(продолжение. Начало в № 2/2019 и сл.)
ГЛАВА IX
В большом пульмановском вагоне нас было человек 60 или больше. Постелил себе на полу газету, улегся и сразу заснул. Везли нас долго. Миновали Троицк, эшелон с магистрали не свернул, значит едем не в Саратов… А куда же?
После Куйбышева свернули на Горький. Едем долго. На продпунктах изредка кормят горячим. На станциях к вагонам подходят колхозники скупать одежду, все равно, говорят, она пропадет зазря. Продал свою куртку, рюкзак и еще какие-то веши, деньги — рублей 700 или 800 (это за х/б барахло) перевёл Софуле.
Дней через 10 после отъезда выгрузились на ст. Ильино Горьковской ж.д. Нас привезли на знаменитую «Фабрику маршевых рот» — в Гороховецкие лагеря, где стояла 30-ая Ивановская запасная бригада.
Здесь, как потом у нас говорили, «нет ни земли, ни людей, только песок и солдаты». Нас построили и повели в расположение частей, километра за 3 или 4 от станции.
На огромной территории, поросшей редким сосновым лесом, виднелись скаты больших землянок, человек на 400 каждая. Баня, столовые, склады в таких же землянках. В деревянных домах размешались только штабы, клуб, госпиталь и некоторые другие службы.
Прежде всего, нас отвели в баню. Каждый получил деревянную шайку едва теплой воды, маленький кусочек мыла и 15 минут на мытье. Помылись, одели свои же изрядно грязные обноски и направились в столовую. Получили по пайке хлеба, грамм по 200, и сахар. Кипятку сколько угодно, хлеб у меня еще оставался с дороги, и я свою пайку сменял на лишнюю порцию сахара. Налил себе ещё одну кружку чая. В это время раздалась еще не привычная команда «выходи строиться»: Почти все вышли. Я и еще несколько человек задержались минут на пять допить чай. Когда мы вышли, наших у входа уже не было.
Они стояли построенные метрах в 300 от столовой. Прибежал. Вижу, треть наиболее грамотных ребят из моих попутчиков, стоит уже отдельно перед строем. Спрашиваю, куда это их отобрали. А это вызвали тех, у кого образование не ниже среднего. На минометчиков будут учить. Решил примкнуть к ним, все же лучше, чем пехота. Однако не удалось. Офицер, стоявший перед строем, вернул меня.
Теперь шеренгу начал обходить молодой лейтенант, маленького роста, киргиз или казах. Дошел до меня, спрашивает, грамотный. Так точно! Что кончил? Отвечаю, то-то и то-то!
Становись к этим, сказал он, показав на небольшую шеренгу поодаль. Будете служить в учебном батальоне. Так вот, в пять минут решилась моя человеческая и военная судьба.
Забегая вперед скажу, что примерно через полгода я встретил одного солдата ив числа ехавших со мной из Ташкента. Он попал в минометную роту и рассказал мне, что из ее состава в живых осталось всего несколько человек. Остальные полегли под Сталинградом, а он был ранен, 3 месяца пробыл в госпиталях, теперь вновь в строю.
С плаца, где «покупатели» отбирали людской материал для своих подразделений, нас строем отвели в расположение учебного батальона 93-го стрелкового, запасного полка. Казармой нашей служила огромная землянка. Стены ее возвышались над землей не более чем на метр. Покрытая землей двухскатная крыша заросла травой.
Внутри, у входов, расположенных с торцов, стояли пирамиды для винтовок, размещались ротные канцелярии и каптерки старшин. В остальной части стояли в четыре ряда 3-х ярусные нары. Маленькие оконца в стенах едва освещали помещение, где в период прибытия нового пополнения спало 400-500 человек.
Таких землянок в шести ротном батальоне было 2. Меня зачислили в 3-й взвод, 2-ой роты, которой командовал тот самый маленький киргиз лейтенант Мухамедзянов.
Сразу по приходе нам выдали обмундирование. Мы получили белье, х/б гимнастерки и брюки «б/у». т.е. уже бывшие в употреблении, поношенные ботинки и обмотки. Мне достались еще приличные брюки, но невероятно заношенная гимнастерка.
В отличие от остальных подразделений полка, мы вместо пилоток получили фуражки, конечно не первой свежести. Во всем этом у меня был, наверное, не гвардейский вид.
Вечером нас построили, лейтенант произнес поучительную речь (на довольно понятном русском языке), о том, кто мы есть, кем должны стать, что должны делать и чего не в коем случае делать нельзя. Объявил распорядок дня. Подъем в 6ч., отбой в 23ч.
Началась наша муштра. Попробуй одеться, намотать обмотки, заправить постель на 3-м ярусе нар за 3 минуты. А с запоздавших старшина стягивает за ноги вниз. После физзарядки, завтрак и строевые, тактические и прочие занятия.
Первое время уже к полудню ели волочили ноги. А на обед надо обязательно возвращаться с песней. Чаще всего мы пели «Священную войну», за что нас в полку прозвали священниками.
Моим 2-ым взводом командовал мл. лейтенант Гаркуша, зоотехник по специальности, из запасных. Если строевые и тактические занятия он кое-как осиливал, то в топографии, хинмзащите и т.п. предметах не понимал ничего. Здесь пригодились мои знания химдела. Уже через неделю занятия по химзащите проводил в нашем взводе я. Вскоре меня вызвал начхим полка — инженер капитан, очень приятный интеллигентный человек, москвич. Поговорили, В результате беседы я был назначен химинструктором батальона и через 3 недели произведен в старшие сержанты.
Еще через неделю меня освободили от строевых и прочих занятий, и я получил право на «расход» т.е. на получение с кухни питания отдельно от взвода, в котором числился.
Событие по тем временам весьма важное, так как в отдельный котелок повара накладывали значительно щедрей. Ведь служили мы в запасном полку, питалась по так называемой 3-ей норме, т.е. по тем временам /1942 г./ вели полуголодное существование. В столовой на завтрак давали 250 гр. хлеба, 10 гр. сахара и глубокую тарелку каши на 11 человек (отделение). В обед столько же хлеба, полведра похлебки (где попадались жалкие останки воблы и обрывки капустных листьев) и снова тарелка каши. Ужин не отличался от завтрака. В общем, есть хотелось всегда. Бодрость духа поддерживалась лишь надеждой, что на фронте наедимся. Маршевые роты из нашего батальона начали отправлять уже через 6 недель. К осени из числа «ташкентцев» остались единицы.
От Софули получал очень часто бодрые письма. У них-де все хорошо, все здоровы. Письма имели нумерацию и, несмотря на военные трудности, переписка наша шла бесперебойно.
В октябре я, вместе с батальонным санинструктором, перебрался в отдельную землянку. Была она не столь капитальна, как большая, но зато жили мы в ней только вдвоем. В передней части, отделенной простынями был медпункт, а в задней стояли наши нары. К зиме мы сложили себе печурку, и когда топили, у нас было тепло.
Нашим уютом иногда пользовались молодые комвзводы, лейтенантики лет по 18-20. Они имели возможность бывать в гарнизонном клубе, встречали немногочисленных представительниц прекрасного пола из числа официанток, санитарок и просто девчонок из ближайшей деревни. Они ухитрялись приводить их ночью к нам в землянку. Ну, а каково было нам за занавеской, понятно и без красочных описаний…
Зато нам удавалось вставать не в 6 утра, а позже.
Однажды в восьмом часу утра вбежал в землянку мой сосед.
— Полундра! (он служил раньше на флоте). Асирьян на подходе!
Едва успел вскочить и натянуть брюки, как в землянку вошел командир полка майор Асирьян. Узрев меня в таком виде, он коротко и в красочных выражениях, изложил все, что обо мне думает, и ушел. К моему удивлению, взыскания он на меня не наложил, но, когда в конце ноября батальонное начальство задумало послать меня в командировку в Москву по разным хозяйственным делам, комполка спросил — какого старшего сержанта?
А-а. Того, что спит до полудня! Нет!
Выручил знакомый командир отдельной химроты, что располагалась рядом с нами. У него была своя печать, свои бланки командировочных предписаний. С его помощью вечером 6 декабря 1942 года с рюкзаком за плечами, обмундированный путем сбора у кого, что есть поприличней и с ворохом поручений в голове, я отправился на станцию Горбатовка Горьковской ж.д. До нее было около 3х километров, которые я прошел, не помня себя от радости. Получив билет, сел в поезд Горький — Москва, забрался в битком набитом вагоне на 3ю полку и днем 7 декабря 1942 года, т.е. через 1 год, З месяца и 22дня после отъезда в Уфу вновь оказался в Москве.
Хотя тревожные дни осени 41 года остались далеко позади, хотя под Сталинградом уже начался разгром Паулюса, город произвел мрачное впечатление.
Витрины магазинов забиты досками или заложены мешками с песком. Воздушных тревог нет, но всюду указатели «Вход в бомбоубежище». Остатки разбомбленных домов расчищены и на их месте пустыри. Некоторые поврежденные дома подремонтированы. Большой театр размалеван камуфляжем. По обочинам улиц горы снега.
Не помню, как добрался до Сретенки, а вот и наш дом! Наши окна забиты досками. Это я сам их заколачивал в августе 41. Звоню без надежды на ответ, но через минуту слышу шаги, и входная дверь открывается. Передо мной стоит человек в милицейской форме.
— Вам кого?
— А я здесь живу, вон в тех комнатах. Моя фамилия Ласкин.
— Пожалуйста, проходите, но ваши комнаты опечатаны, ответил милиционер. В квартире живу только я, в маленькой комнатке. Моя фамилия Нефедов.
Оказалось, что ему отдана комната призванного в армию М.Е. Сурата. Пошел искать управдома и через час пришел с ключами. Два поворота ключа и перед глазами… не наши знакомые, уютные комнаты, а какое-то грязное помещение, со сдвинутой мебелью. На полу какое-то тряпье, бумага, осколки стекла… Буфет полон пустых водочных бутылок.
Ни сервизов, ни ковров, патефона и прочих домашних вещей нет. Нет даже одной кровати. Словом все, что можно было вынести — вынесено. Не осталось даже стакана или кружки.
Правда, целы почти все книги.
Так расправилась с квартирой банда мародеров, сделавшая наши покинутые комнаты своим притоном. Опустошенные комнаты опечатал новый управдом (старого посадили за грабежи). Потом в квартире поселился встретивший меня участковый.
Через много лет выяснилось, что и он весьма солидно приложил руку к нашим вещам.
Телефон у нас сняли, и только после обеда мне удалось дозвониться из домоуправления до Миши Бессмертного. Оказалось, что он возвратился с фронта и работает директором киностудии хроники в Лиховом пер. Узнал, что в Москве остались моя тетка Женя и Софины тетя и дядя Майзельсы.
На следующий день с утра занялся уборкой квартиры. В это время раздался звонок, открыл входную дверь. Пришли двое мужчин и женщина с ордером на занятие комнат Ласкиных, в которых никто не живет. Спрашиваю:
— Как так никто не живет? А я? Я что покойник?
Мой наглый тон в сочетании с военной формой произвели надлежащее впечатление. Пришедшие сникли и, извинившись, удалились. Это, как, оказалось, было большой удачей, многие возвратившиеся из эвакуации не могли попасть в свои квартиры. В лучшем случае они оказывались занятыми людьми из разбомбленных домов, а в большинстве всякими ловкачами и мародерами. В дальнейшем занять наши комнаты не пытались.
Днем был на киностудии у Миши. Он рассказал все, что знал о родных и друзьях. Дал мне бумаги, карандаши, больших электроламп, лент для пишущих машинок и многое другое, что требовалось в нашем батальонном хозяйстве. Кое-что купил в почти пустых магазинах. В пустынном вестибюле ЦУМа меня задержал комендантский патруль. В командировочном предписании значилось, что я послан в Щелково (чтобы не дразнить проверяющих Москвой), а оказался в ЦУМе!? Отвели меня в комендатуру где-то у центрального рынка. Дали 2 часа строевых занятий и, к счастью, отпустили. После этого людные места обходил стороной.
Побывал на Вспольном в маминой квартире. У них все осталось в целости. На месте были и некоторые соседи. Среди них и Петр Иудович Левин, в 1933-34 годах один из главных заводил общего веселья. Теперь он в звании интенданта 3го ранга служил в санитарном управлении МВО. Здесь он руководил банно-прачечной службой. Оказалось, что и наши лагеря входят в МВО. Рассказал ему, где служу и чем занимаюсь. Петя, как мы всегда его звали, раскипятился: «Что же они, сукины дети! Построили им механизированную прачечную установку с котельной и электростанцией, а пустить не могут! Специалистов, видите ли, у них нет! Интендант бригады два раз приезжал, просил направить технолога. Давай, иди туда начальником».*
— Пойду, говорю, но ведь я только стерший сержант, а должность эта, наверно, офицерская.
— Ничего, возьмут и еще спасибо скажут. Зайдешь завтра в штаб МВО, я пропуск приготовлю, согласую вопрос с генералом и дам тебе предписание.
На следующий день был в штабе, получил запечатанный пакет интенданту бригады майору Лучникову (как потом узнал с указанием на неумение подбирать кадры).
Перед отъездом написал Софуле письмо, в котором живописал нашу ограбленную квартиру. Вот, писал я, если останемся, живы после войны, заживем по-другому. Всякого барахла, хрусталя, фарфора и прочих безделок покупать не будем. Все, что заработаем, будем проживать!
Но невзгоды и все плохое забывается быстро. После войны опять захотелось уюта, красивого быта и … и все пошло по старому.
Пробыл я в Москве дней 5 или 6. Благополучно вернулся в полк. Передал все приобретенное начальству и отдельным «заказчикам». Старшина, заказавший привезти одеколон, выпил его, как говорится «не отходя от кассы»…
Через день или два пошел в штаб бригады и передал интенданту пакет. Он его прочел и через час у меня на руках был приказ о моем назначении и.о. начальника 152-го Мехпрачотряда. Тут же начальник вещснабжения бригады приказал выдать мне новое офицерское обмундирование.
Возвратился в батальон и предъявил командованию приказ штаба бригады. Пораженное моим элегантным видом (одна белая заячья шапка чего стоила!) начальство немедленно выдало мне продаттестат и все другие документы.
На следующее утро пошел к месту новой службы. Отряд располагался на краю лагерей, у крохотного, но очень глубокого озера Вьюново. Добротные рубленные здания котельной, электростанции и прачечной стояли рядом с водонапорной башней. Прачечная была оборудована по последнему слову техники, барабаня, центрифуги, сушильные кулисы и пр. т.п. Обслуживалось все это хозяйство так называемыми вольнонаемными, а по существу мобилизованными, но не годными к строевой службе. В большинстве, это были пожилые мужчины из Горьковской и Кировской областей.
Кроме моего 152-го, был здесь и 151-ый отряд. Начальник его, младший лейтенант адм. службы И.И.Дроздов пытался уже пустить оборудование, но ни он, ни его люди технологии мойки не знали, ну а для меня, отделочника, хотя и никогда белья, не стиравшего даже дома, процесс этот не был тайной.
Кроме Дроздова в отрядах служили: техник-лейтенант Миша Зенькович из Москвы (занимавшийся, в основном, электростанцией), замполит мл. лейтенант И. Бондарчик — тупой бездельник из Минска и сержант Митя Земсков, снабженец из Мордовии. Все они жили в старой и грязной землянке, в километре от нашего хозяйства. Питались скверно. Вестовой – пожилой украинец Байдюк, приносил из гарнизонной офицерской столовой жиденькую похлебку и кашу с символическими кусочками мяса. Радио не было. Наш «комиссар» целый день валялся на топчане, несмотря на то, что последний кишел клопами. Пришлось за все браться самому. Первым делом взялся налаживать технологический процесс. Установил контроль над давлением пара, проверил работу стиральных барабанов. Съездил в Москву и через штаб округа достал кроме мыла и другие химикаты, которые успешно применялись для мойки на текстильных предприятиях. Дело пошло лучше. В бригаде были довольны, что, однако не помешало интенданту «припаять» мне 10 суток ареста за недостачу мыла, происшедшую еще до моего прихода…
Вести с фронтов были веселыми и поднимали настроение. Известие об окончательном разгроме немцев под Сталинградом дошли до нас ночью. Все мы повскакали со своих топчанов, разбудили нашего невозмутимого вестового Байдюка. Поняв, в чем дело, он кинул об пол свою шапку и побежал к вольнонаемным за водкой, а она у них всегда водилась. Выпили среди ночи, помечтали вслух, о том, как скоро кончится война…
Весной 1943 года решили строить для себя и вольнонаемных новые землянки поблизости от хозяйства, на сухом холмике среди сосен. Леса вокруг было много. Обложили данью подразделения клиентов. Солдаты натаскали нам круглого леса и досок. В течение месяца своими силами сумели все построить. Наша 4-х местная землянка из новых бревен и досок, с тремя окнами была изнутри обита фанерой, имела плотный пол и вообще была похожа на человеческое жилье.
Из Ташкента письма приходили по-прежнему регулярно, и я был в курсе дел моих близких. Жилось им не легко. Софа все время продавала разные вещи, чтобы подкормить малышку. Там с каждым днем становилось все голодней. Правда, истинное положение дел у них я узнал значительно поздней т.к. Софуля старалась меня не огорчать. В марте пришло письмо о том, что мои дамы собираются обратно в Москву. Софу внесли в список какой-то строительной организации, возвращающейся в Москву. Очень обрадовался, однако буквально через несколько дней пришла телеграмма о том, что отъезд сорвался, а еще через некоторое время из письма узнал, что Софа уволилась с работы и они было уже погрузились в вагон, но … их оттуда высадили, как не имеющих пропусков на въезд!
На текстилькомбинат возвращаться уже было некуда, комната их была занята. Вернулись они к маме на Киргизскую. Все это очень огорчило.
У нас же жизнь налаживалась не плохо. Через штаб МВО добился прикрепления нашего хозяйства на довольствие к местному эвакогоспиталю. Неизменный Байдюк приносил нам оттуда более сытные обеды и ужины. К тому же, среди вольнонаемных нашелся бывший повар из «Праги». Пожилой мужчина, брюнет с молодецкими усами, он из неприглядных казенных продуктов и кой чего, доставаемого приватно, готовил нам всевозможные эрзац ресторанные блюда, вплоть до великолепных шашлыков из конины.
В это время я уже с улыбкой вспоминал, как в январе 43 года знакомый старшина принес мне квадратную коробочку американской колбасы и я, исконный «колбасник», положил ее в карман шинели, захватил ломоть хлеба и ушел в лес, чтобы съесть ее в одиночку.
С сытостью и более легким бытом появились у нас и признаки моральной гнильцы. Если раньше высшим проявлением «аморалки» были не редкие, но вполне умеренные возлияния спиртного, привозимого отпускниками, то теперь мой коллега Дроздов завел себе возлюбленную из числа работниц нашего хозяйства. Более того, он не постеснялся поселить ее в нашей землянке. Затем он заменил ее другой «дамой», а первая перешла в постель «комиссара»…
Весной мне присвоили звание техника-лейтенанта, и теперь я мог разговаривать на равных и с Дроздовым и с Бондарчиком. Я сказал им, что своими «художествами» они накличут неприятности не только на себя, но и всех нас, и что если их галантные похождения не кончатся, то придется обращаться в политотдел гарнизона. Надо сказать, что кроме обострения отношений, мое выступление почти ничего не дало.
После введения погон, не мог отказать себе в удовольствии повидать своих бывших однополчан, да и «себя показать». Поехал в полк верхом. Было приятно видеть, как тянется передо мной тот самый толстомордый старшина, который в первые дни пребывания в роте поучал меня, как надо мыть пол (я был в наряде). Давай, давай Ласкин! живей работай и три сильней. Это тебе не книжки почитывать. Тут голову надо иметь…! Вот так меня учили…
К лету от Софули пришло письмо, что Миша Бессмертный послал ей вызов в Москву, что в июне или июле они вернутся, и хотя она работает в Совнаркоме Узбекистана, живут они не шибко весело.
В один из июньских дней, посыльный из госпиталя сообщил, что меня вызывает к телефону штаб МВО. Оседлал свою «Точку», так звалась моя верховая лошадка, и поскакал в госпиталь. Звонил П.И.Левин.
— Давай завтра в Москву — по быстрому. Твоя половина с довеском вчера вернулись в Москву.
Обратно скакал галопом и орал как Соловей-разбойник! Быстро собрался, захватил, что мог из наших запасов (сахар, масло, колбасу в банках, картошку и пр.) и на утро был уже в Москве. Иду по своему Рыбникову переулку и вижу высунувшуюся из окна рыжую Софулину голову. Окликнул! Голова скрылась и через минуту я обнимал и целовал мою дорогую, любимую жену!
Она за время разлуки осунулась и побледнела. Уважаемая Хана! Ириша смотрела на меня смущено и даже испугано.
Она меня не узнала, ведь, когда я уезжал, ей еще не было трех лет, а прошел уже год.
— Кто это? спросила Софа.
Ириша замялась, а потом сказала
— Дядя Яша? имея в виду Як. Зах, незадолго до их отъезда приезжавшего в Ташкент. Приезжал он после смерти своей жены, погибшей от сыпного тифа.
В Москве я пробыл всего дня 3-4. Помог нашим устроиться и уехал. Мама и Боря оставались в Ташкенте еще до октября. Софа пока не работала, карточек они не имели, и она энергично занялась устройством быта семьи. Достала машину древесных отходов для кухонной «буржуйки» (керосина для керосинок не было, а газ провели лет через 7-8), привела в порядок комнату и вскоре поступила на временную работу по восстановлению вышедшего из строя отопления одного из домов ТАСС. Ей выдали карточки, кое-что привозил я. Словом жизнь налаживалась.
В первых числах июля вновь повеяло тревогой с фронта.
Началась Курская битва. В Москве, правда, было спокойно. Налетов не было. Немцы были уже не те… Очень скоро немецкое наступление было остановлено, наши войска пошли вперед, громя фашистов и освобождая родные города.
В один из вечеров радио донесло в нашу землянку глухие раскаты первого салюта, за взятие Орла. Потом Софа рассказывала, что, услышав залпы салюта, они, было, собрались в бомбоубежище, но, к счастью, быстро разобрались.
А незадолго до этого, над нашими лагерями, погруженными во тьму, пролетели немецкие самолеты, пытавшиеся бомбардировать Горький. С пригорка на опушке леса было видно зарево пожаров, стоявшее над Горьким. В небе сверкали разрывы зениток. Так продолжалось 2 или 3 ночи. Потом мимо нас с запада проследовало в Горький иного зенитных установок и налеты прекратились. Побывав в Горьком, убедился, что разрушений там не видно. По-моему, это были судороги погибающего зверя.
К осени (д.б. в августе) Софа устроилась на постоянную работу начальником ОКС»а (отдела капитального строительства) Росглавмолоко.
В конце октября, наконец, вернулась мама и Боря. В квартире у них было все в порядке. Мама, которая до войны то и дело болела, за всю войну ни разу не хворала. Ташкентская жара не повредила и Бориным легким.
Я, впрочем, тоже, живя два года в землянке, то и дело, промокая, ни разу не пожаловался не только на грипп, насморк или ревматизм, но у меня, ни разу даже температура не поднималась. Врачи говорят, что это результат нервного подъема.
К новому 1944 году мне присвоили звание ст. техника лейтенанта. Новый год встречал в Москве. Встречал со всеми близкими. Настроение было прекрасным. Фашизм разваливался.
Победа стояла не за воротами, она стучалась в них.
В лагерях служить стало противно. Окружающие меня люди опускались на глазах. Дроздов и Бондарчук пьянствовали. Посылали людей в отпуск специально за водкой. Как-то меня вызвали в «Смерш». Нагловатый капитан-одессит спросил, посылаю ли я людей в отпуск за «гостинцами»?
Ответил, что личными делами вольнонаемных не занимаюсь. Спросите у мл. лейтенанта Дроздова. Жаль, говорит он, а то хотел бы Вас попросить достать меду. Очень нужно дочке! Видно, сильно начало загнивать в тылу.
В первых числах апреля, Дроздова вызвали в отдел кадров Сануправления. Через несколько дней он вернулся довольно мрачный, а вскоре пришел приказ:
Дроздова снять и отправить в резерв. Ст. техника лейтенанта Зеньковича назначить на его место, а меня назначить помпотехом (помощником по технике) 127 полевого механизированного отряда, дислоцировавшегося в Москве.
И вот где-то между 15 и 20 апреля, я с деревянным чемоданчиком и прочими бебехами в руках прибыл в Москву с тем, чтобы больше в Гороховецкие лагеря не возвращаться.
В этот же день Софуля отправлялась в свою первую командировку, навстречу мне в Горький.
ПМП-127 занимал помещение стационарной прачечной на Мытной улице. Начальником его был ст. лейтенант Замятин, которого вскоре убрали, и я, на месяца 3, остался один.
Штат мой состоял из десятка красноармейцев, 2-х старшин и сержанта. Остальные были вольнонаемные. В конце лета, по моей рекомендации начальником ПМП назначили моего сослуживца по Гороховецким лагерям ст. техника лейтенанта И.Зенковича.
Работать здесь было не просто. Кроме Московских воинских частей и госпиталей мы обслуживали всякое привередничавшее начальство. К тому же, Зенкович очень скоро завяз со строительством своей дачи под Москвой.
Кстати, нашу дачу на 42км пришлось срочно продать, так как компаньон наш пропал без вести, дом стоял без присмотра, и его стали растаскивать на дрова красноармейцы с ближайшего аэродрома. Х.Я. получила за нее 30 тысяч рублей, учитывая, что 1кг масла стоил тогда 700-800 руб, 1кг картошки 70-80 руб. а пол-литра водки 500руб, дом был отдан почти даром.
С питанием обстояло хорошо. Мой паек, Софина литерная и остальные карточки обеспечивали вполне сытую жизнь. Одежда у нас была, так что нужды ни в чем мы не знали.
Ириша в Москве быстро поправилась, хорошо развивалась. В доме часто бывали гости. Часто играли в карты. Во «фрап» и другие игры. Часто бывали на просмотрах в доме кино.
В Москве еще сохранялся комендантский час от 24 часов до 6 часов утра. У меня был ночной пропуск, а у Софы нет.
Однажды, возвращаясь из дома кино, мы задержались, и в начале первого часа ночи нас на Трубной пл. задержал патруль. Меня отпустили, а Софу отвели в милицию. Вернулся домой, разбудил соседа участкового, он позвонил по телефону, и через час Софу доставили под конвоем домой.
В середине июня Софа поехала в командировку в Смоленск на молочный завод. Как раз в эти дни началось наступление наших войск — началась операция «Багратион» по освобождению Белоруссии. Возвращаясь в Москву, она на станции Смоленск, забитой составами с боеприпасами, попала под бомбежку. Просидев час или полтора в какой-то яме и натерпевшись страху, она, вся перемазанная, с бидоном сметаны в рюкзаке, поздно ночью села в поезд и благополучно вернулась в Москву.
Здесь чуть ли не ежедневно раздавались залпы салютов, радовавшие всех, как самая прекрасная мажорная музыка. Наконец наши войска вошли в Германию. Ходил в Главвоенсанупр проситься в действующую армию. Увы! Положение радикально изменилось. На фронт можно было попасть только по большому знакомству.
В августе 1944 гола Боря с Костей Симоновым в качестве корреспондентов «Красной Звезды» полетели в Румынию. Здесь они вместе с группой фото и кинорепортеров, выехали на «Виллисах» в Бухарест, за сутки до официального вступления в город наших войск. Осмотрели город, обедали в ресторане с только что освобожденными пленными американскими летчиками, повидали много интересного. Не имея воинского звания, Боря в этой поездке имел несколько экзотический вид. Кожаная куртка, высокие до колен ботинки со шнуровкой (из запасов Симонова) делали его похожим на шпиона из детективного романа. Неудивительно, что в одном из наших штабов часовой пытался его задержать, как румынского диверсанта.
Многое из пережитого в эти дни Боря описал в «Красной Звезде» в цикле «Веселые рассказы».
Поздней осенью того же года он много времени провел в женском авиационном полку, на Таманском полуострове. Командовала полком полковник Бершанская. Кроме Бори в полку мужчин не было. Здесь он собрал материал для пьесы «Небесное создание», которую вскоре написал и которая в 1945 году была поставлена театром им. Ленинского Комсомола.
Наступила зима. Последняя военная зима. Едва начались морозы, как вышло из строя отопление нашего дома, благополучно пережившее три самых тяжелых военные зимы. Пришлось срочно сложить в большей из наших комнат кирпичную печурку с плитой. Красоты это нашему обиталищу не прибавило, а тепло было.
Новый 1945 год мы, наконец, встречали весело, без тревоги в сердце. Конец войны виднелся совсем близко.
Сообщение о Ялтинской конференции только укрепило наши надежды. До сих пор не могу забыть кадров документального кинофильма о Ялтинской встрече, где Черчиль обходит строй почетного караула пытливо, всматриваясь в лица наших солдат. Тогда казалось, что он просто удивляется мужеству этих молодых русских парней. Увы! Потом стало ясно, что он оценивал их, как вероятных врагов.
В эти дни престиж «Отца народа», «величайшего полководца», » учителя» и «вождя» и т.д. и т.п. стал как никогда высок. Все, в том числе, конечно, и я, были твердо убеждены, что только его гению мы обязаны грядущей победой.
Забылись голодные годы «сплошной коллективизации», забылся черный 1937 год, стали забываться и люди, исчезнувшие в эту лихую годину.
Висевшую на стене карту Советского Союза, истыканную булавками до самой Волги, пришлось снять. На ее место повесил карту Германии.
С каждым днем красные кружки, которыми я обводил взятые немецкие города, продвигались к Берлину.
1 мая 1945 года в Москве было отменено затемнение, а 2 мая наконец, прозвучал салют в честь взятия Берлина.
До победы оставались считанные дни. В квартиру уже вернулись все ее довоенные обитатели, за исключением позже всех ушедшего из нее моего тезки М. Сурата.
В ночь с 9-го на 10-ое мая, около 2- х часов ночи все мы проснулись, разбуженные звуками радио, возвестившего о капитуляции Германии. Разбудили даже Иришку. На радостях все обнимались, целовались и даже плакали.
Тут же я снял со стены карту Германии и все мы, Софа Ириша, Хава Яковлевна и я расписались на ее полях.
Война окончена! наступил мир!
Жить станет легче и свободнее, чем до войны. Все мы в этом были убеждены.
Поспав несколько часов, спозаранку встал, оделся в штатское и пошел в центр. Ходить в этот день в военном, я, так мало сделавший для победы, счел невозможным.
Красная площадь была полна. Военных хватали, поднимали на руки, носили и качали. Со всех сторон были слышны крики — Ура! Красной Армии слава! Со стороны Лобного места слышались знакомые мне звуки «Священной войны». В толпе узнали Илью Эренбурга и начали его качать. Несколько военных еле отбили любимого писателя и журналиста и помогли ему уйти. Надо сказать, что почти каждый человек в нашей стране знал голос Левитана и читал или слушал огненные строки статей Эренбурга.
На Манежной площади перед зданием Американского посольства (в доме, где теперь Интурист) огромная толпа. Над головами самодельные плакаты «Привет союзникам». В окнах и на балконах посольства много людей в штатском и военном. Они машут руками и бутылками виски, что-то кричат в ответ на приветствия толпы. Один военный сидит на перилах балкона, свесив ноги наружу. В одной руке у него бутылка виски, в другой стакан. Он то и дело наливает в него и выпивает, что-то кричит толпе внизу и хохочет.
По улице Горького, во всю ее ширину, движутся толпы людей. Многие идут шеренгами, взявшись за руки. Вот в центре такой шеренги идет парень с графином волки в руке. Увидев идущего навстречу военного, шеренга смыкается в круг. «Жертве» наливают стопку и заставляют выпить… У кафе «Мороженное» какой-то майор скупил все эскимо (оно стоило тогда рублей 40 штука) раздавал радостно визжавшим ребятишкам, которые уже забыли, а некоторые и не знали, что такое мороженное.
Изо всех репродукторов несутся звуки победных маршей. Город весь во флагах и портретах Сталина. Вечером будет салют из 1000(!) орудий.
Вернулся домой усталый и радостный. Часов в 5 пошли с Софулей и Иришкой на Сивцев Вражек к дяде Самуилу Ласкину на праздничный обед. За столом собралось человек 20 родных и знакомых. К этому времени и старики, и все сестры благополучно вернулись в Москву. Пили за победу, пили за Сталина (без последнего тоста не обходилось ни одно застолье), на душе было легко и радостно!
Вечером перед салютом все мы вышли на улицу, к Кропоткинским воротам. Здесь открывался вид на запруженные народом улицы, на украшенные тысячами флагов дома. Над Кремлём на аэростате поднят огромный портрет Сталина и полотнище красного стяга. Они подсвечивались прожекторами и были видны отовсюду. Наконец прозвучал первый залп салюта. Небо окрасилось в багрово-красный цвет и по нему заплясали лучи сотен прожекторов. Все кричат Ура! что-то вопят, стремясь перекричать друг друга и грохот салюта! Зрелище незабываемое и неповторимое.
Вдруг хватились, исчезли Иришка и Алеша (сын Жени Ласкиной). Разволновались ужасно. В такой толпе не то, что потеряться, растоптать малышей могут. Побежали в разные стороны искать. Но едва отзвучал грохот последнего залпа, как они явились. Оказывается, бегали на бульвар, где будто бы лучше видно. Однако настроение было таким, что даже это происшествие не могло его испортить.
Так закончился этот исторический день. Наступила мирная жизнь.
(продолжение следует)
Примечание
* П.И. Левин знал, что я по специальности текстильщик- отделочник.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/mlaskin/
