Столько воды с тех пор утекло, прошли десятки лет, но те минуты и сегодня живут в моей памяти. Я журналист, редактор программ государственного радио «Кол Исраэль», и гость моей студии мой брат, поэт Евгений Дубнов.
И случилось чудо: я сохранила текст интервью. Благословляю ту минуту, когда отложила его в отдельную папку. Быть может, собиралась к нему вернуться… И вернулась. Только теперь оно посвящено его памяти и лишь создаёт иллюзию, что эта жизнь в начале своего пути.
Напряжённым стремительным лётом,
Где светла и чиста синева,
Над высоким до слёз небосводом
Догоняют друг друга слова.
…В них элизии эллинской пенье
И латинских пиррихиев град,
Итальянских дифтонгов мученье
И французских сонорных игра.
Я люблю наблюдать за всесильем
Их полёта и слухом сличать,
Как тугие весенние крылья
В ослепительном ветре звучат.
Эти строки из стихотворения «Памяти Мандельштама», написанные Евгением Дубновым, неотвязным рефреном возвращаются ко мне. Я словно плыву по воле волн, отдаваясь течению. И оно относит меня далеко-далеко, к тем моим первым израильским годам, когда после долгой разлуки я, наконец, встретилась с братом. Мы прощались, когда ему было чуть больше двадцати. Он оставлял факультет психологии в МГУ и вместе с мамой уезжал в Израиль. Мы с сестрой оставались. Наши семьи были далеко от Риги, и мы смогли вырваться лишь восемь лет спустя. К тому времени он жил в Лондоне, готовил к защите докторскую диссертацию, одновременно преподавал английскую, американскую и русскую литературу, писал стихи на русском и английском, чувствовал себя спокойно и уверенно в этом мире.
Когда мы встретились, он подарил мне книгу своих стихов «Рыжие монеты», вышедшую в Лондоне, вторая — «Небом и землёю» — была на подходе.
Нет, далеко не сразу я поняла и приняла его стихи. Я возвращалась к ним, пытаясь проникнуть в их глубину, в не всегда понятные ассоциации из незнакомых мне источников. Но прошло какое-то время и, читая его стихи, я почувствовала, как глубок и интересен его мир, какой путь духовной зрелости он прошёл.
Он молод, полон сил и планов. Я невольно любуюсь им. Но для меня, готовящей к выходу в эфир свою очередную программу, он один из многих моих собеседников, и главное — найти ключ к разговору, чтобы помочь ему выразить то, чем живёт его душа. И, конечно, помочь себе подготовить интересную радио-встречу.
Когда-то Мандельштам писал:
«Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал!»
В этих словах ощущение трагизма от невозможности освободиться от первозданных истоков своей души, и стремление бежать, бежать, чтобы чувствовать себя свободным и слиться с окружающим тебя, но таким чужим для твоего внутреннего восприятия миром.
Путь возвращения еврейской души к своим истокам… Кому, как не поэту, дано словом своим передать её тончайшие колебания. В его книгах, и, особенно, во второй, написанной десять лет спустя после первой, я чётко прослеживаю библейскую тему, его стихи дают мне возможность проследить, как менялось его мировоззрение, как он шёл к своей теме.
Мы начинаем интервью. Интервью, которое создаёт иллюзию, что эта жизнь в начале своего пути. Интервью, которое сохранило для нас образ поэта, сформировавшегося на русской культуре и медленно проясняющего свою собственную душевную позицию.
― Так сложилось, что изучение наших первоисточников и философии иудаизма я начал ещё в России. Не в Бар-Иланском религиозном университете в Израиле, а именно в России. Не знаю, как бы это продолжилось, но университет послал меня работать над докторской диссертацией в Лондон, и, парадоксальным образом, всё повернулось так, что мой интерес не угас, но скорее окреп. Его невольно поддерживала тема моей докторской диссертации по сравнительной литературе: два крупнейших поэта двадцатого века Осип Мандельштам и Томас Элиот.
Углубляясь в английскую и европейскую поэзии, подходя также к пониманию христианства: — чтобы работать над темой о религиозном христианском поэте, мне необходимо было узнать основы христианства и понять его отличие от иудаизма — я подходил все больше и больше к пониманию глубины, величия, дух захватывающей силы иудаизма.
― Хотелось бы проследить, как менялись стихи в зависимости от глубины проникновения в еврейские источники.
― Я сопоставлю стихи на одну и ту же тему. Первое стихотворение «Импровизация на тему легенды», написанное в 1972 году.
Ночь, ах, ночь Иудеи, ах, звездная ночь!
Как проникнута ты, как обласкана близостью Бога!..
Ах, пастух-пастушок всё не может себя превозмочь,
Отвести свои очи к земле от небесного ока.
Сколько звёздных глубин, сколько тайн в этом небе
ночном!
Их не меньше, чем в стаде голов, даже больше, пожалуй…
Ах, пастух, осмотрись, ты заснёшь заколдованным сном,
Берегись, не смотри, как по небу звезда побежала.
Стихотворение навеяно красотой природы, библейскими холмами. В 1971 году я приехал в Израиль. И спустя год попал в Бейт-Эль, где служил в армии. Конечно, я мог лишь оценить красоту библейских холмов, писать о романтической любви Яакова к Рахель, но для библейского стиха мне не хватало глубины, не хватало знаний. И лишь 12 лет спустя я написал стихотворение о вещем сне Яакова, о Лестнице ― символе связи земного и небесного, об обещании Бога: «Землю, на которой ты лежишь, ― тебе отдам её и потомству твоему». Комментарии мудрецов на сон Яакова очень сложные, порой противоречащие друг другу, порой объясняющие друг друга. На один комментарий написан другой и так далее. К иудаизму нельзя подходить неподготовленным. Иудаизм такой кладезь знаний, который неподготовленного человека может ввести в смятение.
Из второго стихотворения я выбрал лишь отдельные строки.
Пеленой
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси (Храма
Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами…
В иудаизме присутствует всё, и романтика тоже, но первое место уделено осмыслению человеком своего места в жизни, отношений с мирозданием, с Богом и, в конце концов, его отношений с самим собой, собственной совестью, собственной жизнью…
И вновь я возвращаюсь к образу Яакова. К той ночи на берегу Ябок, когда он перевёл через поток всё самое дорогое, что у него было — жён и детей, и остался один. «И боролся человек с ним до восхода зари». Согласно комментариям — это был ангел Эйсава.
Кто боролся до рассвета,
Вывихнув бедро,
Будет помнить ту победу
Всем своим нутром.
Кто обрёл второе имя,
Упредив восход,
Всеми фибрами своими
Избранность поймёт.
Кто решил остаться ночью
На краю реки,
Всех на свете одиночеств
Уплатил долги.
Образ Яакова в этом стихотворении рождает раздумья о сути человека, силе его духа, борьбе с жизнью, а строки об одиночестве для меня невольно ассоциируются с судьбой нашего народа.
― Что лично вам дали эти познания? Обычно поиск духовного характера вызван внутренним беспокойством, что-то внутри нас провоцирует его.
― Искусство ― это борьба человека со смертью, его попытка отстоять себя перед её лицом. Так я и подходил к проблеме своего творчества на протяжении многих лет. И лишь после того, как я начал копаться в первоисточниках, заниматься Библией, комментариями на неё, Талмудом, еврейской философией, почувствовал внутреннее освобождение: страх перед смертью стал постепенно пропадать. И в конце концов, как мне кажется, он совершенно исчез.
Отражением этой перемены для меня стали три стихотворения, написанные во время путешествия через Германию обратно в Лондон. Это было в мае 1983 года. Я был приглашен читать стихи русских поэтов-футуристов Маяковского и Хлебникова на Международном фестивале современной музыки и театра футуризма в Зальцбурге в Австрии.
Я возвращался через Кёльн и по дороге на поезде из Кёльна в Льеж был написан первый стих. От Льежа до Ламанша ― второй и при пересечении на пароходе Ламанша ― третий.
Тема путешествия ― символическая в искусстве. У Фрейда путешествие символизирует смерть. И есть путешествия в пространстве, во времени и путешествие духа. Для меня это было путешествие духа.
Вечер. Над сиреневой водою
Контуры лесов и гор. Спросил
Я у Бога, сколько будет стоить
Мир его, который я купил.
И сказал Он: Ничего, простится
Долг тебе за эти времена
Вдохновенья ― считай, что птицы
Путь узрев, ты заплатил сполна.
И второе стихотворение:
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
За стеклом недвижным
Парохода—свет;
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
Третий стих звучит так:
Удлинились тени в чистом поле,
И почуял, вышедший на волю
Чью-то настороженную близость
Будто чайки чуткой белокрылость.
Бело-чёрно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
Чайка в Талмуде — символ беспокойства духа при пересечении моря житейских невзгод, житейской суеты.
Тема земли израильской преследует меня, где бы я ни был. Находясь, например, в Дублине, я написал стихотворение, в котором представлял себе толпы паломников, восходящих к Иерусалиму. На иврите подход к Иерусалиму называется восхождение ― Алия. Не только потому, что Иерусалим находится на возвышенности: войти в Иерусалим значит ― подняться, возвыситься ― в плане духовном. Три раза в году паломники приходили в Иерусалим, и очевидцы, Иосиф Флавий, например, писали о том, как все дороги, ведущие в город пестрят цветами, первыми плодами поля. Он писал о несказанной красоте города и ведущих к нему дорог. Об этом я упоминаю в стихотворении, которое я сейчас прочту.
Я стоял в саду и слушал время
Что всходило от корней к листве.
Думал я: уставший сеять семя
В час, когда вечерний меркнет свет,
Скоро понесёт снопы колосьев
Лёгкою стопой в высокий храм;
Скоро, ― думал я, ― многоголосье
Разнесётся к четырём ветрам.
Долго, опираясь на качели,
Я стоял и слушал, как вдали
От тревоги сердца дети пели
О покое неба и земли.
Стихотворение, опять-таки связанное с темой Земли Иудейской, с темой пилигримов, написанное гораздо раньше, в 1973 году, называется, «Хамсин». «Хамсин» ― горячий ветер, который дует летом с юга, с Синая, из пустыни. Ветер, который заволакивает небо, ветер, от которого порой трудно дышать, у которого, опять-таки, есть мистическое значение, свой глубокий смысл.
Опять настали дни больших ветров,
И на дорогах трудно пилигримам.
Тревога в кровь вползает и под кров,
Идёт хамсин центуриями Рима.
Кочует тучным стадом. Травы мнёт
Горячими шершавыми губами.
И серой птицей застит небосвод,
И ночью будит родовую память.
………………………………………
Забытие. Приход больших ветров.
Спали мне душу пламенем незримым
Твоих, хамсин, стремительных костров ―
Но дай дойти до цели пилигримам.
— Многие ваши стихи написаны в Лондоне, и всё-таки истинная привязанность отдана Иерусалиму. С ним у вас какая-то особая, почти мистическая связь.
— Иерусалим — самый метафизический город из всех, что я видел когда-то. И груз его лет, наполненных глубокой духовностью и этическим смыслом, порою тяжёл. Иерусалим настолько древнее всех столиц западной цивилизации, что попадает в совсем иные параметры, иную систему временных координат — количество лет как бы переходит в иное качество. Первое поселение на месте сегодняшнего Лондона было основано римлянами в середине I века новой эры. Первое упоминание о нём Тацита — в середине II века.
Первое упоминание Иерусалима на надписях в Сирии — почти две с половиной тысячи лет тому назад. Наш праотец Авраам прибыл сюда за 1700 лет до н. э., то есть приблизительно за 16 веков до основания Парижа.
Сокровищница и духовных, и физических сил Иерусалима — неиссякаема. Иерусалим — город вечности, город, поглощённый решением проблемы времени в контексте вечности, взаимоотношением времени и вневременности.
Я прочту стихотворение из «Иерусалимских сонетов». Оно навеяно библейскими ассоциациями.
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, что ослепляет взор.
Град Русалимум, памятный Египту
Ещё четыре тыщи лет назад;
Ир Ариэль, что значит Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом…
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает… Это сон,
И наше время — это время оно,
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид, себя с Небесным Троном
Соединял, чтоб уточнить закон.
Мой четвёртый сборник вдохновлён Иерусалимом. Я бесконечно люблю этот город. Каждый рассвет, закат — всё меня волнует до глубины души. И рождаются стихи. Вот одно из стихотворений, которое вошло в цикл «Иерусалимские строфы».
Не видевший, как здесь цветёт миндаль,
Не видел одного из величайших чудес земли.
Однажды, отвечая Всевышнему,
Взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашах
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда — вот как сейчас — редчайшей
Миндальной красоты пора-печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
Я начинал писать стихи как поэт-романтик. Большинство из них вошло в мою первую книгу «Рыжие монеты», во вторую книгу «Небом и землёю» вошло много стихов, сочетающих и религиозную философию.
— Вы назвали вашу вторую книгу «Небом и землёю». Это своеобразная песнь земному и небесному.
— Земля Израиля мне дарит вдохновение. Вот стихотворение «Жертвоприношение Ицхака». Это продолжение всё той же библейской темы. В нём, мне кажется, с одной стороны прослеживается влияние Агады, с другой — чисто израильская сцена: израильская летняя жара, пыль на равнине в пустыне. Тематика его построена на комментариях Агады относительно всего лишь одного слова: «осел». Нам известно, что в Священном писании нет ни одного лишнего слова, поэтому комментаторы своим зорким взглядом сразу обратили внимание на слово «осел». Из этого они вывели очень красивое, глубокое объяснение, на котором построен стих. Но я опять-таки хочу подчеркнуть, что это чисто израильская картинка.
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я,
Что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет — а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счётом
Ровным ничего, лишь пыли дымы.
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдём, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
Осёл — символ бездуховности.
Ицхаку дано было своим духовным взором проникнуть в глубину, «увидеть» гору. Тем двоим, сопровождавшим их, этого духовного зрения не было дано, поэтому они остались «при осле».
Еще одно стихотворение, построенное на мидраше, которое так и называется: «По мотивам агадической притчи».
В поток однажды кто-то бросил щепку:
Она с другой схватилась — тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино; шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух.
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос и в остров, и в пловучий дом —
Рассадник превращался центробежных
Сил зла — и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
Проявление зла в мироздании не неожиданно. Оно накапливается столетиями, порой тысячелетиями, превращаясь в рассадник зла. Символом такого зла во вселенной в то время для Иудеи был Рим. Рим, разрушивший Второй храм. С иудейской точки зрения римская цивилизация была чисто материальной и несла с собой разрушение духовности. И это наши мудрецы видели как результат постепенного накопления человеческих заблуждений.
— В одном из стихотворений вы пишете: «Дыханьем дух был создан, речью тело». Чтобы вы ни писали: будь то красота земли, мысли человека, его деяния ― во всём ощутим духовный подтекст.
― Вопрос усилия духовного зрения ― центральный вопрос в иудаизме. Человек должен делать усилие, чтобы ощутить своей душой следы божественного, воспринять духовное.
Однажды в Англии, на Темзе, я был свидетелем интересной сцены, когда в течение буквально десяти минут вся природа менялась несколько раз. Сначала был снегопад, потом шел дождь, потом ― град, потом выглянуло солнце. Меня настолько поразила эта быстрая смена событий в природе атмосферных явлений: «Что за всем этим стоит?». И я решил, что за этим стоит какая-то цель, которую мы просто не знаем: ведь и природа, и всё мироздание — это теологическая модель.
Родилось стихотворение:
Вот снежинка поскользнулась,
Лёт замедлив свой,
Развернулась, обернулась
Чайкой над водой.
………………………………
Всё случайно — неслучайным
Было на лету,
Как бы некой дальней тайне
Подчиняясь вдруг.
— Я думаю, что нет поэта, который освободился бы от памяти, от прошлого, что составляло часть его жизни…
— Поэту и художнику, и вообще любому человеку, не нужно ни от чего освобождаться. Поэт совершенно свободен в выборе тем. Прошлое ― интегральная часть человеческой личности. Двойственность, о которой вы упомянули, явление неизбежное. И стесняться этой двойственности не надо. Поэт должен найти самую сильную сторону своего таланта и на этом строить свои произведения. Если есть такая двойственность, то к одной ветке словно прививается другая. Тем богаче становится творчество.
— В одной из рецензий на вашу книгу «Рыжие монеты» есть такие строки «Главной особенностью собранных здесь лучших стихов Дубнова <…> является интеграция еврейского и русского мироощущения, сочетание гипнотической мелодии стиха с отточенным мастерством формы».
— Это, действительно, странное явление: соединение русского языка и еврейской мистики… Тем лучше. Чем больше тем, чем больше несоединённых вещей, тем лучше их соединить. Творец полностью свободен. Человек был создан по образу и подобию Бога. У Бога нет ни образа, ни подобия. И это нельзя воспринять иначе как в смысле творческой свободы. У меня немало стихов, в которых особенно чувствуется, что мои корни в русской культуре. И особенно заметно влияние русского ландшафта, русского климата. Стоит мне увидеть, как в Иерусалиме, или в Англии падает снег, как у меня идёт целый цикл стихов.
Там, где пели сосны и звенели
Ели, жили белые метели,
В ноябре морские ветры злели,
И слова не на словах, на деле,
Грели кровь и сердце. Там родился
Я, где снежный след за лесом вился.
……………………………………………………………..
Страна снегов мне снилась, продолженье
Другой страны снегов, и в этом сне
Испытывал я прежнее волненье,
По девственной шагая белизне.
Я шёл и шёл, и снег скрипел; в сугробы
Проваливался я порой; метель
Вдруг начиналась и стихала; тропы
Я отыскать пытался, чтобы цель
Скорей достичь — и близился в пыли
Белесой ночи Берингов пролив.
……………………………………
Наше интервью мы закончили по сложившейся традиции: планами на будущее. Многое из того, что он задумал, ему удалось осуществить. Но сколько же он не завершил… Он умер внезапно. Не успев осознать, что уходит…
Папки с его стихами — у меня. Их много. С его совсем свежей правкой. В стихотворении «Памяти Джо Димака» есть такие строки:
Живи
Спокойно: я предсмертную работу
Здесь сохраню твою и для себя
Отмечу, что последним оказаться
Любой наш может труд и что за нас
Оставленное нами отвечает…
Приложение. Стихи Евгения Дубнова
«Рыжие монеты» — первая книга Евгения Дубнова была опубликована в Лондоне в 1978 году. В неё вошли стихи, написанные ещё в Москве. в годы его студенчества, и первые израильские стихи, написанные в Израиле и в Лондоне, где он работал над докторской диссертацией.
Фантазия-экспромт
Она бежит — беспомощно и слепо.
Летят деревья, словно стаи птиц.
Бежит — и вот на землю небо
Летит слезой, сорвавшейся с ресниц.
Остановись! — По следу мчатся тени.
Остановись! — Мелькают облака.
Как бьется сердце, как дрожат колени,
Как кровь стучит и мечется в висках.
Остановись!.. Один лишь миг! Куда ты?
Одно лишь слово… И скрипит педаль,
И музыка приходит, как расплата,
И разрывают клавиши рояль.
Рига, 1967
Стихи о молчании
Есть молчание смерти.
И только трава на гробницах —
Тот безмолвный свидетель,
кто многое мог бы сказать.
Есть молчание страха
на сдавленных ужасом лицах.
Есть молчание глаз,
когда в небо открыты глаза…
Есть молчание губ,
недоступных, как снег на вершинах.
Есть молчание губ,
беспокойных, как запах вина.
И со словом
молчание вечный ведет поединок,
И опять, как всегда,
перед боем стоит тишина.
Есть молчание совести
в темных углах малодушия.
Есть молчание совести
в клетках насилья и лжи.
Так сжигают свободу.
Так душат в бессилии мужество.
Так привыкли войска
сапогами стирать рубежи.
И молчание это
жестоко, как с мертвого слепок.
И молчание это
безжалостно, словно позор.
И в душе подлеца
так же глухо, как в каменном склепе,
И молчание смерти
в душе его, как приговор.
Москва, 1968
В час, когда луна встает над морем,
Начинают перекличку травы,
И тогда, на зов их отвечая,
Пробуждается толченье крови,
Крови пробуждается молчанье.
Пробуждается оно, как тень в ущелье,
Как вода в земных глубоких щелях.
Я сливаюсь с криком птиц и стоном
Сосен в их вершинах утомленных,
В их больших натруженных вершинах…
Лунный ветер бродит по равнинам,
Всюду сея смутную тревогу,
Лунный ветер мечется в отрогах,
Проникает в недра океанов
И колеблет тихие туманы.
Я биеньем сердца бег оленей
Различаю в шорохах вселенной.
Я, к земле прикладывая ухо,
Слышу, как она вздыхает глухо.
Вот еще мгновенье — и я слышу
Бога…
***
…Но в жизни есть такая глубина,
Что разуму живущих недоступна.
Лишь иногда знать о себе она
Дает внезапно листьев дрожью крупной,
Нависшим небом, океаном сна,
Суровым ветром, о лицо истертым,
Полетом птиц… Есть в жизни глубина.
Её понять дано быть только мёртвым
Рыжие монеты1
Ты сошла, с пути свернула,
Встала у окна,
За твоей спиной скользнула
Листьев желтизна.
Это рыжие монеты,
Брошенные мной,
Как залог возврата, в Лету,
Сохранило дно.
Здесь судьба соткала схожий
С памятью узор,
Окружила ветви дрожью,
Сделала упор
На походку коридора,
На случайный взгляд,
На окно и сад, которым
Правит листопад.
И беспомощно застыла,
И сопряжена
Вся твоя улыбка стала
С прямотой окна.
И когда я вспомнил Делос,
Полный до краев
Крепким ветром, почернело
Все лицо твое…
Это тяжких листьев право
Опускало глаз.
Осень в боль свою и правду
Обращала нас.
Лондон, 1975
***
Где так похожи голоса
На листьев легкое паденье,
Там, выпукло закрыв глаза,
Шопен играет светотенью.
Там тяготение не плен,
А право звука на опору,
Там рассыпается Шопен,
Как белого налива поры.
Дробится, словно гребня блеск,
Бездумное волненье мысли.
Но если жизнь — спонтанный всплеск
Души на глади клавиш, если
Жизнь — agitato, presto con
fuoco, вскинутое скерцо,
Сымпровизирует ли он
Судьбу арпеджиями сердца?
И ты часами там стоишь,
Вцепившись, как ребенок, в прутья,
И лишь губами шевелишь,
Притиснувшись к ограде грудью.
Удастся ли?.. Вокруг тебя
Вдруг задрожат и вскрикнут кроны,
И ты услышишь, как судьба
Опять проходит через рондо.
Но будет не судьбе поздней
Дана решающая мера.
О смерти речь — всего важней
Тональная основа смерти.
Ты скажешь — зал пустой она,
Она — закрытое со стуком
Фортепиано, тишина,
Недвижность пальцев, гибель звука….
Но там, где тень рождает свет,
Шопен, от края и до края,
Как будто бы тебе в ответ,
Свой Похоронный марш играет.
Он знает, что в движенье тем
Конечного аккорда нету.
А смерть изменит только темп —
Allegro станет sempre lento.
Лондон, 1976
***
В три часа
начинается дождь
на мосту Ватерлоо
начинается дождь
под мостом
старик делится с чайками
как он большеносыми
своим бутербродом
уходит их крики стихают они
рассаживаются на перилах
между ними равномерные промежутки сырого
деревянного бруса смотри
непохожи на чаек балтийских
средиземно-морских
что летят провожать корабли
провожать корабли, ты пришел неизвестно куда
без зонта и плаща
мальчик худенький мальчик
начинает бежать
по мосту Ватерлоо
начинает бежать
под мостом
чайки как солдаты в строю равняются
на редкого прохожего одновременно
поворачивая пингвинные головы и
настороженно кося плоские
черные глаза
а одна
вцепилась
контрастно
как ветви на сером небе
в провода
при каждом порыве ветра
взмахивает чтоб удержаться крыльями
начинает темнеть
на мосту Ватерлоо
начинает темнеть
под мостом
зажигается
цепь
фонарей
дождь мишени в реке огорченье в траве
дождь ряжёный асфальт
складывает крылья и
выбившееся перо дрожит на ветру
как платье женщины
Лондон, 1976
***
Не коснуться — стопой ли,
Ладонью ли — дна,
Но проникнуться болью
Дождливого дня,
И в прозрачную темень,
Спутав с небылью быль,
Вверх по берегу Темзы
Сделать несколько миль.
Как полуночью лодка
Посредине реки,
Близок сумрачный Лондон,
Но огни далеки.
Далеки, словно летний
Кесарийский рассказ,
Словно взгляд от коленей
Ставших синими глаз,
Словно плечи, что плачут
На другом берегу…
Но ответить иначе
Я опять не могу.
И опять это лето
Над Европой горит.
Под крылом самолета
Парос, Родос и Крит.
Мне бы самую малость
Торопливого дна.
За душою осталась
Лишь дождя пелена…
Но сносимый теченьем,
Я ударюсь о дно
И пойму — возвращенья
Мне не будет дано.
Лондон, 1976
Примечание
1 Подборка стихов, в том числе и из этого сборника, была подготовлена Е. Дубновым и опубликована в этом номере «Старины».
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2019/nomer4/alon/
