Правдивая история тети Фиры и Моисея Гольдштейна,
а также несколько «размышлизмов» о свободе и счастье
Наброски к роману
Публикация и предисловие Натальи Рапопорт
(продолжение. Начало в №12/2019)
Глава третья
Тут надо бы сказать пару слов и о самом Моське Гольдштейне — персонаже ничуть не менее примечательном, чем сама Тея. Должен сказать, что это был по-своему гениальный человек. Он, как и многие предприимчивые молодые люди в те годы, вначале немного фарцевал, но после того как его пару раз прихватили менты и чуть не посадили за валютные операции, от этого рискованного бизнеса отошел, сформулировав на всю дальнейшую жизнь свое главное кредо: «Торговать надо тем, чего нельзя уронить на ногу». О том, что существуют какие-то другие виды человеческой деятельности кроме торговли, юный Гольдштейн, как настоящий еврей, даже и помыслить не мог. Причем в понятие «торговля» у него входил достаточно широкий спектр занятий. От собственно стояния за прилавком до, скажем, работы в партийных или советских органах. Следует заметить, он был, как это ни прискорбно, по-своему прав.
Уверовав в циничную истину, что всё в этом мире продается и покупается, Моисей вступил в комсомол, от чего прежде всегда отказывался, освоил нехитрое искусство произнесения пламенных речей о мудрой политике партии и правительства, а затем организовал Гомельский Фонд молодых любителей искусства «Парнас» при горкоме комсомола.
«Любите ли вы искусство так, как люблю его я!» Эта фраза неистового Виссариона с придыханием произнесенная Татьяной Дорониной в фильме «Моя старшая сестра», вышедшего в то время на экраны, немедленно возникала в сознании любого, кто видел президента Фонда молодых любителей искусства Моисея Гольдштейна. Глаза его пылали восторженным блеском фанатичной преданности искусству. Он часами мог говорить о кино, о балете, о музыке, о живописи и о прочих высоких материях. Причем, когда он рассуждал, скажем, о фильмах Козинцева или Феллини, у слушателей возникало ощущение, что оба гения являются его ближайшими родственниками, а, скажем, Леонардо да Винчи — соседом по лестничной клетке. Ясен пень, что такой человек просто был рожден руководить «Парнасом». Пусть даже и гомельским.
«Парнас» при Гомельском горкоме комсомола был устроен приблизительно так же, как Парнас на далекой от Белоруссии одноименной греческой горе. Был главный начальник Зевс, был его наместник на ввереном ему участке — Апполон, был сонм богов разной значимости; были герои типа Персея, Геракла, Ясона и прочих замечательных деятелей древнего мира; были музы, наяды, дриады, нимфы и другие весьма полезные для ублажения богов существа женского пола; были люди — существа мелкие и никчемные, но необходимые для существования Олимпа. Ибо, если нет людишек, верующих в богов, то нет и самих богов.
Гольдштейновский «Парнас» в общих чертах повторял эту древнегреческую структуру — в нем было несколько ступеней членства, по восходящей: а) кандидаты в члены; б) рядовые члены; в) члены правления Фонда; г) Почетные члены «Парнаса». Кандидатом в члены мог стать каждый желающий. Устав Фонда гласил: «кандидат имеет право посещать мероприятия Фонда». Зачем было даровано это право — непонятно, поскольку посещать эти мероприятия можно было и не будучи ни кандидатом, ни членом. Но когда это советские люди вдумывались в белый шум партийных формулировок? «Слова, слова…», — как сказал один известный шекспировский персонаж.
Выполнив ряд поручений, можно было стать членом. Ну, то есть совсем, как Гераклу или Персею, которым пришлось совершить кучу подвигов, прежде чем попасть в небожители. Хотя в данном случае эти поручения были чисто теоретическими, потому что никаких выставок Фонд не устраивал и никаких мероприятий не проводил. Что не мешало Моське в большом количестве рекрутировать кандидатов в члены. Это помогало создавать видимость активной работы и хорошую отчетность, которая, как многие помнят, была в Советском Союзе важнее самой работы. Составлялись списки «кандидатов в члены Фонда молодых любителей искусства», планы мероприятий, отчеты о посещении различных спектаклей, выставок, концертов и проч., и проч. Этой отчетностью Моська тряс в горкоме комсомола, показывая, как эффективно работает Фонд. А горкому, в свою очередь, тоже нужно было отчитываться о работе с молодежью перед вышестоящими инстанциями, поэтому бескорыстная деятельность Гольдштейна всячески поощрялась. В списках кандидатов в члены значились уже почти триста человек. До членства, впрочем, дело не доходило. Большинству несознательной молодежи очень быстро надоедало делать то, что они могли делать и без всякого фонда, поэтому членом правления «Парнаса» был по сути дела один Моська. Он же президент — Моисей Давыдович Гольдштейн.
«Ну и что же здесь гениального?» — спросите вы. Подождите. Я пока рассказываю о том, что касалось низового уровня. Но кто, где и когда интересовался мнением этого «низового уровня». Гораздо интересней обстояло дело с уровнем верхним, т.е. с Почетным Членством. С «Пантеоном Богов», так сказать. Здесь Моська, используя хитроумные извивы советской системы, разработал и внедрил уникальную систему создания НЕЧТО из НИЧЕГО.
Любой человек, мало-мальски знакомый с основами физики и химии, хотя бы на школьном уровне, может сразу сказать, что так не бывает, что это невозможно, что величайшие умы человечества, такие как Леонардо да Винчи, Джироламо Кардано, Симон Стевин, Галилео Галилей давным-давно доказали, что создать «НЕЧТО» из «НИЧЕГО» — невозможно, что это противоречит законам природы и т.д. и т.п. Наивные люди! Они не жили в Советском Союзе. Там, где отступились Готфрид Лейбниц, Юлиус Майер, Джеймс Джоуль и Герман Гельмгольц, без особых усилий продвинулся и осуществил вековую мечту человечества о «вечном двигателе» простой еврей из Гомеля Моисей Гольдштейн. И знаете почему? Потому что и Лейбниц, и Майер, и Гельмгольц опирались на законы природы, а Моисей Гольдштейн — на законы советского бытия, которому вообще никакие законы природы и здравого смысла — не указ.
Попробую объяснить суть работы «вечного двигателя» Моисея Гольдштейна, ибо принцип производства «чего-то из ничего», собственно и есть назначение «вечного двигателя». Гениальность Гольдштейна заключалась в том, что он применил этот принцип не в физической сфере, где обломали зубы вышеуказанные товарищи, а в социальной.
Как известно, смысл существования любой физической системы в производстве полезной работы. Грубо говоря — материальных благ. Материальные блага из ничего не берутся. Это знает каждый школьник, это с детства постигается эмпирическим путем, это знают люди, даже не подозревающие о существовании Лейбница или Гельмгольца. Кто-то добывает эти блага, работая на станке, производя детали и получая за это зарплату, кто-то пашет землю, выращивая хлеб и продавая его, кто-то сидит в конструкторском бюро, напрягая мозги, придумывая технические решения, кто-то читает лекции мудакам студентам, получая жалкую подачку за свой непосильный труд, кто-то, наконец, управляет всем этим за очень, между прочим, немаленькую зарплату, кто-то, представьте себе, даже ворует, сокращая тем самым дистанцию между источником материальных благ и своим карманом.
Моська просто объявил о создании Фонда молодых любителей искусств «Парнас».
Ты, дорогой читатель, наверное, думаешь: «Ну и что? Объявил и объявил. Кому интересен этот гомельский «Парнас»?» Ан, нет! Не спеши. Это только «вначале было слово». Дальше Моисей Гольдштейн, молодой идеалист с горящим взором, приходит (внимание!) к какому-нибудь известному человеку, скажем, к тому же Почетному Художнику Гомеля Жердину, благо тот живет в соседнем подъезде, и говорит:
— Здравствуйте, Борис Жанович! Я президент Фонда молодых любителей искусства «Парнас». В наших рядах уже почти сто членов и почти триста кандидатов, желающих попасть в члены «Парнаса». И все они искренне преданы искусству. Недавно мы все посетили Вашу выставку…
— Ну и что? — с кислой миной говорит Борис Жанович, едва продравший глаза с похмелья. — Много там всяких ходило… От меня-то вы что хотите?
— Мы хотим, чтобы вы были Почетным членом «Парнаса».
— А… Ну-ну… А на хера мне, юноша, это надо? Что, собственно, я буду там делать?
— Ничего. Абсолютно ничего. Просто быть Почетным членом.
— Так не бывает, — икнув, говорит умудренный жизненным опытом Почетный Художник Гомеля, мечтающий в данный момент только об одном — о бутылке пива или о рюмке водки.
— Ну, иногда надо будет посидеть в жюри. За деньги разумеется.
При упоминании денег Борис Жанович начинает проявлять признаки интереса. Хлебнув из банки рассолу, он говорит:
— Ну, да, да… это хорошо. Молодежь м-м-м, искренне преданная искусству… Это замечательно. Почему бы и не посидеть.
Президент Фонда любителей искусств вручает художнику грамоту, за рубль купленную в соседнем писчебумажном магазине, которой удостоверяет, что Почетный Художник Гомеля Борис Жанович Жердин является почетным членом клуба «Парнас». В ответ получает набросок художника с масляным пятном от селедки и с надписью: «Фонду молодых любителей искусства «Парнас» от Почетного Художника Гомеля Бориса Жердина»
— Мы это вставим в раму и повесим в нашем офисе, — говорит Гольдштейн, восторженно глядя на художника. — А не могли бы Вы приписать, что рады быть Почетным членом нашего Фонда?
— Конечно, конечно, — говорит Почетный Художник и дописывает требуемый текст на наброске. — Слышь, юноша… А ты не мог бы дать мне в долг червонец под будущие доходы?..
— Конечно, конечно, — понимающе улыбается Президент Фонда, доставая деньги, — об чем речь, Борис Жанович.
Дальше молодой идеалист Моисей Гольдштейн идет в редакцию газеты «Гомельский комсомолец».
— Здравствуйте! — говорит он. — Я президент Фонда молодых любителей искусства «Парнас» при горкоме комсомола. В наших рядах уже почти сто членов и почти триста кандидатов. И все они искренне преданы искусству. Мы собираемся проводить художественные выставки и фестивали искусств. В нашем правлении такие уважаемые люди, как подруга Шагала Тея Брахман, моя бабушка, между прочим, и Почетный Художник Гомеля Борис Жанович Жердин. Он согласился принимать участие в работе нашего молодежного Фонда.
— Да что Вы говорите? — удивляются в редакции газеты, — Сам Жердин?
— Да! Сам Жердин. Вот посмотрите, какую замечательную работу он презентовал нашему Фонду, — и он показывает набросок.
— А что это за жирное пятно? — спрашивает редактор, брезгливо указывая на селедочный след.
— Неужели Вы сами не понимаете? — удивляется юный искусствовед. — Это авангардный поиск выразительности путем совмещения разнородных фактур. Можно сказать, первый экспериментальный образец подобной уникальной техники в живописи.
— А-а-а… Понятно. А я то думал…
— А не надо ничего думать, — сурово обрывает редактора президент Фонда, — Борис Жанович великий художник. Его колыбель сам Шагал качал. Он, можно сказать, его грудью выкормил. И не нам с вами, знаете ли, судить о поисках гения.
— Да, да, конечно, — поспешно соглашается редактор. — Это я так…
На следующий день в газете «Гомельский комсомолец» появляется большой материал о гомельском Фонде молодых любителей искусства «Парнас». О его планах, о почетных членах Жердине и Тее Брахман, подруге великого Шагала, и конечно, о её внуке, молодом энтузиасте, президенте Фонда молодых любителей искусства Моисее Гольдштейне. А также о поисках уникальной техники живописи знаменитого гомельского Мастера.
Моська скупает штук сто экземпляров и едет в Минск. Там он приходит, ну скажем, к Народному артисту Белорусской ССР, Народному артисту СССР композитору Игорю Михайловичу Лученку.
— Здравствуйте, Игорь Михайлович! Я президент Фонда молодых любителей искусства «Парнас» при гомельском горкоме комсомола. Вот посмотрите — про нас статья в газете. В наших рядах уже почти сто членов и почти триста кандидатов. И все они искренне любят Вашу музыку. Мы знаем наизусть все Ваши замечательные песни: «Память сердца», «Мой кут», «Песню о Ленине», «Журавли на Полесье летят», «Спадчына», «Алеся», «Вероника», «Майский вальс», «Дорогие мои земляки», «Верасы», «Пока на земле существует любовь», «Авэ Марыя», «Дзе ж ты, зорка мая»…
— Хватит, хватит, хватит… — говорит польщенный таким глубоким знанием его творчества Народный артист. — От меня-то что вам надо?
— Мы хотим, чтобы вы были Почетным членом «Парнаса».
— Да?.. А что я, собственно, должен буду делать?
— Ничего. Абсолютно ничего. Просто быть Почетным членом.
— Так не бывает, — говорит Народный артист СССР. И он знает, что говорит. Просто так действительно ничего не бывает. Кому, как не Народному артисту, это знать, хотя он и слыхом не слыхивал ни о Лейбнице, ни о Гельмгольце.
— Ну, иногда надо будет посидеть в жюри. За деньги, разумеется.
При упоминании денег Игорь Михайлович оживляется и говорит:
— Ну-ка, покажите вашу газетку. Так-так… Хорошо, хорошо… Вы что, действительно внук Шагала?
Моська сначала удивляется, а потом понимает, что у композитора что-то где-то не так перемкнуло и он принял Тею за Беллу. Но опровергать не спешит и превращает все в шутку.
— Все мы чьи-то внуки… — скромно улыбаясь, говорит он.
— Ну, это хорошо, хорошо… Молодежь, которая искренне любит музыку… Это замечательно… Почему бы и не пожурить… хе-хе-хе.
Президент Фонда любителей искусств тут же вручает Народному артисту грамоту, которой удостоверяет, что Народный артист Белоруссии, Народный артист СССР Игорь Лученок является почетным членом Фонда «Парнас». В ответ получает нотный лист с надписью: «Дорогие молодые любители искусств! Я рад быть членом вашего клуба «Парнас». Пусть в нашей родной Белоруссии будет больше такой замечательной молодежи! Народный артист Белоруссии, Народный артист СССР Игорь Лученок». Молодой идеалист с благоговением принимает лист и подшивает его в желтую папочку, где уже хранится статья из «Гомельского комсомольца». С этой папочкой он обходит все молодежные и партийные газеты Минска, рассказывая о планах «Парнаса», предъявляя нотный лист «от самого Игоря Михайловича Лученка», публикацию в «Гомельском комсомольце», и набросок с эксперементальным пятном с подписью Почетного Художника Гомеля Бориса Жановича Жердина. Через пару дней он получает еще пяток статей в различных газетах, а главное — статью в газете «Белорусская правда», где рассказывается о славном начинании гомельских комсомольцев, о планах молодежного объединения «Парнас» и о его замечательном президенте, бескорыстном энтузиасте искусства Моисее Гольдштейне.
«Белорусская правда», братцы мои, это вам не кот начхал. Кто помнит те славные времена знает: похвала в главной партийной газете республики открывала многие двери. Это почти сертификат на неприкасаемость. Конечно же, этот сертификат тут же занимает почетную первую страницу в желтой папке Гольдштейна. Заметим в скобках, что пока все статьи рассказывают о планах. Самой деятельности пока не видно, за исключением нескольких от руки нарисованых афиш, которые гласят: «Гомельский Фонд молодых любителей искусства «Парнас» приглашает вас на авторский концерт Народного артиста СССР Игоря Лученка»; Фонд молодых любителей искусства «Парнас» приглашает на выставку Почетного художника Гомеля Бориса Жердина, которая состоится в Гомельском краеведческом музее». То есть к организации выставки, к концерту Лученка сам по себе Фонд отношения не имеет, но приглашает. А кто может запретить приглашать? И, скажите на милость, в чем тут неправда? Но фотографии афиш тоже подшиваются в знаменитую папочку и в результате создается впечатление, что именно Фонд эту выставку и устроил, а Лученок заехал в Гомель сугубо благодаря существованию в этом городе «Парнаса».
Не забывает наш герой и фотографироваться с разными местными и заезжими знаменитостями. Фотографии прилежно подшиваются в желтую папочку и при случае небрежно предъявляются: «Это я с Аллой Борисовной во время её приезда в Гомель». «Это я с Буйновым и Градским, вы разве не знаете, что они начинали у нас в Гомеле?», «Это мы с Ефимом Копеляном, он же родился в Гомеле, а вы разве не знали?», «Это Кирк Дуглас, вы фильм «Спартак» видели? Его отец родом из Гомеля. Нет, нет, не Спартака, а Кирка Дугласа, его настоящая фамилия Исай Демский. Он нам прислал открытку с дарственной надписью. На открытке подпись знаменитого Кирка, мастерски подделанная Фирой: «Землякам с «Парнаса» от Кирка с любовью…»
Затем наш энтузиаст и подвижник отправляется в Москву. Используя какие-то связи прорывается, ну, скажем, к Майе Плисецкой.
— Здравствуйте, Майя Михайловна! Я президент Фонда молодых любителей искусства «Парнас» из города Гомеля
— Ах, как интересно, — говорит Майя Михайловна. — Я так люблю Гомель. Мой отец родом из Гомеля. Я в детстве часто бывала там у дедушки и бабушки…
И великая балерина начинает рассказывать о своем детстве, о грибах в белорусских лесах, о купании в реке Сож, и на глаза у нее наворачиваются слезы. Все это наш герой знает, конечно, наперед, но удивляется, охает, ахает, задает всякие вопросы и, установив доверительный контакт, переходит к делу.
… в наших рядах уже почти сто членов и почти триста кандидатов. И все они искренне любят балет. Недавно, когда Вы выступали в Минском Театре Оперы и Балета, мы специально из Гомеля все вместе ездили посмотреть «Кармен-сюиту» с Вашим участием… (никто, конечно, никуда не ездил, ну, да разве это можно проверить? Там и без гомельских любителей искусств было не прорваться.)
А молодой энтузиаст с честным взглядом этих красивых семитских глаз, между тем, продолжает:
— В работе нашего Фонда принимают участие Народный артист СССР Игорь Михайлович Лученок, подруга Шагала Тея Брахман, моя бабушка, между прочим, Почетный художник Гомеля Борис Жанович Жердин…
— О-о-о! Это прекрасно, прекрасно!.. — говорит Майя Михайловна, любуясь стройным, черноглазым президентом Фонда молодых любителей искусств. Глаза ее затуманиваются, и она надолго замолкает, думая о чем-то своем, о девичьем…
— Майя Михайловна, — осторожно напоминает о себе молодой любитель балета.
— А…Что? А ну да, ну да… А от меня-то вы что хотите?
— Мы хотим, чтобы вы были Почетным членом «Парнаса».
— Прелестно, прелестно… Членом это хорошо… А что, собственно, я должна буду делать?
— Ничего. Абсолютно ничего. Просто для нас большая честь, что Великая балерина, отец которой родился в нашем городе, является Почетным членом Фонда «Парнас».
— И всё? И больше ничего? — говорит балерина, не привыкшая к такому бескорыстию в стенах Большого Театра.
— Да! И больше ничего… Ну, может быть, иногда надо будет посидеть в жюри. За деньги разумеется.
— Ах, что Вы, что Вы, — краснеет Майя Михайловна, — Какие деньги, когда речь идет о любви к искусству.
Стройный президент Фонда любителей искусств тут же вручает Народной артистке сертификат, удостоверяющий её Почётное членство, и получает взамен прелестную открыточку с фотографией Народной артистки с надписью: «Милому Моисею с благодарностью за бескорыстную любовь к балетному искусству. Пусть ваш Фонд молодых любителей искусства продолжает нести любовь к искусству в массы. Всегда Ваша Майя…» и неразборчивая подпись.
— Майя Михайловна, — глядя на балерину влюбленными глазами, говорит милый президент «Парнаса». — А Вы не могли бы написать, что с удовольствием принимаете участие в работе нашего Фонда?
— О, да, да, конечно, конечно, — понимающе улыбается Майя Михайловна и приписывает: «Я рада работать с вами. Я счастлива быть членом «Парнаса». Лауреат Ленинской премии, Герой социалистического труда, Народная артистка СССР, солистка Большого театра Союза ССР — Плисецкая». Подпись (разборчиво).
Открытка тут же находит свое место в знаменитой желтой папочке.
Вернувшись в Гомель, Президент «Парнаса» появляется со своей уже достаточно пухлой папкой в горкоме партии у секретаря по идеологии Валентина Петровича Жирневича.
— Валентин Петрович, я президент Фонда молодых любителей искусства «Парнас». В наших рядах уже почти сто членов и почти триста кандидатов. Почетными членами нашего Фонда являются Почетный Художник Гомеля Борис Жанович Жердин…
— Сам Жердин! — удивляется Валентин Петрович.
— Да. Борис Жанович принимает активное участие в работе нашего Фонда. Также Почетным членом нашего Фонда является Народный артист Белорусской ССР, Народный артист СССР Игорь Михайлович Лученок…
— Что?! — не верит своим ушам Жирневич. — Лученок?
— Да, — скромно говорит Президент Фонда. — Вот посмотрите, что он нам написал.
На свет является знаменитая желтая папочка. На первой странице вырезка из газеты ЦК Компартии Белоруссии и нотный лист от Лученка: « … Я счастлив быть членом вашего клуба «Парнас». Пусть в нашей родной Белоруссии будет больше такой замечательной молодежи!..»
Жирневич сглатывает слюну и тянется к графину с водой. И тут молодой идеалист добивает бедного секретаря горкома мощным залпом из тяжелого орудия главного колибра:
— А также почетным членом правления «Парнаса» является Народная артистка СССР, Лауреат Ленинской премии, Герой социалистического труда Майя Михайловна Плисецкая. — Перед потерявшим дар речи Валентином Петровичем появляется розовая открыточка с портретом Народной артистки: «Я рада работать с вами, я счастлива быть членом «Парнаса». Жирневич лезет в карман за валидолом. Он начинает подозревать, что за текучкой что-то проглядел в вверенном ему идеологическом секторе. Что на его идеологическом кладбище взрос какой-то диковинный «аленький цветочек», за которым ухаживают очень большие люди, и что это может грозить ему большими неприятностями. То ли за то, что проглядел, то ли за то, что не поддержал.
— Так что Вы хотели, Моисей… э-э-э…
— Давидович, — подсказывает президент Фонда.
— Да… Так что Вы хотели, Моисей Давидович? — хриплым голосом спрашивает секретарь.
— Мы хотели бы провести Гомельский Фестиваль Искусств, посвященный 60-летию Великой Октябрьской Социалистической Революции.
Валентин Петрович облегченно вздыхает. Заколебавшаяся было под ногами тектоническая платформа прекращает сейсмические колебания. Идеологический пейзаж приобретает привычные очертания.
— Ну что ж, — мнется Жирневич — не знаю, не знаю… Лично мне кажется, что вообще-то это неплохое начинание. Но… Надо посоветоваться с товарищем Арцыбашевым.
Он снимает трубку, соединяющую его напрямую с Первым Секретарем горкома партии.
— Гаврила Кузьмич, — у меня тут сейчас Председатель Фонда молодых любителей искусства при горкоме комсомола. Молодежь у нас бойкая. Бойкая у нас молодежь. Ребята уже задумались, как отпраздновать юбилей Октября… Что предлагают? Да вот, фестиваль искусств предлагают. Их и Жердин, и Лученок, и даже Майя Михайловна Плисецкая поддерживают… Да-да… Тот самый Игорь Михайлович… да, Народная артистка… Что?.. Да, и в «Белорусской правде» про них статья была… Да, хвалят… Понятно… Понятно, Гаврила Кузьмич. Будет сделано.
— Ну что ж, Гаврила Кузьмич не возражают, — говорит Жирневич, бережно положив трубку, — Ты Моисей Давидович, вот что. Набросай-ка мне план мероприятий, а мы разошлем циркуляр, определим круг ответственных, назначим исполнителей. Понятно?
— Конечно, Валентин Петрович!
— Вот и действуй. Да, подумай над сметой расходов. А мы изыщем средства, выделим деньги. Прикинь, что, кому, сколько, за что. Понимаешь? — он пытливо смотрит на Гольдштейна.
— Что ж тут непонятного, Валентин Петрович, — улыбается молодой идеалист. — Прикину. Всё будет пучком, по справедливости. Никто в обиде не останется. Вы только помогите нам.
Чем была хороша советская власть — своей предсказуемостью. После «добро» из Горкома партии, все закрутилось так, как должно было. Работники музеев организовали выставки, которые они организовывали и до этого, театры ставили спектакли, которые они ставили и без того, но теперь это объявлялось Фестивалем Искусств, филармония приглашала известных исполнителей в рамках Гомельского Фестиваля Искусств. Это давало дополнительное финансирование. Функция Гольдштнйна по сути дела свелась к напечатанию афиши:
«Гомельский горком партии,
Управление культуры гомельского облисполкома
и Фонд молодых любителей искусства «Парнас»
при горкоме комсомола
проводят Большой Фестиваль Искусств,
посвященный 60-ти летнему юбилею Советской Власти».
Устраивались вернисажи молодых художников, проходили конкурсы песен и танцев, в жюри заседали Народная артистка СССР Майя Михайловна Плисецкая, Народный артист Белоруссии, Народный артист СССР Игорь Михайлович Лученок, Почетный Художник Гомеля Борис Жанович Жердин, о фестивале писали газеты, появились даже статьи в «Правде» и «Советской культуре».
После этого в Гомеле было проведено еще немало мероприятий подобного рода, где наряду с организациями, которые должны были заниматься устройством всего этого просто по роду своей деятельности, принимал участие и Фонд молодых любителей искусства «Парнас» при Гомельском горкоме комсомола. Известность Фонда молодых любителей искусства ширилась и росла. Президент Фонда никогда не упускал возможности дать интервью, рассказать о дальнейших планах и работе Фонда, сфотографироваться с заезжей знаменитостью. Желтая папочка пухла, как на дрожжах. «Вечный двигатель Моисея Гольдштейна» набирал обороты. В Почетных членах Фонда уже значились Мариус Лиепа, Владимир Васильев, композиторы Родион Щедрин и Владимир Шаинский, народные художники Илья Глазунов, Александр Шилов и Зураб Церетели, поэты Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский и Феликс Чуев, ряд других известных советских писателей, художников и композиторов. Многого от них не требовалось — посидеть в жюри. Не бесплатно, разумеется. А также съездить на шашлыки с городским и областным начальством, которому было в кайф покрасоваться в обществе знаменитостей, покататься на теплоходе по реке Сож, сходить с активистками Фонда молодых любителей искусств в сауну.
Со временем Моська преобразовал «Парнас» в «Фонд молодежной активности», странную организацию, финансируемую Белорусским ЦК комсомола, занимающуюся не совсем понятно чем, но очень лихо осваивающую средства, выделяемые на работу с молодежью. Используя прорехи в бетонном советском законодательстве, Моисей, потрясая желтой папочкой, сумел открыть для «Парнаса» счет в банке, что по тем временам считалось совершенно немыслимым. Ну, а владение счетом открыло для Фонда необозримые перспективы, поскольку счет давал возможность принимать безналичные перечисления. Молодежная активность кипела, бурлила, переливаясь через край. Инициативы вскипали, как в джакузи, одна другой инициативнее. Ибо, если есть счет, то всегда находится масса инициативных людей, желающих обналичить средства через этот счет для финансирования своих инициатив. За некоторые комиссионные, разумеется. Не подумайте, что я хочу сказать, будто что-то из этих комиссионных прилипало к рукам молодого идеалиста. Нет, нет и нет! Он был выше этого. Все проверки, все аудиты показывали, что он чист, как слеза Девы Марии. У него даже ни одного бухгалтера не посадили. Но ездить он стал на красной «Ауди». Первой в Гомеле. Опять же, не подумайте, что я хочу бросить тень на чистое имя нашего героя. Машина принадлежала не ему, а Тее Брахман, которая на старости лет решила приобрести фирменную тачку. Бывают у старушек такие прихоти. Правда, когда тебе далеко за восемьдесят, особо не полихачишь, поэтому она благосклонно оформила доверенность на любимого внука. Так что злопыхатели могут заткнуться.
Вначале «Перестройки» президент «Фонда молодежной активности» был приглашен возглавить отдел с одноименным названием в газете «Молодость мира». Года два он очень успешно этот отдел возглавлял, обрастая связями. Корочки редактора отдела центральной молодежной газеты давали для этого широкие возможности. Параллельно с этим он организовал учреждение с малопонятным, но зато очень интригующим названием «ФПИСОЛ», что означало — «Фонд по изобретению социальных лифтов» при ЦК комсомола СССР. Куда поднимали лифты, изобретенные Фондом — мне неизвестно. Но видимо куда-то очень наверх, судя по тому, какую поддержку оказывали ФПИСОЛу во всех инстанциях.
Глава четвертая
Однако мы отвлеклись. Я остановился на том, что Моська Гольдштейн и младший брат Фирочки Вениамин Розенпоц заныкали картину Шагала (ну или почти Шагала) на чердаке первой любви Великого Художника Теи Брахман.
Представить, как развивались события дальше, для проницательного читателя труда не составляет. Когда приехала комиссия министерства Культуры из Москвы, возглавляемая известной искусствоведшей Бембель Матреной Николаевной, Моська по личной просьбе первого секретаря горкома партии товарища Арцыбашева провел экскурсию по Гомелю, и как бы невзначай упомянул, что вот, в этом самом доме творил Шагал, что это дом его бабки. Пожаловался, что нечистоплотные деятели от искусства почистили сарай любимой бабушки и скупили за копейки ранние работы великого художника, и что в детстве, играя в прятки и в «казаки-разбойники», он видел, помнится, на чердаке какие-то холсты. Матрена Николаевна живо заинтересовалась этим фактом и спросила:
— А где же они сейчас?
— Да бог их знает. Может, до сих пор там и стоят. Я на этом чердаке уже лет пятнадцать не был.
— А что, те, кто скупил всё предыдущее, эти работы не видели? — подозрительно спросил референт Матрены Николаевны.
— Так они же в сарае шерудили, — беспечно ответил Моська. — Кто же их в дом-то на чердак пустит. Бабка с тех пор поумнела и всяких «гробокопателей» в дом не пускает. Те орлы всё выудили, когда бабка еще не знала, что Марк Захарович так прославился. Он же по-прежнему был для неё «изменщиком» Мойшей Сигалом, которого увела эта сука Бэлка. Вот она и продала все оптом за бесценок. А потом, когда узнала, чуть не умерла. Жадная бабка-то… Ох, жадная…
— А скажите Моисей… э-э-э…
— Давидович… Моисей Давидович, — с готовностью подсказал Моська.
— Да, да, спасибо, — Матрена Николаевна доверительно положила руку на локоть Моськи, — скажите Моисей Давидович, а Вы не могли бы посмотреть на чердаке. Может там что и сохранилось?
— Сомневаюсь, — почесал затылок Моисей Давыдович. — Столько лет прошло.
— Сделайте это для меня — очаровательно улыбнулась вставными зубами искусствоведша.
— Вам, Матрена Николаевна, отказать ни в чем не смею… — галантно ответствовал Моська. — Только один я туда не полезу. Там, поди, такие завалы, не пройти. Да и…
— Олег Юрьевич, не оборачиваясь, приказала референту Бембель, помогите Моисею Давидовичу.
Олег Юрьевич неприязненно посмотрел на Моську. Лезть на чердак ему явно не хотелось, и в то, что там можно найти что-то стоящее, он не верил. Но и ослушаться не мог. При одном взгляде на Матрену Николаевну было ясно, что непослушание не сулит ничего хорошего.
Моська и Олег Юрьевич полезли на чердак. Венькины пауки постарались на славу. Всё было затянуто лохмотьями паутины так, будто чердак не посещался минимум полсотни лет. Моська долго и с наслаждением таскал Олега Юрьевича по углам чердака, пока, наконец, не отправил его в угол, где была спрятана картина.
— Если мне не изменяет память… — задумчиво сказал он.
— Какая, блять, память — злобно прошипел Олег Юрьевич, — какого хера ты здесь Ваньку валяешь? Выслужиться перед этой старой дурой хочешь?
— Извиняюсь, — вежливо сказал Моська. — Это вы о ком? О Матрене Николаевне, что ли? Я ей передам Ваши слова.
— Не успеешь… — рычал интеллигентный Олег Юрьевич, разбрасывая хлам, — Я тебя, сукиного сына, прямо сейчас удавлю здесь на этом чердаке! Ты, блять, у меня…
Он вдруг осекся на полуслове. За старым комодом, прислоненная к стене, стояла картина. Сквозь пыль и паутину просвечивал летящий человек с вывернутой головой, пытающийся поцеловать взлетающую женщину в черном платье с белым воротничком. Картина дышала, мерцала в полутьме чердака.
— Шагал! — прошептал Олег Юрьевич. — Гадом буду. Настоящий Шагал. — Он даже перекрестился от избытка чувств.
— Может и Шагал… Хотя… Я тоже не первый день на свете живу. Что-то я не помню такой картины у Шагала, — с сомнением сказал Моська
— Что ты понимаешь, мудило, — не мог прийти в себя потрясенный Олег Юрьевич. — Я диссертацию по Шагалу защищал. — Я эту манеру из миллиона узнаю.
— А-а-а… Ну, тогда, ладно. Тебе, конечно, виднее, — пожал плечами Моська.
— Надо будет посмотреть по каталогам. Похоже, это неизвестная работа. Если это подлинник, ты знаешь сколько…
Тут Олег Юрьевич вдруг спохватился, напустил на себя равнодушный вид:
— А может, ты и прав… Знаешь что, давай пока Матрене Николаевне ничего говорить не будем.
— Это еще почему? — удивился Моська.
— Ну, ты понимаешь… Если это работа не настоящая, ну, то есть не Шагал, она… она расстроится. Зачем огорчать немолодую женщину.
— Нет, — сказал Моська, — это нечестно.
— Что нечестно?
— Обманывать Матрену Николаевну нечестно. Врать вообще нехорошо!
Олег Юрьевич посмотрел на Моську и скрипнул зубами.
— Да ты пойми, дурилка… Я чуть позже заберу картину, проведу необходимые анализы, а потом…
— Слушай, Олег Юрьевич, — обиделся Моська. — Ты за кого меня держишь? Я что тебе, лох подзаборный? Чья еще картина может храниться на этом чердаке. Моя бабка была любовницей Шагала. Об этом весь Гомель знает. Он в этом доме, можно сказать, чуть не поселился… Он здесь написал десятки работ. Если ты защищал диссертацию по Шагалу, ты должен это знать. Интересное кино! «Я заберу работу чуть позже…» Да кто ж тебе её даст. Какие, на хер, анализы ты собрался делать? Ты анализы своей мочи делай. Вот будет картина твоя, тогда и делай анализы. Хоть заделайся.
Олег Юрьевич воспринял слова Моськи, как предложение.
— Сколько?
— Что сколько?
— Сколько ты хочешь за эту работу?
— Слушай, Олег Юрьевич… Ты что, охренел? Эта картина — народное достояние. А ты хочешь ее купить? Тебе не стыдно? — пылая благородным негодованием, возмутился Моська. — Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?
— Понимаю, понимаю… Не беспокойся. Я-то понимаю… Это ты не понимаешь, — жарким шопотом заговорил Олег Юрьевич. — Да ты хоть представляешь себе, сколько эта работа может стоить…
— Ну, не знаю… Много. Рублей тысяч десять-пятнадцать… Может двадцать, — сказал Моська.
Олег Юрьевич посмотрел на Моську долгим прозрачным взглядом. «Ну, и мудак…» — читалось в этом взоре.
Моська стоически, не моргнув глазом, выдержал этот поток презрения, продолжая изображать из себя лоха, для которого пятнадцать тысяч предел мечтаний.
— Слушай, Моисей! Вот тебе десять тысяч рублей, и я забираю эту картину.
— Сколько?! — переспросил Моська.
— Десять.
— Нет, — сказал Моська. — Это нечестно!
Олег Юрьевич вздохнул, перевернул картину, внимательно посмотрел на изнанку, потер её, и даже зачем-то понюхал:
— Подписи нет, но холст, вроде, из тех времен… — он опять поскоблил изнанку. — Тринадцать, и разойдемся.
— Нет…
— Пятнадцать.
— Нет, ну ты понимаешь…
— Двадцать. И ни копейки больше!
— Двадцать пять, и ни копейки меньше!
— Хрен с тобой, — сказал референт, облегченно вздохнув. — На, считай. Он вытащил пачку купюр. Только Матрене ни слова.
— Интересно, — подумал Моська. — Он что, всегда столько бабок с собой таскает. Ну, ничего, посмотрим, как он жидко обделается, когда задумает продать эту Фиркину работу.
Через какое-то время в газете «Советская культура» появилась сообщение, что в Гомеле в доме Теи Брахман-Гольдштейн, первой любви Шагала, найдена неизвестная картина «День рождения», что радиоуглеродный анализ холста показал его принадлежность к периоду от 20-го до 25-года, и что Комитет Марка Шагала, возглавляемый внучкой художника Мерет Мейер-Грабер и экспертная комиссия Министерства культуры СССР под управлением доктора искусствоведения Олега Юрьевича Красковского потвердили технологическую подлиность шедевра, который по приблизительным оценкам стоит сегодня 500-600 тысяч долларов. Моисей Давидович Гольдштейн, который к тому времени уже был редактором отдела молодежных инициатив газеты «Столичная правда», долго сидел с газетным листом, глядя в пространство. «Да… — думал он, — Фраернулся. Ах, как фраернулся… Но кто же мог подумать, что Фирка так угадает с холстом. Вот тебе и «в гнезде на высокой сосне…» Он встал, достал из сейфа бутылку «Хеннесси», плеснул в пузатый бокал, выпил. «Да, жаль… А впрочем, от греха подальше. Лучше держаться в стороне от этих дел. Провенанс-то у них хиленький. Еще неизвестно, чем это кончится.»
А кончилось это вот чем. В 1990 году на знаменитых торгах была выставлена картина «Юбилей», написанная маслом на холсте размером 80,8х100,3 см., и написана она была Марком Шагалом приблизительно в 1923 году. Сообщалось также, что первая любовь Шагала Тея Брахман, в доме которой была найдена картина, перед смертью подтвердила, что Шагал писал картину в ее доме, а женщина на картине — это сука-разлучница, Белка Розенфельд. Насколько можно доверять этому свидетельству, неизвестно. Старушка-то, честно говоря, была уже не то чтобы ку-ку, но в не совсем нормальных кондициях. Еще в сообщении говорилось, что первоначально картина называлась «День рождения», и что работа принадлежит коллекционеру, который предпочел не раскрывать своё инкогнито. При начальной цене в 6 миллионов долларов работа мастера было продана за рекордные $13,5 млн., несмотря на несколько мутный провенанс.
Но работнице Нью Джерсийской канатной фабрики Эсфирь Марковне Розенпоц проку от этого не было никакого.
Глава пятая
Однако вернемся чуть-чуть назад, когда разбогатевший в результате аферы с Шагалом Моська (хотя теперь, зная конечный результат, еще неизвестно, кто кого в этой некрасивой истории надул), опять закатился к Фире в мастерскую. Он был на удивление честен, этот самый Моисей Гольдштейн. Он отдал Фире все заработанные деньги. Ну, или почти все… Короче, он отдал ей 10000 рублей. Фира, котороя сроду не видала таких денег, была ошеломлена. По тем временам за такие деньги можно было купить подержанный автомобиль. Фира совершенно не ожидала, что ее Шагала можно продать за такие сумасшедшие деньги.
— Слушай, Моська! Как тебе это удалось? — удивлялась она.
— Секрет фирмы. Как говорится, ловкость рук и никакого мошенничества.
— Ну, да! Никакого мошенничества! Кому ты впарил эту работу?
— А вот это не твое дело. Меньше знаешь — крепче спишь.
— И всё равно, Моська. Как-то нехорошо.
— Что нехорошо?! Что нехорошо-то? — вдруг взъярился Моська. — Что — эти деньги у бедных сирот отняты? Тоже мне — чистоплюйка! Кому от этого хуже стало, кроме того жулика, который эту работу купил? Если он, не глядя, выложил эти…, — тут Моська запнулся, — эти десять тысяч, можешь быть спокойна — они у него не последние. Так что не переживай особенно.
— Ну, ты даешь! Забери себе хотя бы половину.
— Нет, — благородно отказывался Моська.
— Возьми, возьми… Без тебя я и десятой части никогда бы не имела…
— Ну, какая уж тут моя особенная заслуга, Фирочка? — скромно отвечал Моська. — Ведь это же твой талант, твое искусство. Ни у кого даже и тени сомнения не возникло.
— Нет, Моська, я так не могу. Возьми хотя бы тысячу.
— Отдай, если хочешь, Веньке,— сказал Моська, любуясь собственным благородством.
— Венька перебьется.
— Ну, тогда и разговор окончен. Ты что сегодня вечером делаешь?
— А что?
— Пошли в кино. Сегодня «Гамлет» показывают.
Фира идти хотела не очень, но, сражённая Моисеевым бескорыстием, отказать не могла..
Глава шестая
Эх, славное было времечко! Было, было. И мы, старые пердуны, это еще помним. Время, когда выпускник высшего или среднего учебного заведения после окончания получал распределение. Пусть не всегда отвечающее его амбициям, но дававшее гарантированную работу зеленому неоперившемуся молодому специалисту. Теперь об этом мечтают. А в те годы распределения ожидали, как кары небесной, и всячески стремились от него отвертеться. Всё потому, что Степанида Валькирьевна имела одно уникальное свойство. Как мифический царь Мидас, у которого всё, к чему бы он ни прикасался, превращалось в золото (отчего, между прочим, этот малопривлекательный персонаж и загнулся), так и советская власть превращала в свою противоположность всё, к чему бы она ни прикасалась. Любое благое дело под ласковыми руками этой кривой тетки тут же шло во вред тому, кого она брала под свое заботливое крыло. Сами посудите. Хорошо ли, что молодой человек, выпускник Вуза или училища сразу получает работу? Конечно же, хорошо. Как специалист он из себя никакой ценности еще не представляет. Надо, чтобы он поработал хотя бы года два-три, набрал опыта, понюхал, как говорится, реальной жизни. А поскольку первая фраза, которую говорят молодому специалисту на месте распределения — «а теперь забудьте всё, чему вас учили», то на первое время неплохо бы его как-то законодательно защитить. Правильно? Правильно! И всё бы хорошо, но распределяли обычно туда, куда, как говорится, «Макар телят не гонял». Из родных городов и весей отправляли в такие замечательные места, которые на географической карте нашей великой Родины без лупы и отыскать-то было невозможно. Причем мнением выпускника интересовались ровно в той степени, в какой интересуются мнением мусульманской девушки, отдавая ее замуж двенадцатой женой в гарем какого-нибудь старого козла.
Надо сказать, что тетю Фиру сия чаша, в общем-то, минула. По успеваемости она заканчивала училище одной из первых, и все руководство училища прочило, что ее оставят в Гомеле. Директор училища Семен Ефимович Слуцкий даже сказал:
— Вы, Фирочка, наша гордость. Вы должны учиться дальше. Хорошо бы Вам в Академию художеств попытаться поступить. Мы вам направление дадим.
И Фира даже подумывала ехать поступать, но все чуть было не повернулось иначе. Прибывший из Минска в качестве председателя комиссии по распределению двадцать пятый замминистра культуры БССР с красивой фамилией Дристозубов, отчаянная сволочь и антисемит, услышав фамилию Фиры, садистки улыбнулся и сказал:
— Розенпоц? Мда-а-а… Ну, что ж, милочка. Для вас есть очень хорошее место. Прекрасный древний сибирский город Акатуй. Город с богатой историей. Там в свое время жил и трудился декабрист Лунин. Там провел несколько прекрасных лет Николай Гаврилович Чернышевский. Они собираются сделать музей из этого острога. Там как раз нужен хороший художник.
— Но я… но я не могу, — растерянно сказала Фира.
— То есть как это не можете? — сладко спросил Дристозубов. — Чернышевский мог, даже Фанни Каплан могла, а Розенпоц не может?
— Но у меня папа… — она беспомощно посмотрела на членов комиссии. Те молчали и стыдливо отводили глаза.
— У всех папа, — улыбнулся Дристозубов. — Это никак не освобождает Вас от обязанности отдать долг Родине. Государство на Вас деньги тратило, обучало, а у Вас, видите ли, «папа»!
Так бы, наверное, и поехала Фира оформлять акатуйский острог, если бы вдруг не поднялся Борис Жанович Жердин.
— Студентка Розенпоц, — сказал он.— Подождите за дверью.
Фира в тишине вышла.
— Понимаете ли, Егор Виленович, — обратился Жердин к Дристозубову, — отец Эсфирь Марковны бывший политзаключенный. Указом Президиума Верховного Совета СССР за подписью Николая Викторовича Подгорного его недавно реабилитировали. Он очень болен, прикован к постели и требует постоянного ухода. Я думаю, наверху нас поймут неправильно, если практически единственного кормильца в семье мы сошлем в Акатуй.
— Как Ваше имя? — холодно осведомился Дристозубов.
— Заслуженный художник БССР, Почетный художник Гомеля Жердин Борис Жанович.
— Вы, вот что, уважаемый Борис Жанович… Вы выражения-то выбирайте. Что значит сошлем?
— Извините, Егор Виленович. Распределим.
— Вот то-то… — отыграл назад Дристозубов. — А где ее мать?
— Матери у нее нет.
— Руководство училища, — ошалев от собственной смелости, неожиданно поддержал Жердина директор училища Семен Ефимович Слуцкий, — ходатайствует о том, чтобы дать ей свободное распределение. А мы ей здесь работу подыщем. Вот у меня как раз запрос от гомельского облисполкома. Им нужен художник в производственно-художественные мастерские. Они просили именно ее. И я уже обещал им.
— Покрывете вы здесь своих, — сквозь зубы процедил Дристозубов. — Ладно… Вызывайте следующего.
Таким образом Фира получила так называемое свободное распределение. В переводе на практический язык это означало — устраивайся, как можешь. А поскольку Фира могла устраиваться не очень, то достаточно долгое время она находилась во взвешенном состоянии, пребывая, так сказать, в статусе «свободного художника». Бралась за любую работу, рисовала плакаты, оформляла стенгазеты, пыталась даже продавать свои картины, но кто же их купит в Гомеле. «Пророков нет в отечестве своем, да и в других отечествах не густо… «, кричал из магнитофонов хрипоголосый бард.
Однажды, когда она рисовала очередную халтуру, к ней закатился Моська Гольдштейн:
— Что делаешь, подруга? — спросил Моська.
— Херней занимаюсь.
Фира была не в настроении. Денег не было, папа болел, Венька, сукин сын, чтоб он был трижды здоров, в очередной раз чего-то отчебучил в школе, и ее опять вызывали, поскольку ответственность за воспитание этого засранца лежала в основном на Фире. Папа в деле воспитания сына участвовал эпизодически, используя в качестве педагогического инструмента свой старый, оставшийся с военных времен, солдатский ремень. К сожалению, применять этот действенный инструмент становилось всё более затруднительно, поскольку Венька был уже здоровый лоб и так просто не давался. А мог и сдачи дать. К Фире, правда, относился с любовью и уважением. Все-таки она заменила ему мать.
— Чего приперся? Делать нечего? — буркнула Фира.
— Ага, нечего, — так просто смутить Моську было невозможно.
— Ну, и занялся бы чем-нибудь полезным, шлимазл.
— Не могу, май дарлинг. Не-мо-гу…
— Это еще почему?
— По тебе соскучился, любовь моя. Сохну в разлуке.
— Вот и усохни.
Моська пожал плечами и по своей привычке приготовился развалиться на диване, но Фира не дала.
— Давай, собирайся, — сказала она — мне идти надо.
— Куда, моя радость?
— Не твоё собачье дело. Работу сдавать, — сказала Фира, складывая в стопку ценники для универмага.
— О, серьезная работа, — хмыкнул Моська. — Можно я с тобой пойду?
— Как хочешь.
— Виолетта Матвеевна сейчас занята — процедила сквозь зубы секретарша директора универмага «Радуга», — подождите в Красном уголке.
Фира, нахохлившись, села в угол, а Моська от нечего делать стал слоняться по комнате и разглядывать наглядную агитацию. Результаты этой инспекции его явно удовлетворили.
— Ну что, милочка, сделала? — сказала Виолетта Матвеевна, входя в Красный уголок. — Давай сюда, что ты там намалевала.
Виолетта Матвеевна — очень элегантная крашенная блондинка с прической «артишок» с начесом под Элизабет Тейлор, в кримпленовом немецком костюме и в японской блузке с кружевным жабо на чрезмерной груди, взяла нарисованные Фирой ценники и стала придирчиво их разглядывать.
— Ну, ладно, сойдет, — наконец нехотя одобрила она.
— А когда за деньгами приходить, Виолетта Матвеевна? — спросила Фира.
— За деньгами? — пожала плечами директорша. — Ну, зайди через недельку.
— А у вас никакой работы больше нет?
— Нет, милочка, сейчас нет, — она взялась за ручку двери.
— Да, непорядок, — вдруг вполголоса сказал Моська, — не-по-ря-док.
Виолетта, собравшаяся было уходить, обернулась.
— Где непорядок?
— Да вот тут у вас непорядок, — он показал на стены. — Стенды старые, график соцсоревнования уже год как не обновлялся. Доска почета как следует не оформлена. Что, разве кроме Смуцевич, у вас нет ни одного передовика производства? Разве можно так запускать идеологическую работу, Виолетта Матвеевна.
— А ты кто такой? Ты как сюда попал?
— Это со мной, — поспешно сказала Фира, — это со мной… Не обращайте внимания.
Моська отодвинул Фиру в сторону.
— Президент фонда «Парнас» при горкоме комсомола, Моисей Гольдштейн, — представился он, — три дня назад на бюро горкома комсомола было принято решение провести смотр-конкурс Красных уголков торговых предприятий города Гомеля. Сами понимаете, юбилей Великого Октября на носу. Вы разве еще не получили циркуляр с условиями конкурса?
— Нет.
— Ну, значит, на днях получите. Хочу сказать вам, Виолетта Матвеевна, ваш Красный уголок выглядит, образно выражаясь, не совсем «красным». Где стенд соцсоревнования? Где наглядная агитация? Где, наконец, портреты членов Политбюро? — он со значением посмотрел на директоршу.
— Ты что здесь с проверкой? — обеспокоенно спросила та.
— Что вы, что вы. Я здесь, как частное лицо… Пока. — Моська доброжелательно улыбнулся. — Просто советую обратить внимание.
— Знаешь что, частное лицо… — успокоилась директриса. — Шел бы ты отсюда. Советчик! Будет циркуляр, будем и разговаривать.
— Ну, как знаете, как знаете… Жизнь, дорогая Виолетта Матвеевна, по-разному, знаете ли, поворачивается. — Моська достал из кармана визитную карточку. — Возьмите. Вдруг понадобится.
Виолетта Матвеевна, была опытным руководителем. Она точно знала, что миром правят связи и деньги. Поэтому карточку, на всякий случай, взяла. Действительно — авось пригодится.
— Ну, и на хера ты весь этот цирк устроил? — спросила Фира, когда они вышли из универмага. — Так я хоть иногда там имела работу, а теперь и того не получу.
— Через неделю она тебе позвонит, — уверенно сказал Моська.
— Ну-ну.
— Посмотришь. Что ты сейчас собираешься делать?
— Не знаю. А что?
— Давай-ка пройдемся еще по универмагам. Ты же всё равно ищешь работу.
— Всё! Не хочу. Хватит. Халоймес всё это. Надоело унижаться. Я пошла домой.
— Не расстраивайся Фирка. Всё будет о’кей. Через неделю она сама тебе позвонит. Поверь мне.
Глава седьмая
Интересно проследить путь Моисея Гольдштейна, после того как он попрощался с Фирой. Попив из автомата газированной воды с апельсиновым сиропом, президент Парнаса направился в универмаг «Центральный». Там, после того как он обследовал местный Красный уголок, у него состоялся разговор, в результате которого коллекция визитных карточек директора пополнилась и карточкой Гольдштейна. Затем он посетил универмаг «Гомель», универмаг «Виктория», еще несколько универсальных магазинов. Не побрезговал также таким выдающимся магазином, как универмаг № 10 ГКОРУП Облторгсоюза, что на проспекте Космонавтов напротив стадиона Гомсельмаш. Этот замечательный магазин был знаменит тем, что его директоров с завидной регулярностью каждые три года отправляли в те места, куда Дристозубов хотел распределить Фиру. Везде у Гольдштейна состоялись содержательные разговоры о недопустимости запущения идеологической работы вообще, а в канун 60-тилетия Великого Октября — в особенности. Поводом, конечно, служило безобразное состояние Красных уголков. Везде несознательные директора магазинов, которым вся эта идеологическая работа была по барабану — они и без неё не бедствовали — посылали Гольдштейна по известному адресу, везде он оставлял «на всякий случай» свою визитную карточку и телефон Фиры, куда следовало позвонить в случае нужды.
После этого наш герой зашел в продуктовый магазин «Родны кут», где у него была знакомая заведующая гастрономическим отделом Леся Семашко, у которой при одном только взгляде на Моисея Гольдштейна начиналось усиленное сердцебиение, слабели ноги, и возникало приятное томление внизу живота. Чем Моська беззастенчиво пользовался.
Из «Ридного кута» Моська вышел с двумя бутылками коньяка, что по тем временам было жутким дефицитом, и направил свои стопы в горком комсомола.
Уже на подходе к приемной первого секретаря горкома он понял, что в кабинете идет активная комсомольская работа. Из-за двойных дверей, приглушенных коричневым дерматином, доносились возбужденные голоса, женские взвизги, громкий смех.
— Что там такое? — спросил он секретаршу Люсю.
— За… за… заседание, — икнув, сказала Люся.
— Я могу зайти?
— Ни… ни… ни в коем случае, — опять икнула Люська.
— Перестань выдуриваться, — сказал Моська и дернул дверь. Дверь не поддалась. Видимо, была заперта изнутри. — Ну-ка, доложи.
Люська покивала головой и сказала в селектор, — Стёп-п-почка, Степан Ик-горевич… Тут к вам Гольдштейн пришел…
— Я тебе не Стёпочка — прохрипел селектор. — Совсем, дура, берега потеряла. Забыла, что на работе? Немедленно пропусти.
Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щелку выглянул бдительный глаз инструктора по оргработе Ильи Савина.
— Давай, давай, заходи. Мы тебя тут как бога ждем.
Моська зашел в кабинет. Длинный стол для заседаний был уставлен пустыми бутылками, на вчерашней «Правде» лежала нехитрая комсомольская закуска: три вялых соленых огурца, плавленый сырок «Дружба», и несколько кусков пролетарского ржаного хлеба. Во главе стола сидел сильно поддатый первый секретарь горкома Степа Кочергин, горестно подпиравший аккуратно подстриженную голову кулаком.
— По какому поводу заседаем? — поинтересовался Моська и выставил на стол бутылку коньяка. — Вот вам еще один пункт к повестке.
— О! Це гарно! — сказал второй секретарь Ваня Онищенко. Он взял бутылку и стал разглядывать.
— Дагестанский, — печально констатировал он. — Армянский был бы лучше…
— У тебя, Ваня, не по должности запросы. Ты в условиях развитого социализма попробуй хоть такой достать, — оскорбился Моська, — и с чего ты взял, что армянский лучше?
— Черчилль пил только армянский коньяк. А Черчилль плохой коньяк пить не будет. Я это читал в одной книжке.
— Так ты, Ваня, оказывается, не только комсомольский актив трахаешь, ты еще и книжки читаешь?!
— А что? — обиделся Ваня, — Ты один такой умный, что ли?
— Врут всё твои книжки, — сказал Моисей, — в «Истории Малакандского полевого корпуса» Черчилль утверждает, что он ничего кроме водки не пьет. А Светлана Аллилуева в 13-м томе своих воспоминаний говорит, что Сталин лично каждый день посылал Черчиллю ящик водки Краснознаменного завода «Кристалл». Для поддержания дипломатических отношений. Там даже был специальный цех, который только на Черчилля работал.
— Иди ты! Он что, ящик водки в день выпивал? — удивился Онищенко, которого поразило не столько то, что целый цех на Черчилля работал, сколько аппетит британского премьера.
— Я не знаю, сколько он выпивал. Он, как свидетельствуют авторитетные источники, вообще эту водку не пил. Ему король Швеции «Абсолют» каждый день присылал.
— А чем ему наша не нравилась? — ревниво спросил Онищенко.
— Он боялся, Ваня, — пояснил Гольдштейн, — он боялся, что Сталин его отравит, и отдавал эту водку своей охране. Сталина благодарил, а сам пил «Абсолют». И, ты знаешь Ваня, однажды был случай, когда два охранника дали дуба.
— Отравленная была? — ахнул Онищенко.
— Кто знает, Ваня, кто знает… Может, и отравленная. Понимаешь, Ваня, обычно Черчилля охраняли человек двадцать, а в этот вечер при нем было всего два охранника. Ну, Черчилль им этот сталинский ящик отдал. Они вдвоем этот ящик и выпили. Если бы это были наши охранники, то, может, и ничего, все было бы нормально, а англичане… Ну, сам понимаешь. Вот теперь историки и гадают — отравленная была водка или нет. Но ноту англичане прислали.
— Так им и надо, — сказал Онищенко и стал открывать бутылку, — колы нэ можешь пыты, то нэ бэрыся!
Ваня Онищенко твердо решил делать карьеру по партийной линии, и в связи с этим всячески подчеркивал свою украинскость. В партийных кругах это считалось хорошим тоном, потому что почти все партийное руководство страны в то время было из Украины. Хрущев, Брежнев, Ворошилов, Подгорный, другие выдающиеся государственные деятели, на которых следовало равняться подрастающему поколению партийных функционеров. Поэтому Ваня старательно «гыкал» и вставлял в свою и без того не слишком внятную речь украинские выражения. Дурак он был первостатейный, но, как не безосновательно утверждали комсомольские активистки Гомельского камвольно-суконного комбината, где Ваня был в свое время секретарем комитета комсомола, он обладал выдающимися мужскими достоинствами, в связи с чем пользовался благосклонностью зав. отделом пропаганды и агитации обкома партии Матвиенко Олеси Рыгоровны, по рекомендации которой и был направлен на свою должность в горком комсомола. Среди комсомольского актива он имел кличку «Мудищенко» или просто «Лука». Кто такой Лука Мудищев Ваня не знал, он вообще мало что знал, и поэтому на прозвище «Лука» не обижался.
— Что случилось? — спросил Моська, — по какому поводу панихида?
— Вот, посмотри Моисей Давыдович, с кем мне приходится работать. Ни одной светлой мысли в головах нет. 60-летие октября грядет, Горком партии и Обком комсомола требуют планы праздничных мероприятий, а эти дебилы придумать ничего не могут. Вот скажи — может нормальный человек написать такой плакат?
Кочергин сдвинул стаканы и вытащил из под них кусок ватмана на котором красивыми рубленными буквами было написано: «Да здравствует ВОР!»
— Это еще что такое? — удивился Моська. — Какой вор?
— А это, по мнению этих мыслителей, должно означать Великая Октябрьская Революция.
— Чего, чего?
— Великая Октябрьская Революция! ВОР!
— Да-а-а! — сказал Моська, — Это посильнее сказок Гете будет. Кто ж это такое придумал?
— А как ты думаешь? — безнадежно махнул рукой Кочергин. — Вот он, Лука, и придумал!
— А чё Лука, чё Лука-то, — возмутился Онищенко, — это не я, это Владимир Ильич придумал!
— Какой еще Владимир Ильич?
— Ленин.
—Ты чего мелешь-то? Что Ленин придумал?
— Октябрьскую революцию.
Кочергин и Моська переглянулись.
— Да, Ваня. Повезло тебе, — сказал Моська, — при Сталине тебя бы уже расстреляли.
— Не боись, еще неизвестно, кого бы первого расстреляли, — сказал Онищенко, разливая коньяк по стаканам.
Они выпили, закусили соленым огурцом.
— Может, ты чего придумаешь? — с надеждой спросил Моську Кочергин. — У тебя голова светлая.
— Надо подумать, Степа, — сказал Моська, — надо подумать. Дело-то серьезное. Все-таки юбилей ВОР, — он усмехнулся.
— Слушай, — вдруг оживился он как бы от внезапно пришедшей в голову мысли, — А почему бы нам не объявить смотр-конкурс красных уголков торговых предприятий города. — Я тут недавно забрел в красный уголок универмага «Радуга»… Мрак!
— А чего, хорошая идея, — поддержала Моську заведующая отделом пропаганды и агитации Маня Ревякина. — Скоро праздники, продукты надо будет доставать, дефицит всякий. Не всем же такая лафа, — она ревниво посмотрела на Степу и Луку, которые по своему статусу секретарей имели право отовариваться из партийной кормушки.
— Вот и хорошо, — сказал Степа, сделав вид, что не понял намека, — готовь постановление.
— Говорылы балакалы, силы тай заплакалы, — подвел итог Мудищенко.
Глава восьмая
Через неделю Моська зашел к Фире.
— Слушай, — восхищенно сказала она, — они что, все с ума посходили? И звонят, и звонят, и всем вдруг понадобилось красные уголки оформлять. Виолетта даже гонорар мне повысила. Что случилось?
— Всё в порядке, подруга. Я же говорил, что они тебе сами позвонят.
— Ну да, в порядке! Что ты там такое замутил? Я же понимаю, что это твоя работа.
— Один очень неплохой писатель, Фира, сказал: «Не надо суетиться — придут и сами дадут».
— Ага, дадут! Догонят и еще дадут. Что-то раньше ничего не давали. Так что не прав твой писатель.
— Понимаешь, Фирочка, этот писатель, ввиду преждевременной кончины, не успел закончить фразу: «Но надо создать ситуацию, чтобы пришли и дали». Я и создал. Вот тебе еще несколько телефонов. Это они мне по моей карточке звонили.
— Слушай Моська. Я же с этой работой одна не управлюсь. Тут на несколько недель работы…
— Мда-а-а… — задумался Моська, — Ты вот что. Собери пока заказы. А я через пару дней к тебе загляну. Ты только это… не продешеви. Им это сейчас позарез надо. Можешь спокойно поднимать ставки.
— Привет, орлы! — сказал Моська, входя художественный цех производственного комбината.
«Орлы» были заняты важной работой — подготовкой к знаменательному юбилею 60-тилетия Советской власти. Они парили над листами ватмана, над рулонами кумача, над пачками фанерных листов. Кругом были разбросаны груды трафаретов, стояли ведра красок. Из соседнего помещения доносился свист сверлильного станка и визг пилы — там выпиливали профили Маркса, Энгельса, Ленина, Брежнева. Портреты членов политбюро светились добрыми, мудрыми полуулыбками. Художники в поте лица поздравляли советских людей с выдающимся событием, славили КПСС, писали на кумачевых полотнищах оптимистические (хотя, может быть, и немного спорные) утверждения и обещали, что «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».
— Ты, Моисей, это, то самое… зашел бы попозже, — сказал бригадир, тихий алкоголик и матерщинник Натан Израилевич Левитан, в просторечье просто Толик. — Извини, брат, но не до тебя, блин, сейчас. Работы до чёрта, — он показал на транспарант, над которым трудились сразу три художника — Коля Букин, Саня Ракин и Танька Бартошевич, известная всему Гомелю бескорыстная давалка. — Вот видишь, «Да здравствует КПСС — ум, честь и совесть нашей эпохи!» — к завтрашнему дню сказали.
— А… Ну, тогда, ладно, — сказал Моська, как бы невзначай тряхнув сумкой, в которой что-то бренчало и булькало. — Не смею мешать…
Он развернулся и направился к выходу.
— Стоп, стоп, стоп, — сказал Толик. — Ты это, то самое, не торопись…
— Да нет, ребята, я же понимаю… У вас вон, важная работа… Ум, совесть, честь…
— Работа не х…, может и постоять, — философски заметил Коля Букин —двухметровый верзила с нечесаной бородой и, похоже, никогда не мытой головой.
— Точно, — меланхолично сказала Танька и уронила слезу. Видимо, слова Коли задели какие-то трепетные струны в ее душе.
— Ты это, то самое, доставай, что принес, — потребовал Толик и облизнулся.
— Уговорил, коварный, — Моська выставил на стол три бутылки водки и бутылку вина.
— Ой, — ойкнула Танька.
— Вино для прекрасных дам, — галантно сказал Моська, — для тебя Танечка…
— Я что, по-твоему, не человек, — обиделась Танька, — Зачем мне этот компот? Я водку буду.
— Не боись, — сказал Толик, пряча вино — мы его сейчас у шкапчик положим, не пропадет. Ну-ка Санёк, организуй…
Шустрый Санёк Ракин быстренько выплеснул из стаканов воду для мытья кисточек, достал несколько плавленых сырков «Дружба», открыл банку килек в томате, разложил все это на портрете Брежнева.
— Ты бы хоть портрет вождя перевернул-то, — укоризненно сказал Левитан. Вот молодежь пошла — ничего святого!
— Ни хера, сойдет, — сказал циничный Санек.
Бригадир аккуратно, обстоятельно расставил стаканы, набулькал всем водочки.
— Ну, чтоб мы жили, как он, — сказал Левитан, показав на портрет.
Художники чокнулись стаканами и дружно выпили.
— А чё, — крякнул молчавший до этого Коля Букин, шумно выдохнул и понюхал плавленый сырок, — Говорят, что Брежнев вообще-то неплохой мужик. Не зловредный. Баб любит.
— Правда? — заинтересовалась Танька.
— Да. И выпить не дурак…
— Все они там, бля, не зловредные, пока порознь, а вместе… — махнул рукой Левитан.
— Тебе что надо-то? — обратился он к Моисею, — за что поишь?
— Да ладно, я же понимаю, что вы заняты…
— Давай, давай… Это не твоя забота. Мы на халяву не пьем. У нас рабочая совесть есть. Правда, ребята?
Ребята дружно покивали головами.
— И честь, — добавил Ракин и разлил по второй.
Моська в нескольких словах обрисовал положение с красными уголками, умолчав при этом, что это нужно Фире.
— Говно вопрос, — сказал Толик, — нам это, как два пальца обоссать. — Трафареты есть, краска есть, тряпки есть… На два вечера работы. Приноси тексты, материалы. К завтрашнему утру все будет.
— А как же «ум, честь и совесть?»
— Пошли они на хер со своей совестью и честью. Принесешь еще пару бутылок и мы с этой «честью и совестью» как-нибудь разберемся.
Глава девятая
Фира вышла из универмага «Гомель» с очередной стопкой ценников, которые ей вернул директор магазина Шалва Георгиевич Сухохошвили. Вернул не потому, что что-то было сделано не так, а потому, что он делал прозрачные намеки на предмет переспать, а Фира тщательно делала вид, что не понимает намеков.
— Ты что? Савсем глупый, да? — сказал, наконец, Сухохошвили. — Ничего не понимаешь, да? Я таких пиросманей, как ты, мильон найду. Иди, подумай, потом еще придешь. Поговорим.
Выходя из универмага, Фира нос к носу столкнулась с директором Художественного училища Семеном Ефимовичем Слуцким.
— Здравствуйте, Фирочка, как у вас дела? Как здоровье папы?
— Спасибо, Семен Ефимович, всё в порядке, — сказала Фира, стыдливо пряча за спину папку с работой.
— Ну-ка, ну-ка, покажите, что у вас там? — попросил Слуцкий.
— Да нет, так, ничего, — покраснела Фира.
— Покажите, покажите, — требовательно сказал директор училища.
Фира отдала папку. Семен Ефимович открыл её, посмотрел на ценники, хмыкнул. Отодвинув халтуру в сторону, он стал перебирать фирины наброски, которые были тут же в папке, долго их рассматривал, а затем, помолчав, сказал:
— Вот что, Эсфирь Марковна. Зайдёте завтра ко мне в училище.
— Зачем? — испуганно спросила Фира. Несмотря на то, что училище было уже позади, авторитет Слуцкого был по-прежнему высок, а вызов к директору никогда не предвещает ничего хорошего.
— Я дам вам направление в Ленинградскую академию художеств. Нечего вам тут делать. Езжайте, попытайтесь поступить.
— Я не могу, — сказала Фира, не ожидавшая такого поворота дел, — у меня папа…
— Про вашего папу я всё знаю. Я ему позвоню. Что-нибудь придумаем. Вам надо учиться дальше.
Фира отбирала работы для поступления в Академию, когда к ней заглянул Моська Гольдштейн.
— Привет, май дарлинг! Что делаешь?
— Да вот, в Питер собираюсь.
— Чего вдруг?
— Направление в Академию художеств получила.
— Иди ты!
— Ага. Училище направляет, Жердин характеристику написал, Слуцкий тоже…
— Так, так, — сказал Моисей, — А как же я?
— А что ты? Была без радости любовь, разлука будет без печали. Погрустишь немного и успокоишься… Думаешь я не знаю про твоих баб? Мне уже все уши прожужжали… Так что вали отсюда, не мешай собираться.
Моська огорченно сел на диван:
— Да собирайся, собирайся, кто тебе мешает.
Фира продолжала сортировать свои работы, а Моська по своей всегдашней привычке развалился на диване, о чем-то сосредоточенно думая.
— А знаешь что? — вдруг сказал он, — Я с тобой поеду.
— Куда? — не поняла Фира.
— В Ленинград.
— Зачем?
— Что значит — «зачем»? А я, может, тоже в Академию хочу поступать.
— Ты что? Больной или ударился? Ты две палочки ровно нарисовать не умеешь.
— А мне и не надо. Я на искусствоведческий пойду. Я, кстати, давно уже туда собирался.
— Ты что, серьезно? Слушай, Моська! Это было бы здорово! Всё-таки вдвоем веселее.
Глава десятая осталась в проекте
Экзамены, экзамены прекрасная пора. Написать про Питер, про белые ночи
(окончание следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer1/kopelev/
