От автора
(НЕСКОЛЬКО СОВЕРШЕННО НЕОБХОДИМЫХ ОБЪЯСНЕНИЙ)
Я лично убежден, что в основном, как видно, все именно так и происходило, как описано в нижеследующем повествовании, может быть, чересчур сжатом. Но так получилось, и вовсе не по моей воле..
Но не стану скрывать: при этом довольно многое мне пришлось достраивать, дописывать, уточнять детали, порой даже весьма существенные.
Однако в самом сюжете истории, которая предлагается ныне вниманию читателей, нет — заверяю — ни грама вымысла (вымышлены лишь все диалоги, хоть я в меру сил своих стремился им придать достоверное звучание).
В общем, я предлагаю реконструкцию достоверной, ивместе с тем таинственной цепи происшествий , попробовав зыбкую, расплывающуюся, болотистую фактическую основу сделать несколько прочной и вполне осязаемой.
И все это для того, чтобы можно было представить себе, как на исходе двадцатого столетия вдруг исчезла, растворилась в пространстве одна великая библиотека.
История не просто трагическая, но еще и страшная, перенасыщенная жестокостью, подлостью и изменой. Но от этого никуда уже не деться. Так было.
Ефим Курганов,
доктор философии, доцент Хельсинкского университета.
Париж — Хельсинки
Декабрь 2012-го года
Настоящая книжная коллекция — это, скажу я вам, друзья мои, совсем не всякому по зубам.
Тут нужно необходимое сочетание совершенно особой силы воли, исключительной увлеченности и целеустремленности: да, и еще громадного терпение. В противном случае никак не станешь обладателем настоящей коллекции.
Но это еще не все. Поймите же: нужно быть готовым пойти абсолютно на все, если хочешь добыть и сохранить настоящую коллекцию. Да, абсолютно на все.
Именно так. Помните это. Но я не советую вам ступать на этот крайне опасный путь.
(из лекции К.Г.; курс «История книги»).
Cвиток всегда сотворен всего лишь из грешной материи, и в итоге он подлежит неизбежному истлеванию или даже окончательному уничтожению. Рано или поздно это неимнуемо должно произойти.
Лишь дыхание Святого, будь благословен Он, запечатленное в слове, по-настоящему нетленно, не уничтожимо.
Так будем же, дети мои, бесконечно трепетно хранить, беречь не свиток, а слово, пронзенное, бесконечно насыщенное истинно божьим дыханием.
(каббалистический трактат «Сефер ха Бахир») («Книга яркого света»).
Часть первая
Котик
«Книги — это предмет его особой, всепоглощающей, нежной и даже ревнивой страсти. Мне иногда казалось, что его отношения с людьми были куда менее эмоциональны, чем отношения с книгой. Надо было видеть, как влюбленно светилось его лицо, с какой бережной нежностью перелистывал страницы какого-нибудь редчайшего фолианта из своей уникальной коллекции. Он мог годами охотиться за книгой. Выслеживал ее, добивался, экономя во всем, покупал или выменивал. А когда, наконец, становился ее обладателем, был совершенно счастлив»
(из воспоминаний о Котике).
1
Котик… нет, не Летаев, отнюдь не Летаев… Это был совсем другой Котик, сделанный совсем из другого теста.
Обладатель крайне насмешливого взгляда, тонкой усмешечки и крайне бесшумной, вкрадчивой, размеренной походки, несколько и в самом деле кошачьей.
Но самое главное, что Котик Г-в был исключительно корректен, чем поражал и даже потрясал весь наш город, живой, легкий, подвижный, бесцеремонный. Причем, корректен со всеми и всегда. Даже преувеличенно, демонстративно корректен. Никакой привычной тбилисской распахнутости и разболтанности, и это при наличии явного и не скрываемого тбилисского акцента.
Вообще Котик был коренной тбилисец и вместе с тем был он явно какой-то совсем отдельный, другой.
Более того, он тщательно культивировал и даже подчеркивал в себе некую старомодность, тем самым как бы выключая себя из реальности, мало привлекательной для него, но при этом он отнюдь не витал на небесах, скорее напротив: очень даже стоял на земле.
Котик ( так всегда с самой юности, даже с детства, кажется, его называли) вполне умел с этой мало приятной для него действительностью каким-то образом ладить, мирно уживаться.
Он, правда, частенько любил говаривать о себе , что он «недобиток», то бишь не добитый советскими властями, и что «у нас наилучшие условия созданы для наихудших». Это была такая его весьма изящная фронда. На самом-то деле он отнюдь не находился в наихудших условиях, хоть и не был признан властями за своего, явно воспринмиаясь как некое инородное тело. И он и хотел быть таким инородным телом. Мысль о слиянии с советской действительностью, полагаю, привлекала его менее всего.
Но при этом Котик был особью крайне осторожной, неизменно избегал каких бы то ни было публичных высказываний, откровений, конфронтаций и держал наглухо закрытым свой мир, хотя и казался окружающим, не очень понимавшим его, приветливым, доброжелательным, добродушным, участливым. Однако на самом деле все, что не касалось книг и котов Котика, видимо, оставляло его глубоко равнодушным.
Самая его поджарая, жилистая фигурка, казалось, воплощала сухость.
Он был неизменно сдержан, ядовито ироничен, никогда при этом не обнаруживая никакого всплеска эмоций, запала, страсти — один дишь только скепсис, но и тот холодноватый, выверенный, тщательно процеженный. Во всяком случае так бывало всегда при мне, и я уверен, что не исключительно при мне одном. Такоц уж он был этот Котик, всегда далнекий, всегда замкнутый в мир своего двухкомнатного домика, который был и в центре Тбилиси и одновременно далеко, в стороне, отдельно.
А виделись мы до моего отъезда из Тбилиси довольно часто, как сейчас мне помнится. Я любил захаживать к нему, в чудный двухкомнатный домик в тупичке Джавахишвили, что на речке Вере. Он меня с нескрываемым как будто удовольствием неизменно принимал и подчивал неизменно своими роскошными книжными раритетами, а еще и и западными новинками, мне тогда совершенно недоступными,.
Помню, мне казалось тогда, что Котик будет жить если и не вечно, то очень и очень долго. Еще бы! При такой-то немыслимой стоической сдержанности!
Он никогда не выходил из себя, никогда ничем и никем не раздражался, и это при едва ли не полном неприятии им мира. в котором он обречен был жить.
Я давно уже понял (еще в пору своего студенчества), что Котик решил не замечать ударов судьбы, решил овладеть искусством попросту эти удары начисто игнорировать.
И он именно так и делал, не замечал ни недостойной власти, так и не предоставившей ему достойного места (он, изфсканный, рафинированный интеллектуал, изощренный знаток многих языков и культур, имел на кафедре в университете лишь четверть штата), ни бурливой своей жены.
Складывалось впечатление, что страсти, какие бы то ни было, —это совсем не для него, что он с легкостью может обходиться без них.
Но вот случилось так, что я уехал навсегда из Тбилиси, спасся, можно сказать, ибо времена там наступали не только суровые, но и гнусные. Кроме того, почти что подступал голод. И самый что ни на есть настоящий.
И тут до меня стали доходить какие-то странные, невероятные слухи касательно Котика, его личной жизни и даже самого стиля его жизни. А ведь прошла буквально пара лет с моего отъезда из Тбилиси. И когда я уезжал, он был как будто такой как всегда: преувеличенно вежливый, ироничный бесстрастный.
Теперь как-то получалось, что Котик, приближаясь к семидесяти годам, вдруг перестал уклоняться от реальности, что прежде неуклонно и последовательно делал. Решил вдруг посражаться с ветряными мельницами и, забегая вперед, скажу, что Дульсинею Тобосскую завел, хотя Дон Кихот как будто никогда не был его идеалом.
Котик обнаружил вдруг наклонность к весьма резким поступкам, расставшись с неизменной мягкой своей кошачьей повадкой, со своим планомерным увиливанием от каких бы то ни было эмоций, со своим последовательным не желанием рисковать ни при каких обстоятельствах. Он прежде только дрожал за свои книги, но и в этом на людях от нюдь не проявлял обуревавших его чувств, как я знаю.
И тут я узнаю, что Котик разводится. В это просто невозможно было поверить. Во всяком случае, так я поначалу реагировал в Хельсинки на происшедшее в Тбилиси. Но я и потом так и не свыкся с этим известием, ну просто не смог, и все. Возникший нежданно сюжет был за гранью моего понимания.
Котик ведь реально не жил со своей женою уже лет двадцать. как минимум, во всяком случае во все те годы. что я его знал и бывал у него. Так было легче сохранить их брак, а он, как я понимал, хотел этот брак во что бы то ни стало сохранить.
Каждый из супругов с удовольствием пребывал в своем собственном квартирном пространстве. Котик снимал домик, состоявший из двух комнат, а жена его жила в своей квартирке.
Иногда Натэла (так звали его жену) приносила Котику обед (все-таки это случалось не слишком часто, как мне помнится), но в его многочисленных сборищах никогда участия не принимала, неизменно и при этом достаточно громко заявляя, что ей с гостями Котика скучно или чио ей не интересно и не приятно разделять эти пьяные застолия.
Говорилось слишком уж демонстративно и грубовато что ли, но по факту такая позиция жены Котика как будто вполне устраивала, мне кажется: во всяком случае он совсем не обижался на резкие ее заявления. И очевидно, что она никак бы не способствовала мирному течению застолий, а Котик не любил эксцессов.
Дама она была, как могу я судить со стороны, довольно таки экспансивная, способная, видимо, на бурные вспышки, но Котик неизменно был любезен, предупредитлен и заботлив по отношению к ней, высказываая к Натэле исключительную теплоту и нежность, хотя до уровня котов и книг ей, конечно, было в его глазах не подняться. Тут градация была совершенно очевидная. Но Натэле и в голову не приходило конкурироватьс к отами и книгами, главными обитателями дома, в котором пребывал Котик.
Итак, отношения супругов явно были вполне прочные и сердечные, а вспышки Натэлы были именно вспышки и, по сути, ничего не определяли — просто она была такая, не очень сдержанная что ли, в то время как ее муж был чересчур уж сдержан и его как будто ничего не могло поколебать и вывести из себя.
И главное, оба они друг другу почти не мешали. Так во всяком случае мне казалось. Жили мирно и практически порознь (потому и мирно, что порознь). Все всех как будто устраивало. И вдруг — развод! Это был для тбилисцев как нежданный гром среди ясного неба.
Но это еще не все. Котик привел в свой крошечный двухкомнатный домик девушку, а вернее молодую женщину. И сделал это совершенно открыто, даже демонстративно. Это Котик-то — такой сдержанный и всегда наглухо закрытый, никого не пропускавший в свой мир!
Более того, эта прекрасная молодая женщина была его бывшая студентка. Так что скандал, можно сказать, был двойной. И даже тройной, пожалуй, ибо она годилась ему во внучки.
Я знал когда-то, и неплохо, эту избранницу Котика. Пикантная пышнотелая и зеленоглазая Инга Л. была моей однокурсницей (вначале училась она курсом старше, но не смогла сдать «общее языкознание» и вот на четвертом оказалась с нами).
Она была по своем у эффектна и даже шикарна, но при этом довольно, как мне казалось тогда, простовата и даже, как мне лично казалось, слегка туповата, во всяком случае книги ее особо не интересовали и Котику, на мой взгляд, она не подходила как будто – никакой изысканности в ней не было вовсе. По крайней мере я не ощущал.
Между тем, у него были гораздо более тонкие студентки, причем, безраздельно ему преданные и по уши влюбленные. Он вообще в представительницах слабого пола в первую очередь ценил именно тонкость, как мне лично всегда представлялось.
Однако Котик все ж таки сделал именно Ингу Л. своей избранницей, своей новой подругой жизни и объявил, что расстается с Натэлой, чем поверг в изумление буквально всех кто его знал. Так вл всяком случае мне рассказывали, точнее писали мои тбилисские корреспонденты.
Известие, что Котик расстался с Натэлой и привел к себе в дом бывшую свою студентку, было, по меньшей мере, подобно землетрясению. Кафедра, во всяком случае, была потрясена и единогласно осудила Котика, найдя его поступок совершенно неприличным и неуместным.
Мне же из своего эмигрантского далека даже почудилось, что Котика чуть ли не подменили. Я таким его не знал и даже помыслить не мог, что он может быть таким. Произошла своего рода революция. Появился на свет божий новый Котик.
Да, девочками втихаря он вполне мог очень даже интересоваться, это я как раз вполне допускал и совсем не осуждал, отнюдь, — скорее одобрял, но вот так менять свою жизнь он прежде никак не дозволял себе и даже не дозволял показывать другим, что у него кто-то может быть.
Что же сделалось со всегдашними его скрытностью и сдержанностью?
Думаю, недоумевали все, кто знал Котика.
Одно дело дионисийские застолья, где царствовал он — непревзойденный тамада, но и там он ведь был церемонно вежлив. Ну, гостьи филологические наезжали из России, девочки, которым он покровительствовал, заботливо опекал, романтические и одновременно всегда тонко остроумные, окутанные любовным флером прогулки с ними по Тбилиси с обязательным посещением некого подобия прежних духанов, дабы воссоздать аромат нетрезвого пиросманиевского Тифлиса.
Это все представить можно весьма легко. И так и происходило, и ничего удивительного в этом не было и полностью соответствовало сложившемуся на протяжении целых десятилетий имиджу Котика, рафинированного интеллектуала, заправского тамады, коренного тбилисца, галантного кавалера.
Да, а тут вдруг такое…
Ему ведь уже почти семьдесят. До откровенных ли романов тут?! Да еще с бывшей студенткой, и к тому же совсем не блестящей, хотя и по-женски, может быть, и шикарной, и уж во всяком случае бесспорно соблазнительной, однако совсем не интеллектуалке. Она, на мой взгляд, почти ничем не напоминала ни чем филологических гостий Котика, — а уж их я повидал.
И в конце концов, это ведь по сути была измена Библиотеке, измена его служению Книге, главной Прекрасной Даме Котика. Истинному собирателю и ценителю такое прощено никак быть не может. И он ведь это непременно знал. Я всегда был в этом уверен. Да Котик и сам говорил об этом , ничуть не скрывая громаднейшей, неизбывной ответственности своей пред своею же библиотекою.
Рассказывая, что его приглашают работать в Гейдельберг (присочинил, думаю. Он ведь шел к семидесяти годам, был в возрасте пенсионном. а в Европе с эти строго, и даже ни одной монографии не выпустил, — нет, Гейдельберг ему явно не светил), говорил: «Куда же я поеду! У меня ведь книги и коты. Как я их оставлю ?!»
Да, это и в самом деле так: свою великую библиотеку Котик никак не мог бы вывести за пределы Союза, а из независимой Грузии тем более . У него ведь стояли на полках издания великих французских печатников шестнадцатого столетия Плантена, Этьена, Фробена, венецианцев Мануцци (15-16 в.), базельского печатника Фробена (16 век), итальянца Боддони ди Парма, голландцев Эльзевиров (17-й век). Список обрываю, дабы не травмировать читателя, но подчеркиваю: такая уникальная библиотека в Тбилиси и в самом деле была.
И вдруг произошла такая необыкновенная перемена. Котик забыл что ли, что никак не может, не имеет права рисковать своей Библиотекой, которая была главным смыслом и утехой его жизни.
Да, что-то явно было не то! Что-то случилось с Котиком, и это что-то предвещало какую-то небывалую беду. Котик на моей памяти всегда был стойко неизменен, живя в своей книжной келье и ради своих книг.
Время настало страшное, одичание резко надвинулось, и вдруг что-то переменилось в Котике, всегда бюесстрастном и отсраненном.
Когда я понял, что с Котиком что-то не так, возникшее чрезвычайно грустное предчувствие меня не обмануло, увы, дело шло к самой настоящей катастрофе, однако кровавых пределов ее я поначалу, находясь в тихой, замороженной как будто Финляндии, предположить ни в коей мере не мог еще тогда .
Однако ж довольно таки скоро механизм разрушения, уничтожения уникальной библиотеки заработал вовсю , без малейшей остановки, причем, без пауз, и смерть вдруг стала стремительно следовать за смертью.
Катастрофа не заставила себя долго ждать, намного превзойдя все мои предчувствия.
Забегая вперед, скажу. что не осталось и следа не только от Котика, не только от уникальной, великой его библиотеки, но даже и от самого дома, в котором он прожил всю свою жизнь.
Представьте себе — теперь там, говорят, ровное место: пустырь, на котором стали возводить и возвели уже совершенно новое строение. Кажется, это супермаркет.
Да, в Тбилиси, в крошечном тупичке Джавахишвили ( он теперь называется совсем по-другому, думаю; Котик говорил, что имя переулка менялось многократно) у речки Вера, кажется, появился или должен появиться супермаркет.
Я когда приезжал в Тбилиси, так и не смог себя заставить пойти туда, дабы поглядеть на то место, где долгие годы был домик Котика, где находилась расхищенная и уничтожденная нынче величайшая книжная сокровищница.
Да и как я мог пойти в бывший тупик Джавахишвили? Это было совершенно невозможно, ведь даже напоминание о том, что там долгие годы находилось обиталище выдающегося тбилисского книжника, теперь стерто полностью. Неизгладимо. И навсегда.
И это отнюдь не метафора. Я ничего не выдумываю в данном случае — ни на иоту, увы..
Дотошный читатель! Прошу мне верить! Ну, если не всегда, то хотя бы в данном конкретном случае.
Домик, в котором жил Котик, и в самом деле был до самого основания разрушен. И там возведен (Котик был бы в ужасе!) или должен быть возведен супермаркет. Это место ничем не напоминает о Котике и погибшей его библиотеке не будет уже никогда напоминать, что совершенно очевидно..
Это — чистейшая правда, увы, или, можно сказать, метафора, прихотливо и, главное, безжалостно устроенная самой жизнью, которая, впрочем, излишней добротой никогда ведь и не отличалась, не так ли? Но в данном случае жизнь, мне кажется, поступила чересчур уж жестоко.
Бедный Котик! Или, наоборот, счастливый, ведь он, слава богу, даже и представить себе не мог такого дикого, бесчеловечного поворота судьбы. Он ведь жил в полной уверенности, что его библиотека непременно останется, ибо она на самом-то деле прочнее и стихов и научных трудов его, останется и это явится компенсацией всех его неисчислимых житейских невзгод.
А что исчезнет не только библиотека, но впридачу и маленький уютный домик его, где надежно были укрыты тысячи фолиантов, — об этом он и думать не мог. И слава богу! Не правда ли?
Хотя Котик покидал земной мир в достаточно безнадежном состоянии духа и вообще жил последние годы с четким ощущением тотально наступающего хаоса, он не в состоянии все же был предположить , что от его уникальной библиотеки не останется и следа, что она будет бесчеловечно, хищнически разграблена, а дом будет просто уничтожен.
Котик всегда был ироничен и крайне скептичен, но все же он сдаваться не собирался, надеясь отстоять свою маленгькую крепость.
Однако оказавшись вдруг в свободной, независмиой Грузии, он, кажется, понял, что хаос совершенно неотвратим, что наконец-то наступает настоящий и всеохватный ад.
И Котик стал смотреть на происходящее исключительно мрачно (не со скепсисом, а с ужасом уже), все же не подозревая истинных масштабов собственной катастрофы, не постигая, видимо, что грандиозная библиотека его может навеки исчезнуть.
POST SCRIPTUM
Шажок в прошлое
Кое что о происхождении нашего героя
Я могу констатировать, что еще одна совершенно неожиданная для меня перемена произошла в Котике за те считанные последние несколько лет, что я его уже не видел, ибо я уехал, а он оставался в Тбилиси, как всегда бодрый, цветущий, спокойный и уверенный, как мне казалось.
Когда я на протяжении многих лет его знал и общался с ним, в нем совершенно не было ничего хлестаковского — даже мысль такая в голову не могла прийти.
О появлении своих предков в Тбилиси, Котик говорил глухо, сдержанно, крайне немногословно, что его прдком был сосланный на Кавказ декабрист. И все. Более не распространялся.
Между прочим, личности всех до единого декабристов, что были сосланы на Кавказ, давно установлены и описаны и, между прочим, шефом Котика профессором Вано Шадури, автором толстенного тома «Декабристы и грузинская общественность».
Однако Котик никогда не называл фамилию своего предка-декабриста, не уточнял, был это дворянин или солдат. Но слова о предке-декабристе просто намекали на благородную личность, и не более того.
Между тем, фамилия Котика была совершенно не дворянская, а скорее простонародная, образованная от имени, которое дворяне никогда не носили (Герасим),
А деда Котика, с которым жил всю юность свою, завали Авдей Яковлевич — имя опять же совершенно не дворянское, крестьянское даже. Но и о деде своем Котик тактично говорил, что тот после революции работал печатником, не уточняя, чем Авдей Яковлевич занимался до революции. Подразумевалось, что до революции дед занимался чем-то другим, более благородным. Но прямо на сей счет Котик никогда не делал никаких заявлений.
И вот, живя в Хельсинки уже, я узнаю вдруг, что Котик избран вице-председателем тбилисского дворянского собрания. А потом в мемуарах поздней ученицы его я прочел, что он расказывал ей об имении своих предков в Черниговской губернии : «… рассказал о своем поместье в Черниговской губернии, где не был ни разу — не потому, что не пришлось, а по непереносимости осквернения».
Да, так прямо уже заговорил о своем дворянстве бедный Котик, даже и публично, на что прежде, при мне, никогда не решался.
Я во-время все-таки уехал из Тбилиси. Слышать подобные речи и видеть Котика, ведущим заседания Дворянского собрания, никак и ни при каких обстоятельствах не хотел бы.
Котик был рафинированный интеллектуал, знаток европейской культуры, ценитель серебряного века в самых разнообразных его проявлениях и ответвлениях — зачем ему вдруг стало нужно это дворянство? И зачем понадобилось открыто объявлять о липовом своем дворянстве? И перед кем же он в итоге демонстрировал его? Перед людьми, которые были ниже и его и вообще не стояли его внимания.
Но факт остается фактом. Котик в смутное, дикое время вдруг вышел из ниши своей, из укрытия, в котором пребывал целые десятилетия, и стал демонстрировать себя не как филолога и библиофила, а как живого представителя ушедшей дворянской культуры, и в этом уже была явная хлестаковщина и вообще что-то невозможное, оскорбительное для вкуса и приличий, а он ведь всегда был человеком вкуса и приличий.
Да, перемена произошла немыслимая, но, увы, вполне реальная. Грустно невыразимо.
Да, выходит, я очень во-время уехал из Тбилиси. Бог меня миловал, уберег от невероятных потрясений и разочарований!
К счастью для себя, запомнил навсегда Котика блистательным, тонким, изысканным, ироничным, скромнейшим, даже без тени какого бы то ни было бахвальства, и невозмутимым до невозможности.
Запомнил совершенно потрясающим тамадой, настоящим тбилисцем, легким, подвижным, улыбчивым жителем веселого, игривого, счастливого города. А я знаю теперь, что Котик писал в одном из своих последних писем, а точнее это было еще за два года из ухода своего из жизни и через два года после моего отъезда: «Изоляция, нищета, бесперспективность, всеобщее озверение, одичание — все, что осталось».
Уже тогда было более или менее очевидно, что наступила эра хаоса, что ад советской жизни сменился еще более страшным, жутким адом свободы и независимости.
А ведь Котик когда-то предчувствовал: во-всяком случае он писал задолго до тех страшных, диких лет, писал во вполне благополучные как будто годы:
«Но, Эвридика,
Почему я не знал,
Как тьмы дикой
Жутка крутизна ? »
(«Орфей в аду»).
Тьма и в самом деле наступила дикая и крутизна там была совершенно жуткая. Давнее предчувствие Котика, увы, полностью оправдалось, и даже более того: дело зашло даже дальше, чем он думал.
Но все же я никак не постигаю того, зачем все-таки Котику понадобилось строить из себя дворянина и вообще заниматься тем, что он никогда прежде не занимался, умея сохранить вкус и меру?
Почему он вдруг решил выйти из своей книжной кельи, решил покончить со своим демонстративным и принципиальным социальным одиночеством, которое он сознательно культивировал и даже бравировал им ?
Почему он решил вдруг стать кем-то для черни, которую всегда презирал и от которой всегда изящно, но твердо и решительно отстранялся? Почему решил выйти за пределы своей великой библиотеки — города мертвецов, как он любил говорить.
Конечно же, он никак не должен был оставлять свой священный город мертвецов, это было слишком опасно, смертельно опасно.
Мертвые книги гораздо надежней, чем живые и изменчивые люди. Книги могут только дать, люди же еще непременно чего-то хотят взамен. Котик знал это, но вдруг забыл что ли. Нашло затемнение какое-то, и он перестал учитывать этот фактор. Некоторые люди вдруг стали подниматься для него по своему статусу до уровня книг, и это оказалось совершенно губительно.
Наступило смутное, необычайно тяжкое время испытаний, и Котик пошел к людям и погиб. А в итоге исчез, был разграблен и его священный город мертвецов.
Но все п по порядку. Не будем забегать вперед.
2
С появления Инги в доме Котика (а она, кстати, была примерно лет на тридцать его моложе, никак не менее) началась бурная и даже страшная череда событий, которые начали вдруг двигаться по нарастающей, образуя некоторое подобие шторма. который все сметает на своем пути.
Было очевидно, что Натэла, дама взрывная и чрезвычайно активная и решительная, быстро начнет действовать, и даже было очевидно, в каком именно направлении она будет действовать, ведь у Котика было одно по-настоящему уязвимое место — грандиозная , уникальная, великая его библиотека.
Неужели Котик всего этого не понимал? Он ведь знал и свое главное уязвимое место и отличнейше помнил то, что реально собой представляет гневливо-каверзная натура Натэлы, на которой он женился страшно давно, когда был еще студентом.
Трудно представить, что Котик забыл о том, что его Натэла есть самая настоящая вакханка тбилисского пошиба, как и трудно представить его самого, с ума сходящим от любви к кому бы то ни было, в частности, к Инге, прекрасной зеленоглазой наяде.
Я лично никогда не мог себе представить Котика страстно влюбленным в женщину. Галантно и тонко ухаживающим — да, запросто, однако же не более того.
Но так или иначе, Котик решил вдруг рискнуть своей библиотекой, а ведь это по настоящему единственное. что у него было и чем он по-настоящему дорожил в жизни.
Натэла, узнав о появлении в доме Котика зеленоглазой красавицы Инги, незамедлительно предупредила мужа, что без дележа библиотеки им при расставании никак не обойтись.
Это был ответный удар, кстати, совершенно предсказуемый, но все равно беспримерно подлый.
И Котика слова Натэлы повергли в состояние мощнейшей депрессии, вернее даже в темную бездну полнейшего, беспросветного отчаяния.
И несгибаемый, всегда неизменно бодрый Котик, давно как будто научившийся просто не замечать удары судьбы, вдруг начал явно хиреть. Жизненные силы как-то стали покидать его.
А мне ведь всегда казалось, его жилистое тело. казалось, не имевшее ни грана жира, будет жить ну хотя бы век, и что мы все, сломленные бурями и тревогами, отойдем в мир иной, а он будет все так же нежно, осторожно листать свои книжные редкости, беречь их и выискивать, добывать новые раритеты.
Сколько я знал Котика, время как будто не касалось его. Его узкое высохшее лицо напоминало древний пергамент, но более оно не менялось на протяжении десятилетий — таким я его знал студентом первого курса и таким же я его знал, когда оставлял Грузию.
И я представлял себе, что так будет если и не всегда, то еще очень и очень долго.
Однако произошло совершенно иначе. Полагаю, многие тогда были изумлены и даже шокированы.
Уход Котика, из жизни думаю, был полнейшей неожиданностью практически для всех, кто хоть немного знал его или хотя бы слышал о нем. И в Тбилиси, и за его пределами.
Не стану скрывать: для меня это тоже был тяжелейший удар, от которого я долго еще не мог оправиться. да и сейчас еще, по сути дела, не оправился как следует.
Как же это Котик решился рисковать своей библиотекой? Своей выдающейся сокровищницей ?
Неужто все-таки настолько доверял своей Натэле? Неужто не верил, что она решится на подлый против него поступок?
Но он ведь знал, знал ее как облупленную!
Непостижимо!
Как видно, он все-таки считал, что Натэла никак не сможет посягнуть на его библиотеку, ибо это именно его библиотека, а никак не ее. С этого четкого разделения, как свидетельствуют тбилисские изустные и предания, много лет назад как раз и началась их семейная жизнь.
Натэла никогда (буквально ни единого разу!) не касалась библиотеки, никогда не интересовалась суммами (а они были достаточно велики), которые на нее уходили, никогда (даже по мелочи) не вмешивалась во все то. что было связано с библиотекою Котика.
Мир библиотеки неизменно был окружен высокой непроницаемой стеной. Во всем остальном Котик принадлежал Натэле. был нежен, заботлив, предан, но именно при условии ее невмешательства в мир библиотеки. И это правило никоим образом не могло быть нарушено. Так, судя по всему, полагал Котик.
И до какого-то момента именно так все и было — достигнутое некогда соглашение неукоснительно исполнялось. И довольно долго — несколько десятилетий. Но как выяснилось потом , исполнялось все ж таки именно до какого-то момента.
Но потом вдруг жизнь в Тбилиси перевернулась и острейшим образом встал вопрос о жизни и смерти. И соглашение враз перестало действовать, однако поначалу Котик, увы, этого не понимал, не хотел понимать, полагая, что все идет как и прежде, хотя это «прежде» уже навсегда провалилось в тартарары.
3
Как уже можно было догадаться, библиотека — это для Котика было решительно все: и отец, и мать, и жена, и дети, и работа, и отдых. А главное, это было единственное, что он по-настоящему любил и чем по-настоящему дорожил и от чего по-настоящему получал настоящее удовольствие, и о чем неизменно заботился, оберегал.
Котик даже в какой-то момент, когда его любимые создания стали похварывать, занялся, насколько я знаю, всерьез химией, лекарственным делом и еще черт знает чем. И в итоге он изобрел специальные чудодейственные снадобья для лечения своих деток – своих драгоценных книг. И лечил, став для своих многочисленных детей-подопечных превосходнейшим домашним доктором.
Котик, если верить одному его собственному признанию (самолично от него слышал), начал собирать книжные раритеты чуть ли не со школьных лет и потом уже, в голодные военные годы, когда он учился на филфаке Тбилисского университета, — вполне профессионально. Тогда именно и были заложены основы совершенно потрясающей библиотеки, для Тбилиси того времени просто уникальной, ведь это было книжное собрание европейского (!) уровня.
К тому времени, как в доме Котика появилась Инга, Грузия уже была независимой, со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, неизбежными для переходного периода.
Время было даже не то, чтобы тяжелейшее, а просто по-настоящему дикое, пещерное, смертоубийственное.
Свирепствовал бешеный бандитизм. Собственно, полицейские и разбойники — то были и одни те же лица. Те, кто должны были защищать, убивали. Магазины. в которых и прежде было не густо с товарами, просто превратились в пустыню. На рынках цены взлетели немыслимо. С зарплатами тогда было совсем туго, они выплачивались крайне редко, от случая к случаю, и вообще были совершенно нищенские, а пенсии и вовсе перестали платить — кто-то как видно решил, что это будет чудной экономией для госбюджета, и вот стали экономить на пенсиях.
Натэла вышла на пенсию и осталась вообще без средств к существованию и с удвоенной энергией бросилась атаковать Котика, спя и видя, как она продает раритетные книги, на которые ее бывший супруг положил жизнь. Однако временный мир меж ними тогда все же был как будто достигнут.
Котик твердо сказал, что ни одной книги из своей библиотеки не отдаст, но готов выставить на продажу картины. Натэла, скрепя сердце, согласилась, хотя мысль, что за вырученные одни только изящнейшие альдины (издания величайшего венецианского издателя Альдо Мануцци и его детей) можно получить целое состояние, явно снедала ее.
Да что альдины, хотя они изумительны, несравненны, изысканны, набраны специально изобретенным для Альдо курсивом, и являются полиграфическим совершенством эпохи Возрождения! Были ведь у Котика и прославленные изделия голландцев Эльзевиров, и книги, выпущенные базельцем Иоганном Фробеном, самым главным издателем великого Эразма Роттердамского, и книжные шедевры французских печатников из семейства Дидо.
На все это у Натэлы глазки явно и разгорелись, и как еще разгорелись. И она, думаю, решила так или иначе, но до всех этих сокровищ, над которыми столь трясся Котик, любою ценою рано или поздно дорваться, ибо они и только они сулили ей долгую безбедную старость. Так что с ответом Котика смирилась, но на время решив, решив не останавливаться и гнуть свою линию дальше, пока не будет обретен постоянный источник дохода, способный компенсировать ее пенсию.
Причем Натэлу все эти ценности (а вернее бесценности) интересовали исключительно в качестве объекта продажи, и не более того. И особенно все же рвалась она как раз к альдинам, зная, что эти миниатюрные книжицы особенно пронзили сердце Котика и, значит, были, по ее мнению, особенно дорогостоящи.
А вот, кстати, стихотворение Котика, целиком посвященное великому веницанскому издателю Альдо Мануцци:
Хитросплетения миразворачивающейся фабулы,
Покорно-хрупкими полурассыпавшимимся страницами,
Неторопливыми повествованиями инкунабулы
Обезоружен я — и в достоверности того, что снится мне
Как усомнишься, если гутенберговским благословением
Не вокруг якоря ли с обвивающимися дельфинами
Вознаграждается старонемецкое долготерпение —
Венецианскою легклкурсивностью первоальдиною.
Однако дело не в одних только альдинах. Котик, по его собственным словам, собрал ведь целую коллекцию аж из трехсот книжиц — вся римская поэзия на языке оригинала, то есть на латыни, в изданиях 16-17-го веков.
Эта коллекция была истинно золотая сокровищница. Уже только она одна могла бы принести спасение и даже, не исключено, многолетнее благоденствие совсем обезумевшей от тяжелейших предчувствий Натэле, которая необычайно страшилась возможной нищеты: все зависело от того. Будут ли найдены достойные покупатели.
Но и картины — это было весьма хорошее начало, или точнее было бы сказать так: это было весьма хорошо для начала. Но общая ситуация в городе продолжала ухудшаться, и было ясно, что опасность голода будет маячить еще довольно долго, так что нужен был довольно-таки надежный и продолжительный источник дохода.
В живописной коллекции Котика, в общем-то не очень большой, я помню, был как будто оригинальный Брюллов, и довольно редкая литография Дюрера, и мирискусниики были представлены очень даже прилично, Лансере был совершенно точно. как мне представляется.
Но, по правде говоря, особливо я на стены доме Котика никогда и не глядел — меня более интересовали книги, которыми была буквально усеяна его гостиная. И еще я любил слушать его рассказы. Он был тонкий. едкий и многознающий собеседник.
А по-настоящему ценные издания хранились где-то в его кабинете-спаленке, а не в гостиной-парадном кабинете, где он обычно всех посетителей своих принимал.
Именно из кабинета-спаленки, как я слышал, вел во двор длинный коридор и там в стены были как будто вделаны тайники-шкафы. Таков был весьма распространенный тбилиский слух. Но сам я, приходя к Котику, неизменно, как и все прочие, бывал в одной лишь гостиной, заваленной со всех сторон в основном самыми разнообразными изданиями. А за спиной Котика, сидевшего почти неизменно в черном кожаном кресле, довольно протертом, высилась самая настоящая книжная горка.
В общем, вскорости после того, как было принято решение сбывать картины, стали стены в доме Котика постепенно, а вернее довольно-таки быстро оголяться.
И по мере того, как число картин в гостиной Котика неудержимо уменьшалось, Натэла все чаще стала возвращаться к теме продажи книг, делая в этом направлении все более решительные наскоки, но Котика ей было тут не пронять. Он, как истинный монарх, строго стоял на страже своей обожаемой библиотеки, ее неделимости и целостности.
На этот счет мне из Тбилиси регулярно поступала со ответствующая информация. Да и так было понятно. что великую библиотеку свою на разграбление Котик ни при каких условиях не отдаст. Он жил этой библиотекой и ради нее.
Но и Натэла не отступала. Да. она прекрасно знала Котика и отличнейшим образом понимала, что значит для него библиотека, но дама она была необычайно упорная и еще при этом огневая, огненная даже, вот и продолжала во что бы то ни стало настаивать на своем. К тому же она видела, как уже голодают соседи и боялась, что ее ждет такая же участь, когда картины закончатся. А они именно что кончались, говорят.
И ситуация, видимо, обострялась. Отношения меж бывшими супругами. соответственно, все более накалялась. Но было очевидно для всех, что Котик никоим образом не поддастся и свою сокровищницу в любом случае отстоит. Конечно, перечить гневливой, импульсивной, вспыльчивой Натэле было не просто, но выхода у Котика не было: дело ведь шло о создании всей его жизни — о его библиотеке.
И тут вдруг ко мне в Хельсинки пришла страшная и совершенно неожиданная. с ног сбивающая весть — на самом деле, я ожидал услышать все, что угодно, но только не это: Котик умер.
4
Библиотека
Суровое безмолвие святилищ
И созерцанье мною овладели;
У стен, как соты, ряд книгохранилищ;
Таблицы чисел. карты и модели.
До потолка идут ступени полок,
Седая пыль легла на переплеты
И к ним паук, прилежный археолог,
Простер хитросплетенные тенета.
Неясный запах реет с фолиантов —
Сухую кожу тайно точит шашель;
В глухом покое тиканье курантов,
Звучит как чей-то тихий, тихий кашель.
И словно жрец. исполнен умиленья,
Развертывая свитков вереницы:
Былого огневые откровенья
Вещают пожелтевшие страницы.
Томится дух, с невоплощенным слитый…
И тонкий хмель мои туманит взоры,
Как будто кем-то около раскрыты
Густым вином налитые амфоры.
Владимир Эльснер
Примечание автора романа-расследования:
Написано, конечно, довольно таки банально, вяло, тускло, впрочем, как обычно у Эльснера, но совершенно очевидно при этом.
Автора и в самом деле даже не просто пленял, а по-настоящему пьянил гнилостный запах старых книг, ибо он книжник, собиратель до мозга костей. библиофил всем своим существом, личность, просто свихнувшаяся на старых изданиях.
В этом смысле стихотворение «Библиотека» вполне можно считать добротным историческим источником, который непременно стоит использовать и учитывать при создании биографического портрета Владимира Эльснера, плохого поэта и истинного книжника. упорного собирателя всяких словесных редкостей, и прежде всего, конечно, поэтических.
Но только этот портрет, видимо, никогда так и не будет создан, что жаль В целом современники Эльснера недолюбливали высокомерие, бесцеремонность и пронырливость, а исследователей он упорно не привлекает.
Так что, как можно предположить, стихотворение «Библиотека» вряд ли кого заинтересует, во всяком случае в ближайшем будущем.
Разве что какой-нибудь любитель словесных казусов возьмет, да и клюнет вдруг, будем все же надеяться…
Может, хотя бы профессор Роман Тименчик вдохновится? Он страсть как любит вытаскивать на свет божий засохшие тельца никому не нужных букашек. Да вот беда: он теперь объявлен великим знатоком, поверил этому, почил на лаврах и нового ничего не пишет почти, так что до Эльснера руки у него вряд ли дойдут. Но какая-то надежда, хоть и крайне слабая, все же теплится у меня.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer1/kurganov/
