О творчестве поэта Дмитрия Бобышева
и о месте его «Человекотекста» в нашем сознании
Жанр этой статьи, если его уточнять, — заметки на полях. На полях чего? На полях воспоминаний поэта Дмитрия Бобышева. Жанр самих этих воспоминаний определен их автором так: «Человекотекст». В этом слове-монстре мерцает какая-то загадочная объемность. В моем сознании суть этого слова — «я и мой текст это одна сущность. Сплав, а не смесь».
Строка — совсем дитя. А кто отец-то?
Ведь я расчеловечусь, я впоюсь
в смертельное братанье с ней, в союз,
и стану вовсе человекотекстом.
С полусобою сросток, лёгкий груз,
пока меня имеючи, примийте!
Так из каких же уст я отзовусь,
когда Создатель позовёт: «Димитрий»?
1977 г.
Словесность — родина и ваша, и моя.
И в ней заключено достаточно простора,
чтобы открыть в себе все бездны бытия,
все вывихи в судьбе народа-христофора.
Поток вкруг ног бренчал заливисто и споро,
и приняла в себя днепровская струя
перуна древний всплеск с плеч богобора
и плач младенчика, и высвист солoвья.
Народу своему какой я судия,
но и народ пускай туда не застит взора,
где радужный журавль, где райские края,
где песнь его летит до вечного жилья…
А впрочем, мало ли какого вздора
понапророчила нам речь-ворожея!
1971 г.
***
С Димой Бобышевым мы учились в питерском Химико-технологическом институте. Вместе с ним (и с Женей Рейном, и с Толей Найманом) были создателями и авторами легендарной ныне институтской газеты «Культура». Окончили институт почти в одно время, я — в 1957 году. С Бродским знакомство мое состоялось год спустя, когда Рейн привел Иосифа ко мне домой. Вот Вам и «ахматовские сироты» — весь квартет.
Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами.
Львиный пост.
Любой из них другого, а не мост
удерживает третью существа,
а на две трети сам уже собрался,
и, может быть, сейчас у края рва
он это оживающее братство
покинет.
Но попарно изо рта
железо напряженного прута
у каждого из них в цепную нить
настолько натянуло звенья,
что, кажется, уже не расцепить
скрепившиеся память и забвенье,
порыв и неподвижность, верх и низ,
не разорвав чугунный организм
противоборцев.
Только нежный сор
по воздуху несет какой-то вздор.
И эта подворотенная муть,
не в силах замутить оригинала,
желая за поверхность занырнуть,
подергивает зеркало канала
нечистым отражением.
Над рвом
крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов напротив:
в их неподвижно гневном развороте
крылатость ненавидя и любя,
он видит повторенного себя.
1964 г.
Конечно же, все эти годы и десятилетия интерес к моим студенческим друзьям, постепенно набирающим высоту своих литературных орбит, во мне сохранялся. Я следил за их жизнетворчеством, однако встречались мы редко и случайно.
Совсем недавно — месяца два назад — мы с Димой Бобышевым отыскались друг для друга. Возникла переписка, беседы по скайпу (Иллинойс — Петербург). Я выслал ему свой «человекотекст» (вот ведь словечко придумано!) — книгу о своей жизни «Диалоги с либреттистом», и он откликнулся на нее лестной для меня оценкой: «Впечатлен!». Я же все это время читал человекотекст Дмитрия — три части его воспоминаний (на то, чтобы их осилить, ушло недели две плотного чтения). И чтение это, вызвавшее во мне изумление, изумление часто восторженное, впрочем, приправленное щепотками неприятия, несогласия. Глубина и художественность книги и является причиной этих «заметок на полях».
***
Воспоминания Бобышева состоят по существу не из трех — из четырех книг: «Я здесь», «Автопортрет в лицах», «Я в нетях» и последняя «Зы, или Post Scriptum». Несмотря на заголовок, это полноценная часть «Человекотекста», описывающая время с 1992 года по год сегодняшний. Первая книга «Я здесь» читана мною лет 15 назад. Впечатление о ней помню отчетливо, тем более что там есть обо мне дружеские строки. Поразительная высота прозаического стиля поэта и его лексики, демонстрирующая безграничную возможность художественного словотворчества, совмещалась в моем восприятии с непреодолимым интересом к событийности описываемого.
Зрит ледяное болото явление светлой богини…
Пенорожденная — вниз головою с небес
в жижу торфяно-лилейную под сапоги мне
кинулась, гривной серебряной, наперерез…
… Вот и гляди в оба глаза на мокрые волглые глади:
чахлые сосны, коряга застряла как хряк,
да лесопилка сырая вся чиркает сзади;
в кучу слежались опилки, и будка на складе
в серых подтеках глядит — отвернись от меня, Бога ради!
Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!
1967 г.
… Помню воздух, полный птах,
помню мой случайный взмах
и — как горсть запретной доли —
ласточку в моей ладони.
Сколько високосных лет
(кость виска слышна здесь, нет?)
избегал я этой темы,
что впивалась в темя, в темень
терниями. Мозг мой вспух,
но продолжить должен дух
ласточкин прелестный космос
вниз, в материю и косность.
1972 г.
***
На первой части книги — «Я здесь» — стоит задержаться. Именно в ней, не скупясь на подробности, описана ссора и противостояние двух поэтов (формальная причина которых любовный треугольник с их участием), быстро ставшая публичной и обрушившаяся на одного из них жесткой обструкцией. Во всей этой ситуации есть и доля вины всех участников и, может быть, обоих поэтов… Однако, круг их общих друзей сумел понаговорить изрядное количество лишнего, что незамедлительно придало ссоре публичность.
В стремлении кристаллизовать свое отношение к этому (возводимому многими в ранг травли) разрыве, всем нам небесполезно обратиться к многочисленным отзывам читателей, вызванными публикацией «Человекотекста» в ганноверском ежемесячном журнале «Семь искусств» (три части в 2014-2016 годы, «Пост скриптум» в 2019 году). Всего там этих отзывов оказалось около сотни, и, на мой взгляд, они способны подобно лекарям, ставящим диагноз, высветить суть нашего восприятия воспоминаний Бобышева. И вот что особенно важно: эти отклики на «Человекотекст» оказались своего рода полной «кардиограммой коллективного читателя» воспоминаний Бобышева. И некоторые ее показания (особенно касающиеся рефлексий по прочтении первой части книги) иногда регистрирует повышенною болезненность восприятия «Человекотекста», подчас острую неприязнь к «треугольничьему» поведению его автора. Вот несколько примеров читательской хвалы и хулы.
— Мемуары замечательные… читать очень легко и интересно. Чувствуется Поэт, мастерски владеющий словом в прозе.
— Бесценные россыпи прекрасного жемчуга — иди и собирай!
— Я предлагаю Дмитрия Бобышева номинировать в категории «Проза»… интереснейшие воспоминания, важные для общего контекста культуры….
—. Не знаю, каков автор поэт, но рассказчик и бытописатель он превосходный. Не понятно, почему столько критики.
— Очень интересный, содержательный текст. Что касается отрицательных и порой оскорбительных комментариев, то это своего рода сведение счетов их авторов с самими собою за жизнь, лишенную творческой содержательности и таланта.
— Не знаю, кто эти «комментаторы». Травля эта началась давно, и причина известна: любовный треугольник.
— Книга хорошо написана, и без злости, что удивительно: человека «вычеркнули», мог бы и острее о себе напомнить.
— …не отнимайте у человека возможности выплеснуть боль тому, кто «не вписался в тусовку» — причём, [высказаться]сдержанно, по-мужски и столь мастерски!
— … «радетели литературы» на этот раз превзошли сами себя. Какой поток клеветы, грязи, лицемерия… Уймитесь уже, господа-товарищи!
— Дмитрий Бобышев — классик, как бы ни относиться к его взаимоотношениям с Бродским. Я прошу включить его имя в список номинантов по классу «Культура».
— «Человекотекст» Дмитрия Бобышева, на мой взгляд, замечательный — воссоздание атмосферы времени. Не знаю, кто эти «комментаторы», хамящие напропалую…
— Главное состоит в том, что не в амурных похождениях заключена суть воспоминаний/размышлений Бобышева. Он по-своему, исключительно своим голосом, воссоздаёт события и жестокую обстановку литературного и около-литературного мира Ленинграда тех лет, атмосферу, где сложившиеся мнения и закреплённые приоритеты определяют судьбу даже интимных отношений. Он не идёт «вслед за чинною толпою»… И он не дорожит «любовию народной». В том и состоит, по-моему, огромная ценность его работы — принимают её или нет.
Есть и другие отзывы, более осторожные.
— Найти беспристрастные, объективные [воспоминания]— невозможное дело. Да ещё о временах, в которых авторы жили. Прочтём и учтём на будущее, для сравнения.
Есть и врждебно-отрицательные. Их, правда, гораздо меньше тех, что я привел.
— Этот «Вертер» мелочен, завистлив и непрерывно подсчитывает, кто что имеет (хотя бы в репутации) и кто чего достиг, хотя бы и в копейках.
— Все вместе оставляет какое-то гадливое ощущение..
— … слово «гадливость». Оно — ключевое. Редактор, на мой взгляд, проявил неуважение к своим читателям, печатая Вашу помоечную и оскорбительную для памяти многих действующих лиц книгу. Лучше объявить: продолжение НЕ следует. Зачем дальше терять лицо?
—…из повествования торчит рассказчик — и он мелок, как вошь, и столь же гадок …
— Дерьмом равномерно вымазаны все участники: Каким же негодяем надо быть, чтобы «не зная, что правда, а что ложь», тащить это в свою книгу.
Однако вынужден признаться, — мое несогласие (пятнадцатилетней давности) с книгой «Я здесь» оказалось во многом тождественным с некоторыми откликами хулителей первой части книги (не с теми, которые только что приведены, другими). Привожу и их.
— …хочу сказать о моём неприятии той части текстов, в которых автор пишет о личных и интимных отношениях с коллегами, женщинами и «друзьями». Есть грани дозволенного — обычно они мера порядочности.
— Можно ли про живущих и пишущих (известных) людей писать такие подробности? — ответ однозначный: Нельзя.
В нашей недавно начавшейся переписке я сказал Дмитрию о своих сомнениях. Вот что он ответил.
«Почему я слишком откровенно пишу про тётенек? Дело в том, что эти замужние дамы ещё до моих «откровений» вообразили себя писательницами и печатно разоткровенничались о своих лирических отношениях со знаменитостями. Таким образом, они сами «рассекретились», и при том одна и другая, походя, обругали меня в своих текстах. Они выступили на моём поле, это мне развязало руки, чтобы добавить им ещё немного славы. И всё же, заметь, я вывел их под (пусть прозрачными, но) псевдонимами, а это значит, что условности соблюдены».
Разъяснения, конечно, важные… Но все же… В моей душе нет полной ясности, как разрешить эту нравственную проблему: можно/нельзя. Впрочем, если писать воспоминания предельно искренно и не сужать их ради «благопристойности суждений»… Так ведь можно заставить себя «сузиться» до бог знает чего. Но гораздо важнее то, что эта спорная для многих откровенность в нашем случае доказывает полную правдивость (со своей колокольни, но полную) всего «Человекотекста».
Сквозь облако в поляну луч
вонзился, щёкотно-колюч,
и мелким, пусть, но жарким рвеньем
закопошился муравейник;
и задышала медленная грудь
— не ведомо — испугом или смехом.
Не зная, охнуть ей иль хохотнуть,
она исходит светом.
1965 г.
***
К какому выводу пока привело наше «дознание»? Причин, вызывавших резкое (порой доходящее до хамства) осуждение Бобышева — две. Об одной мы только что говорили. Вторая…
— Главное творческое достижение автора мемуаров, состоит в том, что в свое время он «увел» у Бродского его возлюбленную.
— …пойло, сварганенное из зависти, отвратительных сплетен, и нарцистической самовлюбленности. Зависть и сплетни… «Я здесь». «Я здесь». «Я здесь». «Я здесь».
Н-да. Вот она — подлинная сила слова. И автор все это прочел. Прочел и ни одного из подобных отзывов не выкинул, хотя мог. Пусть все читают.
…Продолжаю вникать в «историю болезни». Прихожу к выводам:
Во-первых, это их личные дела, и кто мы, чтобы кого-то из них судить, а кого-то миловать?
Во-вторых, не «увел», а (как и его соперник) — стремился увести. В итоге — ничья, вернее — нуль. Они ее потеряли оба.
А в третьих…
Да, я могу предположить, — у предубеждённого читателя может возникнуть ощущение, что житейская причина многого из высказанного в «Человекотексте» о Бродском — зависть. Однако я давно и с повышенной дотошностью «исследую нравственную составляющую» поведения Бобышева в его «треугольном» сражении. Ни грана безнравственности я там не обнаруживаю. Ни грана. Позже, разумеется, поговорим обо всем этом подробнее, но пока подивимся другому обстоятельству — как это мы в ажиотаже слежки за влюбленными и захлебываясь пряностью сюжета, не обратили внимание на эту «мелочь»? Дмитрий Бобышев-то оказывается человек глубоко, можно даже сказать — истово верующий.
…«Христианин мой дух,
душа — язычница.
За несогласье двух
с меня и взыщется».
Дух одержим одним,
душа — капризница.
И не расстаться им,
но и не сблизиться.
Он — мистагог, монах,
почти — у вечности.
Она во временах,
Увы, увечится.
Я к верующим не принадлежу, но знаю, что зависть, тем более зависть, связанная с гордыней, в их понятиях — греховна. В начале возникающего противостояния поэтов Бобышев еще только подходил к вере. В период создания своих воспоминаний — она для него уже стала частью жизни. Да, можно согласиться, что те фрагменты воспоминаний, которые связаны с Бродским, окрашены тенью неприязни (для многих тождественной зависти). Но чему же тут удивляться и негодовать? Ведь все его (и его соперника) поступки — едва ли не стандарт в противоборстве любви, страсти и ревности. Попробуй, находясь в таком состоянием, под таким дамокловым мечом любить ближнего…
В дальнейшем я попытаюсь прояснить и эту «странность» психологии читателя… Однако, рискну отметить и то, что автор «Человекотекста» мог бы учесть читательскую психологию и быть осторожнее (а в чем-то даже расчетливее). В его воспоминаниях встречается и ненужная запальчивость, и преувеличенные недопустимые обобщения, связанные, к примеру, с национальной темой и способные исказить дышащие интернационализмом взгляды самого автора, с предельной ясностью выраженные в последующих книгах воспоминаний. С его талантом и мастерством можно было бы найти какой-то столь же искренний, но концептуально иной аналог в изложения строк о Бродском, адресованных читателям. Тем не менее, повторюсь: «в духовном аспекте» зависти у него нет и быть не может. С его поэтическим даром ему завидовать незачем. В аспекте земном — да, что-то похожее допустить можно. Дело житейское. Посмотрел бы я на каждого из нас в его ситуации.
***
Ссора поэтов (один из них не захотел простить другому оскорбившие его высказывания) случилась в октябре 1963 года, за четыре месяца до суда над Бродским и за два до «любовного треугольника». К тому времени стихи ни того, ни другого в официальную печать не допускались, — только самиздат. Обоими интересовался КГБ. Бобышев побывал на допросах в Большом доме. Бродского допросы тоже не миновали. Но основной целью КГБ стал именно Бродский.
После разрыва поэты не общались, не интересовались судьбой друг друга, пока в самом конце ноября одна из питерских газет не опубликовала фельетон о Бродском «Окололитературный трутень». И в этой статье среди стихов, обличающих «трутня», оказались и стихи Бобышева с чисто советским мерзавством приписанные Бродскому. Возмущенный и обеспокоенный Бобышев готов был заявить об этом подлоге публично. Несмотря на ссору, он счел необходимым переговорить по этому поводу с Бродским и пришел к нему на другой же день после публикации фельетона. Состоялся короткий разговор. Бродский счел все эти хлопоты ненужными («дело не в стишках»), и они без какого-то ни было примирения снова расстались.
Бобышев все же написал письмо в Комиссию по молодежи Ленинградского союза писателей, в котором, в частности, были и такие строки в защиту Бродского «…изложение фактических нелепиц, сдобренное бранью и грубой тенденциозностью, в фельетоне «Окололитературный трутень», является злонамеренной попыткой исказить, очернить творчество молодого автора в начале его пути…». В появившемся позже протестном письме властям группы писателей, в числе которых были и весьма влиятельные фигуры, есть и подпись Бобышева. В моем сознании все это совсем не вяжется с понятием зависть.
Возможно, ни Бродский, ни Бобышев, ни круг их общения не осознавали до конца нависшую над ним опасность. Спустя многие годы один из бывших тогда общими, друзей поэтов (ныне видный писатель и редактор солидного журнала), неоднократно осуждавший многое в книге «Я здесь», признавал: «Мы вообще не понимали, насколько ситуация серьезна». И другое его признание: «Бобышев, надо отдать ему справедливость, в общественном отношении вел себя безукоризненно».
И разом для нег и на пытку
готовилось — эдак и так —
и тукало, тычась к напитку
любовному сердце-кулак.
1993 г.
***
Шел декабрь 1963 года. Общение Бродского и Бобышева отсутствовало напрочь. И Бобышев понятия не имел, что Бродский в попытке улизнуть от свирепого ленинградского КГБ прятался в одной из психушек Москвы. Цель этого бегства была известна немногим из его ближайшего окружения, а о том, куда там его московские друзья не без труда «поселили» — это вообще тайна для всех, не только из-за опаски КГБ, но и потому, что попавшего в «психушку» это не слишком престижное место совсем не красило. Бобышев общих с Бродским друзей имел, хотя и меньше, чем раньше, судьбой Бродского не интересовался и, конечно, знать обо всем этом не мог.
Между тем, отношения Бобышева с возлюбленной Бродского, которую тот называл своей невестой (она так не считала), далеко не сразу перестали иметь платонический характер. Вот несколько цитат из книги «Я здесь» (в главе «Соперник Бродского»).
«Нас ней познакомил Иосиф, и они появлялись вместе, как пара… Но, по крайней мере тогда, — не любовная! И она держалась независимо: вот ведь звонила, заходила ко мне сама — очевидно, ни перед кем не отчитываясь».
«… наша отдельная дружба продолжалась, встречи были вполне непорочны. Мы бывали на выставках и концертах, много гуляли, порой вместе рисовали».
Постепенно характер их дружбы, очевидно, стал меняться. На станицах книги есть упоминание о том, что она предложила встречать наступающий 1964 год вместе.
Там приведен и такой их диалог.
— Но ты понимаешь, что теперь весь свет может против нас ополчиться?
— Нет. Если вместе, так ничего [больше] и не нужно.
Осознаем, что если бы Бобышев отказался от своей любви, опасаясь ополчения всего света, — вот это было бы безнравственно: предательство своих чувств, да ещё и мужская трусость. Этого не случилось. Новогодняя ночь, проведенная ими в одной из загородных кампаний, состоялась и завершила неопределенность их отношений.
В одном из более поздних интервью Бобышев, размышляя об обструкции, которой он подвергся, высказался так: «…почему ко мне все время вяжется, на удовольствие соперников по «соловьиному поединку»: «увел возлюбленную?». Разве она какое-нибудь четвероногое существо, которое за узду уводят из конюшни? Или это чья-то неотъемлемая собственность? Нет. Одумайтесь, господа. Я прожил честную жизнь, не хитрил, не юлил, не кланялся и оставляю после себя много хороших текстов».
Ну, что здесь может вызывать недоверие? Тем более что все, касающееся их встреч, описано в книге столь жизненно, правдиво и даже в чем-то робко, что не верить этому… ой как сложно.
Работая над этими заметками, я задавал Бобышеву множество вопросов и о конце декабря 1963 года и об этой новогодней ночи. И, наконец, он устало предложил мне. «Давай, Юра, я лучше пришлю тебе одну из притчей царя Соломона. Она ответит на все, что ты спрашиваешь.
Прислал. Вот она.
«Три вещи непостижимы для меня,
и четырех я не понимаю:
пути орла на небе,
пути змея на скале,
пути корабля в море
и пути мужчины к девице».
***
Возвратимся к противостоянию поэтов. Бродский, узнав от друзей (хороши друзья) о том, что произошло в новогоднюю ночь, бросился в Ленинград. Бобышев тотчас узнал о его возвращении (скорее всего от позвонившего Наймана) и сразу вознамерился с ним объясниться. Была и вторая встреча по требованию Бродского. Эти встречи ничего не изменили, кроме выросшей до неба их неприязни, непереносимости друг друга. Иначе в ситуации «любовного треугольника» и быть не могло.
И мне кажется, что, наконец-то, пришло время всем нам осознать, — в этом осознании главная цель моих «заметок на полях» — можно ли назвать все то, что произошло, чем-то безнравственным, местью завистника, предательством друга? И царь Соломон и я считаем, — нет, нельзя. Убежден, что внимательные читатели «Я здесь» к нам присоединятся.
Между тем, все уже было готово к торжеству государственной безнравственности — свирепой и трагичной. Возвратившегося 5 января из Москвы Бродского 13 февраля арестовали на улице. Над ним был проведен ныне известный всему миру судебный процесс, и его как тунеядца выслали из Ленинграда. Время судебных гонений и ссылки совпало со временем их ссоры. Важно понять — КГБ и гонения Бродского с «любовным треугольником» никак не связаны. С ним связана любовь. Возлюбленная Бродского стала возлюбленной Бобышева.
Звёзды — это мысли Бога
обо всём, о нас:
обращённый к нам нестрого,
но — призор, наказ.
Свет осмысленный — от века
и сквозь век — до дна.
Заодно — души проверка:
а цела ль она?
Знаю: взрывы и пульсары,
лёд и гнев огня.
Может быть, такой же самый
такт и у меня?
2003 г.
***
А как относилась к этой ситуации Ахматова? Я спросил об этом Бобышева.
— «Ранее она беспокоилась за Бродского, она советовала: «…ему, да всем вам надо быть осторожней, потому что молодёжь сейчас рассматривают под увеличительным стеклом» — это её слова. Дальнейшего мы с ней не обсуждали, но она как-то раз приняла нас с возлюбленной. Вдвоем. Иосиф, конечно, тоже продолжал у нее бывать».
Анна Ахматова скончалась в 1966 году. И на ее похоронах четверка львов единственный раз присутствовала в полном составе.
Закрыв глаза, я выпил первым яд,
И, на кладбищенском кресте гвоздима,
душа прозрела; в череду утрат
заходят Ося, Толя, Женя, Дима
ахматовскими сиротами в ряд.
Лишь прямо, друг на друга не глядят
четыре стихотворца-побратима.
Их дружба, как и жизнь, необратима.
1971 г.
***
Кем был в глазах общества Бродский во времена их ссоры и дальше до отъезда в США в 1972 году? Гонимым и пострадавшим от гонений поэтом. А Бобышев оказался соперником гонимого. Популярность и восхищение (вполне заслуженное, кто ж будет спорить) стихами Бродского, начавшееся и до суда, и даже до их октябрьской ссоры, выросло после судебной расправы многократно. С Бобышевым Бродский больше не встречался — враг. Как могла в этих обстоятельствах относиться ко всему этому, молва, друзья Бродского?
В конце концов, с годами (Бобышев после ссоры с Бродским прожил в России пятнадцать лет) это стало им ощущаться как растущая до бесконечности несправедливость. Можно ли называть это завистью? Тем более помня, что личное соперничество не отменило его гражданского сочувствия бывшему другу. В разгар гонений и суда над Бродским он это доказал.
Жизнь достигает порой
такой удивительной плотности,
что лицо разбивается в кровь
о кулак её милости, скорости, святости, подлости, кротости.
Попроси, и расскажут тебе
лётчик, гонщик, погонщик коней и ныряльщик —
может выломать руку в локте
многотонного воздуха ящик,
с жутким свистом мимолетящий.
Только ночью, себя от него отделив одеялом,
ты лежишь, семикрыл, рыжеват, бородатат, космоват,
и не можешь понять, кто же ты — серафим или дьявол?
Основатель пустот?, чемпион?, идиот?, космонавт?
1964 г.
Пусть завершением этой темы, ставящей все точки над i, послужит краткий и ясный до очевидности отклик одного из читателей «Человекотекста».
— Воспоминания нисколько не уменьшили моего восхищения многими стихами Бродского, плюс — разбудили интерес к стихам Бобышева.
***
Наша кардиограмма коллективного пациента-читателя, надеюсь, все это способна учесть. Но полной уверенности, что какой-то конкретный пациент (и не один) согласится с ее выводами, у меня, нет. Вот, к примеру, игриво-ироничный отрицатель, изъясняющийся в рифму.
Ведь нечем больше хвастануть;
поэт умеренный, не Бродский.
Не лучше ль прозой сей уродской
по бывшим «братьям» садануть.
«Поэт умеренный. Не Бродский…» Понадеемся, что до «коллективного портрета читателя» этот выкрик в рифму не доползет. «Ответный» отзыв читателя, стоящий сразу же после приведенных виршей, укрепит эту нашу надежду.
— Известен разговор Бродского и Ахматовой о стихах Бобышева. Иосиф Александрович говорил: в моих стихах есть метафизика, в его — совесть. На что Ахматова ему ответила: «В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее — это поэзия».
Анне Андреевне Ахматовой.
Ещё подыщем трёх — и всемером,
диспетчера выцеливая в прорезь,
угоним в Вашу честь электропоезд,
нагруженный печатным серебром.
О, как Вы губы стронете в ответ,
Прилаживаясь будто для свирели…
Такой от них исходит мирный свет,
что делаются мальчики смиренны.
И хочется тогда, корзиной роз
роскошно отягчая мотороллер,
у Вашего крыльца закончить кросс
и вскрикнуть дивным голосом Тироля:
Бог — это Бах, а царь под ним — Моцарт,
а Вам улыбкой ангельской мерцать.
И будто бы моторов юный гром,
и словно этих роз усемиренье,
не просится ль тогда стихотворенье
с упоминаньем каждого добром?
1963 г.
Анна Ахматова
Дм. Бо6ышеву
ПЯТАЯ РОЗА
Звалась Soleil* ты или Чайной
И чем еще могла ты быть?..
Но стала столь необычайной,
Что не хочу тебя забыть.
Ты призрачным сияла светом,
Напоминая райский сад,
Быть и Петрарковским сонетом
Могла, и лучшей из сонат.
А те другие — все четыре
Увяли в час, поникли в ночь,
Ты ж просияла в этом мире,
Чтоб мне таинственно помочь.
Ты будешь мне живой укорой
И сном сладчайшим наяву…
Тебя Запретной, Никоторой,
Но Лишней я не назову.
И губы мы в тебе омочим,
А ты мой дом благослови,
Ты как любовь была… Но, впрочем,
Тут дело вовсе не в любви.
1963 г.
***
Пока все приведенные отзывы читателей «Человекотекста» относятся к впечатлениям от первой части книги «Я здесь».
Обратимся к другим, последующим частям воспоминаний. Я их начал читать совсем недавно…
Погружаюсь в чтение. Читаю… Читаю дальше… Заглядываю в стихи, возвращаюсь к воспоминаниям. Оценка моя не меняется: пиршество прозы и сюжетное напряжение.
Тень белки прыгнула на теневую ветку,
качнула тень листвы,
и, взвившись вверх, её пушистый вектор
(сквозь потолок, и — прочь), увы,
оставил эту сцену без артиста,
где, к свету вашему спиной,
я, с утреннею кружкой брандахлыста,
играю в мир иной,
в тот край, откуда, коль попался,
никак — ни в дверь, ни из окон
не выпростать себя, лишь безопасно
внутрь лезет лиственный дракон,
сквозит, елозит лапами, терзая
мою бесчувственную тень
(былого, но облезлого Тарзана)
среди лиан и стен,
где остаются действия в зачатке,
с чего и барахлит сюжет,
цвета (все, кроме белого) зачахли,
а звуки вроде нет, —
то вдалеке церковные куранты,
то трель сверчка вблизи, и — тишь;
над головою иволга двукратно
свою высвистывает птичь:
— Птичь-птичь, — звучит посланье пташье,
как память быстрая о ней,
и обо мне пускай примерно та же,
что весь театр теней,
в котором ни к чему о славе тщиться,
в столетьях бронзоветь,
скорей о чём-то дюжинном и чистом
поставить водевильчик, ведь
забвенье всех поглотит — позже, раньше —
но тут, пока не кончена игра,
его жерло щадит, не пожирая;
а, видно — не пора…
2004 г.
***
Читаю… С особым интересом отношусь к отзывам читателей и, поглядывая в кардиограмму, убеждаюсь: соотношения хулы и хвалы в них изменилось. Хвала преобладала и в первой книге, но в последующих ее доля стала гораздо более ощутимой. Хула же — ее напор, бесцеремонность, резкость — наоборот, как-то охрипла, и, поредев, суетливо скукожилась.
— Все присутствует, все на месте: и душок, и лексикон («искресать», «восхолмия», «тревожка», или тре-вошка), и человеколюбие. Прекрасная пародия.
— « … придёт день, и величайший город будет трагически опозорен. Его «Квадратный двучлен» перестанет существовать». Однако. И это написал поэт-христианин? Надо иметь совсем грязное сознание, чтобы, наподобие арабских террористов, видеть архитектуру в половых перспективах.
— … неприятное ощущение. О других людях — через губу, с брезгливостью, высокомерно.
— Книга … не без элементов лукавства. Понятно, что отношения с Бродским у Бобышева — точка постоянного напряжения. Все же зависть немного чувствуется…
— …А без этого и книга его никому бы не была интересна, а вызывала бы лишь брезгливое отвращение…
А теперь дадим слово хору читателей с позитивными впечатлениями:
— Заметки Дмитрия Бобышева — одни из лучших, эталон эмигрантской прозы этого жанра сегодня, видно, что пишет редкий, к счастью известный поэт…
— Упоительное чтение! Эпоха во всех её тонкостях, на костях заблудших творцов. Портреты, образы, мысли… Ни одно кино не способно ТАК передать ВРЕМЯ! Прекрасно! Спасибо! Хочется лелеять томик, возить с собой и перечитывать!.
— … неведомый мир. Настоящее интеллектуальное пиршество. Спасибо!!!
— Сонет изумительный: емкий, точный, духовный, народный, невозможно дать определение тому эфемерному чувству, возникающему при встрече с настоящей Поэзией.
— …натыкаешься на ТАКОЙ текст и понимаешь, что это — нечто особое, ни с чем не сравнимое: какое-то непостижимое владение словом. Журналу спасибо!
— Воспоминания неспешные, дотошные и очень интересные. Хрестоматия эмигрантской жизни. Неоценимая помощь историкам культуры.
— Прочитал с огромным удовольствием. Спасибо за возможность вернуться в ту же «воду». Ходил по тем же улицам. Слушал джаз в «Белых ночах» и «Буратино» и, конечно, «Сайгон» с его лучшим в мире кофе и лучшими в мире разговорами.
— Как и две предыдущие части, прочитала — вернее, проглотила — и третью. Помимо содержания, завораживает виртуозное владение словом. Если Набоков был чемпионом русского языка, то здесь явно присутствует гроссмейстер.
Ну, что тут комментировать? Резюме кардиограммы — пациент здоров.
***
Однако на одном «голосе из хора» стоит остановиться. Он не всем понятен. Вот он.
— Формула Бобышева-Бродского в интернете не затерялась, постоянно присутствует на Литкарте территории США.
Что это за «формула Бобышева-Бродского» и «Литкарта США?» Вот о чем идет речь: некоторых читателей удивляло признание Бродского, что стихи о Нью-Йорке ему не удаются, это, мол, задача для супермена. А у Бобышева такие стихи удались. Литературный критик Лиля Панн примирила обоих: «Бобышев дал свой психофизический портрет Нью-Йорка. Его формула-плакат — «КРОМЕШНАЯ ПРИЕМЛЕМОСТЬ ВСЕГО», приложимая к эстетике нью-йоркского пейзажа, отвечает на вопрос, почему чисто телесный Нью-Йорк не вписывается в стихи. Если горизонталь формулы Бобышева сложить с вертикальной метафорой Бродского — «на попа поставленное царство» (море по колено для Супермена, пишет он в стихах), то получим формулу нью-йоркского пейзажа во всем объеме:
«КРОМЕШНАЯ ПРИЕМЛЕМОСТЬ ВСЕГО + НА ПОПА ПОСТАВЛЕННОЕ ЦАРСТВО».
Рабство отхаркав, ору:
— Здравствуй, Манхаттн!
Дрын копченый, внушительный батька — Мохнатый,
принимай ко двору.
(Реет с нахрапом
яркий матрас на юру:
ночью — звезд, и румяных полос ввечеру
он от пуза нахапал.)
1980 г.
Здесь мига не отложено до завтра…
От первых нужд, чем живо существо,
до жгучего порока и азарта, —
КРОМЕШНАЯ ПРИЕМЛЕМОСТЬ ВСЕГО
из черепа торчит у Градозавра..
Буквально самого себя прияв,
каков ты есть, ты по такой идее
неслыханно, неоспоримо прав,
из низких и нежнейших наслаждений
наслаивая опыт или сплав.
Вот потому-то, жизнью вусмерть пьяный,
в разгаре неувиденного дня
прошу: да не оплакивайте в яме
Мафусаила юного, меня,
исполненного звуками и днями.
1980-83 гг.
Подобные эмблематические образы (своего рода формулы) Бобышев находит, вспоминая пейзажи родного города. Вот отрывок из его поэмы-цикла «Петербургские небожители», посвящённой Анатолию Найману, где можно угадать описание пруда на задах Летнего сада.
И найдутся — души две
в водоёме полукруглом.
лебедь с лебедем—супругом
здесь брачуются в воде.
Эти выгнутые выи
(шея — к шее двойника)
пишут буквы беловые
в чёрной глади, меловые —
мирового языка.
Клювы в самый миг сближенья
замыкают сердца знак
обоюдный. Неужели
счастье — вечно? Пусть бы так!
Так, но гордых горл излуки
лирой стали, Лаллой Рук,
И из струн исторгся звук:
— Счастью — миг, а век — разлуке.
Пишет лиры и сердца
дважды сдвоенная птица:
— Миг, он может вечно длиться,
век, он тоже ждёт конца.
— Город — улицы и лица…
Не без моего лица.
1994 г.
***
Жизнь в Соединенных Штатах отношений Бродского и Бобышева не изменила. Прежнее вражество никуда не делось. Бобышев, разумеется, и живя в Штатах, не мог не ощущать неприязнь защитников когда-то гонимого поэта (ныне нобелевского лауреата), проживающих как в России, так и в других странах. Сами поэты в своих стихах друг друга не задевали. Упоминаний друг о друге там нет. Известно, что Бродский Бобышева игнорировал. Предполагаю, — осознанно. Впрочем, можно предположить и то, что вряд ли Бобышев так уж мечтал поменяться с Бродским участью. Он как мог, старался утвердить себя в среде эмигрантских, и тем более американских издателей. Не всё удавалось, чувствовалось сопротивление, но его поддерживали немногочисленные друзья, сохранившие верность еще с давних питерских времен — Наталья Горбаневская, Ефим Славинский, Юрий Кублановский…
Постепенно все же его поэзия преодолевает рвы и надолбы обструкции, следующей за поэтом по пятам и вне России. Публикуются его стихи, им посвящают свои исследования литераторы: Наталья Горбаневская (Париж, «Континент», 1980), Юрий Иваск (Нью-Йорк, Вестник РХД, 1981). Вадим Крейд (Нью-Йорк, «Новый Журнал»,1991), Лев Кривулин (Россия, ж-л «Цирк «Олимп», 1996), Анатолий Найман с емкой и глубокой статьей «Паладин поэзии» (Москва, ж-л «Октябрь»,1968), Андрей Арьев «Искресатель» в книге «Петербургская поэзия в лицах» (Москва, изд-во «НЛО», 2011), Марина Гарбер (ж-л «Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне, 2017.) Булат Окуджава и Олег Охапкин публикуют свои посвященные Дмитрию Бобышеву стихи.
С течением времени и особенно после смерти Иосифа резкое неприятие Бродского смягчается, привкус противостояния слабеет, улетучивается. В его душе постепенно воцаряется мир. Стихи этому свидетели.
Страна ли, век… Прощайте, все века,
что прожиты в истории и в жизни!
Когда-то даденные, вышли все срока, —
пускай в забвенье, но не в укоризне.
Прощайте, Женя, Толя, даже ты,
да, ты, Иосиф, наконец прости же…
Ты — жертва давняя моей тщеты,
как я — твоих амбиций и престижа.
Прощаю вражество твоё. Прощай,
достаточно ли нам тысячелетья,
чтоб разминуться? И прощай, печаль, —
не о тебе же я жалею…
Но — Бах, и Босх, и Блок, и Пруст, и Фет,
Марина, Осип, и Борис, и Анна,
родители, чита- (те ли, которых нет?)…
И только жизни — до свиданья!
И — здравствуй! Это я, сгорев до тла:
— Тысячелетье, век, минуту,
которая ещё не истекла, приветствую.
Но и она минует.
1991 г.
В ночь сороковую был он, быстрый,
здесь, — новопреставленный певун.
Рыже на лице светились искры,
стал он снова юн.
Стал, как был, опять меня моложе.
Лишь его вельветовый пиджак
сообщал (а в нём он в гроб положен):
— Что-то тут не так!
Мол, не сон и не воспоминанье…
Сорок дней прощается, кружа,
прежде, чем обитель поменяет
навсегда, душа.
Значит, это сам он прибыл в гости,
оживлён и даже как бы жив.
Я, вглядевшись, не нашёл в нём злости,
облик был не лжив.
Был, не притворяясь, так он весел,
так тепло толкал в плечо плечом
и, полуобняв, сиял, как если б —
всё нам нипочём.
Словно бы узнал он только-только
и ещё додумал между строк
важное о нас двоих, но толком
высказать не мог.
Как же так! Теперь уже — навечно…
Быв послом чужого языка,
в собственном не поделиться вестью!
Ничего, я сам потом… Пока.
1996 г.
Завершим эту тему словами из некролога, написанного Бобышевым «Вослед уходящему».
«Теперь, когда шарманка вечности уже начала докучать новопреставленному, когда он удаляется к тем лимбам и кругам, где ждут его великие латиняне, давайте скажем «мир» в мире почившему и раскроем страницы, исписанные его размашистым почерком».
Последнему из нас, увидевшему осень,
достанется совсем не бог весть что, а вовсе
лишь листья палые на подступе зимы.
Они и суть по сути дела мы.
2003 г.
***
Насколько востребован «Человекотекст»? Многими ли он читан? Тиражи книг «Я здесь» и «Автопортрет в лицах», изданных в Москве (2003, 2009) давно раскуплены. Три части «Человекоотекста» изданы в американском издательстве Idyllwild CA, (2014). Журнал «7 искусств», опубликовавший их полностью (первые три части в 2014-2016 гг, «Пост скриптум» в 2019 г.), читают в Европе и Штатах довольно активно. И у нас он не безвестен.
Но у меня все же есть ощущение, что в сознание читающей публики «Человекотекст» пока не вошел. И, размышляя на полях книги о сути этой потери, считаю уместным напомнить и о своем суждении по прочтении «Человекотекста», недавно опубликованном среди откликов читателей журнала «7 искусств».
— Панорама и литературы, и мира у тех, кто не знаком с «Человекотекстом» — в чем-то ущербна.
Проза воспоминаний, столь горячо поддержанная теми, кто с ней знаком, не могла не возбудить интереса к стихам ее автора. Но путь поэтического творчества Бобышева к читателю, на мой взгляд, далеко не прост, чем-то затруднен. Это относится не только к сохранившим недоброе отношение к поэту тех, кто осуждал его ранее за противостояние с Бродским. Нет, дорога многих из нас к стихам Бобышева не столь пряма и открыта, — их структура, лексикон, порой довольно сложны и чтение их часто требует остановки, — перечесть строку, строфу, несколько строф… Однако, затраченные читателем казалось бы ненужные мгновения — благотворны. Они — творчество самого читателя, его добегание до музыки стиха, которая обязательно зазвучит и в нем самом.
Бортнянский. Православная Россия.
Над весями висит, светясь, Ave Maria.
Мы слушаем его, ее, как бы впервые,
взмывая на воздушных завитках.
И музыке в ответ великой, малой, белой
Капелла звездная над певческой Капеллой
в подпругах всеми скрипами запела,
кренясь на серафических ветрах.
1970 г.
То, что любящим — веянье вечного;
подглядевшему — низость и грязь…
Что ж грешнее, и что тут увечнее:
нагость их или тот наглый глаз?
Почему: что для любящих высшее,
или как-либо с высшим на — ты,
то позорится, на люди вылезши
через под наготы — красоты?
1990 г.
Скоро встанет солнце, как сегодня.
День, как день, а мир — иной!
Вот они — в тысячелетье сходни:
сальдо в минусе, и ноль.
1997 г.
Воздух уже Двадцать первого
(вот какой выкатил век!)
пишет не нашими перьями,
а звуковыми, и сверх…
Пышет, в изломах калечится,
выси свои серебря.
Что ж мы теряем: отечество,
отчество, или — себя?
1999 г.
Так потряси ж копьём, иль пикой бранной,
старик, дурная голова,
пришпорь одра, прими ушибы, раны
и крахом докажи, что великаны —
лишь мельничные жернова,
жующие слова, слова, слова.
2005 г.
***
В завершение этих заметок еще один отзыв, последний… И на это раз с фамилией автора.
Соломон Волков. Автор «История культуры Санкт-Петербурга с основания до наших дней» (Нью-Йорк, 1997, Москва 2002); «История русской культуры XX века» (2008). Но для нас главное не это — он автор опубликованных (1998) в Нью-Йорке и в Москве «Диалогов с Бродским».
— Прекрасный текст Дмитрия Бобышева! Яркий, густой — настоящая полноценная проза поэта! При этом те персонажи, которых я знал — абсолютно узнаваемы… Замечательная серия блестящих портретных зарисовок!
***
Так здесь стихи и проза Бобышева, или их среди нас нет? В моем сознании здесь. Об этом свидетельствуют многочисленные книги его стихов, появившиеся после отъезда из России в Париже (1979, 2003), Нью-Йорке (1989, 1997), Санкт-Петербурге (1992), Москве (1992, 2003, 2007), Франкфурте, (2017). Его имя становится более известным, публикуются многочисленные интервью с поэтом, литературоведы продолжают изучают его творчество, его место в русской литературе.
Да, все это так. Но надеюсь — многие из задумавшихся согласятся со мной, — рано или поздно придет время издания собрания сочинений Бобышева. Пусть даже не полного и не академического, но многотомного. В них ведь не может отсутствовать четыре тома «Человекотекста», который по роскошеству языка и значению для отечественной культуры сравним (решусь предположить) с герценовским «Былое и думы».
Выйдет ли это собрание сочинений, и когда это случится — не знает никто. Однако и не дожидаясь этого многотомия, создатель стихов и прозы Дмитрий Бобышев вправе сказать о себе «Я здесь навсегда».
Не декабрь, а канделябр-месяц:
светятся окурки в глуби лестниц,
светятся глаза иных прелестниц,
зрят из под зазубренных ресниц;
светят свято купола Николы,
охлаждая жар, и окна школы
отбивают явно ямб тяжелый
и зеленый блеск наружных ламп.
На полметра высунулись ровно
в водостоках ледяные бревна,
нарисован город столь условно
сразу после оттепели, но
на часах выстуживает время
прапорщик-мороз. Ручное стремя
так само и прыгает в ладонь;
под колено бьет скамья, что вдоль
в ящике раскрашенном трамвая.
Едешь, на ходу околевая,
веруя: мол, вывезет кривая,
ежели не выдаст колея…
Белая, средь белых листьев, роза
в состоянии анабиоза
вдруг нарисовалась на стекле.
Это — мысль мороза о тепле.
Прапорщик-мороз, мороз-хорунжий
мира захотел при всем оружьи,
спирту ледяного, стопку стужи
он людскому вдоху предложил.
Вот и спотыкается прохожий,
и, на душу голую похоже, —
облако дыханья возле рта
держит он за край, замкнув уста.
Но заиндевел мороз-полковник
и один из видов заоконных,
словно бы окладом на иконах,
обложил на пляшущих стенах.
Там дома, собор собой закрывши,
и кресты, сияющие выше,
образуют кладбище на крыше,
золотое кладбище в душе.
Столько золотых надежд на чудо
и воспоминаний в нас — о т т у д а, —
все должно вернуться из-под спуда,
только не вернется никогда.
Да, на уверяющим залогом
на бегу тяжелом и убогом
вижу я в продышанной дыре,
как с фасадов маски шлют гримасы,
львы встают, и шевелятся вазы,
головокружительные трассы
ангелы выводят в декабре.
1969 г.
СПб. Декабрь 2019 г.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2019/nomer12/dimitrin/
