«Размышляю о днях древних и летах
веков минувших; припоминаю песни мои в ночи,
беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает…»
Пс. 76:7
Вместо предисловия
Это то, что я думал и чувствовал, чему научил меня жизненный опыт, что по сродству мыслей и настроений я усвоил от других людей и чем — дерзаю сказать — посещал меня иногда Дух в лучшие минуты моей жизни, эта книга — частица самого меня.
Ее содержание не приведено в систему, дабы она не утратила непосредственности дневника, в порядке записей которого она возникла.
Если в этих отрывочных строках найдется хоть малая крупица истины, проповедовать и исповедовать которую мы обязаны и делом, и словесами, и писаниями, и если хоть несколько лиц возрастят это семя в своей душе, дополнив скудость нашего слова собственной мудростью, то это послужило бы самой ценной наградой для нас и лучшим оправданием для появления в свет самой книги. Последняя не имеет другого назначения, как утверждение вечной Истины, Добра и Красоты и прославление Того, Кто сказал о Себе: Я есть Путь, и Истина, и Жизнь.
Иерусалим. 1935 г.
О БОЖЕСТВЕННЫЙ ДАР СЛОВА — дар повелевать, увлекать, вязать и решить!
В нем Творец как бы уступил человеку часть Своего всемогущества.
Слово есть не только символ мысли, это — живое откровение нашего духа, воплощение разума, плоть и кровь чувства, дыхание воли.
В недрах его, как в семени, таится залог жизни, и если малое зерно носит в себе силу, способную разрывать скалы, то и живое вдохновенное слово может двигать горами.
Когда последнее, подобно раскаленному углю, исходит из горнила человеческого духа, оно захватывает и воспламеняет тысячи людей, повелевает даже неразумным животным, везде являя свое неотразимое действие. Созданный некогда всемогущим Божественным словом мир до сих пор трепещет от огненного глагола истины, чувствуя в нем отблеск той же вечной творческой силы.
КОГДА АПОСТОЛ ПАВЕЛ говорит, что Царствие Божие не в словеси а в силе (1Кор.4:20), этим не уничтожается значение слова, ибо последнее само становится орудием силы, когда вдохновляется свыше и рождается подлинно «из пламя и света». Ни с чем не сравнимо слово Самого воплощенного Слова Христа, Который говорил как «власть имеющий». Силою многою вещали уста пророков и апостолов, и помазанные свыше. Вот Я вложу в уста твои слова Мои как огонь, говорит Господь Иеремии; и народ сей будет как дрова, и этот огонь пожрет их (Иер. 5:14).
ДУХ ДЫШЕТ, ГДЕ ХОЧЕТ (Ин. 3:8).
Я был пастух и собирал сикоморы вещает о себе пророк Амос. Но Господь взял меня от овец и сказал мне Господь: «иди пророчествуй к народу Моему Израилю» (Ам. 7:14–15). И он пошел — этот пастырь бессловесного стада, и стал глаголом жечь сердца людей.
Подобно тому как слово Божие не вяжется, не боится цепей, проникает сквозь стены темниц, поборет пространство и время, торжествует над всяким насилием, так и слово человеческое, поскольку оно служит отражением слова Божественного и остается верным своему назначению, нуждается в стихии свободы, обеспечивающей ему нравственную силу. В честь такого идеального «свободного слова» воспел свой гимн Константин Аксаков:
Ты — чудо из Божиих чудес.
Ты — мысли светильник и пламя.
Ты — луч нам на землю с небес,
Ты — нам человечества знамя,
Ты — гонишь невежества ложь,
Ты — вечною жизнию ново,
Ты — к свету, ты — к правде ведешь,
Свободное слово.....................
..................................................
О духа единственный меч —
Свободное слово.
МЫ ВСЕ ЗНАЕМ, что талант есть роскошь природы, в которой вообще преобладает средний уровень. Но что такое талант по своему существу? Ответить на этот вопрос так же трудно, как нелегко сказать, что такое электричество. Мы не можем определить его природы, но чувствуем присутствие этой таинственной силы лишь по тем действиям, какие она оказывает на нас и окружающий нас мир. Талант — это сверкающая искра Божия в человеке, это — помазание свыше, это — огонь и свет согревающий и озаряющий нашу душу, это — незримая власть Божиею милостию.
Будучи аристократичен по природе, талант, подобно царственным особам, первый заговаривает с нами. Приближаясь к нему, мы испытываем некоторый трепет, но зато после соприкосновения с ним в нашем сердце ощущается праздничное настроение.
ТАЛАНТЫ, КАК ДРАГОЦЕННЫЕ КАМНИ, ценятся не только по своему объему, но и по граням, и по игре света, которую дают последние.
ОТРЕШИТЬСЯ ОТ ЗЕМНЫХ НИЗИН, полетом орла устремиться к вечному лучезарному Солнцу и увлечь за собою других — вот высшее наслаждение, доступное человеку на земле, и вместе лучший дар, какой он может принести своим ближним.
Сколько бы люди ни привыкли пресмыкаться во прахе, они будут благодарны всякому, кто оторвет их от дольнего мира и на своих мощных крыльях вознесет к небесам. Человек готов отдать все за мгновение чистого духовного восторга и благословит имя того, кто сумеет ударить по лучшим струнам его сердца. Здесь надо искать тайну потрясающего успеха, какой имела некогда знаменитая речь Достоевского на Пушкинском празднике в Москве. Гениальный писатель сам изобразил потом впечатление, произведенное им на своих слушателей, в письме к своей жене. «Я читал громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как бы в истерике. Когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: гранд-дамы, студенты, государственные секретари — все это обнимало, целовало меня». Как назвать это настроение аудитории, вместившей в себе лучший цвет всего нашего образованного общества, если не состоянием духовного экстаза, к которому менее всего, казалось, способна наша холодная интеллигенция. Какою силою великий писатель-сердцевед совершил это чудо, заставив всех своих слушателей без различия возраста и общественного положения почувствовать себя братьями и слиться в одном священном высоком порыве? Он достиг этого, конечно, не красотою формы своей речи, которой скорее не доставало обычно Достоевскому, а величием провозглашенной им идеи вселенского братства, повитой огнем высокого вдохновения. Это подлинно пророческое слово возродило сердца людей, заставив их познать истинный смысл жизни; истина и сделала их хотя на мгновение не только свободными, но и счастливыми в своей свободе. Здесь уместно вспомнить слова Карлейля: «великий человек с его свободной силой, исходящей прямо из рук Божиих, есть молния. Его слово, мудрое спасительное слово: в него могут все поверить. Все воспламеняется тогда вокруг этого человека, раз он ударяет своим словом, и все пылает огнем, подобным его собственному» («Герои и Героическое в истории»).
КЛАССИЧЕСКАЯ ДРЕВНОСТЬ, доведшая красноречие до высших степеней совершенства, завещала нам следующие три основных правила ораторского искусства.
1. Оратор должен иметь своей задачей docere, delectare, mоѵеrе, т.е. учить, услаждать, трогать или приводить в движение т.е. одновременно действовать на все три главных способности человеческой души — ум, чувство и волю.
2 Nemo orator, nisi vir bonus (Квинтилиан), другими словами, безнравственный человек не может стать истинным оратором.
3. Речь оратора должна отличаться такою прозрачной ясностью, чтобы он не только мог быть понятым, но чтобы его нельзя было не понять.
ДРУЗЬЯ СТРАЖДУЩЕГО ИОВА в течение семи дней сидели безмолвные у его одра, и их самоуглубленное молчание потрясает нас гораздо более, чем последующие широковещательные речи, обильным потоком полившиеся из их уст. Наиболее трагические слова обыкновенно произносятся шепотом, а когда наше чувство достигает своего высшего напряжения, оно подавляет слово и заставляет язык прилипать к гортани. Нет ничего красноречивее смерти, а она всегда облечена в таинственное безмолвие.
ПУШКИН СОЖАЛЕЛ О ТОМ, что к нашему языку привилась отчасти «европейская жеманность и французская утонченность».
«Я желал бы оставить», писал он, «русскому языку некоторую библейскую откровенность».
К этому можно было бы добавить, что непосредственность библейского языка нисколько не мешает ему оставаться везде чистым и высоким.
ЕСЛИ МЫ ЗАХОТИМ ПЕРЕПИСАТЬ раннейшее произведение своего пера, то мы лишь в редких случаях изменим канву своих основных идей, но почти всегда найдем здесь нечто, нуждающееся в исправлении в смысле изложения и стиля.
Это доказывает, что наша мысль никогда не вмещается до конца в приданную ей словесную форму; ей всегда как бы тесно в последней, как в прокрустовом ложе, и наше внутреннее чутье всегда находит что-то недосказанное в наших лучших словах. Вот почему так трудно уложить живую речь в мертвые буквы, если мы захотим предать ее письмени.
Чем дальше уходит наше внутреннее слово от своих истоков и чем осязательнее выявляется и воплощается вовне, тем более оно грубеет и материализуется, утрачивая известную часть своей духовной энергии, а вместе с ней значительную долю своей яркости и красоты. Наиболее художественной речи, когда мы читаем ее в записи, всегда будет недоставать плоти и крови, того аромата и искры жизни, какими она прежде всего пленяет людей в ее устном произношении. Можно с буквальною точностью воспроизвести все выражения оратора, но нет такого искусства, при помощи которого мы могли бы записать трепет его вдохновения или сфотографировать те духовные, незримые, как бы электрические, токи, какие вместе со звуками его голоса вливаются в сердца слушателей и оттуда опять возвращаются к своему первоисточнику, разряжаясь новыми сверкающими искрами его красноречия. Нельзя также с точностью запечатлеть все логические ударения и музыкальный ритм устной речи, служащие не только украшением последней, но и придающие ей полноту и законченность выражения. Чтобы не испытать разочарования от этого несоответствия живого слова с его письменным изложением, мы предпочитаем поразившую нас речь носить, как чудную мелодию, в своем сердце, чем видеть ее обездушенный отблеск в мертвящих буквах. К счастью для нас раз произнесенное в слух мира человеческое слово никогда уже более не умирает, но, как кристаллизировавшаяся часть нашего духа, переходит в вечность.
СКОЛЬКО БЫ МЫ НИ СТРЕМИЛИСЬ быть оригинальными, мы часто невольно повторяем самих себя. В этом нет ничего неестественного. Наша мысль, как лошадь, невольно сбивается на знакомую дорогу. И вся история человечества движется обыкновенно по проторенным тропам.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И ПРАКТИЧЕСКИЕ способности редко совмещаются в одном человеке. Есть люди мыслящие, как гении, и действующие, как неразумные младенцы.
ЕСЛИ КАРТИНУ ХУДОЖНИКА надо рассматривать в перспективе и всякое произведение нашего творчества можно оценить по достоинству только на расстоянии времени, надо выждать, когда оно отделится от нашего непосредственного сознания, с которым как бы срастается в процессе своего рождения, и станет для нас своего рода объектом внешнего наблюдения.
ГЕНИАЛЬНЫЕ ЛЮДИ ЯВЛЯЮТСЯ обыкновенным фокусом, в котором сосредоточивается творческая энергия за целую эпоху; не удивительно поэтому, что они сами обозначают эпоху в жизни человечества.
ГАМЛЕТЫ НЕ СОЗДАНЫ ДЛЯ ТОГО, чтобы управлять миром, однако они необходимы в нем, чтобы служить для людей нравственным зеркалом и обличающей совестью.
НАСЫЩЕННЫЙ ЗНАНИЕМ МУДРЕЦ или ученый имеет в отношении других людей такие же нравственные обязательства, как всякий богач в отношении бедных. Счастлив тот из них, кто может сказать о себе вместе с Соломоном: без хитрости я научился и без зависти преподаю, не скрываю ее (мудрости) богатства (Прем. 7:23–24).
ДУША НАША по временам бывает мертва и бесплодна как пустыня; иногда же разгорается таким творческим огнем, что сердце наше трепещет от полноты охвативших нас мыслей и чувств, и наш слабый телесный сосуд едва в состоянии тогда выдерживать напор своего как бы кипящего внутреннего содержания.
САМАЯ ЯРКАЯ ИДЕЯ, брошенная в толпу народной массы, быстро стирается, тускнеет и делается плоской, как монета, находящаяся долго в употреблении и постоянно переходящая из рук в руки.
ЧТО ИСТИНА ДАЛЕКО НЕ ВСЕГДА бывает на стороне большинства, это было известно еще с глубокой древности. Не следуй за большинством на зло, учит Моисей Израиля, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды (Исх. 23:2).
«КОГДА РОДИЛСЯ СПАСИТЕЛЬ МИРА, волы спокойно жевали сено, сказал Гейне. Читающий да разумеет! Ибо не бессловесным, конечно, посылает здесь свой упрек этот язвительный писатель.
СОЗРЕВШАЯ МЫСЛЬ сама просится на свет Божий подобно тому, как цыпленок, находящийся в яйце, пробивает в свое время скорлупу последнего.
СУЩЕСТВУЕТ ОБЩЕЕ УБЕЖДЕНИЕ, что только бедствия приводят людей к Богу, а счастье скорее привязывает их к земле и заставляет забывать о Небе. Бывают, однако, исключения из этого правила. Пирогов пишет в своей автобиографии, что первые дни его супружеской жизни были полны такого высокого блаженства, что душа его как бы расплавилась и очистилась под дыханием последнего, и он, страдавший прежде недугом маловерия, узрел Бога в сиянии своей чистой семейной радости.
В ТОТ МИГ, КОГДА КРОВОТОЧИВАЯ ЖЕНЩИНА прикоснулась тайно к одежде Христа Спасителя и получила от Него исцеление, Он Сам почувствовал исшедшую из Него силу. Подобное ощущение испытывает каждый человек, который хочет перелить свою жизненную энергию в другое себе подобное человеческое существо.
Чувствует исходящую из нее силу мать, в муках рождающая ребенка. Истаевает сердцем всякий, кто сливается душой со страждущим ближним и как бы весь перевоплощается в него. Подобную же жертву приносит всякий учитель и проповедник истины, уста которого дышат палящим огнем вдохновения. В каждом своем слове он дает слушателям как бы сочащуюся кровию часть своего сердца и, зажигая свет в других, неминуемо сгорает сам.
ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ КАЗАТЬСЯ и великим и ничтожным, смотря по тому, откуда его рассматривать, снизу, т.е. по сравнению с другими земными тварями или сверху — с высоты абсолютного божественного совершенства.
ТОТ, КТО СТАРАЕТСЯ ИДТИ во всем в уровень со своим веком, умрет вместе с последним. Широкая популярность больше льстит нашему тщеславию, чем служит залогом нашего бессмертия: последнее скорее является уделом тех, кто предупреждает грядущую эпоху и живет одиноким и непонятым среди современников.
МНОГИЕ ЛЮДИ ИЗДАЛИ кажутся блестящими, ослепляя других своими сверкающими дарованиями. Но стоит подойти к ним поближе, чтобы убедиться, что мы принимали за золото позолоту: здесь все на поверхности, под которой мы напрасно стали бы искать залежи подлинных духовных ценностей.
О ЧЕЛОВЕКЕ СПРАВЕДЛИВО можно сказать то же, что о солнце: при своем закате он лучше виден, чем при своем восходе.
ЗВЕЗДЫ ПЕРВОЙ ВЕЛИЧИНЫ часто неожиданно являются на горизонте истории. «Великий человек не нуждается в предках», заметил один из великих (Фридрих Великий).
С таким же правом можно было бы сказать, что он не оставляет по себе и прямых наследников, ибо гений обыкновенно не передается от предков к потомкам.
Скорее можно установить обратный закон, что духовное богатство, выпавшее на долю того или другого избранника Провидения, расходуется в одном поколении и даже в своих скудных остатках не всегда переходит по нисходящей линии.
Отцы здесь помимо своей воли роскошествуют за счет своих детей, оставляя последних нередко совершенно обездоленными.
НА СВОЕМ ЖИЗНЕННОМ ПУТИ нам нередко приходится встречаться с людьми, которые, по французской пословице, «теряют по мере знакомства». Постепенно взвешивая их, мы находим их очень легкими, но зато есть другие, которых мы как бы не замечаем сначала и открываем потом, когда углубляемся в их внутренний мир.
ТОТ, КТО НЕ УМЕЕТ полагать хранение своим устам, вместе со словом незаметно расточает и запас внутренней духовной энергии. Не напрасно один подвижник уподобляет многоречивого бане с открытыми дверьми, через которые выходит весь пар наружу. Сдержанность в слове помогает нам сберегать внутренний жар, который в случае надобности с силою устремляется наружу, превращая нашу речь в огненный поток.
У Давида воспламенилось сердце и в мыслях возгорелся огонь (Пс. 38:3–4) тогда, когда он решил положить печать на уста свои и не говорить даже о добром.
Разрешившийся после немоты язык Захарии излился в вдохновенных пророчествах.
Я полон речами, воскликнул младший из друзей Иова Елиуй, когда он получил наконец право говорить. Вот утроба моя, как вино неоткрытое; оно готово прорваться, подобно мехам: поговорю и будет легче мне (Иов. 32:18–20). Поговорю и будет мне легче — кто не испытывал такого состояния, когда наша душа, подобно туче, насыщенной испарениями, изливается в потоке слов и через то получает облегчение.
НАШ ЗЕМНОЙ КРУГОЗОР так ограничен, что часто нельзя сказать, что это, для чего это. Но все в свое время откроется, утешает нас премудрый Сирах (Сир. 39:22).
ШИЛЛЕР ВЫСКАЗАЛ ПЕРВЫЙ, а Толстой повторил следующую несомненную истину: «Чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку».
ЛЮДИ ГОТОВЫ СНИЗОЙТИ ко всякому положению, кроме смешного; они почти никогда не прощают последнего, и горе тому, кто хоть раз в жизни очутился в подобном состоянии.
НАШ УМ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ следует назвать рабом ленивым и лукавым вместе. С одной стороны, он редко дает себе труд продумать серьезную мысль до конца, стремясь по возможности сократить свою работу и скорее принести ее к определенным, хотя бы и неправильным заключениям; с другой стороны, он легко продает свое первородство нашим страстям и скрытым желаниям, как бы подкупленный ими. Не напрасно древние говорили: non persuadere noleutem, не убеждай не желающего, в то же время желание справедливо называется отцом мысли. Когда наш ум жертвует своим царственным самодержавием в пользу чувства и воли, он теряет так же много, как если во ослеплении гордыни присваивает себе непогрешимость даже в заповеданных для него областях. Подобно тому, как есть развращенные сердца, так может быть и развращенное мышление с помраченным внутренним светильником. Как ни странно это явление, но есть род людей, которые сознательно хотят быть обманутыми; это происходит оттого, что истина всегда обязывает, и они боятся взглянуть ей в лицо: в основе лжи нередко лежит малодушие и трусость. Вообще для плодотворной умственной работы всегда необходим нравственный подвиг, и только чистые сердца зрят лик Вечной Истины.
КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ дан свой определенный духовный диапазон, который мы не можем расширить по своей воле. Нельзя поэтому ни от кого требовать больше, чем он может вместить по самой своей природе, и не следует напрасно искать у него тех струн, которые не звучат в его сердце.
Пламенный дух постепенно сжигает свой телесный сосуд, подобно тому, как меч изнашивает свои ножны.
ДЛЯ ЧИСТЫХ ВСЕ ЧИСТО, а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть (Тит. 1:15).
ЕСТЬ ЛЮДИ, которых можно сравнить с искривленным зеркалом: в их сознании весь мир отражается в искаженном виде.
Характер подлинного красноречия не определяется только легкостью и внешним изяществом языка. Самые изысканные фразы, если оне звучат внутренней пустотой, скоро утомляют нас, как звуки барабана. Зато речь, напоенная здоровой серьезной мыслью и окрашенная чувством, приковывает наше внимание даже тогда, когда она движется вперед с видимым усилием и чужда филигранной внешней отделки. Совершенство слова достигается, однако, только через полное соответствие содержания и формы, сливающихся в такой монолит, что их уже невозможно разъединить между собой. Малейшее нарушение такой гармонии ослабляет силу и достоинство речи. Из того, что «подстриженный стиль, по изречению Толстого, засушивает мысль», не следует, что последняя должна являться сырым необделанным материалом, заключенным в случайную словесную оболочку. Мастерство классического стиля всегда выражалось в его чистоте и изящной законченности. Как хорошо прилаженная одежда, слово должно грациозно облегать мысль, не стесняя свободы и гибкости движения последней. В то же время оно должно напоминать собой золотую чеканную монету, имеющую не только свой блеск и четко очерченную форму, но и определенный вес, который прежде всего дает ей соответствующую ценность.
КАК СОЛНЦЕ ОТРАЖАЕТСЯ в малой капле воды, так иногда весь человек сказывается в одном выражении и даже в одном слове.
ЯЗЫК НЕБОЛЬШОЙ ЧЛЕН, но много делает... — Всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим. А язык укротить никто из людей не может: это неудержимое зло (Иак. 3:5–8).
Нужны были апостольские уста, чтобы изобразить с такой силой вред, причиняемый человеческим языком, если мы теряем над ним свою власть. Величайшее благо тогда превращается в величайшее и неудержимое зло, которое само стремится властвовать над нами.
Все эпохи упадка, особенно сумерки классической греко-римской культуры, запечатлены одновременно опустошением человеческой души и гипертрофией слова, которое из средства обращается тогда в самоцель.
Оратор в такое время становится профессионалом своего искусства, и не только его, но даже пророка тогда слушают, как певца с приятным голосом и хорошо играющего, слушают, но не исполняют его слов, как говорит пророк Иезекииль (Иез. 31:32).
В угоду нравственно разлагающемуся обществу в это время развивается недостойная игра словом — не та невинная игра слов, которая служит украшением изящной речи, но преступная игра самыми понятиями, обозначаемыми словами, подмен одних из них другими и всякого рода софистическая изворотливость мысли, при помощи которой высмеивается истина и добродетель и оправдывается ложь и порок: все это вместе создает умственный и нравственный хаос, погружающий общество в безысходный мрак. Такое обращение со святыней слова нельзя назвать иначе, как кощунством и духовным развратом, яд которого старается привить своему наивному ученику Мефистофель, этот отец лжи и истинный родоначальник софистики.
Вот характерный и по-своему поучительный диалог между тем и другим, который мы читаем в «Фаусте».
Мефистофель. И вообще во всем держись слова. Дорога торная тогда для вас готова к познанию твердому всего.
Ученик. Но ведь понятия в словах должны же быть?
Мефистофель. Прекрасно, но над тем не надо так крушиться,
Как скоро недочет того случится,
Их можно словом заменить,
Словами диспуты ведутся,
Из слов системы создаются,
Словам должны мы доверять,
В словах нельзя и иоты изменять.
ИЗВИТИЕМ СЛОВЕС МОЖЕТ похвалиться и наше смутное время, породившее столько профессиональных говорунов и софистов. Чем менее способны сделать что-нибудь серьезное эти люди, тем более они потрясают воздух надутым пустословием, упиваясь прежде всего сами собственным красноречием. Что такое теперь слово, как не «звук пустой», подобно бумажным денежным знакам, в избытке пущенным в обращение; слова потеряли ныне прежнюю цену, не имея за собой обеспечивающего золотого фонда, т.е. реального содержания и волевой силы. В разлитии «словес потопных» потонула наша великая Русь, и из пенящегося моря безудержного суесловия показалась голова дракона. Такой дорогой ценой заплатили мы за увлечение пустоцветом слова, и, однако, все духовные водители и знаменосцы наших дней снова находятся в потугах рождения, чтобы изречь миру какое-то новое неведомое чудодейственное слово. Напрасный труд! они не дадут нам ничего другого, кроме нового доказательства того, как «ничтожно и не ново человеческое слово».
Довольно суетных речей! Мы пресыщены ими, они способны вселить в нас отвращение к самому благороднейшему из человеческих дарований. Нам нужны ныне не ораторы, а вдохновенные пророки, подвижники долга и творцы новой жизни.
МЫ МЕНЕЕ ОШИБАЛИСЬ бы в людях, если бы рассчитывали всегда скорее на среднего и даже слабого человека, чем на героев духа, число которых так ограничено на земле. Идеализировать людей особенно свойственно юности. Привыкшая измерять всех мерой своих собственных возвышенных стремлений, она нередко должна платить за это горькими разочарованиями.
ОДИН ИЗВЕСТНЫЙ МАСТЕР слова настолько ревниво относился к появлению каждого нового выдающегося по красоте или остроумию изречения, что с грустью говорил в подобных случаях: «Сожалею, что не я сказал это».
Великие идеи, впитанные в плоть и кровь человечества, входят в будничный обиход нашей жизни и через то утрачивают свою первоначальную оригинальность и блеск. Это не должно, однако, умалять ни их подлинной цены, ни заслуг тех лиц, кто первые провозгласили великую мысль и о ком мы всегда должны вспоминать с чувством почтительной благодарности.
«ДЛЯ ЛЕНИВОГО ЛАВРЫ НЕ РАСТУТ», сказал Фридрих Великий. Было бы глубокой ошибкой думать, что замечательные научные открытия и лучшие завоевания философского или художественного гения достигаются без всяких усилий воли, одним порывом вдохновения. Эдисон навсегда опроверг этот предрассудок откровенным признанием, что в его великих открытиях 99% пота и только 1% изобретательности. Бюффон не менее решительно заявил, что «половина гения — работа». Пушкин подтвердил эту истину самым делом, испещрив рукописи своих произведений многочисленными поправками и переделками. Никакой талант не свободен от трудовой повинности, установленной для человека еще в раю. Всякое дарование есть только возможность или зерно, которое следует поливать потом и слезами, а иногда даже кровью, чтобы оно принесло достойный плод.
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЛИСТ справедливо заметил, что учить можно только полуталант, гений же учится сам. Это не значит, однако, что последний ни в чем не зависит от своих предшественников и от окружающей его среды, из которой он духовно питается, как растение из почвы. Если бы гениального человека с детства отделить от мира и предоставить самому себе, то его воображение не создало бы ничего больше младенческих фантазий и он напрасно истощался бы в попытках создать что-либо великое; только один Бог творит из ничего.
«Я НАПИСАЛ БЫ ТЕБЕ КОРОЧЕ, если бы имел больше времени». В этих парадоксальных словах Вольтера заключается значительная доля правды. Многословие почти всегда есть признак поспешности изложения или непродуманности предмета. Надо иногда употребить много усилий, чтобы сжать свою мысль, дабы она, подобно питательному экстракту, давала многое в малом.
ВО ВРЕМЯ ВОЛНЕНИЯ наша душа, подобно морю, выбрасывает на поверхность то, что обыкновенно таится на дне нашего сердца.
ЕСТЬ МЫСЛЬ ЯРКАЯ, как летнее солнце, полновесная, как зрелый колос, четко очерченная могучим резцом со всех сторон, как бы выкованная из железа и стали, и есть мысль тусклая, как осенний день, расплывчатая, рыхлая и бесцветная, как тесто, нечто вроде сумерек или густого тумана, в котором нет ни определенной формы, ни ясности, ни блеска, ни силы, ни красоты.
БЫВАЕТ НЕ ТОЛЬКО «горе от ума», но и ум от горя, если только последнее не подавляет нас совершенно своею тяжестью.
ЯСНОЕ И СПОКОЙНОЕ состояние духа обыкновенно служит наиболее плодотворной почвой для творческой работы, но иногда нас посещает откровение в грозе и буре. Из мрачных туч, закрывающих наш душевный горизонт, начинают блистать яркие молнии, озаряющие широкие дали.
Мысль, прорываясь сквозь стоящую пред ней преграду, развивает двойную энергию и, подобно горному потоку, неудержимо стремится вперед. Потрясенная до глубины душа, как хорошо перепаханное поле, износит из себя свежие питательные соки, способствующие зарождению и оформлению новых идей.
ДОКОЛЕ НЕВЕЖДЫ будут любить невежество? Доколе буйные будут услаждаться буйством? Доколе глупцы будут ненавидеть знание? (Притч. 1:22).
Эти вопросы могли изойти только из уст премудрого; для самих невежд и глупцов они не существуют, как не существует свет для слепого; главное несчастье таких людей состоит в том, что они не сознают своего духовного убожества и не хотят купить очищенного золота, чтобы обогатиться.
УБИВАТЬ В СЕБЕ ОДНУ СТРАСТЬ, выдвигая против нее другую, значит то же, что вместо одних ядовитых бактерий плодить в себе другие, быть может, еще более убийственные для нашего организма.
ОТ СОПРИКОСНОВЕНИЯ с великою мыслию или высоким настроением по закону душевной детонации у нас сейчас же рождается ряд отраженных собственных мыслей или высоких чувств и желаний. Ради одного этого мы должны стремиться входить в живое общение с великими учителями и духовными вождями человечества и углубляться в изучение их жизни и творений, служащих для нас отображением их великого духа.
БУДУЧИ СОЕДИНЕНЫ тесною дружбою между собою, Св. Василий Великий и Григорий Богослов во время своего обучения в Афинах избегали появляться в обществе других товарищей, зная, что «легче заразиться чужой болезнью, чем передать свое здоровье».
ТОЛСТОЙ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ о себе, что он переделывал некоторые из своих произведений до тех пор, пока наконец не начинал их портить. Отсюда видно, что есть предел, до которого можно «перевертывать стиль». Перейдя его, писатель утрачивает остроту внутреннего чутья, помогающего ему установить меру более или менее совершенного в своей литературной работе. Очевидно, здесь сказывается действие общего психологического закона, по которому привычка к знакомым предметам притупляет нашу восприимчивость и интерес к ним и даже порождает временно некоторую душевную апатию.
«ГОВОРИ ГЛАВНОЕ, многое в немногих словах», советует Сирах юноше.
Будь как знающий и вместе как умеющий молчать (Сир. 32:9–10). Это правило следовало бы помнить не только юному возрасту, к которому непосредственно оно обращено здесь. Далеко не все и зрелые люди умеют хранить меру слова, чтобы сказать всегда не больше и не меньше, чем сколько нужно для данной цели. «Не умея говорить, они не умеют и молчать», по древней римской пословице. Наибольшую бережливость речи соблюдали те, кто сами в изобилии обладали этим драгоценным даром. Таков был, например, митрополит Филарет, эта дивная сокровищница ума и слова, воспитавший целый ряд поколений в сознании высокой ответственности учительства. «Не говори много», внушал он своим слушателям в одной из своих проповедей, «хотя бы ты мог говорить все хорошее. Ни в каком случае не расточай безрассудно слова, словесная тварь, Слова творческого». «Как часто я жалел о сказанном и никогда об умолчанном», сказал однажды Арсений Великий.
ДРЕВНИЙ МУДРЕЦ, внимательно наблюдавший судьбы человека на земле, оставил нам в числе других следующий жизненный урок: пред падением возносится сердце человека, и смирение предшествует славе (Притч. 18:13).
ЕСТЬ СЛОВО ВНЕШНЕЕ, исходящее только из уст: это медь звенящая и кимвал звучащий; оно не овладеет нашей душой, хотя бы падало каскадами и производило шум и брызги, подобно водопаду. И есть слово внутреннее, рождающееся из глубины нашего существа, составляющее дыхание нашего творческого духа и носящее на себе его огненную печать: эти «слова силы», как выразительно назвал их однажды о. Флоренский: они потрясают человеческие сердца и движут миром. Мефистофель в «Фаусте» верно определил существенное различие между теми и другими:
«Поверь, дружок,
говорит он будущему священнику,
Сердца к сердцу
Речь ничья не привлечет,
Когда не из души, из уст она течет»,
УСТА ГОВОРЯТ С СИЛОЙ только от избытка сердца, но так как последнее может таить в себе и добро и зло, то и слово, насыщенное душевною энергиею, может нести в себе семя того и другого. Подлинно смерть и жизнь — во власти языка (Притч. 18:22).
НЕИЗМЕРИМА БЕЗДНА, отделяющая духоносные слова Апостолов, великих учителей и подвижников Церкви, от гнилых и часто хульных речей коммунистов, износящих их из своего развращенного сердца. Вред, причиняемый их пропагандою, не поддается никакому описанию. Их речь облечена смертью (Сир. 23:14) и распространяется, как рак (2Тим. 2:17). Язык их — огонь, прикраса неправды... он исполнен смертоносного яда (Иак. 3:6–8).
ВМЕСТЕ С ВОЛНАМИ РАДИО их гнусные, отравленные ложью и злобой слова распространяются по всему миру, входят в сочетание с другими подобными словами и понятиями и, внедряясь в общественное сознание, проникая в плоть и кровь человечества, долго еще будут питать последнее своими вредоносными соками. Грехи слова не подлежат закону давности, и потому сочинитель, злоупотребляющий этим высоким даром, подлежит большей ответственности, чем разбойник, как учит нас об этом всем известная басня.
ПОСЛЕ НАПРЯЖЕННОЙ РАБОТЫ наш ум по инерции долго еще остается в движении, напоминая собою продолжающееся волнение моря после уже утихшей бури или автоматическое вращение колеса, с которого снят приводной ремень.
ЕСТЬ ТИРАНИЯ ЛЮБВИ И ТИРАНИЯ ПРИВЫЧКИ; одна из них не уступает по силе другой, и обе одинаково связывают нашу свободу.
НУЖНО ИМЕТЬ КРЕПКИЙ и подлинно высокий дух, чтобы безболезненно вынести бремя почести, власти и славы; слабые души не выдерживают такого испытания и падают под его тяжестью.
ЧЕЛОВЕК НЕ ВСЕГДА БЫВАЕТ РАВЕН самому себе; иногда он поднимается выше, а чаще ниспадает ниже своего нормального уровня.
БЕЛИНСКИЙ ДОВОЛЬНО ТОЧНО ОПРЕДЕЛИЛ «многообъемливость» Пушкина, когда сказал: «самое простое ощущение звучит у него всеми струнами и потому чуждо монотонности: это всегда полный аккорд». Пушкин сам сознавал себя «все человеком» и справедливо сравнивал себя с «эхом», отражающим в себе всякий звук в мире. Последнее находит потом обратное отражение в душе читателя, опознающего себя в творениях великаго гения. «Это мои собственные гадания и мысли, с изумлением мы говорим себе в этом случае; поэт выразил то, что я сам думал, я хотел бы сказать то же самое».
САМЫМ ОПАСНЫМ ПРИЕМОМ РЕЧИ надо считать тот, когда не человек управляет своим словом, а оно управляет им, когда слова бегут впереди мысли, не сообразуясь с последней. Подобный темперамент красноречия может увлечь говорящего дальше, чем он хотел, и привести его в позорный тупик, откуда нет выхода.
ПОДОБНО ТОМУ как искусный музыкант может извлекать из своего инструмента самые разнообразные звуки, опытный оратор обладает способностью ударять по всем струнам человеческого сердца. О нем можно сказать то же, что написано о первом:
Они текут: они горят.
Он звуки льет — они кипят.
Он может греметь, как гром, потрясать, как буря, опалять, как молния, или, подобно обоюдоострому мечу, проникать до мозга костей в самую глубину человеческого сердца, раздирая последнее на части. По временам его речь журчит тихо и успокоительно, как весенний ручей, услаждает, подобно свирели; иногда возбуждает страстный восторг, вызывает недоумение, смущение и даже ужас, и это только для того, чтобы последующие его слова упали целительным бальзамом на смятенную душу слушателя. Заключительные аккорды речи оратора построены обыкновенно в светлых бодрящих тонах и только в особых случаях, когда надо потрясти сердце слушателя, последняя оканчивается трагическим обрывом, сквозь который, однако, просвечивает луч солнца. Неопределенные ноты и неразрешенные диссонансы столь же неуместны в конце хорошего ораторского слова, как в заключении художественного музыкального произведения.
У СЛОВА ЕСТЬ СВОЯ ЭТИКА: последняя требует, чтобы оно было чистым, честным, целомудренным. Там, где не соблюдается это правило, где язык является игрушкою страстей или случайных настроений, где его покупают или продают или просто легкомысленно забавляются речью, там начинается прелюбодейство слова, т.е. измена его своему прямому и высокому назначению. Не напрасно англичане в «молитву за Нацию» внесли следующее прошение: «от лжи языка и пера (from lies of tongue and pen), от легкомысленных речей избави нас, милосердый Господи».
В КАЖДОМ ЧЕЛОВЕКЕ ТВОРЕЦ положил запас потенциальных сил, проявляющихся обыкновенно только в наиболее решительные и ответственные моменты нашей жизни. Только этим можно объяснить, почему средний, по-видимому ничем не заметный человек внезапно вырастает в истинного героя, исполненного величия, в минуту опасности или при выполнении неожиданно выпавшей на его долю высокой миссии
ВЫСОКИЯ ИСТИНЫ И ПОДЛИННАЯ КРАСОТА всегда представляются нам простыми и ясными, как солнечный луч. Но эта простота только кажущаяся; пропустите луч солнца через призму и вы увидите, что в нем гармонически слились семь цветов солнечного спектра, остающихся в отдельности неуловимыми для нашего глаза.
ЕСЛИ КЛАССИЧЕСКИЙ СТИЛЬ ПЛЕНЯЕТ НАС чистотою и красотою своих линий, то это происходит оттого, что там везде выдержана строгая пропорциональность частей, основанная на точном математическом расчете. Простая истина потому приходит обыкновенно последней, что является результатом долгой предшествующей работы мысли.
ГОВОРЯТ, что ораторы не родятся, а делаются. Это утверждение нуждается в существенной поправке. Всем известно, что существует особый прирожденный дар слова, но он требует тщательной обработки и постоянного упражнения для своего развития. Когда Демосфен был уже в расцвете своей славы, враги говорили о нем, что от его речей «пахнет ночной лампой». Так старательно он отделывал их, и только благодаря этому они ярко блещут доселе, оставаясь непревзойденными по своей силе и благоухающей красоте.
ГЕНИАЛЬНОСТЬ нередко пытаются сближать со святостью, как «два таких явления», которые, по словам одного мыслителя, «выходят за пределы канонических норм культуры». Родство между ними основано на том, что гений обыкновенно окрыляется вдохновением, которое еще Платон назвал «божественным»: это есть подлинно дыхание Божества в человеке, которое раздает свои дары каждому, где и насколько хочет. Древние языческие философы, поэты и художники, начиная с Сократа и Фидия, живо чувствовали в себе присутствие какой-то иной высшей силы, озарявшей их в минуты творчества. Не напрасно последний в благоговейном умилении пал ниц пред одним из лучших своих созданий. То же ощущение было присуще и другим высокоодаренным людям нового времени. «Гений наивен», говорит Шиллер, «потому, что мысли его божественны». Подобную же идею развивает и Гете в своём знаменитом письме к Эккерману. «Гений есть дар благодати»; пишет Габриэль Сеайль, «его труд подобен услышанной молитве». Но никто, быть может, не переживал так глубоко прикосновение небесного огня к своей душе, как Пушкин. Он всегда явственно отличал себя от своей музы, сближая служение поэта с пророческим призванием и называя его «божественным посланником». Благоговейный трепет, какой переживал наш великий поэт в минуты вдохновения, невольно передается его читателям, и в этом, быть может, состоит наиболее яркая печать его истинной гениальности.
ЧТОБЫ УМ КАЗАЛСЯ БЛЕСТЯЩИМ, острие его всегда должно быть отравлено ядом скепсиса или язвительного критицизма. Этого требует испорченный вкус общества, особенно современного. Положительные умы, как бы ни были велики их достоинства, всегда кажутся людям чем-то тусклым и пряным, хотя через них совершается вся духовно-созидательная культура мира.
БЫВАЕТ ШУМ БЕЗ СЛАВЫ, но не бывает славы без шума; последний способен утомлять людей, если они живут среди непрерывных праздников, не сменяющихся буднями.
«Я устал от славы», сказал недавно один из ее избранников, и его слова, конечно, были искренни. Каждое сильное удовольствие как бы подавляет нашу душу и отчасти наше сознание в момент наиболее острого его переживания: оно напоминает нам приятный, но напряженный сон или состояние легкого опьянения, от которого невольно кружится голова. Гораздо сознательнее мы переживаем его в воспоминании, освободившись от власти захватывающего нас чувства, названного еще у Пушкина «сладким недугом».
НАЦИЯ, ЭТОТ КОЛЛЕКТИВНЫЙ ОРГАНИЗМ, так же склонна обоготворять себя, как и отдельный человек. Безумие гордости здесь возрастает в такой же прогрессии, в какой всякая страсть разгорается в общественной среде, преломляясь в тысячах и миллионах душ.
«ВСЕ ВЕЛИКОЕ СОВЕРШАЕТСЯ в порыве любви или в религиозном углублении», сказал Муссолини. Но в сущности эти два момента всегда совпадают один с другим. Истинная любовь в такой же степени питается от религии, в какой последняя нераздельна с любовию.
ШОПЕНГАУЭР УДИВЛЯЕТСЯ, почему даже «тривиальные мысли в ритме и рифме приобретают оттенок какой-то значительности», и объясняет это тем, что музыка стихов сама по себе ласкает наше ухо; когда же к этому прибавляется мысль, она кажется нам неожиданным подарком, «как слова в музыке». Это объяснение следует признать, однако, более остроумным, чем основательным. На самом деле здесь надо видеть действия того же закона, по которому всякая картина выигрывает в своем впечатлении, если она вставлена в соответствующую ей раму. Человек везде ищет откровения целостного триединого идеала — истины, добра и красоты, и устремляет свое особенное внимание туда, где истинное сочетается с прекрасным.
Если же иметь в виду поэзию вообще, то здесь музыка органически сочетается с мыслью, как это хорошо выяснил Карлейль. Последний не нашел для поэзии лучшего определения, как назвав ее «музыкальной мыслью». «Музыкальная мысль — это мысль, высказанная умом, проникающим в самую суть вещей, вскрывающим самую затаенную тайну их, именно — мелодию, которая лежит сокрытая в них; улавливающим внутреннюю гармонию единства, что составляет душу всего сущего…».
Поэт — тот, кто думает «музыкальным образом». «Проникайте в вещи достаточно глубоко, и пред вами откроются музыкальные сочетания; сердце природы окажется во всех отношениях музыкальным, если только вы сумеете добраться до него» («Герои и героическое в истории»).
ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, что мы все жалуемся на тяготу жизненного бремени. Однако чем дольше мы живем на земле, тем более врастаем, подобно дереву, в нее своими корнями. В зрелом и даже старческом возрасте человек гораздо труднее обыкновенно расстается с земною юдолью, чем в юности; в эту весну своей жизни, когда последняя пенится и льется через край, как молодое вино, он подобно легкокрылой птице ежеминутно готов отрясти прах от ног своих, вспорхнуть и улететь. Тогда нашей душе наиболее созвучны слова поэта:
«И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли».
ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ ОТРИЦАНИЕ нередко служит только оправданием практического равнодушия к вере и исходит часто из желания усыпить свою совесть, казнящую человека за его порочную жизнь. Так называемый libre penseur стремится сохранить в себе вовсе не независимость мысли, которая легко может уживаться с верою, как мы это видим на примере многих выдающихся ученых и мыслителей, а только свободу следовать велениям своего сердца и воли и освободить себя от тех нравственных обязательств и ограничений, какие неизбежно налагает на нас религия. Паскаль имел основание заподозрить честность и искренность тех людей, которые стараются не думать о Боге и назначении человека и не хотят добросовестно исследовать то, что легкомысленно отрицают. «Ничто так не доказывает», пишет он, «крайней слабости ума, как незнание того, какое несчастье быть человеком без Бога; ничто столь не служит признаком трусости, как бравирование пред Богом» («Мысли», перев. Первова, стр. 37).
«Я ХОТЕЛ БЫ ВЕРИТЬ, ГОВОРЯТ НЕКОТОРЫЕ, НО НЕ МОГУ». — «Нет, ты можешь, но не хочешь», следует ответить им. Источник этого сокровища прежде всего в твоем собственном сердце. Выслушай свидетельство твоей собственной совести, внимай голосу, который исходит от твоего бессмертного духа, ищи веры, и ты обрящешь ее; Бог сам откроет пред тобою закрытую дверь, если ты будешь настойчиво стучаться в нее. Он знает немощь нашей природы, и требует, от нас веры по крайней мере с зерно горчичное. «Если сколько-нибудь можешь веровать», сказал Христос Спаситель несчастному отцу бесноватого отрока у подножия Фавора, «все возможно верующему».
«Верую, Господи, помоги моему неверию», был ответ или лучше сказать растворенная слезами мольба отца, и этого было достаточно: чудо совершилось (Мк. 9:23–24). Теми же словами должен молиться каждый человек в минуты духовного искушения, ибо у всех бывают приливы и отливы веры, как сказал один выдающийся архипастырь-богослов. Когда вера поднимает нас на своих могучих волнах, наш дух как бы расширяется, чувствует непоколебимую внутреннюю устойчивость и ощущает в себе силу, действительно способную двигать горами. Нельзя без духовного восторга читать величественное повествование апостола о тех дивных мужах Ветхого Завета, которые верою побеждали царства, творили правду, заграждали уста львам, были крепки во бранех (Евр. 11:33–34). Без веры нет героев духа, как нет и истинного творчества. Человек «без догмата», которого так ярко изобразил Сенкевич, всегда производит на нас жалкое впечатление. Это трость, ветром колеблемая — духовный паралитик, неспособный сдвинуться с места, хотя бы он обладал гениальными способностями. Сомневающийся подлинно «подобен морской волне, ветром поднимаемой и развеваемой. Человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих (Иак. 1:6–8).
ОДНАЖДЫ Я ВОШЕЛ В ТЮРЕМНУЮ КАМЕРУ, где сидели два человека, осужденных на смертную казнь. С некоторым страхом я переступил порог этой роковой комнаты, казавшейся мне зияющей могилой. Я боялся не найти для этих несчастных достаточных слов утешения и ободрения. Каково же было мое изумление, когда я застал их беспечно кипятящими чай на керосиновой лампе; они считали, по-видимому, что несколько дней, отделявших их от казни, еще слишком достаточный срок для того, чтобы они могли не думать о смерти и наслаждаться жизнью. Таков человек: он всегда ходит по краю бездны, ежеминутно может низринуться в нее и, однако, подобно неразумным детям, продолжает легкомысленно срывать цветы, висящие над нею. «Между нами и адом или небом, говорит Паскаль, перегородкой служит только жизнь, а это самая ломкая в мире вещь. Мы беззаботно стремимся в пропасть, поставивши что-нибудь пред собой, чтобы помешать себе ее видеть» (Мысли. 38, 39).
НИКТО НЕ ХОЧЕТ УЙТИ ИЗ ЭТОГО МИРА, не оставив после себя какого-либо следа; каждый стремится передать что-либо в наследство грядущим векам и создать себе рукотворный или нерукотворный памятник на земле. Мысль о том, что идея, вложенная в то или другое наше творение, переживет нас, что ею будет жить и вдохновляться ряд последующих поколений, что она сроднит с нами неведомых нам людей, которые благословят наше имя, всегда была обаятельна для человека. К этому естественному чувству, в котором несомненно сказывается жажда бессмертия, присоединяется, однако, нередко скрытый дух тщеславия, следующий всюду за нами по пятам, как тень. Уже самый смысл этого слова указывает на суетность или тщету погони за славой. Однако такое чувство служит едва ли не главной пружиной, движущей творческую энергию человечества.
Сколько людей истощаются в разнообразных усилиях для того, чтобы хоть на мгновение блеснуть, как метеор на горизонте, привлекши к себе общее внимание. Иные готовы отдать самую жизнь за миг скоропреходящей славы. Литературное тщеславие является едва ли не одним из самых опасных и заразительных в ряду других ощущений подобного рода. Кто не мечтает втайне о том, чтобы властвовать над умами или могучей рукой ударять по струнам чужого сердца. Даже державные повелители народов часто не чужды этой общечеловеческой слабости: многие из них, не довольствуясь ролью меценатов и теми естественными отличиями, какие дает им высокое положение, хотели бы обвить свои сверкающие венцы скромными поэтическими, литературными или артистическими лаврами.
Толстой говорит о своем старшем брате, что он не уступал ему самому по силе литературного таланта, но не сделался великим писателем только потому, что не имел для этого, по словам Тургенева, обычных недостатков писателей и главного из них — тщеславия. Вместе с тем с присущею ему откровенностью Толстой признается, что лично он никогда не мог оставаться равнодушным к своей славе и к общественной оценке его произведений.
С такой же покоряющей силой искренности пишет о соблазне тщеславия Паскаль. «Тщеславие, говорит он, столь вкоренилось в сердце человека, что солдат, денщик, повар, носильщик тщеславятся собою и хотят иметь поклонников; даже философы желают того же. Те, которые пишут против этого, желают прославиться тем, что хорошо написали; те, которые читают сочинения, желают похвастаться, что они прочитали; и я, написавши это, может быть, тоже имею подобное желание; будут, пожалуй, иметь его и те, которые прочитали его» (Паскаль «Мысли», стр. 52).
Замечательно, что люди способны гордиться всем, не только славою, но и бесславием, не только красотою, но и безобразием, не только добродетелью, но и пороками и, наконец, самым смирением, которое по существу своему есть отрицание гордыни и победа над нею. Непреложно отеческое слово: «как ни брось сей трезубец, все он встанет вверх острием» (Иоанн Лествичник).
ЕСТЬ ОСОБЫЙ РОД ЛЮДЕЙ, которые кажутся уже с детства существами не от мира сего. Они слишком светлы и чисты, чтобы долго задерживаться на земле и смешиваться с прахом. Они проходят по ней, как некое видение, едва касаясь ее своими ногами и в раннем возрасте уже отлетают в вечность, оставив по себе «раскаяние», т.е. общее сожаление.
Об них говорит премудрый Соломон, что Бог восхищает их преждевременно из этого мира, дабы злоба не изменила разум их или коварство не прельстило души их, достигнув совершенства в короткое время, они исполнили долгие лета (Прем 4:11–13).
«НЕ ЦЕПИ ДЕЛАЮТ РАБА, но сознание, что он раб», говорит Гегель. Если так, то и в цепях можно чувствовать и сознавать себя свободным.
НАМ НЕРЕДКО ПРИХОДИТСЯ ВСТРЕЧАТЬ УМ, сверкающий каким-то стальным холодным блеском. Он светит, но не греет, будучи подобен зимнему солнцу. Неудивительно, что он гораздо больше отталкивает, чем привлекает к себе нашу душу, которая ищет в подобных случаях тепла и света вместе.
МНОГО ТРУДОВ ПРЕДНАЗНАЧЕНО КАЖДОМУ ЧЕЛОВЕКУ и тяжело иго сынов Адама со дня исхода их до дня возвращения к матери всех. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище, у всякого досада и ревность и смущение, и беспокойство, и страх смерти, и негодование, и распри, и во время успокоения на ложе ночной сон расстраивает его ум (Сир. 40:4–5).
Таков плачевный жребий всех смертных, живущих на земле, по изображению Сираха. И несмотря на это они судорожной рукою держатся за ускользающую от них нить жизни, желая продлить ее хоть на несколько мгновений.
