семинар к десяти утра. Его посадили в первом ряду, рядом сидел Халатников. Он мне потом рассказывал: «Я сижу и вижу, что Дау не отрываясь смотрит на часы, которые висят напротив на стене. В десять часов начался семинар. Он смотрит на часы. Как я на него ни посмотрю, он не слушает, смотрит на часы. Я спрашиваю: «Дау, почему Вы смотрите на часы?» А он отвечает: «Мне Кора сказала, когда большая стрелка опустится вниз, я могу встать и уйти», т.е. через полчаса. Он посидит на семинаре полчаса и может уйти. И он следил за этой стрелкой, а когда она опустилась к шестёрке, он обернулся. Таня Близнец стояла в дверях, она подошла, помогла встать со стула и сразу увела домой».
Потом, через несколько месяцев, был другой семинар, на котором опять был Дау. Об этом опять рассказал Халатников. Опять также сидел и Дау, но уже не смотрел на часы, а когда кончился семинар, ему помогли встать, и на вопрос Халатникова: «Ну, как? Доклад понравился?» Дау ответил: «Обман трудящихся!» Это — стандартная фраза, которую он и раньше иногда, шутя говорил по какому-нибудь поводу. Если где-то, например в «Physical Review», была напечатана не очень доброкачественная работа — «нет, это не надо изучать, это — обман трудящихся». А в тот момент это была просто стандартная фраза.
В.Б.: Т.е. он уже не мог понять?
З.Г.: Он не был уже физиком.
В.Б.: Вот этот эпизод с часами производит тягостное впечатление.
З.Г.: Он сам этого не осознавал. Но был и первый раз, когда он присутствоал на семинаре до конца. Это было после того, как Келдыш сказал: «Надоела мне эта баба, которая требует, чтобы я дал распоряжение платить зарплату». Теперь его присутствие на семинаре считалось его работой.
В.Б.: Видите, Кора всё-таки своего добилась. Ещё не каждый человек решится в такой ситуации требовать деньги.
З.Г.: Она много сделала, такая активная оказалась. Во-первых, она отомстила врачам в нейрохирургическом институте, которые застали её на коленях перед кроватью Дау, и которые не понимали, почему она два месяца не приходила. Видимо, в разговоре с ней они ей не понравились, потому что она плохо о многих из них отзывалась. В её книге — мне так рассказывали, не знаю, так это или нет, может быть, это было только в рукописи, — написано было о врачах, в частности, что Егорова разбирали на партсобрании, ему сделали строгий выговор по партийной линии за то, что он с ней как-то не так обошёлся. Она ведь сама была членом партии.
В.Б.: Мне кто-то из физиков в Теоротделе сказал, что были слухи, что она сотрудничала с Органами. Это могло быть?
З.Г.: Не знаю. Она была членом партии. Была и секретарём парторганизации в школе, где Гарик учился. Не знаю, что она могла делать по партийной линии, но знаю, что был врач, который очень удивлялся: когда он осматривал Дау, сидящего в кресле, Кора была рядом, и он ей говорит: «Коруша, я хочу вступить в партию». Она отвечала: «Даунька, когда ты выздоровеешь, тогда». — «Нет, я сейчас хочу вступить в партию». — «Ну, вступишь, вступишь обязательно. Только подожди немного». Это — Дау, который просидел в тюрьме и очень многое понял. Кстати, до тюрьмы он был поклонником теории построения социализма. Марксизм-ленинизм был для него вполне приемлемой и одобряемой им идеологией. Он потом уже многое понял и пришёл к её отрицанию. Повлиял на него 1937 год, когда начались массовые аресты и казни. В 1938 году его самого арестовали. Тогда в тюрьме он многое обдумал, многое понял, но теперь, будучи тяжело больным, оказался легко внушаемым Корой.
Могу Вам только одно сказать. К Ландау в больницу приходили физики, много физиков. Было много и ваших учёных из ФИАНа. Он прямое отношение имел к физикам-теоретикам ФИАНа. Его влияние на них было очень велико. Все они разговаривали с Евгением Михайловичем, и некоторые у нас бывали. И все говорили, что Кора не понимает, что он не восстановился, и что это был уже не тот Дау. И по лицу его, по выражению глаз это хорошо было видно. Вот есть книга Майи Бессараб, первое издание, и там, на обложке такой красивый профиль. Это — больной Ландау, но уже и волосы отросли у него (до этого он был наголо побрит — З.Г.), уже в почти восстановившемся виде, но выражение лица, глаз — не то, не то. Это — не он. Только облик похож.
В.Б.: Почему Ландау не писал даже собственные статьи?
З.Г.: Как объяснял Евгений Михайлович, он не писал собственные статьи потому, что каждая фраза требовала чёткой формулировки, а он долго обдумывал и каждый раз не был удовлетворен своей формулировкой. Поэтому каждую его собственную статью писал кто-нибудь из его учеников. Когда Ландау не поладил с А.Ф. Иоффе и приехал в Харьков, он очень быстро себе создал там имя. Лифшиц жил в Харькове и поступил к нему в аспирантуру. Ландау подружился с ним, это был его лучший ученик. Потом в 1938 году Ландау посадили в тюрьму, через год Капица его освободил, и он поселился вот здесь — в доме на территории ИФП. Им дали квартиру пополам с Евгением Михайловичем Лифшицем, а позже Лифшица переселили в квартиру рядом.
В харьковское время «Курс теоретической физики» писал Пятигорский. Замысел написать «Курс теоретической физики» принадлежит Ландау. И он поручил написание его Пятигорскому. Когда же пришел Лифшиц, стало ясно, что у Лифшица был дар божий, у него очень чёткое мышление, он очень быстро формулирует и пишет. Поэтому Ландау поручил этот «Курс» — первый том ещё не был дописан — вместо Пятигорского Лифшицу. И всю жизнь Евгений Михайлович потратил на написание этих десяти томов «Курса». Три последних тома, к сожалению, уже были написаны после смерти Ландау. Раньше «Курс» был переведен на 19 языков, но постепенно на многих языках перестали издавать, потому что главный язык — английский, и теперь главным образом переводят Англия и Америка и ещё Япония, а об остальных я просто не знаю.
«Курс теоретической физики», созданный Л.Д. Ландау и его другом Е.М. Лифшицем, стал необходимым физикам всего мира. Они называют его Библией для физиков-теоретиков.
Ландау был гениальным и в общем смысле интеллекта, и в смысле достижений в науке. Дифференцировать и интегрировать он научился уже в 12 лет. Очень рано. Он признан был уже в Ленинграде на Физтехе, а потом, когда ему было только 24 года, в Харькове, где он создал мощный Теоротдел, и где благодаря этому возникла настоящая мощная наука. И позже в Москве в Институте Физпроблем он создал московскую, а по существу всесоюзную школу теоретической физики. Эта школа получила всемирное признание. Имя Ландау навсегда останется в истории мировой науки.
В заключение беседы приведём письмо Л.Д. Ландау к Зинаиде Ивановне, которое она любезно разрешила опубликовать.
Рис.9. Письмо Л.Д. Ландау к З.И. Лифшиц из Булдури.
«Булдури 29/VII-61
Милая Зиночка, с удовольствием отвечаю на твое письмо ибо делать нечего — погода бог знает какая.
Мое недоверчивое отношение к возможностям домов отдыха подтвердилось полностью — общество никакое, девушек кругом мало так что все ограничилось небольшим количеством обхамлений. Положение было бы совсем грустным если бы не возникла как феникс из пепла Верочка Грибыч. Внешне она мало изменилась так, что мне вполне нравится. С другой стороны она стала бесконечно разумнее чем была. Сейчас она вроде собирается выходить замуж. но со мной естественно это не будет изменой — ведь все уже было.
Мишки как обычно. Надо сказать, что Оля держит Мишку под бесконечным надзором так, что даже поговорить с ним вдвоем нелегко.
Крепко целую. Дау
P.S. Верочка, может быть, 3-го уедет с «женихом» в Ленинград. Тогда я приеду 4-го, 5-го.»
Уже сам факт написания (известно, как Ландау не любил писать) свидетельствует о степени их дружеских отношений.
В.М. Березанская
V. Беседа с Т.Ф. Близнец 20 и 22 декабря 2000 г.
Татьяна Фёдоровна Близнец — медсестра-сиделка больницы Академии наук.
Татьяна Фёдоровна Близнец, с которой велись беседы, была медсестрой-сиделкой, приставленной к Ландау после случившейся с ним автокатастрофы. Последние годы перед уходом на пенсию она работала массажисткой в поликлинике РАН. Аудиозапись бесед сделана в кабинете массажа во время работы.
Эти беседы — свидетельство обаяния личности Ландау. Какое впечатление должно было произвести на простую женщину общение с ним, если через двадцать с лишним лет она, человек, не имеющий никакого отношения к науке, помнит всё, что происходило — обстановку, даты, разговоры и фамилии всех учёных, окружавших Ландау.
Рис.10. Татьяна Федоровна Близнец во время массажа в поликлинике РАН
Татьяна Федоровна Близнец: (шутит) Так. С чего начинается Родина?
Валентина Михайловна Березанская: С самого начала. Как Вы попали к Ландау в сиделки?
Т.Б.: Когда Ландау разбился, то вначале попал в 50-ую больницу. Кремлевских и академических сестёр командировали к нему. Мы работали в поликлинике Академии наук. У нас ещё был такой Махнов. Пришёл и как крикнет: «Приказываю к академику идти на дежурство». Не все хотели идти, но нас всё равно послали. Я помню, когда пришла первый раз, Ландау ещё плохо говорил. У него была трахеотомия после аварии, и он еле-еле разговаривал. Ну, а потом уже, когда он начал немножко разговаривать, стали приходить к нему физики. Много было физиков. Он говорил: «Ну, что? Жив курилка, жив курилка».
Вообще Ландау был необычный человек.
Жена пришла, он ей рассказывает сон: «Слушай, — говорит, — Коруша, мне приснился сон, что меня Бог позвал на судилище. Я пришёл, он всех нас в ряд посадил и пересчитывает, а на меня смотрит и говорит: «А этого сбросьте на Землю»». А Кора в ответ: «Ещё бы, — говорит, — тебя Бог взял бы на Небо! Ты бы начал там ухлёстывать за ангелочками, и всё. Ты же любишь женщин. Поэтому тебя Бог и шуганул с Неба».
Вот сидишь у него, и он начинает всякие интересные вещи рассказывать. Он историю хорошо знал. По-моему, историки так не знают её, как он. Кто, когда, в какие годы был, что происходило в то время.
В больнице, когда все врачи уже уходили, сидишь, а он начинает стихи читать или что-то рассказывать. Стихов он знал очень много: Гумилёва, Есенина любил, а больше всех — не Пушкина, а Лермонтова. Лермонтова обожал.
С ним можно было разговаривать на любую тему, о чём угодно. Даже о деревне. Он рассказывал и о своем детстве, как мальчиком с родителями и сестрой Соней жил в Баку. Его мать звали Любовь Вениаминовна. Отца он терпеть не мог: у отца любимой была дочка, сыну же он очень часто читал мораль, а тот терпеть этого не мог. Ландау часто говорил: «Это такая зануда. Не отец, а зануда». Давал ему деньги, чтобы тот не появлялся у него в доме.
Рассказывал, как он у Нильса Бора был в Копенгагене. Другие физики тоже были в научной командировке у Бора — Д.Д. Иваненко, Г.А. Гамов. Но Гамов остался за границей, а Ландау сказал: «Я на «капитал» не собираюсь работать. Я хочу быть физиком в своей стране». И уехал домой.
Когда произошла катастрофа, Бор прислал телеграмму. А Володя Судаков, который вёл машину, когда они ехали в Дубну, так переживал, что на похоронах на него страшно было смотреть. У него, казалось, была эпилепсия. Он же был виноват во всём. На машине повёз Ландау, а был плохим водителем. Он часто приходил в больницу. К Ландау постоянно приходили разные физики, а Судаков приходил, когда уже никого не было, потому что все физики считали, что во всём виноват он.
Катастрофа с Ландау произошла 7 января 1962 года, а у нас в академической больнице он лежал с 20 сентября 1962 г. по осень 1964 г.
В 1962 году ему вручали и Ленинскую и Нобелевскую премии. Помню, как ему вручали Нобелевскую премию у нас же в больнице. Приехал посол. Несмотря на распоряжение никого не пускать, его пропустили. Начался переполох. Все начали кричать. Главный врач говорит: «Да, не бойтесь. Я военную тайну не выдам». И вот такую фразу Ландау сказал, когда посол брал у него интервью:
«Поразительно! Медицина всего мира сплотилась вокруг меня. Если бы в жизни было так, чтобы все люди были такими сплоченными, то на Земле никогда бы не было войн».
Это на магнитофон было записано.
После вручения Нобелевской премии академик М.В. Келдыш приехал поздравлять, и многие из Президиума приехали, и из ЦК было много народу.
Помню, мы приехали из посольства, мы были там на вручении Нобелевской премии — я, заведующая отделением и невропатолог, — потому что, когда вручают премию, обязательно награжденный должен приехать в посольство и выступить в специальной мантии с речью. Но после этой церемонии все уехали обедать, а мы Ландау в палату ввезли. И вот он лежит, а к нему зашли все, все, все — те, кто остался, кого не пригласили на обед. Жена уехала и все академики. В момент, когда вручали Нобелевскую премию, П.Л. Капица присутствовал, а Келдыша не было. А тут пришёл Келдыш и поздравил его с награждением Нобелевской премией, и Ландау в свою очередь поздравил его с избранием президентом Академии наук: «Я Вас искренне поздравляю, но Вам отнюдь не завидую. Для науки Вы уже ничего делать не сможете. Именно поэтому я никогда директором не буду».
После награждения Нобелевской премией физики стали его расспрашивать, как всё происходило. Он им рассказывал: «Боже мой, бедный посол! Какая страшная у него послица!» Хохот стоял на всю палату. А ещё тогда у нас лежал Ираклий Андроников. И вот, Боже мой, в палате было невозможно сидеть. Не только живот, кишки болели от смеха. Они оба были с таким юмором.
А сколько, когда он Нобелевскую получил, попрошаек было! Ужас! Один пишет, что ему на то денег дать надо, другой на это. Говорят, он всю жизнь любил аспирантам помогать. Детям тех, кто был посажен и умер в тюрьме, он посылал деньги, и они учились за его счёт. Даже когда уже эти дети выучились, они и после приходили к нему просить о помощи.
Когда создавался институт в Черноголовке к нему приходил И.М. Халатников, его ученик, Алёша Абрикосов, И.Е. Дзялошинский и многие другие его ученики. Он им говорил: «Я директором никогда не буду, потому что я не могу. Вы же знаете, как я люблю работать для науки». Он всегда говорил, что «директор — это Капица. Я же директором не буду. Когда я выздоровею, я опять займусь делом: мне надо ещё написать учебники для школ, для ВУЗов, сделать что-нибудь стоящее в науке и ещё — завести хороший романчик». Наш врач говорит: «Господи, Вы неисправимы». Он держит и целует её руку: «Валентина Ивановна, женщины — это стимул науки. Вы не понимаете». Она ему: «Нет, Лев Давидович, Вы не правы». — «Нет. Я прав». И начал стихи читать:
От чёрного хлеба и верной жены
Мы бледною немощью заражены.
«Я, — говорит, — жене всегда говорю, что если она будет развлекаться, я буду только рад».
Я помню многих его девиц, любовниц. Помню, одна пришла и говорит: «Жена у тебя красивая». Он: «Но я же знал, на ком жениться». Красивая, Кора была очень красивая. У неё только ноги некрасивые. Все не любили её, а мне она очень нравилась. Она любила его, несмотря на то, что он был любителем дам. Она всё знала о его увлечениях.
Ландау худой был, длинный. Когда он был в тюрьме, — его же посадили, — там врач тюремный говорил, что бить его нельзя, он очень худой. Сам Ландау всегда говорил, что у него «не телосложение, а теловычитание». И вот, его только допрашивали. Говорили, что он немецкий шпион. Он отрицал, говорил, что это невозможно, а потом «признался»: «Да, я с Гитлером в одной шайке». Потом П.Л. Капица написал письмо Сталину и попросил: «У меня — руки, у Ландау — голова. Пожалуйста». И тогда Ландау отпустили. Один английский писатель о Ландау написал книжку, правда, на английском языке. Ландау её читал. В книге было написано, что пришел Капица и якобы открыл ворота тюрьмы, а Ландау бросился к нему и сказал: «Ах, Петр». Это — английские штучки.
Он, конечно, сына и жену любил. С Корой он познакомился в Харькове на новогоднем вечере. Она рассказывала, когда он пригласил её танцевать, то сказал: «Вообще я не танцую, потому что не люблю. Это такая нудная вещь — танцевать. Танцы только для того, чтобы обниматься с девушками, а больше никакого удовольствия». Вот он с ней там познакомился, и весь Харьков говорил о том, что Ландау познакомился с первой красавицей города Корой. Однажды он пошел к ней домой, скупил цветы во всём Харькове и отнёс ей. Когда она приехала из Харькова в Москву, то Шальников спрашивал: «Слушай, где ты такую фею нашел?» Ландау отвечал: «В диком лесу. Только там водятся такие феи». Она была худенькая, тоненькая, красивая.
После смерти Ландау Кора написала книжку о нём. Как они жили.
Кору не любили ученики Ландау, кроме Алёши Абрикосова.
В.Б.: А вот почему?
Т.Б.: Ну, потому что она была очень такая, всегда говорила правду. А с Евгением Михайловичем Лифшицем они были лютыми врагами.
Кора была чистюля. У неё была такая чистота в квартире, что до тошноты. И всё обставлено с большим вкусом. У них такой стол стоял, красного дерева с зелёным сукном. У Дау было не так много книг, как у многих. У него стояла кушетка, на которой он лёжа всегда работал, висел портрет женщины — Кора купила, он любил блондинок, — был шкаф, стол и большое кресло.
Когда Кора ругалась с Лифшицем, Ландау только смеялся. «Ну, что, — говорит, — попался?» Он всегда хохотал, когда все ругались, когда Кора плохо о ком-то говорила. Он никогда не вмешивался. В общем, у Коры с Лифшицем ещё с молодости были плохие отношения.
Кору физики чуть не посадили в сумасшедший дом. А она, не будь дурой, перед тем, как они это всё организовали, пошла к врачу. Был такой великий психиатр Керников(?). Она к нему пошла. Он её проверил и дал ей справку, что она нормальный человек. И когда они собрали консилиум в Президиуме Академии наук, Кора выложила врачам свою справку. Они ахнули: «Как это так? Она нормальный человек?» Физики понадевали тогда все свои награды, когда пришли в Президиум. Кора встала и говорит: «Вы все ничтожества. Надели награды, полученные благодаря Льву Давидовичу».
В.Б.: Она, конечно, во многом не права в своей книжке. Уж про И.Е. Тамма она такого наговорила …
Т.Б.: У них с Таммом отношения были неважные. А Ландау говорил, что Тамм прекрасный учёный и большой любитель всяких историй и сплетен. Я как-то один раз спросила: «Лев Давидович, а Вы любите сплетни?» Он говорит: «Я? Обожаю. Особенно про знакомых».
В.Б.: Кора на И.Е. Тамма совершенно несправедливо нападает в книге. Говорит, что он незаслуженно Нобелевскую премию получил.
Т.Б.: Ну, раз были такие отношения …. Она так говорила просто потому, что они все против неё были, и Тамм тоже. Лифшицы — Илья Михайлович и Евгений Михайлович, — эти всегда на Кору «бочку катили».
В.Б.: Она и против Капицы в своей книге говорит: «Как только заболел Ландау, так он перестал им интересоваться».
Т.Б.: Вначале, когда Ландау заболел, Капица большое участие принимал, много сделал, а уж потом не очень проявлял внимание. Но Капица человек такой. А.И. Шальников ведь не напрасно прозвал его «Кентавром». Я у Льва Давидовича спросила: «А что это такое?» — «Это, — говорит, — получеловек, полулошадь. Если станешь к нему задом, он тебя лягнет». Капица был непростой.
Вот единственный, кто часто звонил — это М.В. Келдыш. Вице-президент А.В. Топчиев каждый день спрашивал. Н.С. Хрущев всегда звонил, кричал: «Я вас всех пересажаю, если он умрет. Это человек великий. Если он умрет, я вас всех пересажаю».
Конечно, это был человек, каких я не встречала. Он был прост. С ним всегда о чём угодно можно было поговорить. Он знал не только свою физику. Он хорошо знал историю, поэзию и многое другое. Приходили ученики и жаловались: «Лев Давидович, Вы заболели, и теперь анекдотов нет». Он говорил мне: «Я умею рассказывать анекдоты, но не умею их сочинять».
Ну, а я, когда около него дежурила, он всегда так интересно всё рассказывал.
В больнице, когда врачи приходили, он говорил: «Я верю — он меня Танечкой звал — только Танечке. Она меня лечит». У него боли были страшные. Всё же было так разбито. «А вы, — говорит, — пришли, понюхали и прочь пошли».
Когда Ландау выписывался из больницы домой, то он просил М.В. Келдыша, чтобы я у него дежурила даже дома.
После того, как он выписался, он ездил с Корой в Чехословакию. Потом они вернулись в Москву и поехали на юг в Крым. И там были всё лето. А когда возвратились, у него стало плохо с кишечником. Ландау прооперировали. Оказалось, что у него была кишечная непроходимость. После операции образовался тромб и попал в лёгкое. 24 марта 1968 года его прооперировали,а 1-го апреля он умер.
Он очень любил 1-ое апреля. Всегда всех разыгрывал. И умер именно в этот день.
Помню, как я пошла на Учёный совет с ним, — ему же не разрешали одному, голова была разбита, может эпилепсия случиться. Когда мы вернулись, я говорю: «Боже мой, Лев Давидович, у Вас все академики спят на заседании!» Он отвечает: «Танечка, если бы все академики работали как надо, то у нас такое было бы изобилие всего! А они уже своё отработали. Поэтому они спят на Учёном совете». Несмотря на то, что был болен, он с большим вниманием слушал доклады на Учёном совете. Там выступал Капица, его ученики. Он всегда говорил: «Вот ученики у меня отличные, хотя я в своё время гонял их: «Не будете работать, у вас хвосты вырастут, и на дерево полезете»».
Придёшь на работу, целый день сидишь, слушаешь его рассказы. Он знал разные языки. Английский он изучил, немецкий и французский знал с детства. После того, как вернулось сознание, на всех языках мог говорить, несмотря на такую серьёзную травму.
Он всегда говорил, что у него замедленная реакция. Он машину не мог водить. Он понимал, что мог задуматься о своих формулах, и попасть в аварию.
Ландау был человек доверчивый и неприспособленный в бытовом смысле. Он говорил: «У меня руки плохие, ни на что не годные». Кора рассказывала, что когда они жили в эвакуации, «Дау пошел мыться в душ, а я бельё стирала. Вдруг Дау кричит: «Коруша, душ не работает». Я подхожу, включаю. Он: «А как ты сделала, что он заработал?» — «Очень просто»». Потом она еще рассказала, как он ездил в Ленинград на конференцию, и она дала ему с собой зубной порошок. Он приезжает в Ленинград и даёт ей телеграмму: «Порошок не открывается». — «Я, — говорит она, — была в ужасе». Это было в послевоенное время. Потом через три минуты опять телеграмма: «А порошок открылся». Для него это было обычно. Он говорил: «Я всё только ломать умею, а строить нет».
У них был альбом, я не знаю, где он сейчас, с фотографиями и рисунками Ландау с пелёнок и до последних дней. Альбом был подарен на 50-летие. На одном из рисунков он был изображен бабой-ягой, на другом — он лежит на диване, — он же всю жизнь работал, лёжа на диване, — и вот он лежит и свои формулы пишет. Был и такой рисунок: он идёт с гор, неся букву «пси», как он говорил, «квантовой механикой крестить»; все сидят в проруби, а он идёт крестить их. Был ещё рисунок, где он сидит на барабане — Лев на барабане, а вокруг слепые котята. Все эти рисунки — юмористические.
На 50-летие, он повесил объявление в раздевалке: «Все торжественные речи оставлять швейцару на вешалке». Не любил он и дорогие подарки. Он был необычным человеком.
Когда приходили к нему аспиранты, он принимал экзамены до трёх раз, а на третий раз говорил: «Ну, дружочек, занимайся другим делом». Один аспирант, медик с четвёртого курса, пришёл к Ландау: «Лев Давидович, я хочу заниматься наукой». И попросил совета, какой областью физики лучше заняться. Ландау ему рассказал о многих открытиях, и сказал: «Пусть это открывают другие, а Вы занимайтесь другим делом, потому что открывателей очень много. Физика — наука трудная. Вам 22 года. Я в 22 года уже кое-что для науки сделал». С этим аспирант и ушел.
Когда Ландау женился, то, как Кора говорила, он ей сказал: «Коруша, я тебе три условия ставлю. Первое условие, что ты будешь следить за своим здоровьем, второе — я буду раздавать деньги, а третье — немножко буду тебе изменять». «Я, — говорит Кора, — всегда думала, что это у него несерьёзно». Понимаете, сначала, когда они поженились, он не изменял ей. А вот после войны, когда у них сын должен был родиться, вот тут он начал интересоваться женщинами. А больше дамы сами вешались ему на шею. Вообще же он был любитель красивых женщин.
Когда он был очень болен, — быстро умер после этого, — говорил Коре: «Коруша, я столько тебе сделал всяких неприятных вещей, брось меня». Она заплакала и сказала: «Ты что!» И ушла вниз. Я подошла и говорю: «Лев Давидович, вот случись это с Корой, Вы бы ее бросили?» Он: «Никогда бы не бросил!» — «Зачем же Вы так?» Он её позвал: «Коруша, не плачь. Мы ещё с тобой увидим небо в алмазах!»
Вскоре после этого он умер.
Когда он был болен, конечно, он не мог работать. Наукой, конечно, не занимался, но всё равно, вспоминал все свои работы. Единственно, чего он не помнил — это три года перед катастрофой. Этого он не помнил. Но как обычный человек, он существовал.
Я таких людей, как Ландау, не встречала. Я многих академиков знала, но таких, как он, не было. Это был человек с большой буквы. Когда я ему говорила: «Вы такой крупный учёный, с мировым именем!», он спрашивал: «Танечка, я что, на гуся похож? Я же не гусь. Я обычный человек, как и Вы. Только Вы занимаетесь своим делом, а я своим».
Ему многие говорили, что он русский Эйнштейн. Он отвечал: «Да нет. Я где-то во втором (?) десяточке». Называл фамилии многих крупных физиков. Ну, Бор, конечно, Эйнштейн. С Эйнштейном он тоже встречался. Он говорил: «С Бором было очень интересно, а вот Эйнштейн был очень замкнутый».
В.Б.: Татьяна Фёдоровна, а вот Ваши с ним взаимоотношения какие были?
Т.Б.: Он просто был ко мне привязан. Знаете почему? Потому что, когда ему было больно, я ему помогала. Массаж, ванны делала. Снимала боль. И он ко мне настолько привык, что воспринимал как близкого, родного человека. И когда он ещё плохо ходил, и кто-то хотел помочь, повести его под руку, он говорил: «Я не доверяю». И звал меня. И жена его относилась ко мне прекрасно. Вообще, мне Кора очень нравилась. Многим не нравилась, а мне она очень нравилась. Она была очень красива. Очень.
Я ему говорила: «Лев Давидович, первая Ваша лекция после выздоровления — моя». — «Вам будет неинтересно». — «Для меня это очень интересно, потому что я буду знать, что Вы снова читаете лекции».
Но видите, у него же помимо всего пострадал еще и кишечник. Лечили одно, а умер от другого.
Во время болезни к нему приходил И.Я. Померанчук, и Ландау сказал: «Это мой самый способный ученик». Он его звал — Чук. Ещё в Харькове, когда Ландау заболевал, то Померанчук чуть ли не на лестнице у него сидел и спрашивал: «Учитель, а тебе ничего не надо?» — «Да что ты, Чук. У меня всё в порядке». И.Я. Померанчук очень его любил. Когда Померанчук заболел, Кора сказала: «Бедный Чук. Он даже не знает, что это у него смертельно». У него же был рак горла. Но он не знал, что это смертельно. Он говорил Ландау: «Ой, учитель, я тут рыбу съел и у меня, мне сказали, косточка застряла». Когда Ландау разбился, Померанчук приходил каждый день. Сидел и спрашивал: «А учителю ничего не надо покупать?» А.И. Шальников часто приходил. Они же все бывали у него, много физиков. Ученики, студенты приходили и просили, хоть один час подежурить.
Померанчук всегда говорил: «Вы не представляете, Татьяна Фёдоровна, что это за человек!» А Ландау ещё плохо говорил, и Померанчук страшно переживал. «Я бы для него всё отдал!» Кора, несмотря на все его измены, тоже говорила: «Если бы мне сейчас сказали, что нужно отдать ему всю кровь, что он будет прежний, я бы всё отдала, только бы он вернулся». И Померанчук тоже говорил: «Учитель, как мне хочется, чтобы я тебе был полезен».
Приходил Алёша Абрикосов. Но самый любимый его ученик — это Померанчук. Ландау всегда говорил: «Это самый, самый хороший человек. Я его очень люблю». Померанчук умер раньше, чем Ландау.
Даже трудно описать, какой он был человек. До него я много знала академиков, но таких, как Лев Давидович, не было.
Да, у вас же в ФИАНе работает теоретик академик Гинзбург. Они очень дружили.
Когда случилась авария, Шальников с женой — Кора тогда в больницу легла — готовили для Ландау обеды, все взвешивали, протирали — его же через зонд кормили, и нужно было, чтобы всё-всё-всё было свежее и протёртое. Шальниковы, Ольга Григорьевна и Александр Иосифович, всегда ездили к нему и возили завтрак, обед. А потом, когда Кора вышла из больницы, она стала ходить к нему. Я никогда не забуду, когда она впервые пришла, Ландау говорит: «Коруша, почему ты так долго не приходила? Где ты была?» — «Я была в больнице».
Как-то к нему пришел П.Л. Капица. Ландау его попросил: «Пётр Леонидович, доведите меня до кресла». Капица его повёл. И они вместе на палас упали. Как кричал, но не Ландау, а Капица! А Ландау ему говорит: «Пётр Леонидович, не бойтесь, я уже не разобьюсь больше. Помогите подняться». Мы вбежали, а они оба лежат на ковре.
Помню, ему поставили хирургическую кровать, обычную деревянную. Он говорит: «Я на этой кровати не могу спать». Тогда ему кровать поменяли. Палату красиво обставили. Он говорил: «Мне этот шик не нужен. Мне самое главное, чтобы у меня боль прошла. А это всё вы, пожалуйста, отдайте кому-нибудь другому. Мне не надо».
Помню, как после получения Нобелевской премии его телеграммой поздравлял Бор. Представляете, Ландау перечитывал эту телеграмму чуть не каждый день. Настолько он любил Бора. Бора он обожал. Ещё до болезни Ландау Бор приезжал с женой в Москву. Есть фотография — Бор с женой и рядом Ландау с Корой. Ландау говорил жене: «Коруша, Бор действительно великий физик».
В университете есть праздник — «День Архимеда». В 1961 году Ландау вместе с Бором был на этом празднике. Студенты все наряженные — Архимед, греки в старинных одеждах. Ландау этот праздник обожал. Всегда, когда к нему приезжали студенты, целый автобус, он, несмотря на болезнь, хотел отправиться в Университет. Он говорил: «Как я люблю этот праздник!»
Он очень любил своих учеников. Когда он разбился, все осуждали Судакова, а Ландау говорил: «Это несчастный случай. Судаков ни в чём не виноват». Когда к нему приходили, допытывались, он говорил: «Это несчастный случай».
После аварии, первый раз, когда он проснулся, он всё кричал: «Остановите машину, остановите машину!» Потом это всё у него прошло. Первый раз, когда он начал ходить, у нас все прослезились. А начал ходить он — два шага. И помню, все просили его попробовать пойти, он — ни в какую. А я сижу и говорю: «Лев Давидович, давайте мы с Вами пройдемся, прогуляемся». Он спрашивает: «Вы так считаете?» Отвечаю: «Мы же должны поправиться». И вот я взяла его под руку, и мы пошли по коридору больницы. Все выскочили из палат, и лечащий врач его пришел: «Татьяна Фёдоровна, как Вы смогли его уговорить?» — «Сказала, и он пошел». А Ландау произнёс: «Ну, что же, Танечка считает, что я должен ходить. Значит, я должен».
Говорят, что он хорошо в теннис играл и на лыжах ходил. Он даже ездил в горы. Вообще он путешествия любил. Когда ему советовали врачи: «Гуляйте на ночь», он говорил: «Я? Гулять? Ни за что один не пойду. Только с красивой девушкой». И Кора всегда смеялась: «Ну, кто ж к тебе приведёт красивых девушек гулять?» Вообще он был очень доверчивый человек. Он мог сесть на мотоцикл, не зная его хорошо, и ехать. Он рассказывал, что в детстве, когда был подростком и у него была температура, ему казалось, что он хрустальный и может разбиться. Он это очень переживал.
А когда у него родился сын, он назвал его Игорем. Помню, как он рассказывал: «Физики приходят к нему: «Дау, ты подхалим».
— «А почему?»
— «Потому что ты сына назвал в честь И.В. Курчатова».
— «Вот об этом я и не подумал»».
К И.В. Курчатову они ездили всегда с Я.Б. Зельдовичем. Я.Б. Зельдович тоже был немножко его учеником.
У В.Л. Гинзбурга дома висит большой портрет Ландау. Гинзбург очень любил Ландау. Два академика Кикоины тоже очень его любили. А Гинзбург на него чуть не молился. Хотя Ландау говорил, что «у Гинзбурга теперь молодая жена, и он так любит её, что полностью занят ею». А Алёша Абрикосов звал Гинзбурга подкаблучником. Алёша Абрикосов поехал во Францию и там женился. Жена его, правда, недолго жила здесь, уехала. Ей, видите ли, все наши порядки не подошли. Но у Абрикосова там во Франции остался сын.
Было всегда интересно, когда кто-нибудь из физиков приходил к Ландау. Их беседы были очень интересными. Помню, он спросил: «Ребята, а вы продолжите то, что я делал в Институте, завершите то, что недоделал?» «Да, — отвечали, — конечно». Алёша Абрикосов, по-моему, принимал его дела, его аспирантов. Ландау всегда на него полагался, а почему-то не на Евгения Михайловича. Есть такая книжка — «Физика для всех» Китайгородского. И когда эта книжка выходила, в ней очень, очень много было ошибок. Когда Китайгородский приходил, Ландау его очень ругал. И всё-таки Евгений Михайлович эту книжку пересмотрел и все ошибки исправил. И говорил, что Китайгородский хороший парень, но любит хватать верхи, чтобы побыстрей.
К Ландау многие приходили. Он рассказывал, как они были у Нильса Бора, и как Г.А. Гамов остался в Америке. Хотя Гамов об этом написал очень хорошую книжку. Рассказывал в ней о Ландау.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer12/berezanskaja/
