Правдивая история тети Фиры и Моисея Гольдштейна,
а также несколько «размышлизмов» о свободе и счастье
Наброски к роману
Публикация и предисловие Натальи Рапопорт
О неоконченном романе Марка Копелева «Синее Перо»
У моего друга Марка Копелева было два литературных кумира, Булгаков и Войнович. «Мастера и Маргариту» он знал наизусть почти от корки до корки, и к месту, а то и не к месту, постоянно цитировал. В связи с этим я даже однажды пересказала ему байку Губермана о Шостаковиче (возможно, красиво выдуманную). В одной из симфоний Шостаковича есть длинная цитата из Малера, и кто-то его якобы спросил, случайно ли это, а Шостакович якобы ответил, что конечно не случайно: вы даже себе не представляете, какое это счастье поставить свою фамилию под такой божественной музыкой! Вот и Марик наслаждался, включая цитаты и аллюзии на «Мастера» и другие произведения Булгакова. И завидовал ему, и огорчался, что это не он написал «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…».
Марк Копелев писал чудесные рассказы, замечательные эссе и повести (к последним я равнодушна), но мечтал о крупной форме. И однажды рассказал, что начал-таки писать роман, в котором два героя — Тётя Фира и Моська Гольдштейн, что оба героя имеют реальных прототипов, причём оба прототипа — мужского пола, но по законам жанра в романе нужна героиня, тётя Фира. Сообщил, что все приключения героев — подлинные, только немного приукрашенные его, Марика, фантазией и художественным вымыслом. Он прочитал мне несколько глав по Скайпу, а потом прислал, чтобы я прочитала глазами. Мне очень понравилось. С тех пор, написав страницу, параграф, а то и одну строчку, Марик немедленно зачитывал их мне. К сожалению, между новыми фрагментами из «тёти Фиры» — так в наших разговорах назывался его будущий роман — проходили иногда довольно длинные перерывы. Таков был его стиль — Марик делал сто дел параллельно — писал повести, писал короткие рассказы, собирал книгу «Розыгрыш», варил щи или грибной суп, чинил крышу. В результате «Тётя Фира» продвигалась медленно. Но размышлял он над ней всё время, обсуждал, куда «тётю Фиру» завернуть и чем кончить.
А потом Марик заболел. Стало не до «Тёти Фиры». Однажды он огорошил меня сообщением, что послал мне по электронной почте своё «Синее перо», чтобы оно было у меня, сколько есть. Какое такое «Синее перо»?! Оказалось, что так назывался его будущий роман. Он никогда мне об этом не говорил, и я страшно удивилась. Марик сказал: «Прочитаешь предисловие и всё поймёшь». Я прочитала предисловие и конечно всё поняла: Марику необходимо было ещё раз перекликнуться с Булгаковым. Предисловие ввело в его роман Тётю Фиру, но написано было, конечно, не для этого. Больше «Синее перо» нигде не фигурировало. Возможно, оно сыграло бы опять в концовке романа, но этого мы никогда не узнаем. Марик умер.
Фрагменты, что он мне прислал, по объёму гораздо меньше того, что он читал мне по Скайпу или пересказывал. Есть надежда, что когда-нибудь мы найдём ещё какие-то фрагменты «Тёти Фиры» в его компьютере. А пока почитайте то, что он мне оставил.
Наталья Рапопорт
***
Свобода — это не то, что вам дали.
Это то, что у вас нельзя отнять.
Вольтер
(Часть первая)
— Завидую! Ах, как я завидую писателям, которые одной строчкой умеют закрутить сюжет. «Всё смешалось в доме Облонских.» Всего четыре слова, а произведение уже началось, основная мысль обозначена, действие двинулось. Или вот так: «Господа! Я собрал вас затем, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие …» И всё! Одна фраза и всё забурлило, зашевелилось, покатилось…
Я взглянул в окно. Соседская собачка задрав ногу писала на газоне под мой почтовый ящик. Соседка воровато оглядывалась по сторонам, не видит ли кто, как ее собака нарушает общественный порядок.
«Выйти поругаться, что ли, — лениво подумал я. — Да её к черту».
Я опять повернулся к монитору:
— О чем это я? Ах, да… О сюжете. Или вот совсем по-другому: «В белом плаще — с кровавым подбоем — шаркающей кавалерийской походкой — ранним утром —четырнадцатого числа — весеннего месяца нисана — в крытую колоннаду — между двумя крыльями дворца Ирода Великого — вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.» Какая дьявольская сила заключена в этой длинной строке! В этом — таком простом с виду перечислении вещей, их свойств, цвета, дат, времен года, мест… Изверг рода человеческого знал как соединить слова, чтобы они затягивали в омут повествования. Я бы душу продал этому самому Воланду, если бы он дал мне дар так слагать слова…
Не успел я написать эту строчку, как в дверь позвонили.
— Ну, вот! — подумал я. — Явился — не запылился. Верно говорят, не поминай черта всуе…
Я подошел к двери, перекрестил её на всякий случай и осторожно открыл дверь. Чудотворный крест помог — Воланда за дверью не оказалось. На пороге стояла почтальонша.
— Распишитесь, — она протянула мне какую-то бумажку.
— Что это? — подозрительно спросил я. В самом деле, черт её знает… Дьявол, как известно, может принимать разные обличья.
— Вам бандероль. — сказала тетка.
Я внимательно изучил бумаженцию — поди знай, что эта якобы почтальонша тебе подсовывает.
— Ну, чего вы разглядываете? Подписывайте.
— Кровью? — на всякий случай уточнил я.
— Можете и кровью, — мрачно сказала тетка и протянула мне ручку. — Давайте, давайте… Некогда мне тут.
Мне её настойчивость не понравилась, но ручку я взял, и на обратной стороне квитанции попробовал — мол, пишет ли… Чернила были обычные, синего цвета. И то слава богу. Я расписался.
Почтальонша отдала мне бандероль и пошла к своей машине. Никому-то моя убогая душа была не нужна.
Я открыл посылку. Там, упакованная в мягкую бумагу, лежала длинная бархатная коробочка, а в ней удивительной красоты синее гусиное перо и причудливой формы флакон фиолетовых чернил. На открытке стилизованной ивритской вязью было написано: «Дорогой, Гаррик! Поздравляю с днем рождения. Мазлтов. Фира.»
Господи! Сегодня уже 14-е… У меня же завтра день рождения. А я тут в своей солнечной Флориде, в тщетных попытках написать что-то путное, совсем забыл. А Фира молодец — помнит. Да, но если завтра пятнадцатое, то это означает, что сегодня как раз «четырнадцатое число весеннего месяца нисана». Видать, не зря мне вспомнился Пилат.
Фантазия моя захлопала куцыми крыльями, пытаясь воспарить над прозой жизни: над собачкой, писающей на газон, над жуликоватой соседкой, над хмурой почтальоншей…
— А что если… — начал фантазировать я, — что если это была не почтальонша, что если это действительно был Он…
— Вот тебе перо, — сказал, — пиши.
— О чём? — спросил я, — Хорошо тебе. Ты Га-Ноцри видел, пальму на слоновьей ноге, Понтия в плаще с кровавым подбоем, разговоры их слышал, при казни, опять же, присутствовал… А тут о чем писать? О том, как собачка на газон пописала?
— А чем тебе тетя Фира не сюжет? — Он указал на коробочку, — помнишь, что твой любимый Пушкин сказал: «полно вам по свету рыскать, служа страстям и нуждам человека…» Вот и не рыскай в небесных высях — всё самое важное всегда рядом. Причем тут Облонские, причем тут Понтий Пилат? Посмотри вокруг.
Я задумался. А что? Почему, собственно нет. Тетя Фира персонаж действительно экзотический, и, в какой-то мере, типичный. Тут есть над чем подумать.
Я взял коробочку, достал перо, полюбовался на него, окунул в чернила и написал: «Правдивая история Тети Фиры…»
То ли перо действительно было даром соблазнителя, то ли вдохновение накатило, но стали вдруг выскакивать нужные слова, слова складываться во фразы, фразы в текст, всплыли какие-то воспоминания, которые, собственно, и есть основа любого сюжета.
Конечно, тетя Фира женщина незамысловатая. Но с другой стороны, мудрая, как большинство еврейских женщин. Не зря в еврейском народе национальность определяется по материнской линии. Мудрые еврейки не раз спасали нацию от гибели. Вспомнился недавний разговор с Фирой о каком-то общем знакомом. Я кипятился, что-то доказывал…
— Вэй’з’мир! — пожала плечами Фира. — Вот ты его ругаешь, а его пожалеть надо. Это ж сколько начальственных задниц нужно вылизать, и ради чего? Чтобы в конечном итоге стали вылизывать твою? Так всё равно чья-то задница окажется повыше…
Словом, чем больше я вспоминал свои разговоры с тетей Фирой, тем больше я понимал правоту черта, подкинувшему мне мысль о тете Фире. Я отложил синее перо и сел к компьютеру.
Вступление
Прежде всего, надо объяснить, кто она, эта женщина. Я и мои друзья называем ее — «тетя Фира». Но это только так говорится — «тетя Фира». Никакая она не «Тетя». Это полная сил и здоровья женщина средних лет, весьма привлекательная, пользующаяся невероятным успехом у пожилых евреев на Брайтоне. И все-таки — «тетя Фира.» Почему? Не знаю. «Тетя Фира» — и всё. Все её так называют, а она не возражает. Не называть же её, в самом деле, мадам Розенпоц.
Ах да! Забыл сказать. Полное имя этой замечательной женщины — Эсфирь. Эсфирь Розенпоц. Да, да, не удивляйтесь — Эсфирь Марковна Розенпоц. Если вы знаете хотя бы пять слов на идиш, вы удивитесь и скажете, что таких фамилий не бывает? Бывает, как видите, бывает. Вы даже представить не можете, какие чудеса случаются иногда в подлунном мире. И если у вас хватит терпения дочитать мой роман до конца, вы со мной согласитесь. А тем, кто не знает ни одного слова на замечательном языке Шолом Алейхема, Переца Маркиша и Ицхока-Лейбуша Переца, я должен объяснить, почему так удивляются те, кто этот язык знает: «розен» обозначает «розовый», а «поц»… м-м-да… ну, тут вряд ли нужно переводить. Можно ни слова не знать на идиш, но что означает это слово, знают даже те, кто ни разу в жизни не видел живого еврея, хотя, честно говоря, я сомневаюсь, что на белом свете такие встречаются, ибо евреи водятся в любой стране, в любом народе, за исключением разве Северной Кореи и джунглей Амазонки. Причем насчет Амазонки я не уверен. Не зря в стране, откуда мы родом, ходила такая частушка:
Вот упал метеорит,
а под ним еврей лежит.
Это что же за напасть
камню некуда упасть!
Между прочим, вы задумывались когда-нибудь, кто такие антисемитские песенки сочиняет? Не знаете? Так я вам скажу — сами евреи и придумывают. Умение посмеяться над собой всегда было отличительной чертой нашего народа, где бы он ни жил — в Одессе, в Гомеле, в Нью-Йорке или в джунглях Амазонки.
Так. С национальностью тети Фиры мы разобрались. Но согласитесь, друзья мои, что национальность, хотя что-то и говорит о человеке, но проясняет далеко не все. Есть еще привычки, образование, есть, наконец, профессия, которые и определяют, кто ты есть. И ответственный автор, знакомя со своими героями, должен на эти вопросы ответить.
Но вот какая незадача. Ответить на вопрос: «Кто ты?» — нам, живущим в эмиграции, очень непросто. Жизнь эмигранта разорвана на две части, и в каждой из этих частей своя история. Эмигрант, любой эмигрант, был кем-то в ТОЙ жизни, в утробе, так сказать, матери-родины, и, в силу обстоятельств, стал кем-то в ЭТОЙ жизни. Чаще всего эти две линии не совпадают. Был врачом, был инженером, был режиссёром, был актёром, был журналистом… Был, был, был… Ну, был. А теперь плюнь и забудь. Теперь важно не кем ты БЫЛ, а кем СТАЛ. То, чем ты был, только фундамент, на котором ты решил построить здание новой жизни. А что на этом фундаменте вырастет — халупа засранная, сортир, прекрасный небоскрёб или воздушный замок, парящий над прозой жизни, зависит от того, что этот фундамент выдержит. В скобках замечу, что самый крепкий фундамент нужен именно для воздушных замков. Это касается всех эмигрантов. Кроме художников и чекистов. И те и другие бывшими не бывают. О чекистах в следующий раз, а сейчас о художниках. Тётя Фира — художник.
Глава первая
Познакомились мы с ней в «приемном покое» аэропорта JFK. Вы не знаете, что это такое? Ну да, конечно, откуда… «Приемный покой» — это такой нынешний Эллис Айленд. Что? Вы и про Элис Айленд не знаете? Ваше счастье, ваше счастье! Изначально Эллис Айленд — это клочок земли в устье Гудзона. Два века назад он был размером всего три акра, и на нем была устричная отмель. Местные индейцы Манахаттоу и Канарси собирали там мидий и устриц и были счастливы. С приходом цивилизации индейцев, чтобы не путались под ногами, перебили, а островок приспособили для казни пиратов, бандитов и других лиходеев-окаянников, в большом количестве прибывавших в Новый свет. Для этого на нем воздвигли прекрасную виселицу. Сами посудите — какая цивилизация без виселицы? Американцы люди простые, незатейливые, французские изыски типа гильотины им не подходили. Так что виселица без работы не простаивала. Но прогресс на месте не стоял, количество весёлых людишек не уменьшалось, и 1-го января 1889 года в штате Нью-Йорк вступил в силу «Закон об электрической казни». Прекрасную виселицу заменили не менее прекрасным электрическим стулом, а островок досыпали и увеличили почти до пятнадцати гектаров, благо подоспело строительство нью-йоркской подземки. Вынутый грунт куда-то надо было сваливать, и чтобы столь полезная и нужная площадь не пропадала, на Эллис Айленде построили пункт сортировки эмигрантов, искавших счастья в новой стране. То есть назначение свое этот островок изменил не очень. Не зря его называли «остров надежды и слез». В самый разгар переселения в США в начале 20 века через этот «остров надежды» проходило до 5000 человек в день, и сегодня более 100 миллионов американцев могут найти в списках Эллис Айленда имена своих предков. Сейчас здесь музей эмиграции, а «остров надежды и слез», переместился в аэропорт имени Джона Фитцджеральда Кеннеди — JFK. Новые поколения эмигрантов называют его «приёмный покой» и ждут теперь там, прежде чем вожделенная Америка распахнет двери в предполагаемый Рай.
В этом «приёмном покое» в январе 1991 года мы с тетей Фирой и познакомились. Процесс оформления документов долгий, нудный, все устали после двенадцатичасового перелета, не говоря уже про отходняк от прощания с милой родиной, которая сделала всё, чтобы сделать это расставание незабываемым. Все нервничают, то там, то тут вспыхивают локальные свары. Какой-то хрен с горы, видать бывший начальник, начинает возмущаться и качать права, мол, «сколько можно ждать…», «это что же с нами, как со скотом…», ну и тому подобное. В нем неожиданно проснулось доселе неизвестное советскому человеку чувство гордости. Отчего бы и нет, если тебе за это ничего не будет. Не Эллис Айленд, поди, где тебе заглядывали в зубы, как коню на ярмарке, и рисовали кресты мелом прямо на одежде, обозначая степень твоих умственных способностей: крест — слабоумие, крест в кружке — идиотизм. Впрочем, в данном случае всё было ясно и без креста в кружке. Сидящая рядом со мной женщина вдруг обращается к нему с такой речью:
— Ну, шо вы скёте ногами, как балерина Большого театра на сцене Дворца съездов? Вы шо, спешите скорее, чем все?! Подождите, еще нахлебаетесь. Или у вас есть деньги, чтобы так себя вести? Нет!.. Ну так уже сидите и не спрашивайте свои вопросы.
Этот очаровательный спич пленил меня узнаваемой сочностью.
— Вы из Одессы? — спросил я.
— Почему вы так себе думаете? — покосилась на меня женщина.
— Язык, — ответил я — замечательный одесский язык.
Женщина улыбнулась, поманила меня пальцем и сказала на ухо без всякого акцента:
— А вы что, не видите, что с этим поцем только так и можно разговаривать? Он думает себе, что ЗДЕСЬ он ТАМ. А на самом деле, он был говном ТАМ, и таким же говном останется ЗДЕСЬ. Из Гомеля я. А вы?
— Я из Ленинграда.
— Я почему-то так и подумала. Меня зовут Фира. Эсфирь Марковна Розенпоц, — она усмехнулась. — Замечательная фамилия, не правда ли?
Я пожал плечами.
— Фамилия, как фамилия. Еще и не такое бывает. Вон Дина Рубина уверяет, что нет на свете такого слова, которое не могло бы стать еврейской фамилией. Эммануил Сергеевич Жоппа гораздо хуже. А я знавал и такого.
— Приятно иметь дело с интеллигентным человеком, — сказала она, и было непонятно, что имеется в виду: то ли, что я спокойно отреагировал на ее не совсем обычную фамилию, то ли, что я читал Рубину или знал человека по фамилии Жоппа.
Впоследствии мы несколько раз встречались, и наше знакомство переросло в некое подобие дружбы. Есть такие отношения, которые формулируются фразой — «не друзья, но дружны». Она рассказывала мне о детстве, об учебе, о славном городе Гомеле, о друзьях, об учителях…
Конечно, из-за своей фамилии тетя Фира натерпелась по жизни, страшно сказать. Одно время она даже серьезно подумывала сменить её. Но когда она пришла в гомельский ЗАГС, штымп с печальными глазами и ненадежным профилем, скучающий за столом, даже не посмотрев ее бумаги, спросил:
— И на какую же фамилию, любезная Эсфирь Марковна, Вы хотели бы поменять свою замечательную фамилию?
— Ну, не знаю… На какую-нибудь более приличную. С фамилией Розенпоц в Советском Союзе жить невозможно.
— Фирочка, — сказал штымп, — в Советском Союзе с любой фамилией жить невозможно. Но хочу посоветовать Вам, как родной. Не делайте этих глупостев.
— Почему? — спросила тетя Фира.
— Потому что пока вы живете в Гомеле, смысла в этом нет никакого. Всё равно все знают, как ваша фамилия, как фамилия вашего папы, дай бог ему здоровья и долгих лет жизни, вашего брата, вашей тети Розы, пусть она тоже будет здорова, и поменяйте вы ее хоть на Иванов, хоть на Рейган — это ничего не изменит. А вот если вы захотите из этой прекрасной страны уехать, то с фамилией Иванов или Рейган у вас будет большой, большой макес. Как, например, у меня, — он горестно вздохнул и развернул табличку на столе лицом к тете Фире. На табличке было написано: «Иванов Арон Исаакович — замначальника гомельского ЗАГСа».
— Понятно, — сказала тетя Фира. — Ну, а почему нельзя, скажем, на Рейган?
— Потому что там, куда Вы уедете, уже есть один Рейган. Еще один из Гомеля им не нужен. Конечно, если очень хотите, можете поменять Розенпоц на Розенкранц, хотя и этого я Вам не советую.
Тетя Фира была женщина интеллигентная. Она закончила восемь классов и гомельское художественное училище. Нет, Шекспира она, конечно, не читала, но в молодости Моська Гольдштейн водил ее на фильм «Гамлет». Они тогда весь фильм целовались в заднем ряду, так что тетя Фира почти ничего не помнит, кроме того, что этот шлимазл Моська все время пытался залезть к ней под юбку. Но она запомнила момент, когда на экране какой-то мужик в колготках, по всей вероятности грузин, потому что звали его Гамлет, как грузина из соседнего подъезда, учил двух евреев играть на дудочке. «Нате, — совал он им дудочку, — сыграйте». Те отказывались, потому что, азохенвэй, ну какой музыке может научить грузин еврея, а он говорил: «Что, не можете? А как у меня на нервах телебенькать — так пожалуйста!» Тетя Фира хорошо запомнила этот эпизод, потому что тех двух евреев звали почти так же, как их с Моськой — Розенкранц и Гольденштейн.
— Нет, — сказала тетя Фира, — Пусть, пожалуй, будет как есть.
Арон Исаакович из Гомельского ЗАГСа оказался прав. Когда тетя Фира засобиралась в Америку по вызову троюродной тетки, неожиданно образовавшейся у нее в Алабаме, проблем у неё почти не было. Или время уже было такое, или действительно фамилия сыграла свою роль. Начальник Гомельского ОВИРа товарищ Петров только строго спросил:
— Розенпоц Ваша настоящая фамилия?
— Не извольте сомневаться, — гордо ответила тетя Фира. — Можете спросить у Иванова из ЗАГСа.
— Знаем мы этих Ивановых, — проворчал Петров, подписывая тети фирины документы, — была б моя воля, я б такого Иванова к стенке поставил, а Вас бы закатал лет на десять без права переписки. И-эх… Сталина на вас не хватает.
Тетя Фира быстренько выдернула у него подписанные документы, спрятала их в сумочку и поинтересовалась:
— За что?
— Что за что?
— Десять лет за что?
— За то! — лаконичное лицо начальника ОВИРа стало цвета знамени позади него, — Предатели вы! А этот Иванов — приспособленец! Иванов!!! Жидяра из Бобруйска этот Иванов!
Этого тетя Фира, отец которой в свое время отсидел пять лет в мордовском лагере за то, что начистил рыло какому-то начальнику-антисемиту, снести не могла.
— А ты, старый эйзл (осел), конечно, прынц английский. Ай воз туцер! По Сталину этот поц соскучился. Да при Сталине таких, как ты, первыми раком ставили, и на Колыму отправляли! — И она выскочила из кабинета, так шваркнув дверью, что табличка на дверях кабинета отскочила и повисла на одном гвозде. Тетя Фира оглянулась. «Начальник гомельского ОВИРа — Петров Моисей Соломонович», — информировала раскачивающаяся табличка…
Почему люди эмигрируют? Странный вопрос. С легкой руки высоколобых интеллектуалов и прессы разных оттенков появилось определение — «колбасная эмиграция». В этом термине прослеживаются осуждающие коннотации. Ну, как же — родину на колбасу променяли. Предатели! А почему, собственно, предатели? Почему человек не имеет права жить там, где он хочет? Как хочет? Общаться с кем хочет? Любить кого хочет? Почему человек не может свободно купить эту самую колбасу. Такую, какую хочет. В любой момент. Без унизительного стояния в очередях и заискивания перед краснорылой личностью, которая почему-то называет себя продавцом. Продавец — это человек, который продать хочет, а у этой один разговор — «не нравится, ну и вали отсюда». Вот и отваливают… Подальше от этих петровых, ивановых, сидоровых, соскучившихся по усатому негодяю, тоскующих по безнаказанной возможности стереть в лагерную пыль любого, кто думает не так, как они. А еще лучше к стенке поставить. Они почему-то считают, что стрелять будут только они.
На самом деле, уезжают потому, что жить уже не могут в том дерьме, в котором прожили большую часть своей сознательной жизни. И как только приоткрылась щелочка, капельками ртути раскатились в разные стороны, в разные страны, в Америку, в Израиль, в Германию, в Австралию, в Новую Зеландию, к черту в турки, лишь бы подальше от этого счастья. Всё бросив, уезжают с криком: «Достало!» А если спросить: «Что ищешь ты в краю далеком?» — пожалуй, и не ответят… Или скажут: «Свободы». Только каждый при этом будет иметь в виду совершенно иное. Один хочет молиться на своем языке, другой свободно заниматься творчеством, третий без очередей, без блата покупать колбасу, просто растить детей, смотреть кино, пить пиво, ходить на футбол, слушать Пугачеву и Киркорова или симфонические концерты… Жить!
Сложней всего, конечно, приходится второй категории граждан. Во-первых, амбиции повыше. А во-вторых, свободно заниматься творчеством ты, конечно, можешь. Но кому это твое творчество нужно здесь в Америке, где тебя никто не знает, да и знать особенно не желает. Тут своих достаточно. Но, предположим, ты создашь что-то эдакое, от чего у всех дух захватит. Но — попробуй, продай. А ведь надо же чем-то платить за —квартиру, что-то есть, на что-то покупать кисти, краски, холсты… Обратная сторона свободы.
Джонни — русский художник, с которым Фира познакомилась у Центрального парка, где она пыталась продавать свои работы, сказал:
— А ты что хочешь от этих факинг гэллери. Они без рекомендаций никогда ничего не возьмут. Вот твои картины. Думаешь, они не понимают, что это хорошие работы? Понимают, и еще как! Там ведь профессионалы работают. А не возьмут. Травки хочешь?
— Нет, спасибо, — поблагодарила тетя Фира.
— Как хочешь, — сказал Джонни, закручивая косяк.
— Ну почему? Ты же сам сказал, что работы хорошие.
— Почему, почему… По кочану! Потому что им не искусство нужно. Им продать надо. Чуешь разницу?
— Ну, так если работа хорошая, её и продать можно.
— Нельзя.
— Почему?
— Потому, — сказал Джонни затягиваясь. — Потому что в искусстве никто ни хера понимает. Те, у кого есть деньги, покупают работы либо уже известных художников, либо тех, вокруг которых шум, скандал. Пена, одним словом. Ну, не может же нормальный человек, у которого есть хоть что-то в его факинг котелке, всерьез считать, что работы Уорхолла или Лихтенштейна — это произведение искусства. Да я таких «мерлин монро» или «Мао» под копирку могу за день сотню нахерачить. Что, кстати, эти ребята и делали.
— Вообще-то, у нас в Гомеле это, честно говоря, и даром никто бы не взял, — сказала тетя Фира. — Но ведь покупают. И за сумасшедшие бабки. Может, в этом что-то есть.
Джонни посмотрел на неё и усмехнулся.
— Ну, ну… «Всё-таки в дерьме что-то есть. Не может же миллион мух так ошибаться!»
— Ой, вэй! — восхитилась тетя Фира и с уважением посмотрела на Джонни, — Здорово сказано! Сам придумал?
— Нет, конечно. Ежи Лец сказал.
Тетя Фира не знала, кто такой этот Е. Жилец, а спрашивать постеснялась. Вообще-то в школе она училась в одном классе с козлом по фамилии Жилец, и его даже звали Фимка, Ефим значит. Но такие мудрые мысли тому Е.Жильцу в голову прийти, конечно, не могли, потому что он был хулиган, второгодник и полный дебил. «Наверное, это какой-то другой Жилец, — подумала она. — Мало ли на свете Жильцов».
— Но ведь как-то этот самый Уорхол пробился, — сказала тетя Фира.
— Жопу подставил, вот и пробился, — сказал Джонни и с наслаждением выпустил облако дыма. В воздухе густо запахло марихуаной.
— То есть? — не поняла целомудренная тетя Фира.
— Вот тебе и «то есть». Пидор гнойный этот твой Уорхол, — зло сказал Джонни и сплюнул.
— А, вот ты о чем, — поняла, наконец, тетя Фира. Нет, она, конечно, знала, что на свете существуют гомосексуалисты, и что в искусстве их уже больше, чем нормальных людей, но у них в Гомеле этот вопрос не был слишком актуальным.
— Они, эти пидоры, всюду, — продолжал Джонни, — Не плодятся, но размножаются. Один пидор банку супа «Кэмпебелл» нарисовал, или там, ту же «Мерлин», другой пидор из «Нью-Йорк Таймс» написал, что это гениально, еще куча пидоров подхватила, они же друг за дружку держатся — и пошло-поехало. «Гений! Новое направление в искусстве! Поп-арт! Поп-арт!..» Жоп-арт!!! А куча дебилов всю эту хуйню повторяет. А другая куча дебилов, у которых денег, как у дурака махорки, эту факинг хуйню скупает. И вешает в своих домах. А картина в раме, да на стене богатого дома или в вестибюле банка, уже вроде и ценность представляет. «Не будет же Рокфеллер всякое дерьмо покупать…» — думает какой-нибудь дебил, придя в банк и посмотрев на стену.
Джонни опять затянулся.
— Но ведь купил же этот самый Рокфеллер… Значит, понравилось… — робко сказала Фира.
— Да ни хера твой Рокфеллер не покупал. Рокфеллер делом занят, бабки куёт. У него в штате какой-то там хмырь искусствовед-дизайнер за это отвечает. Такой же пидор, как этот Энди Уорхол. И вот этот пидор-дизайнер посмотрел на этого пидора Эндичку и обкончался. Купил и повесил в вестибюле Чейз Манхеттен Банка. Рокфеллер, поди, посмотрел и спрашивает: «Что это за факинг хуйню ты тут мне повесил, Билл?». А тот с умным видом отвечает: «А это новое направление в искусстве сэр. Поп-арт называется.» Рокфеллер репу почесал и спрашивает: «А с чего это ты взял, Билли, что это вообще искусство?» «А вот, — говорит этот пидор-дизайнер, — вот статья в Нью-Йорк Таймс. Как раз про эту банку с супом и пишут. Я ее вам на аукционе всего за двести тысяч купил». Рокфеллер берет газету, а там: «Гений! Неподражаемо! Teriffic! Unbelievable! Новое направление в искусстве! Поп-арт!..» «Ну, — думает Рокфеллер — может, я действительно чего-то не понимаю. Отстал за делами… А, в общем-то, насрать! Двести тысяч не такие уж большие деньги. Не говорить же, что это говно: эти писаки-пидоры вой поднимут, что я ретроград, что я ничего в искусстве не понимаю. Еще и акции «Стадарт Ойл» обвалят. Хер с ней, с этой «Банкой супа», пусть висит. Надо будет акций «Кэмпебелл» прикупить. Возможно, они после этой картинки подскочат». А Рокфеллер — потому и Рокфеллер, что на много ходов вперед умеет считать. Акции «Кэмпебелл» действительно подскочили, после того как картина в Чейз Манхеттене была вывешена.
Джонни сделал глубокую затяжку, и глаза его затуманились.
— «Я за искусство, которое смешано с повседневной чепухой и все же поднимается наверх!» — процитировал он. — Это Рой Лихтенштейн сказал, их идеолог, тоже пидор, естественно. Конечно, «поднимается наверх». Говно оно всегда всплывает.
— Ну, что-то ты уж слишком сурово, — поежилась тетя Фира.
— Нет, — Джонни затоптал окурок. — На самом деле еще хуже. Да ты скоро сама все поймешь…
Джонни оказался прав. Тетя Фира прошла этот путь в полной мере. Поначалу она тоже пыталась предлагать свои работы. Что-то у нее даже покупали, она ведь действительно была очень хорошим, самобытным художником. Но этого «что-то» на прожитье явно не хватало. Она пыталась пристроить свои работы в какие-то галереи. Там вежливо кивали, хвалили, говорили: «да, да, мы подумаем…» Этим дело, как правило, и заканчивалось. И тетя Фира через какое-то время поняла, что прокормиться продажей своих работ неизвестному художнику в Америке, как, впрочем, и в любой другой стране мира, невозможно. И если ты хочешь заниматься живописью, то надо найти какую-то работу, приносящую хотя бы минимальный доход.
И тетя Фира занялась весьма своеобразным и довольно прибыльным бизнесом. Она стала «гнать фальшаки». Что? Вам неизвестно, что такое «фальшак»? Ну да, да, конечно, вы же, наверное, далеки от всего этого. «Фальшак» — это когда делается копия с полотна какого-то известного художника или пишется картина в манере известного мастера, а продается, как оригинал. Довольно распространенный и прибыльный бизнес в сфере искусства. Рынок картин перенасыщен всякого рода подделками, и спрос на эту продукцию не иссякает. Внезапно разбогатевшие люди (опустим, каким способом), чтобы легализовать свое богатство, начинают «вкладываться» в искусство. Согласитесь, есть что-то порочное в термине «вкладываться в искусство». А поскольку ни вкуса, ни знаний, у них, как правило, нет, то впарить такому нуворишу какую-то подделку особого труда не составляет. Ибо покупает он/оно не понравившуюся картину, а имя. «Вкладывается».
Вы можете возразить: а как же эксперты? Какой идиот выложит бабки, не убедившись, что это действительно Пикассо, Матисс, Жорж Брак или, скажем, Джакометти? Так вот, тетя Фира писала эти фальшаки так, что ни у одного эксперта не возникало и тени сомнений в подлинности. Там, правда, есть много своих тонкостей, таких как мазок, состав красок, а в первую очередь — возраст и структура холста. Но тетя Фира решала эту проблему просто. Она ходила по мусоркам, по блошинным рынкам, по гараж-сейлам и покупала по доллару — два старые, не представляющие никакой ценности, картины, очищала холсты от старой краски и писала на них свои шедевры. Затем с помощью соответствующих техник старила картины, делала кракелюр — возрастные трещинки в слое краски, обрабатывала подрамники, чтобы они тоже выглядели старыми и т.д., и т.п. В этом деле много всяких премудростей, известных только специалистам. Эксперты, захлебываясь от восторга, утверждали, что это неизвестные произведения великого Модельяни или, скажем, основоположника футуризма Маринетти. Несколько таких работ даже ушли с аукционов Сотсбис, Кристи, Друо и других, менее известных.
Естественно, она не сама продавала эти работы, а сдавала посредникам, которые, собственно, и подвигли тетю Фиру на этот преступный бизнес. Они — эти ребята, которые заказывали Матиссов, Паблов Пикассов, Бенов Николсонов и прочих Габриэлей Россетти, тоже не были лохами. Они подтасовывали провенанс, нанимали экспертов и доказывали, что это настоящие утраченные оригиналы известных мастеров.
Вы спрашиваете, что означает такое красивое слово — «провенанс»? Я сам первый раз услышал его от тети Фиры. Провенанс! От этого слова веет запахом лавандовых полей Прованса, и перед мысленным взором возникают виноградники Буш-дю-Рон и Воклюз, вспыхивает свет, завораживающая игра красок и теней картин Гогена, Ван Гога, Сезанна тревожит душу, а в ушах звучит язвительный смех Тартарена из Тараскона… На самом деле, провенанс — это, грубо говоря, «биография» картины. Он включает историю создания, историю владения и т.д. и т.п. Хороший, прозрачный провенанс поднимает стоимость картины чуть ли не вдвое-втрое, а зачастую без него работу и покупать-то никто не будет. Так вот эти ребята собирали информацию, внедрялись в окружение родственников, наследников, подкладывали поддельные письма художника, где описывался замысел картины, которую писала в настоящий момент тетя Фира. В общем, работали вдумчиво, грамотно и с фантазией. Это продолжалось довольно долго, но однажды в дверь тети Фиры постучались люди в серых костюмах.
Кто такие люди в серых костюмах? Ой, вэй, сказала бы тетя Фира. Серые костюмы выдают всем работникам так называемых спецслужб. И в Америке, и в России, и в Аргентине с Венесуэлой. Почему спецслужбы предпочитают серый цвет я могу только догадываться. Впрочем, не так важно, какого цвета костюмы у этих ребят. Они и без костюмов, как правило, достаточно серые.
— Good afternoon, madam, — сказали люди в сером, — Мы из FBI.
— Откуда, откуда? — спросила тетя Фира.
— Из FBI. По-русску это ФБР. Федеральный Бюро Расследовать, — пояснили серые ребята и показали свои жетоны.
— Ой, ну, так бы сразу и говорили — сказала тетя Фира.
— Do you speak English? — поинтересовался Главный Серый. — Говоpить ли Вы по-английски?
— Только со словаpем. С людьми пока стесняюсь.
Люди в сером раскрыли большой планшет, в котором было несколько картин.
— Это ваш работ? — спросил один из них.
Тетя Фира была женщина умная, тертая, и поэтому ничего скрывать не стала.
— Мой. А где вы их взяли?
— Это мы хотим спрашивать — где вы их взял.
— Сама написал, — честно ответила тетя Фира.
— О’key, — сказал Главный Серый. — В таком случае, before you answer, before Вы начать отвечать следующие вопрос, я должен читать Вам правило Миранды. Do you know what is this? Знаете ли Вы, что это такое?
— Да уж как-нибудь. Не первый день в Америке.
— О’key, — сказал серый и пробубнил: «Вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством», — всю эту ахинею он произнес, естественно, по-английски.
— Вы понимайт свои права?
— Или, — сказала тетя Фира.
— Вы признал, что подделывал шедевры, — обрадовались ребята в серых костюмах.
— Когда?
— Только что.
— Ничего подобного, — сказала тетя Фира, — Я только сказала, что написала эти картины. Не знаю, где вы их взяли. Я их выставила за дверь, они мне были не нужны. Для меня это были не более чем учебные упражнения. Так сказать, разработка руки, совершенствование личной техники, уроки мастерства. Разве эти картины подписаны великими именами, перед которыми я склоняю голову? Разве я выдаю их за работы великих мастеров?
— Нет… — почесали затылки серые костюмы.
— В таком случае, идите на хуй, — вежливо сказала тетя Фира…
То есть она сказала, конечно, по-другому, потому что в английском языке нет столь емкого выражения. Их банальное «fuck off» не передает всего эмоционального богатства нашего родного «иди ты на…» Но, как говорится, «за неимением гербовой — пишем на простой». Пришлось использовать то, что у русского человека всегда под рукой. Для ребят в сером хватило и этого.
В результате с этим доходным промыслом тете Фире пришлось завязать. Посредников, которые скупали и продавали, посадили кого на три, кого на пять лет. Я думаю, что судья, когда выносил им такие мягкие приговоры, рассуждал примерно так: «Чай не сирот эти проходимцы обворовывали. А если какие-то богатенькие буратины хотят и дальше выдавать у себя дома подделки за оригиналы Россетти или Дюбюффе, то кто им доктор?»
А тетя Фира? А что тетя Фира. Ничего. Финансовый ручеек иссяк. Тетя Фира помыкалась некоторое время без работы и устроилась на канатную фабрику.
— Куда, куда? — удивитесь вы, — на канатную фабрику? Почему именно на канатную?
— А почему бы и не на канатную? — отвечу я, — во-первых, эта работа не требовала ни знания языка, ни умственных усилий. Во-вторых, приносила вполне достаточный доход, чтобы заниматься тем, чем она хочет, не думая об оплате счетов. А в-третьих, фабрика располагалась через дорогу от дома. Очень удобно — и на работу недалеко ходить, и на транспорт можно не тратиться, и во время ланча можно домой зайти вздремнуть. Для тети Фиры, привыкшей к свободному образу жизни, это было важно.
— И это всё, — спросите вы.
— А что ещё? Сейчас сидит, плетет канаты. В свободное время пишет картины. Хорошие. Я сам видел.
— Нет, нет, — скажет мне мой воображаемый Читатель, — так дело не пойдет.
— Почему? — возражу я. — Человек счастлив, живет в гармонии с собой и миром. Что еще надо?
— Человек никогда не бывает счастлив. Ему всегда чего-то не хватает, — скажет привередливый, умудренный жизненным опытом Читатель. — Нам же интересно, как твоя тетя Фира «дошла до жизни такой». Как она стала писать фальшаки, кто ее подвигнул на этот, прямо скажем, сомнительный бизнес… Давай, давай, рассказывай. Для начала расскажи, как она вообще оказалась в эмиграции.
— Как, как! Как все.
— Нет, — скажете вы, — все попадают по-разному. И будете правы.
Ну, что ж. Слушайте.
Глава вторая
Почему так случается, что один человек становится художником, другой актером, третий инженером, четвертый, не к ночи будет сказано, политиком или вором, что, собственно, одно и то же. Что предопределяет пути наши? Гены ли в этом виноваты, окружение, или, как утверждают классики марксизма, социальные условия. Сие тайна великая есть. Наверное, и то, и другое, и третье. А скорее всего — божественный промысел. Только ОН решает, кого наказать талантом.
Для тети Фиры проблемы выбора профессии не существовало. Сколько себя помнит, она всегда рисовала. Вначале, как все дети — домики, солнышко, деревья, травку, папу… В этом она никак от прочих детей не отличалась. Но почти с самых ранних лет была в ее рисунках какая-то пристальная деталировка. Она умела подмечать мелкие детали, характерные черточки, и тонко, скрупулезно выписывать их. Что рисует обыкновенный ребенок? Какой-то абстрактный домик с трубой, дым над этой трубой, вообще дерево, вообще травку, вообще речку, вообще дождик, вообще солнце, вообще птичку. У маленькой Фирочки все было иначе. При взгляде на её рисунок все сразу понимали, что нарисован не просто домик, а, скажем, бывшее здание аптеки Эфрота, что на Троицкой. Оно, правда, было чуть-чуть перекошенное, как это всегда бывает на детских рисунках, ну так оно в жизни было слегка кривое. Особенно после того, как Троицкую переименовали в Крестьянскую, а в аптеке Эфрота разместили райком партии. Если Фирочка рисовала первомайскую демонстрацию, то в праздничной толпе угадывались соседи, родственники, родители, короче вся фирочкина мишпуха. А в портретах, которые они несли, вполне узнавались члены родного политбюро. Правда, и здесь они были слегка искажены детской фантазией. Никита Сергеевич Хрущев был похож на Хрюшу из передачи тети Вали Леонтьевой, а, скажем, дорогой Леонид Ильич на Карабаса-Барабаса в исполнении артиста Этуша, только без бороды и усов. Папа тети Фиры, который отсидел 5 лет в мордовском лагере, увидев однажды рисунок Фирочки, хотел даже выпороть её, чтобы было неповадно рисовать такие антисоветские глупости. Он уже вытащил ремень из брюк и, поддерживая спадающие штаны, бегал за Фирочкой по квартире, но в это время к ним на шум заглянул сосед сверху, замечательный гомельский художник, незаконный сын известного французского артиста Жана Маре Борис Жердин.
— В чем дело, Марик? — спросил он. — Ты что кричишь, как зарезанный бегемот?
— Нет, ты посмотри на эту маленькую идене мишугенер, — кричал папа, пытаясь ремнем достать Фиру, которая спряталась за дядю Борю, — она таки хочет, чтобы меня посадили взад обратно. Вот, ты только погляди, — он потряс рисунком — Это же минимум три года лагерей…
Борис Жанович расправил листок и внимательно посмотрел.
— Марик, — сказал Жердин, — во-первых, подбери штаны. А во-вторых, запомни: не надо делать в бруки, пока ты не знаешь, заперт ли сортир. На мой взгляд, замечательный рисунок. У твоей девочки талант. Ей надо учиться. Если хочешь, я её возьму в свой кружок при Доме Пионэров.
Борис Жанович Жердин был очень уважаемым в Гомеле человеком. Его дед по материнской линии Давид Абрамович Жердин организовал первую в Гомеле Коммунистическую артель слепых коммунистов — ГомКомАСК, которая производила тележные колёса. Он дружил с Шагалом, Луначарским и Казимиром Малевичем, которые часто бывали в доме Жердиных. Малевич для артели слепых коммунистов даже нарисовал вывеску, которую очень образно назвал — «Черный квадрат». Эта вывеска сейчас хранится в Третьяковской галерее. А дядя Бориса Жановича Абрам Жердин был основателем очень популярного ныне в мире жанра «квилт», и даже ходили слухи, что большинство работ Пабло Пикассо были написаны именно Абрамом Жердиным, а бессовестный испанец просто-напросто присвоил себе авторство. Во всяком случае, достоверно известно, что всемирно известная картина Пикассо «Герника», первоначально называлась «Забой скота в Рогачеве» и была написана Абрамом Жердиным по мотивам его одноименного квилта, когда дядя Абраша ездил в Париж за нитками (см. рассказ Жердина «В Париж за нитками»). Он тогда останавливался у друга семьи Жердиных Марка Шагала в мастерской на Монмартре, где и познакомился с Пикассо. Это, в общем, известные факты, и я упоминаю о них только для того, чтобы объяснить, что Борис Жанович Жердин был в Гомеле фигурой заметной и значил почти то же самое, что Шагал для соседнего Витебска. К его мнению следовало прислушаться.
Папа подтянул брюки и сказал.
— Да, ради бога, пусть учится. Только я тебя умоляю, Боря, — скажи ей, чтобы она больше не рисовала членов политбюро. Я свое уже отсидел.
Из этого случая тетя Фира вынесла твердое убеждение, что рисовать представителей власти дело далеко не безобидное, и делать это следует только в том случае, если работа написана в жанре «льстящего портрета» или если у тебя есть поддержка сверху. Хотя бы в виде дяди Бори. А лучше вообще от греха подальше.
Несколько лет тетя Фира ходила в кружок рисования Бориса Жановича, а после восьмого класса поступила в Гомельское Художественное училище на его курс. У Жердина была своя методика обучения студентов. Он считал, что художник, прежде чем начнет писать что-то свое, должен освоить наследие великих мастеров прошлого. Поэтому большую часть времени он заставлял студентов копировать работы известных художников. Фирочка с ее цепким взглядом и тягой к детализации была у него любимой ученицей. В конце концов она так набила руку, что могла скопировать любую работу от импрессионистов, кубистов, фовистов, пуантилистов, экспрессионистов и прочих «…истов» — до Рубенса, Веласкеса, Джотто и всех пятерых Кранахов вместе взятых. Об абстракционистах, или, извините за выражение, супрематистах, я даже не говорю. Тут, как говорится — «два пальца об асфальт!» Это может каждый. И однажды сам Жердин, знаменитую работу которого «Уборка озимых в колхозе Нижние Цыкуны» она скопировала так, что тот не смог отличить, где копия, а где оригинал, сказал ей:
— Всё, Фирочка. Мне учить тебя нечему. Ты и так рисуешь лучше тех, кого ты копируешь. Хочу только, чтобы ты взяла в голову на всю жизнь — никогда не подписывай копии. Ни своим именем, ни тем более именем мастера. Иначе ты с этого будешь иметь большой макес и дырку в голову. Оно тебе надо?
— Нет, — сказала Фира. — Оно мне не надо. Спасибо Борис Жанович!
Жердин взял фломастер и на копии картины над своей подписью, подделанной Фирой так, что она выглядела лучше настоящей, написал: «Победителю-ученику от побежденного учителя!» Эту фразу ошибочно приписывают Жуковскому, якобы он подарил Пушкину свой портрет с такой надписью. На самом деле фраза эта принадлежит замечательному гомельскому художнику Борису Жановичу Жердину, и Пушкин здесь абсолютно ни при чем.
Но самым высшим шиком и развлечением в училище считалось не скопировать картину какого-то мастера, а написать свою в манере этого художника, а затем, сочинив правдоподобную легенду, подсунуть какому-нибудь искусствоведу. Тот начинал копаться в справочниках, искать упоминания об этой картине и в конце концов, не найдя, объявлял её неизвестным шедевром. Здесь равных Фирочке Розенпоц не было. Не в смысле сочинения легенд, конечно, а в создании неизвестных шедевров.
Однажды за этим занятием ее и застал этот шлимазл Моська Гольдштейн. Фирочка как раз писала работу в стиле Шагала, которую она назвала «День рождения». Моська вначале без дела тынялся по студии, мешал Фире работать, пытаясь ее обнять, а потом, когда она на него цыкнула, разлегся на диване и стал смотреть, как она работает. Он долго смотрел, а потом сказал:
— Дура ты, Фирка! При таком таланте никто тебя не знает, твои собственные картины не продаются, сидишь без денег, холсты — и те старые покупаешь. Где ты только такую рухлядь берешь?
— Где, где… в гнезде, на высокой сосне… — проворчала Фира, — На барахолке, конечно. Старые картины покупаю. Новый холст в магазине 20 рублей стоит, а на барахолке пяток старых картин по рублю. А чего?! Вон, Шагал, — она показала на картину, — между прочим, тоже писал на старых картинах для экономии. Старую мазню смоешь, подгрунтуешь чуток — и пиши себе. Таки это — холсты!!! Не то, что нынешнее говно! Умели раньше делать.
— Эх, — покрутил головой Моська, — Цудрейтерша ты… Шла бы лучше за меня замуж.
— Щас, — сказала Фира, — пойду фату духами побрызгаю. Азохен вэй, тоже мне женишок нашелся. Будем вместе без денег сидеть. Помог бы мне лучше штуки две достать — папа болеет. Ты ж у нас известный гешефтмахер.
У Фириного папы в это время обострился туберкулез, которым он заболел в Мордовии на лесоповале. Нужно было доставать какие-то дефицитные импортные лекарства.
Моська, при упоминании о деньгах, сначала загрустил, а потом вдруг оживился, вскочил и забегал по мастерской:
— Я знаю, — сказал он, — я знаю, где достать деньги.
— Ну?
— Надо продать эту картину, — он показал на мольберт, где стоял Шагал тети Фиры.
— Гейн ин тухес, — сказала Фира. — Много ты за него возьмешь. Кому нужен поддельный Шагал.
— А кто сказал, что этот Шагал поддельный? — ответил, как и положено еврею, вопросом на вопрос Моська.
— Я! Я тебе сказала. Если ты намекаешь, что картину надо подписать, так этого таки не будет.
— Да и не надо, — хмыкнул Моська. — Я сделаю так, что ее и без всякой подписи примут за настоящую. Ты можешь её чуть-чуть состарить?
Фира презрительно пожала плечами.
— Ну, вот и сделай. Остальное не твои заботы.
Он подошел к телефону и набрал номер:
— Галочка? Здравствуйте. Да, это я… Да… Вы меня уже узнаете?.. Будьте любезны, соедините меня с Валентином Петровичем… Валентин Петрович, здравствуйте! Это Вас Моисей Гольдштейн беспокоит… Да, президент Фонда молодых любителей искусства при горкоме комсомола. Мне звонили из Вашего аппарата насчет экскурсии для гостей из Москвы… Да… Да… А когда они приезжают? Через две-три недели… Конечно, буду готов… Хорошо… А что, у них своего искусствоведа не будет? А, понятно… Ну, хорошо. Хорошо… Скажете, когда и во сколько. До свиданья.
На следующий день Моська с младшим Фириным братом Венькой задвинули Фириного Шагала в самый дальний угол чердака дома моськиной бабки, закидали её старыми тряпками, заставили сломанными стульями и всяким другим хламом. А Венька (тоже еще тот шайгец) наловил целую банку пауков и выпустил их на чердаке.
Тут надо кое-что объяснить. Бабку Моськи Гольдштейна звали Тея. Тея Брахман. Именно в ее доме Шагал познакомился с Беллой Розенфельд. Правда, тогда он еще был никаким не Шагалом, а неизвестным, всегда задумчивым, непризнанным витебским художником Мойшей Сигалом, который часто наезжал в Гомель в гости к Жердиным. Там он познакомился с умной, интеллигентной и вполне эмансипированной дочкой гомельского врача Вольфа Брахмана Теей, которая была его первой любовью. У них возник бурный роман, и они даже решили пожениться. Очень много картин того периода, в том числе и знаменитый портрет «Обнаженной», для которого ему позировала Тея, Шагал написал в доме Брахманов. В сарае у Моськиной бабки, в свое время, пылилось много набросков и незаконченных картин раннего Шагала. На свою беду, но, безусловно, на счастье всего человечества, Тея познакомила его со своей лучшей подругой Беллой и та, выражаясь простым языком, увела Мойшу у Теи. Честно говоря, женишок-то он в те времена был незавидный. В затертом, вечно испачканном краской лапсердаке, ничего кроме недоумения и жалости Мойша у окружающих не вызывал. Белла Розенфельд непостижимым женским чутьем угадала в нем талант, твердость духа и поверила в него. Во всех жизнеописаниях Шагала много пишут о Белле Розенфельд как о музе великого художника, но о Тее, которая так много сделала для становления таланта Шагала, известно мало. Следы Теи Брахман, после того, как она рассталась с Мойшей, теряются. А между тем, она просто вышла замуж за моськиного деда Исаака Гольдштейна и соответственно сменила фамилию. В шагаловедческой литературе имя Теи Брахман упоминается неоднократно, и факт, что в её доме творил Шагал, широко известен.
После того как Мойша Сигал стал известным художником, всякие шустрые деятели от искусства хорошо почистили места его бывшего обитания, в том числе и дом Гольдштейнов, и скупили за бесценок работы у Моськиной бабки. Единственное сокровище, которое у неё осталось, — пачка писем художника, которые она впоследствии передала дочери Шагала Иде во время одного из ее приездов в СССР. Когда по Гомелю водили экскурсии, дом Теи Вольфовны Брахман-Гольдштейн показывали, как местную достопримечательность — «ЗДЕСЬ ТВОРИЛ ШАГАЛ».
Вот в этом-то доме на чердаке Моська и спрятал Фириного Шагала.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer12/mkopelev/
