Судный день 1973 (продолжение)0

(окончание. Начало в №10-12/2019)

Глава седьмая. Стас. Голанские высоты. 7 октября 

После полуночи «козлик» Василия подъехал к машине Стаса. Бой ненадолго увял. Сирийские бригады упёрлись в противотанковый ров, перегородивший старую дорогу вдоль нефтепровода. Эта дорога вела прямиком в Нафах — центральный израильский узел управления на Голанах. Генерал Мухаммад приказал засыпать ров и начал перегруппировку, чтобы продолжить наступление ночью.

— Покурим?

Они отошли полсотни метров от «газонов», чтоб переводчик Борис и ушлые водители не стали свидетелями разговора.

— Хочешь сказать — наши дуют, побеждая? — догадался Стас.

— Точно! — кивнул в полумраке Василий. — При таком перевесе должны были уже взять Эль-Кунейтру. Командный пункт на Хермоне захвачен, превосходство в воздухе — наше. А эти в носу колупаются…

— Та-ак… То есть, если ЦАХАЛ завтра… Нет — уже сегодня завершит мобилизацию резерва, дальше пробиться будет сложнее. В общем, это очевидно. Не грусти, майор. Соберутся большие люди, вопросы порешают. Новая линия разделения социалистического и капиталистического мира отодвинется на Голанских высотах внутрь еврейских земель, и мы отпразднуем победу.

— Капиталистического мира? — огонёк сигареты вспыхнул затяжкой, осветив скептическую мину на лице Василия. — У евреев, кстати, у руля — социалистическая партия Голды Меир. Журналюги ещё обзовут эту войну «Первой социалистической», увидишь. А так хорошо начиналось…

Стас не спорил. Арабы обрушили на позиции ЦАХАЛ такой шквал артиллерийского огня, что, казалось, горизонт стал дыбом. Над головой прогудела армада штурмовиков и истребителей-бомбардировщиков, за ними — вертолёты Ми-8. Спецназ захватил Хермон, оставив еврейскую северную группировку без глаз и ушей. Потом арабы ввели в бой не менее девятисот танков одновременно! Даже на Прохоровском поле было меньше. А тут, на узком участке фронта — такая мощь… Почва тряслась как от землетрясения. За танками шла пехота, у них тоже куча огневых средств. Командиры батальонов и бригад двигались в танках, советские инструкторы — в «газонах» без брони и, естественно, держались поодаль.

До наступления Мухаммад произнёс перед танкистами короткую прочувствованную речь. Он объявил название грядущей войны по версии сирийского правительства: Октябрьская освободительная.

— Евреи сто лет назад купили у нас здесь немного земли — их приняли как братьев, никто не притеснял и не обижал. Но евреи привезли сюда миллионы соплеменников и сказали — нам мало только земли под кибуцы и посёлки, нам нужно государство. Евреев пожалели в ООН и разрешили им государство, не спросив у арабов — коренных жителей. Но и этого евреям мало. Они пробуют захватить все арабские земли на Ближнем Востоке — Палестину, Ливан, Сирию, Иорданию. Они ни минуты не жили в границах, что отвела им Организация Объединённых Наций. Сионисты развязали жестокие войны, сейчас гнойная язва Израиля расползлась от Суэцкого перешейка до Голан. Даже когда нет войны, они бесконечно бомбят наши города. Вспомните их преступления: бомбардировку завода в Абу-Забале, школу в деревне Бахр эль-Бакр… Тысячи погибших, десятки тысяч раненых, миллионы беженцев! — генерал перевёл дух, внимательно оглядывая танковых офицеров и советских инструкторов с высоты танковой башни, забравшись туда перед боем как на трибуну. Он, с тонкими усиками и изящным до скульптурного совершенства лицом был куда благороднее лейтенанта Саида, но ни разу, по крайней мере — в присутствии советников, не позволил себе грубого слова или жеста в адрес армейского плебса, распекал только по делу. И сейчас разговаривал со всеми уважительно, как с товарищами по общей борьбе. Он торжественно закончил. — Сотрём с лица земли державу неверных! Кто из Европы — проваливайте в свою Европу. А если кто-то из них вздумает остаться, пусть пеняет на себя. Аллах акбар!

Стас напомнил Василию про этот спич Мухаммада, разительно отличавшийся от наставлений Макарова об ограниченности целей войны.

— Ты прав, старшой. А может — и правда будет лучше, если арабы чуть отвоюют землицы и угомонятся. Победа она и есть победа, вернёмся домой с лаврами советников нового Наполеона. Если дальше будут драться, а они точно не успокоятся, уже не наша проблема.

— Вась, я не хочу марать руки. Желаю успеха нашим, но боюсь представить, как их пехота ворвётся в города. Вообще, бывают случаи… Короче, иногда лучше не вмешиваться.

Он выбросил окурок. Ближе к израильским позициям не рискнул бы курить открыто. Снайпер по огоньку сигареты снимет с полутора километров.

— Не вмешиваться… Это ты после Праги?

— И после неё тоже. Не все вопросы решаются танками.

На западе по-прежнему бухало. Вспыхивали зарницы, натужно ревели двигатели. Под покровом ночи десятки бульдозеров «Катерпиллар» засыпали участки противотанкового рва, израильтяне расстреливали их, сирийские танки прикрывали бульдозеристов огнём. Если не врёт разведка, дальше подобных укреплений нет. Голанские высоты плавно спускаются к Иордану выше Кинерета, за ним — невысокие холмы Галилеи, открытая дорога к Цфату, Назарету и Хайфе. Если сирийская армия хотя бы вернёт потерянное в шестьдесят седьмом, Асад получит рычаг давления на Израиль — сможет отвести Иордан от Галилейского моря и оставить врага без воды.

Офицеры неторопливо отправились к машинам.

— Знаешь, Станислав, мне один дамасский еврей анекдот рассказал.

— Трави.

— Есть два пути согласия евреев и арабов. Реалистический, если прилетят инопланетяне и помирят их, либо фантастический — сами договорятся.

— А за кого твой знакомый?

— Он? Конечно же — за Израиль!

Из «газика» донеслось бренчание гитары. Борис, переводчик Стаса, развлекал сирийских водителей интернациональным гимном военных переводчиков, придуманным кем-то ещё в прошлую войну на Синае.

Там летают самолеты с шестипалою звездой,

Там стреляют и не смотрят: то ли свой, то ли чужой.

Там шакалы ночью воют на еврейской стороне,

А по радио глаголят о начавшейся войне.

Увидев начальство, Борис спрятал инструмент и довольно чётко доложил:

— Передали — через полчаса начнётся общее наступление, товарищ подполковник. Какие будут приказания?

— Тебе — переводить. Водителям — двигать за танками помалу, но не лезть вперёд.

Когда истекли назначенные полчаса, редкая перебранка у противотанкового рва сменилась непрерывным грохотом канонады. Стас с большего представлял замысел арабов — наступать, используя инфракрасные прожекторы. Днём потеряны сотни сирийских танков. Израильтяне стреляли из укрытий, их пушки пробивают советскую броню с двухкилометровой дистанции. Сейчас намечался реванш. Через ИК-оптику их «Центурионы» и «Шерманы» будут прекрасно видны с сотен метров, а евреям останется только ориентироваться по огням пожаров, выстрелам орудий и надеяться на неверный свет сигнальных ракет…

…И впереди разверзся ад. На крохотном участке фронта, чуть более трёх километров в ширину, в прорыв к Нафаху двинулись три танковых бригады и одна моторизованная по сто восемьдесят танков в каждой. В эфире — сплошной треск, крики, ругательства. Советские инструкторы даже не пытались вмешиваться. Если бы Боря начал передавать что-то ещё, только усугубил бы бедлам.

Неугомонный Василий решил перебраться в свою машину.

— Правый фланг отстаёт. Гляну как у них дела.

«ГАЗ-69» скрылся в темноте. Майор вполне обходился без переводчика.

— Послушаем голоса? — предложил Борис. — Разрешите, товарищ подполковник?

Стас кивнул. Сейчас его подопечные — что выпущенный неуправляемый снаряд. Ничего уже не изменишь, только молись, чтоб он попал в цель.

Переводчик привстал на заднем сиденье и потянулся к приёмнику на торпеде. Квятковский терпеть не мог азиатской кричащей пестроты. Абдула огорчал запрет разукрашивать салон в стиле арабской лавчонки. Поэтому вся красота ограничилась меховой накидкой на панели и меховым чехлом на руле — как только у водителя руки не потели. Поверх чёрной шерсти возвышалась магнитола «Саньё». Арабские радиостанции захлёбывались от восторга. Если их воспринимать всерьёз, доблестные сирийские танкисты уже за следующим поворотом должны разглядеть Тель-Авив.

— Мы прошли километров шесть. Какой, к бениной маме, Тель-Авив? — возмутился Стас.

Абдул грянул укоризненно: почему не радуешься за нас, начальник? Борис легкомысленно покрутил головой на тонкой шее, его школярские очки чуть не свалились с носа. Благодаря очкам и длинной сопелке он чрезвычайно походил на еврея, оттого постоянно оправдывался — в военные переводчики берут, проверяя родословную строже, чем в ваффен-СС.

— Не врут, товарищ подполковник, просто немного преувеличивают для поднятия боевого духа. Сейчас врагов послушаем.

«Голос Америки» поведал о тяжёлых боях. Американцы рассказывали о прорыве фронта на Синае, на Голанских высотах успехи сирийской армии они оценили скромнее. Глядя на мелькание вспышек под нескончаемый грохот сотен стволов, Стас вдруг подумал — здесь действительно не нужно усердствовать, кидать толпы людей на убой. Голаны отвлекают до половины еврейской армии, а задачи войны и политические вопросы пусть решаются на египетском фронте, где практически нет поселений, не будет и сопутствующих жертв… Додумать эту мысль он не успел, в какофонию сражения вплелась новая нота.

Как басовый ударник перекрывает тяжёлым ритмом другие инструменты, веское слово сказали крупнокалиберные орудия. Среди танковых силуэтов ослепительно полыхнуло. Вспышки повторялись с убийственной частотой, а вблизи их очагов занимались пожаром танки.

— Абдул! Назад! Быстрей шевелись! Мать твою… Скорей!… Шакалий сын!

Стас даже ударил рукой по меховой торпеде, пока араб с треском в коробке врубал заднюю передачу.

— Что это было, товарищ полковник? — сдавленно тявкнул Борис, когда «газик» откатился на безопасное расстояние.

— Не догадался? Самоходы М-109, фосфорные снаряды. Чтоб танк пробило, надо близко попасть. А нашей жестянке… — Стас ткнул рукой в дверцу. — Ей одной искры хватит.

К счастью для сирийских экипажей, фосфорные снаряды быстро кончились. Насколько мог понять Квятковский, арабы обошли позиции израильтян с флангов, там началась «танковая рукопашная».

Какого дьявола…

Стас раздражённо потёр рукой потный лоб и попытался успокоиться, подумать о чём-то другом. Октябрь — и такая теплынь. Дома дожди, мокрые кленовые листья на асфальте, утренние туманы, обильная роса на лобовом стекле «Волги»…

…Главное — дома идиоты не водятся в таком количестве. Вот какого рожна сирийцы бросились в ближний бой? Они утратили преимущество инфракрасной оптики, а у евреев, как ни крути, экипажи опытнее, да и броня у «Центуриона» толще. За ошибки генералов расплачиваются простые бойцы!

К трём часам ночи сирийцы откатились назад к противотанковому рву. С израильской стороны доносились редкие взрывы. Как уяснил Борис из докладов по рации, к евреям проникли одиночные пехотинцы с гранатомётами, фактически — шахиды-смертники во славу Аллаха.

Стас обернулся к личной гвардии из двух человек.

— Поужинаем, военные? Мне жена в последний раз собрала тормозок. И сухпай выдали. Присоединяйся, Абдул, здесь всё халяльное.

— Даже свиная ветчина, — поддел водителя Боря, осмелевший, когда прекратился обстрел фосфором.

Неизвестно, затаил ли обиду араб, скорее всего — нет, привык к чудачествам неверных. Наутро попытался сделать ответный жест и метнулся к полевым кухням. Перед Стасом и Борисом появилось по здоровенной миске бургуля — сухой каши из смеси злаков. Они из вежливости утоптали половину, запив литром воды, а полковник в очередной раз подумал о странностях в организации сирийской армии.

Считается, что сословные пережитки ушли в прошлое — здесь много лет как республика, но сирийцы не зря говорят «ибну-ль-амир амир», что означает «сын эмира — эмир». Тот же Мухаммад, принадлежащий к старинному аристократическому роду, при всём внешнем демократизме побрезгует давиться бургулей. Генерал и его офицеры питаются за свой счёт, жалование позволяет. Но это — в мирное время. В походе командиры не обеспечены питанием. Да и рядовой состав не избалован.

Такой вот парадокс. Евреи воюют «Шерманах» времён Второй мировой войны и «Центурионах» тех же годов разработки, пусть прошедших некоторую модернизацию, если кому повезёт — на трофейных Т-54, зато едой и медициной обеспечены на все сто. У арабов отличные советские танки Т-62, новейшие самолёты МиГ-25, которым в мире нет равных. Но, сэкономив на тушёной говядине, они почувствуют уже через несколько дней, как падает боеспособность плохо кормленой армии.

Поглощение грубой каши проходило под многоголосый рёв дизелей. Сирийская армия получила подкрепление. Видимость вокруг упала до пятидесяти шагов от плотной пыли, перемешанной с выхлопами. К переднему краю двигались бесконечные танковые колонны. Стас вручил Борису кусок тряпки и выгнал из «газика» сторожить да размахивать ветошью словно флажком — вдруг танкист-новобранец наедет на их лимузин и сплющит как консервную банку.

Когда лязг гусениц и грохот дизельных моторов откатился на запад, в поле зрения появились колёсные БТРы, артиллерийские тягачи, установки залпового огня.

— Товарищ полковник, утром, когда вы дремали, радио Дамаска хвасталось, что подмогу пришлют Иордания и Ирак, — Боря прислонился к пыльному боку «козла». — А ещё тысячи добровольцев с Кубы и из КНДР выразили готовность лететь на Ближний Восток защищать завоевания социализма.

— Принято, — кивнул Стас.

— В Хайфе есть Бахайский сад, спускается к морю по террасам с горы Кармель. Когда наши победят, вот бы выбраться на экскурсию… Если евреи его не спалят при отступлении.

На Стаса напало раздражение. По Хайфе гулять? Вряд ли. Опыт, инстинкты военного говорили — что-то неправильное происходит. Потери первых суток наступления совершенно неприемлемые. Участие арабских стран может означать что угодно. Хотят примазаться к сирийско-египетской победе? Или у Дамаска солдаты кончились? Из-за этого кинулись на поклон к соседям, к тому же Ираку, с которым отношения не очень? На переброску иностранцев потребуется до недели, а евреи к вечеру призовут остатки резерва. Успокоиться привычной формулой — здесь не моя война — не вышло. Раздражение полковник сорвал на подчинённых.

— Чего развалился? Дуй к дороге тряпкой махать! Абдул, не спать! Проверь масло, воду — сегодня много ездить. Быстро!

Впереди возобновилась стрельба, страшный смертельный гул, когда грохот тысяч стволов сливается в единый рёв. Над головой пронеслись вертолёты и две эскадрильи «МиГов» — воздушный бой дополнил земное буйство огня.

Стас неожиданно вспомнил разговор с дирижёром из оркестра Белорусского военного округа. Тот говорил: основная работа на репетиции. На сцене могу вместо себя метроном подставить, чтоб ритм задавал, и оркестр сам сыграет. Руками я машу для публики.

Так и у военного советника. Репетиции давно завершились. Оркестр играет как умеет, местами фальшивит немилосердно. Уже ничего не изменить, не поправить и руками водить не нужно — публика не видит. Полковник подумал: если не кривить душой — для него эта война окончена. Больше ничего он не сможет сделать.

Глава восьмая. София. 7 октября. Тель-Авив — Галилея 

Стук швейной машинки разбудил Рахель. В ночной рубашке, заспанная, девушка вышла в гостиную, где ещё сутки назад их семья вела неторопливые беседы по случаю праздника Йом-Киппур. София деловито ушивала по длине брюки от старой армейской формы мужа.

Впервые она работала в Шабат, не смущаясь взглядов дочери.

— Ма! Что ты делаешь?

— Обновку… Мамми, принеси твои ботинки с допризывной подготовки.

Мама и дочь встретились взглядами. Машинка умолкла.

— Ма… Ты куда собралась?

— В Хайфу. В госпиталь к Соломону. Гражданскую могут не пустить.

В любой другой стране это не сработало бы. Полная женщина сорока четырёх лет без малейшего намёка на военную выправку, в оливковых брюках и в такой же куртке без погон ни за что не сошла бы за армейскую служащую. Но не в Израиле.

София втиснула ступни в узковатые армейские башмаки. Место, где у большинства женщин талия, опоясалось широким ремнём. Она беспардонно заглянула в мужнин арсенал и убедилась, что пистолет тот уволок с собой. Тащить для маскарада тяжёлый «Узи» воительница отказалась.

Рахель наскоро приготовила завтрак. Пока мать примеряла боевые доспехи, собрала ей еды в дорогу. Оценив заботу, София наказала дочери:

— Будь осторожной, мамми.

— Я тебя умоляю, кто бы говорил! Ма, но зачем тебе это?

Она всплеснула руками, не в силах точно ответить. Разве что по-еврейски — другим вопросом.

— А ты всегда точно знаешь, почему делаешь свои обычные глупости? Ну и я не знаю! И оставаться здесь не могу. Оба они на севере. Арабы бомбят всё подряд. И госпитали. Если ударят по Хайфе, я должна быть рядом с Соломоном! И к Якову ближе. Если его ранят, привезут, наверно, в тот госпиталь… В конце концов, в сорок восьмом я закончила медкурсы Хаганы.

— Четверть века назад! — сварливо заметила Рахель, чувствуя мамину неуверенность. — Знаешь, как медицина ушла вперёд?

— Зато конструкция еврея не изменилась. Зашила штаны — зашью и раны. Всё, не уговаривай меня.

Они обнялись. Рахель зарыдала. Не плакала так, когда уезжали отец и Соломон — они с Софией ещё толком не знали, что именно началось в Судный день…

В Хайфе вольноопределяющуюся медсестру разочаровали — самаль Зорин ночью убыл в Цфат, там развёрнут военный госпиталь при медицинском центре Зив. Стараясь не оборачиваться к санитарам, что выгружали носилки с людьми из машины у хирургического корпуса, София бросилась к автобусной остановке. До Цфата каких-то семьдесят пять километров. Привыкшая к микроскопическим расстояниям Израиля, без Синая укладывающегося в два воеводства Польши, женщина кипела раздражением и от этого препятствия.

Автобуса не дождалась; её подхватил недавно виденный армейский грузовик. Через аромат чесночной еды в свёртке водителя, такой неуместно домашний, пробился жестокий запах войны — крови, лекарств и рвоты.

Если госпитали у Пурпурной линии не справляются с наплывом раненых, сколько же убитых? И это в первые часы войны…

В Цфате Соломон глянул на мать с изумлением, потом застеснялся испачканной униформы. Недокуренную сигарету спрятал в кулаке, словно школьник. София вправе ругать за курение дома, но в армии… Сказывается привычка.

Они стояли в коридоре у приёмного отделения.

— Ночью хоть на минуту присел?

— Конечно, ма. Только к утру начался наплыв. Такого насмотрелся… Каждый второй — танкист. С ожогами, с осколочными… Ты не волнуйся, отец не поступил.

У Софии родилась внезапная идея.

— Я же знакома с одним из начальства — с Бен-Галем. Он из наших, из польских. Скажи, как связаться с ним через штаб в Нафахе? Попрошу узнать его, где Яков.

— Мама! — Соломон страдальчески заломил руки. — Как ты себе это представляешь? Он — командир бригады, ведёт бой, и тут жена его офицера спрашивает, как там мой Яша, хорошо ли кушает? Не спорь со мной, ма! Тем более — нет никакой гарантии, что папу отправили именно на участок Бен-Галя.

— И что? — София даже ногой топнула. — Это наша армия! Она живёт на наши налоги! Я имею право знать… Впрочем… Прости. Если не положено, то ничего не получится.

— Обещаю тебе спрашивать у каждого танкиста, не слышал ли он о саале Зорине. Хорошо? Теперь — отправляйся домой и жди нас. Обоих.

— Нет уж. Раз припёрлась в такую даль, чем-нибудь буду полезна. Кому мне писать рапорт о зачислении?

Сын оглянулся с кислой миной.

— Не знаю, кто из начальства по кабинетам… Все у столов. Слушай, ма. Я тебе найду халат и шапочку. Просто помогай готовить к операции раненых. А вечером уедешь в Тель-Авив. Договорились? Или тебя непременно на довольствие ставить?

София согласилась, твёрдо решив выполнить только первую часть сделки — приступить к работе. Возвращаться домой или остаться — вечером определится.

К вечеру каждая пара рук была на счету.

…Молодого резервиста, всего лишь пару часов пробывшего на передовой, доставили с перебитыми руками. Одна болталась на лоскутке кожи, вторая, раздробленная по ключицу, была похожа на кровавый фарш в рукаве куртки. Бледный солдатик непрерывно говорил, не открывая глаз, повторял одно и то же.

— Руки! Главное — руки спасите. Без рук я никак. Я товары вожу в магазин. На мне кредит. Я не смогу шофёра нанять. Не погашу кредит — банк заберёт магазин. Нельзя мне без рук. Совсем нельзя, без рук я разорён…

Соломон больно шлёпнул его по щеке.

— Не трусь! Армия тебе поможет.

Тот, похоже, не услышал и продолжал сокрушаться о руках. Соломон разрезал на нём одежду, обмыл раны, отхватил ножницами оторванное предплечье. Вторую руку, размозжённую по самоё плечо, должен был ампутировать хирург. Но парень умер до операционной.

София осторожно закрыла ему глаза.

— Только еврей перед смертью продолжает волноваться о своём магазинчике…

Потому что его маленький бизнес был осколком той — нормальной жизни, с обычными заботами — подвозом товаров, торговлей, выплатой ссуды. Солдат ушёл в вечность, думая о мирных днях, а не о войне.

Затем наступил черёд ожоговых, страшно обгоревших в танке. Когда Соломон убрал с одного из танкистов обрывки комбинезона и начал обрабатывать раны, мужчина вдруг отвёл его руку и произнёс совершенно спокойно:

— Видишь, доктор, просто царапина. Замажь йодом, и я возвращаюсь в батальон. Нашим там хреново!

Чудовищный жар спалил нервные окончания, а может — от страданий внутри раскалённой бронированной коробки танкист тронулся умом и потерял чувствительность. Его смогли перевязать, только вкатив мощную дозу успокоительного.

Во второй половине дня госпиталь начали осаждать родственники раненых. Такое правило в Армии Обороны Израиля — о гибели или тяжёлом ранении военного родным сообщают немедленно.

— Всем ждать! Никого не пускать! — рявкнул какой-то медицинский начальник и был совершенно прав — родственники неминуемо отвлекали врачей, и без того сбивавшихся с ног. Через час разрешили зайти женщине в чёрном, и она присела у койки сына-вертолётчика. Осколки зенитного снаряда не оставили ему шансов. Медик сказал — тот, смертельно раненый, сумел посадить свой подбитый «Хьюи».

Лётчик вытащил руку из-под простыни и вцепился в пальцы матери. Они о чём-то долго шептались. Пробегая мимо с охапкой кровавых бинтов, София вдруг увидела, что парень лежит недвижимо, устремив застывший взгляд в потолок. А мать, сжимая его мёртвую руку, всё говорит, говорит и говорит, не желая прервать последний диалог с сыном. Знает — больше никогда и ничего ему не скажет…

— Ма! Ты куришь?! — Соломон, заляпанный кровью от колен до шапочки, вывалился из больничного ада в сумерки, с востока подсвеченные вспышками — там, видимо, не стихал воздушный бой.

София опустилась на низенькую скамейку. Бегство из приёмного отделения — из какофонии воплей, стонов, причитаний, молитв, русского мата — не спасло её, эти звуки продолжали преследовать во дворе. Наверно, они останутся с ней на всю жизнь. Тёплый октябрьский вечер, уютный вид на темнеющее вдали озеро Кинерет, окружённое тёмно-синими холмами — всё проскочило мимо сознания, переполненное вибрацией боли десятков тяжелораненых.

— Не курю. Но что мне остаётся?

Она пробовала только в юности, ещё в Польше. Неумело раскурила вторую от спички Соломона, затянулась и даже не закашлялась. Вообще ничего не почувствовала, кроме горечи. Пережитое днём притупило восприятие.

— Дрянь какая! Правильно я тебя ругала.

Профессиональные медики умеют отстраниться от страданий пациентов, иначе просто сойдут с ума. Но после войны, если, конечно, Израиль уцелеет, даже самым стойким из клиники в Цфате понадобится реабилитация. Что уж говорить о волонтёрах…

Вскоре прибыла очередная партия танкистов, среди них — сагам (лейтенант), он был первым, кто хоть что-то слышал о саале Зорине. Его группу сагам встретил южнее Эль-Кунейтры — значит, Яков тогда был жив и здоров.

София встряхнулась. Слова раненого взбодрили её больше, чем литр кофе или сигарета Соломона. Она расстегнула молнию на комбинезоне танкиста и принялась аккуратно срезать форму кусок за куском, влажными тампонами отмачивая ткань, где она пропиталась кровью и сукровицей.

Сагам нервно потёр щетину. От плотной копоти, что не смоешь простым умыванием — она накрепко въелась в кожу, офицер выглядел до черноты загорелым.

— Больно, дьявол! В танке не замечал. Слушай, здесь есть свободная койка? Я вторые сутки на ногах, посплю хотя бы часа четыре… — он наклонился к уху Софии. — Сможешь найти мне чистую форму? Утром всё равно сбегу обратно в бригаду!

Глава девятая. Яков. Голанские высоты. 7 октября 

Ночь превратила его в подобие зомби.

Он двигался и выглядел как человек, даже подавал команды, но накатила неодолимая отрешённость. С ней пришла непростительная заторможенность. Происходящее вокруг казалось нереальным.

К полуночи от 188-й бронетанковой бригады в строю сохранилась разве что половина. Воевали осторожно — «Центурионы» прятались в глубоких ямах, выкатывались по башню ради единственного выстрела и тут же ныряли обратно. Всё равно несли потери, арабов было слишком много, и они моментально пристреляли позиции. Место приходилось менять, перегоняя тяжёлые неповоротливые машины под шквальным огнём. И с каждой переменой рубежа сирийцы отвоёвывали три-четыре сотни метров.

Ночью арабы засыпали противотанковый ров и хлынули вперёд всей массой. Но в густом дыму и плотной пыльной пелене они утратили важный козырь — инфракрасные глаза. Видимость упала до сотен, порой до десятков метров. Очередную «пятьдесятчетвёрку», подсвеченную пожаром из подбитого «Центуриона», Яков вдруг увидел так близко, что, не гаркни водителю «стоп!», их танк уперся бы в сирийца орудием.

Снаряды, их всего семьдесят два в укладке «Шот Галя», расходовались с чудовищной быстротой. В дыму среди пожарищ и свистящих осколков сновали джипы — солдаты вытаскивали снаряды из подбитых, коптящих «Центурионов» и развозили их действующим экипажам; сколько из этих смельчаков погибло от взрыва боекомплекта — одному Богу известно.

На рассвете группа Зорина, в которой уцелело три танка, получила команду отъехать на километр в сторону и соединиться с другой группой. К югу от Эль-Кунейтры уже не сражались батальоны и роты — только пары и одиночные танки. Также прибывало и подкрепление — по одному танку или по два. Рафуль не смог сколотить из резервистов нормальную воинскую часть и бросить в контратаку, любое пополнение тотчас отправлялось латать дыры, коих зияло куда больше чем машин и экипажей…

Утром сильней, чем дефицит снарядов, Яков ощутил отсутствие пулемёта. Пока бронетехника ждала своего часа на консервации, какой-то умник забрал их «Браунинг» якобы в ремонт и не вернул, но прикрыл установочное место белой ветошью в трогательный цветочек, чтоб не ржавело. Снимать пулемёт с другой машины, главное — проводить замену по документам, сааль счёл непозволительной тратой времени. Впереди двинулся «Центурион» сагама Бергмана, но их пулемёт не успел сделать ни единого выстрела.

Сначала Яков увидел подбитый Т-55. Обгоревший, с сорванными гусеницами, он походил на труп военного с босыми ногами, чьи сапоги стянули мародёры. Из-за танка спокойно шагнул сирийский солдат с РПГ-7 и автоматом за спиной. Он припал на колено, труба легла на плечо, и дымный след ракеты воткнулся в борт головного «Шот Каля».

Зорин был едва знаком с теми парнями — впервые увидел их накануне вечером. Когда подбивают танк товарищей, смотришь невольно, как бы ни был занят боем — распахнутся ли люки, выпрыгнут ли ребята…

Араб отшвырнул пустую трубу и срезал высунувшегося Бергмана очередью из «Калаша».

— Дави! — заорал Яков.

Словно чувствуя безнаказанность, сириец спокойно сменил рожок автомата. Длинная очередь хлестнула по броне. Наверно, он целил в перископы, фары, антенну. И ничуть не трусил при виде пятидесятитонной махины, что неслась на него, исторгая надрывный рёв дизеля.

Где же те, привычные по Синаю арабы, что разбегались при одном только виде израильских танков? Какое волшебство прибавило им мужества?

Когда до «Центуриона» оставались последние метры, и уже тень от башни закрыла стрелка, он бросился ничком вперёд, точно посредине между гусениц. Водитель танка ударил по тормозам, потом газанул и развернулся на месте.

Яков открыл люк. За кормой на пыльной земле осталось только продолговатое влажное пятно.

Зорин бросил пальцы ко лбу, отдавая честь в уважении к смельчаку. Наверно, солдат умер в полной уверенности, что в следующий миг, как павший в джихаде воин Аллаха, он вознесётся в райский сад.

А Голанские высоты ничуть не напоминали рай. Трое выживших из экипажа Бергмана забрались на броню танка Якова.

В назначенном месте встрече темнел одинокий «Центурион», с возвышенности он изредка постреливал в сторону сирийских позиций.

Его командир, скалясь на все тридцать два на закопченном до черноты лице, что совершенно не соответствовало обстановке, представился Цви Грингольдом. Он был симпатичным парнем с чуть вьющимися льняными волосами, совсем славянской наружности,

— Да, группа. Нас трое — ещё наводчик и заряжающий.

Яков воздержался от глупого вопроса — где остальные танки группы. Заинтересовало другое — зачем палит в белый свет.

— Команда — выпустить по снаряду в подбитые танки. Включая наши. В Нафахе считают — там могут прятаться сирийские артиллерийские корректировщики. Сааль, у тебя водителя лишнего нет?

— Твой ранен?

— Хуже. Тронулся.

Молодой пацан лет восемнадцати сидел у танковой кормы. Он мелко трясся и непрерывно бормотал.

— Забирай водителя, есть свободный. Кстати, у тебя еды не найдётся? Всю ночь даже отлить времени не было, не то что пожрать.

— Найдём, — кивнул Цвики и взъерошил пятернёй грязную шевелюру. — От Аарона рюкзачок остался. Ему уже не надо…

Яков не выяснял, что стряслось с прежним владельцем. Теперь это потеряло смысл.

В короткой паузе они чуть пополнили снарядов и даже скрутили «Браунинг» с подбитого танка. А потом сирийцы навалились со всей дури.

День сложился ещё тяжелее, чем ночь. Линии обороны как таковой уже не было, с израильской стороны действовали одиночные отряды, они били во фланг прорывающимся сирийским частям. Зорин оглох от стрельбы, горло саднило от порохового дыма, глаза, полные слёз, ни черта не могли разглядеть сквозь пыльные перископы. Рискуя получить шальной осколок, он поминутно выглядывал из верхнего люка. Сам не понимал, как остался жив до самого вечера, наверно, потому что не лез в ближний бой и уводил «Центурион» вглубь холмов после каждого укуса.

Они проигрывали бой за Голаны. Сирийцы теснили лохмотья 188-й бригады к мостам через Иордан, возвращая потери прошлой войны и вплотную приближаясь к Галилее.

К середине дня Яков привёл свой «Шот Каль» к Нафаху, весь в отметинах на броне и без единого снаряда в укладке. Вылез и без сил опёрся на надгусеничную полку. Корпус опутали «нити смерти» — обрывки проводов от русских управляемых ракет. Чудо, что ни одна из них не зацепила…

Танк вонял горячим металлом, смазкой, дизельным выхлопом и пороховой кислятиной. Этой стальной громадине Яков был обязан жизнью.

Через час арабы обошли Нафах с юга, угрожая заключить его в кольцо. Прямо около штаба дивизии начали рваться гаубичные снаряды. Близким разрывом Зорина швырнуло на землю, рядом упал его наводчик. Парень так и не смог подняться — осколок впился ему в горло. Яков прижал руку к его шее и начал звать на помощь, чувствуя горячие струи крови под пальцами. Пока подбежал медик, парень побелел, глаза закатились. Осталось только опустить ему веки.

Рафуль велел эвакуировать из Нафаха остатки гарнизона. Прикрывать отход он приказал отряду из четырёх танков и полусотне пехоты, фактически — смертникам. «Шот Каль» Зорина отправился в роковой бой с неполным экипажем…

* * *

Услышав о падении Нафаха, Голда Меир распорядилась установить ядерные заряды на подвески «Фантомов». Команда на вылет теперь могла последовать в любую минуту.

Глава десятая. Анна. Дамаск. 8 октября 

Гробы вдруг взлетели в цене. Не глядя на бравурные радиосообщения о продолжающемся успешном наступлении и выходе к старой границе, у сирийцев появилось подозрение — далеко не всё складывается так хорошо, как вещают в новостях. Значит — гробов понадобится много.

Анна попросила, чтоб Маше позволили провести последнюю ночь дома. Пусть временная квартира, пусть абы как обставленная, зимой промерзавшая без центрального отопления, но здесь хозяйка жила, здесь наводила уют, крутилась у зеркала, прихорашиваясь, мерила платья… Тут она полежит с открытым лицом, потому что девятого её зашьют в цинковый гроб навечно, и в этой коробке несчастная улетит в Союз.

Нижнюю часть тела, потерявшую всякую форму под прессом многотонного перекрытия, Анна с помощью доброй арабской соседки замотала клеёнкой. Женщина хоть и ворчала, по мусульманским обычаям полагалось хоронить до ближайшего захода солнца, но сделала очень много. Она же подарила траурный чёрный платок. На Ближнем Востоке смертность высокая, практически все получают печальный опыт омовения и подготовки покойников к погребению.

В квартире Василия и Марии царил беспорядок — Маша не успела прибраться, хотела выехать с мужем пораньше, когда шестого он торопился в штаб. Анна тихонько собрала модные журналы, вырезки, уложила вещи в шкаф.

Адъютант генерала Макарова обещал известить майора о гибели жены. С какой деликатностью это пройдёт у военных, Анна предпочла не думать.

Письменный стол и кухонный вытянулись в линию. Покойницу обрядили в её любимое лиловое платье, совсем не траурной расцветки — пусть наденет его в последний раз, и плевать на обычаи. Анна уложила ей волосы и чуть напудрила лицо, оттеняя мертвенную бледность. Без накрашенных губ и яркой туши соседка выглядела неузнаваемо.

Завтра самолёт увезёт ещё два гроба. Погибли два советника командиров механизированных бригад. От Стаса никаких вестей. Наверно, он до сих пор не знает, что жена застряла в Дамаске. Решено! Она улетит тем же рейсом.

Тянулись часы. Арабская помощница ушла. Анна подумала — до чего же несправедлива жизнь. Мария всегда была окружена людьми, общительна, заводила море приятельниц, провоцировала массу мужиков. Но мужчины на войне, их жёны срочно покинули город. Даже Василий далеко — успеют ли ему сообщить, успеет ли приехать попрощаться?

А родственники даже не увидят. Пожилая мама получит цинковый гроб с известием — внутри твоя дочь. Похороны с прощанием для того и придуманы, чтоб близкие убедились, чтоб осознали — дорогой им человек умер. Всё окончено необратимо и безвозвратно, трагедия свершилась. А тут? Сынишке их скажут: ящик — это твоя мама. Опустят в землю безликий металлический короб с безвестным содержимым… Наверно, в подобной ужасной ситуации Анна добилась бы вскрытия гроба, не страшась запаха тлена. Смерть любимого страшнее любых запахов в мире!

Сквозь закрытые стёкла просочился звук тормозящего грузовика, хлопнула дверь в подъезде. Через минуту в квартиру ввалился донельзя грязный и измученный Стас. Судя по изумлению, с каким глянул на жену и на покойницу, ясно было — он до сих пор не в курсе про опоздание на корабль первой и гибель второй.

— Вот так! — у Анны первой нашлись слова. — Василию сказали?

— Нет.

Голос Стаса звучал глухо. Он опустился на стул рядом с Анной.

— Надо сказать…

— Нет! — он печально мотнул головой. — Я посижу… А ты сходи к соседям. Пусть принесут ещё пару столов. Для второго тела. Вася внизу.

Анна прижала пальцы ко рту. Как же так?! Обоих сразу!

На ватных ногах вышла из квартиры, движимая непонятным порывом спустилась вниз, словно надеясь — это наваждение или дурная шутка, или она не так поняла… Но в кузове «ГАЗ-66» лежал укрытый брезентом свёрток, и водитель сириец подтвердил — да, это советский офицер. Переводчик Боря, такой же пыльный как полковник, только вздохнул тяжело. Он явно не думал, что служба военного советника и переводческая работа столь опасны.

Из-под брезента выбилась рыжая прядь.

Вечером в квартиру пришли штабные. Про Анну знали уже все, о Демьянском сипло рассказывал Стас.

— Под Нафахом… Майор выехал вперёд, хотел подсказать, что нужно замкнуть окружение, а не выдавливать евреев… Их артиллерия дала залп. Прикрывали отход своих. Человек тридцать накрыло.

— Не мучился? — спросил седой подполковник из зенитчиков.

— Думаю — нет. Осколок пробил грудь. Крови почти не было. Значит, сердце сразу остановилось.

— Ясно… В бою погиб, — зенитчик склонил голову. — Мужик настоящий был. А ещё — вчера танкиста привезли, он в башне с командиром бригады горел. Головешка, не опознать.

— Офицеры выполнили свой интернациональный долг до конца, — торжественно провозгласил высокий чин из политотдела, и Анне захотелось ударить его чем-то тяжёлым, а самой взвыть как волк на луну.

Какой долг! Кому? Вася или Маша что-то были должны евреям или арабам? За кого они расплатились жизнью?

Штабисты укатили, массовик-затейник из политорганов что-то бросил про поминки — закончится война, накроем стол, вспомним всех, кого она забрала. Анна не поверила. Если арабы отвоюют хоть метр еврейской земли, праздник будет почище Рамадана, о павших скажут вскользь, чтоб не портить настроение и радость.

Поднялся и Стас.

— Мне пора. Я теперь один инструктор в бригаде.

Они даже не прощались вторично — всё сказано два дня назад. И не призывали друг друга к осторожности — недвижные тела на столах были самым красноречивым предупреждением. Стас открыл дверь в подъезд, когда услышал голос жены.

— Погоди. Лучше скажи — оно тебе нужно? Если ты вообще не вернёшься на передовую, что изменится? Через два месяца на пенсию!

— А ещё одно нарушение приказа в загранкомандировке ни на что не повлияет, — Стас шагнул в комнату и опустился на стул. — Скоро буду молодой и красивый полковник в отставке. Пусть я лично возьму Иерусалим и арестую Моше Даяна, генерала мне никто не даст. Потому что нас здесь нет, — он показал головой на Василия и Марию. — Их тоже как бы нет. Родственникам скажут — утонули, купаясь в Таджикистане.

— Стас… Ты никогда не рассказывал. За что тебя сняли с дивизии после Праги?

Он уронил лицо в ладони.

— Потому что нельзя… А, плевать. Слушай. Ты думаешь — чехи нас с цветами встречали? Как воинов-освободителей? Ничуть не лучше, чем твои поляки после сорок восьмого. Им, видишь ли, не хотелось нашей защиты идеалов социализма.

— Давай без политики. Что там стряслось?

— Дивизию из Польши кинули на Чехословакию. Вдоль границы. Городок есть такой — Ческа Липа, севернее Праги. Шли тремя колоннами. Передали по рации: у местечка Жандов митинг, люди перегородили дорогу. Я туда. Вижу: та-ак, человек двести скопилось. Кто-то стоит, часть на асфальт легла. Август, тепло было.

— А ты?

— В штаб операции доношу: придётся разворачивать полк. Иначе нежелательные жертвы среди гражданских. Мне выписывают пыжа по самые гланды — прибыть в Прагу в расчётное время всеми частями и подразделениями дивизии согласно плана. Точка. То есть как? Применить силу? Пострелять из пулемётов или давить гусеницами? Или что уж там, сразу осколочным бахнуть по толпе? Понимаешь, в чём армейская мудрость — сверху никто ответственность брать не хочет, открыть огонь по безоружным не скомандует. Но — исполняй приказ. А там бабы, дети, старики. Был бы газ какой едкий… Хрен! Мы — армия, профессиональные убийцы, зачем нам нелетальное…

— И ты…

— Приказал экипажам вон из машин, кроме мехводов. Вцепился в ближайшего к танкам ребёнка и уволок в сторону. Схватились с демонстрантами. Так мы часа два с ними толкались, а танки продвигались вперёд по метру. Полк опоздал в Прагу на три часа и бесцельно болтался в пригороде до утра, там и без нас войск хватало. Но мне впаяли «неисполнение», в КБВО спихнули на полковничье кресло. А если бы шмальнули? Хотя бы в воздух. Скандал! Как мне потом объяснили, уже при направлении в Сирию, моё решение было политически верным, но в военном отношении я нарушил боевой приказ, — Стас обернулся к столам с покойниками. — Вася был в курсе моего казуса. Он бы точно не выбрал стрелять.

— Наверно… Но если вы войдёте в Израиль, и получите подобный приказ…

— По мирным — точно не буду. Если от меня это зависит. Но арабы вряд ли послушают. Злые как черти. Их столько накрошило за пару дней…

— А по радио говорят…

— Да выключи этих врунов и не слушай, — перебил Стас. — Наступление выдыхается. В бой брошены последние резервы. А Израилю идёт помощь из Штатов, евреи со всего мира слетаются.

Он повернулся к жене и взял её за руку.

— А ты… — у Анны на глазах навернулись слёзы.

— А я не могу их бросить. Знаешь, когда воюешь сам, когда гибнут твои друзья, да просто парни, с которыми час назад разламывал хлебные лепёшки… В общем, я больше не хочу говорить — это не моя война. Но буду благоразумен. Ты летишь с «двухсотыми»?

Анна внезапно передумала, который раз за последние дни.

— Нет. Жду тебя. Вася… Ты знаешь, у них с Машей были проблемы.

— Знаю. Он говорил, — Стас отвёл глаза.

Видно, знал что-то такое, о чём не захотел в своё время поделиться с ней. Но сейчас не сподручно было выпытывать.

— В общем, она его не ждала. Из-за этих проблем, — Анна прикусила язык. Нельзя такое говорить при супругах, даже если оба мертвы. — Не важно. Не ждала и всё тут. А я тебя буду ждать! Любым. Не хочу вместо мужа получить цинковую коробку. Ты обязательно… Слышишь?! Обязательно возвращайся живой!

Она вцепилась руками в его комбез и встряхнула так, что по комнате проплыло облачко пыли.

— Хорошо. Жди…

Глава одиннадцатая. Стас. Голанские высоты. 9 октября

Когда он сказал жене, что «не моя война» ушла в прошлое, в себе ещё не до конца разобрался. Длинные ряды трупов, укрытых брезентом, Стас воспринял как жестокую прозу непрерывных боёв. Сирия и Ливан не признали Израиль, никогда не подписывали с ним мирный договор, поэтому кровопролитие к северу от Кинерета продолжалось десятилетиями, сейчас только более острая фаза. А как профессионал-военный полковник был возмущён, что угроблено столько людей и техники — и лишь для того, чтоб протолкнуться к старой границе, о захвате Галилеи и речи нет. Зато умеют образцово маршировать на плацу!

На самом деле, его по-настоящему тронула смерть Маши.

Было страшно неловко видеть её тело, кое-как задрапированное, вдобавок — в присутствии жены, сознавать, что столько раз испытывал постыдные желания, более того, однажды позволил себе уступить им, подумывал сгонять в Дамаск в ночь на седьмое и оторваться… пока её муж отдувается за обоих на передовой.

Маша совсем не красивая. Простецкое, даже немного вульгарное лицо. Привлекательность ей делала косметика, мимика, смех… Смерть сбросила эти козыри в отбой.

Словно Всевышний, в чьё существование Стас практически не верил, ткнул его носом в два мёртвых тела — вот женщина, с которой грешил, вот её муж, за чьей спиной развлекался. Рядом твоя законная супруга, она не уезжает из Дамаска и готова ждать тебя под бомбами, возможно — точно так же лечь на холодные доски стола с навсегда закрытыми веками. А сам, полковник, обдумай это и живи как знаешь.

И тогда мысли скакнули в другую сторону.

Нет! Они не имеют права убивать наших женщин!

— Вы что-то сказали, товарищ советник?

Бригадный генерал Мухаммад неторопливо завтракал, сидя на складном стуле позади шеренги бронетехники. Небо закрыла маскировочная сеть. Спешить с едой он не мог по уважительной причине — левая рука и половина головы в бинтах. Ранение и безжалостный разгром его бригады здорово сказались на поведении генерала. От былой уверенности не осталось и четверти. Стаса он теперь не отпускал ни на шаг, советуясь даже по пустякам. То ли надеялся, что иностранный консультант сумеет вернуть победу, то ли страховался на случай разбирательств: каждое действие оговорено с инструктором, ему и нести ответственность.

Мухаммад ел по сирийскому обычаю — без столовых приборов. Сложенной пополам лепёшкой зачёрпывал халяльную говядину с рисом. Изменение положения при генерале только в одном сулило Стасу улучшение условий — впервые за дни войны удалось плотно поужинать и позавтракать горячим.

— Думаю, товарищ генерал. Будет приказ закрепиться на старой границе или наступать к Цфату?

— С кем наступать? — Мухаммад повёл лепёшкой в сторону уцелевшей техники. — Полтора десятка танков исправны из всей бригады, командиры батальонов убиты или ранены… С чем наступать, товарищ полковник?

— Мы же не знаем, как дивизия докладывает наверх. Будем реалистами. В рапортах принято завышать успехи и занижать потери. Не удивлюсь, если главный штаб сухопутных сил рассчитывает, что у нас половина техники боеспособна.

Бригада прорвала оборону евреев. По военной науке, развить успех должны свежие соединения, что не были задействованы до сего дня. Но резервов нет. Есть только обещания — иракские танковые войска на подходе. Бросятся с марша в бой? Сомнительно.

Севернее сирийские части захватили Эль-Кунейтру, Нафах и тоже застряли. Самое неожиданное — бросили продвижение египетские союзники. Если бы дипломатам прямо сейчас подписать прекращение огня по фактической линии фронта…

Запад взорвался артиллерийской канонадой. Примчался офицер, размахивая бланком донесения — евреи начали артподготовку и выдвигают танки. Через полчаса посыпались сообщения об атаках израильтян на всём фронте от Кинерета до горы Хермон.

— Значит, такова воля Аллаха, — с ноткой фатализма заключил Мухаммад. — Я соберу остатки бригады в танковый батальон и сам поведу его навстречу евреям. Как вы посмотрите, если предложу занять место рядом со мной в танке?

Иными словами — послать к бениной маме инструкции советского командования в Дамаске. По правде, Стас давно уже о них забыл. Но если самому лезть под броню, зачем ему раненый и, честно говоря, не самый квалифицированный сирийский командир?

— При всём уважении: вы ранены. Прошу разрешения, товарищ генерал, мне возглавить контратаку.

— В самом деле? — Мухаммад был, конечно, в курсе, какие ограничения наложены на членов советской миссии. Но его данное обстоятельство не остановило. — Что же, принимайте командование.

Бедняга Борис, давившийся кашей поблизости от начальственных персон, чуть не поперхнулся ею. Увидев отчаянье переводчика, Стас первым делом шагнул к нему.

— Что, думал повоевать и ни разу в танке не прокатиться?

— Да… То я не… Трищ полковник…

— Не мельтеши, — Стас оценивающе прищурился. — Будешь заряжающим. Дело простое, проще перетягивания каната. Абдул сядет за рычаги, он водитель-ас. Пойми, не хочу перед арабами светиться, что советский полковник в бой кинулся.

— Ясно… А наводчик?

— Сам справлюсь. Ты, конечно, можешь отказаться, — он тяжело опустил руку на плечо Бориса. — Но сильно меня разочаруешь. Ты военный или погулять вышел? Ну? Не слышу! Та-ак. Значит — возражений нет. Из карманов всё — вон. Клади в «газоне». Голову замотай арабским платком. И не трясись, прорвёмся.

План Мухаммада — все как один вперёд и с песней — Стас забраковал. Остатки бригады вытянулись в линию, ощетинившись от ударов с воздуха «Шилками». Один «шестьдесят второй» и шесть «пятьдесят пятых» выползли навстречу израильской группе. За танками следовала сотня пехотинцев на БТРах. Стас расставил танки уступом, под углом к дороге, используя ямы и насыпи, что евреи готовили для своей обороны.

Достаточно было пролететь одному вертолёту или разведывательному самолёту, чтобы ухищрения раскрылись, а позиции пехоты накрыла артиллерия. Не случилось. Воздушные бои кипели севернее, к тому же от арабов ждали обычных — до тупости прямолинейных действий.

Стас ругал себя за опрометчивость. С кресла наводчика он практически ничего не видел, только узкий сектор в прицеле, а с места на место особо не поскачешь. Кровь из носу нужен четвёртый член экипажа! Боря, в танковых делах бесполезный, был полностью занят переговорами с другими экипажами. Лишённый возможности стрельбы, командирский Т-62 держался позади.

Одним «пятьдесят пятым» и парой БТР-60 Стас пожертвовал. Они кинулись наступающим евреям в лоб и немедленно были расстреляны. Пропустив победителей первой стычки мимо себя, пять танков выскочили наперерез «Центурионам» и «Тиранам». Били, целясь в борт, метров с трёхсот, тут же меняли позицию.

Израильские танки сломали строй. Некоторые пустили дым и прекратили движение. Стас со злорадством увидел — вражескому командиру явно не по душе, что арабы вдруг начали биться расчётливо, а не швыряя бронированные массы в лоб. Если бы так с первого дня, сирийцы уже точно мыли бы сапоги в Средиземном море!

Евреи отступили и рассредоточились, начали искать укрытия за холмами. «Центурионы», кроме толстой брони, имели ещё одно преимущество — стабилизатор орудия. В советских танках для прицеливания требовалась полная остановка, сильно облегчавшая работу наводчикам противника.

Посыпались доклады о повреждениях.

— Теряются наши, командир, — поделился впечатлением Борис. — Первый кураж прошёл.

— Надолго их не хватило? Ладно, покажем, как нужно воевать.

Стас подхватил бронебойный выстрел в четверть центнера весом и вогнал его в чёрное жерло казённика, сам переместился к прицелу.

— Абдул! Разрушенный сарай на два часа, сто пятьдесят метров, видишь? Двигай и спрячься за ним.

Танк выполз из безопасного укрытия, но спрятаться за субтильной преградой не успел. Прямо по курсу на мелкий холмик вылез «Центурион».

— Короткая! — скомандовал Стас и поймал сеткой прицела высокую морду израильтянина. Сам себе крикнул «выстрел» и тут же рявкнул на Абдула. — Сдавай назад!

Увиденное заставило взвыть от разочарования — на израильском танке ни единого следа попадания. И только поспешное бегство на задней передаче спасло, еврейский башнер тоже промазал.

Так продолжалось минут сорок — то с одной, то с другой стороны происходили осторожные вылазки и обмены выстрелами. Израильтяне пробовали обход с флангов, Стас маневрировал своим карманным войском, отбивался и медленно пятился к основным позициям бригады. Шёл второй час боя, полковник восьмым чувством ощущал: всё складывается нормально, евреи несут потери, их атака увязла. Нужно тянуть время, держаться до прихода подкреплений, играть на нервах… Только бы никто не сорвался, не погорячился раньше срока!

Терпение лопнуло у израильтян. Они вызвали вертолёты.

Сначала Борис заорал: воздух! Потом взревели «Шилки».

Стас высунулся из люка. «Хьюи» выскочили над холмами буквально на пару секунд. Грянул ракетный залп, вертолёты тут же прижались к земле.

— Абдул, вперёд! — прокричал Стас. «Пятьдесят пятые» тоже меняли позиции, чтоб поднявшиеся вертолёты увидели совсем другую картину. «Шестьдесят второй» покатился к выкопанному израильтянами окопу и не успел на какие-то пару секунд.

Танк вздрогнул от удара, снизу из боевого отделения взметнулся столб огня.

— Все — вон!

Стас не надеялся, что оглушённый взрывом Борька услышит приказ. Но пламя на боеукладке было красноречивей любых слов — переводчик выпрыгнул из башни даже быстрее командира. А люк Абдула остался закрытым.

Полковник уже был на земле, когда рванул боекомплект. Из открытых башенных люков долбануло так, что вынесло барабанные перепонки, бросило вперёд. И почти синхронно в трёх десятках метров распустился огненный куст. Взрывная волна швырнула обратно к танку, голова врезалась во что-то твёрдое, мир провалился в спасительную звенящую тьму…

Он очнулся от пинка по ногам. В ушах — тот же звенящий гул, сквозь него слабо пробиваются звуки стрельбы.

Проморгавшись, Стас с трудом сфокусировал глаза на близком чёрном предмете. Он оказался дульным срезом автомата.

— Мерхаба! — продрался сквозь звон тонкий юношеский голос. Этот же голос что-то добавил на незнакомом языке, похожем на арабский.

Над Стасом замер худосочный пехотинец в берете, в круглых очках с толстыми стёклами. Полковник зажмурился. Стреляй же, мразь…

Чьи-то руки, явно более крепкие, чем у пацана с автоматом, вздёрнули Стаса вверх. Против воли он застонал. Ногу, руку и грудь пронзила боль. Два сирийца подхватили его и потащили под окрики израильского солдата.

Плен? Да! Худшее из того, что могло произойти — случилось.

Ранен, контужен, сам даже идти не в состоянии. И речи нет о побеге.

Что делать?

Крохотная надежда — еврей принял его за сирийского танкиста. Глумливо кинул «привет» по-арабски. Пленные из стрелковой роты, что тащат под руки, в лицо не знакомы. Рано или поздно война закончится, в чью пользу — не важно, Стас ни на что уже не повлияет.

Если изображать контуженного, не понимающего человеческую речь? Может, удастся сохранить инкогнито до обмена пленными! Исчезающе малый шанс, но другого нет.

Израильский медик выдернул осколки из тела и остановил кровотечение. Вместе с другими ранеными полковника на носилках положили в кузов армейского грузовика. Стас, в Бога не верящий, молился об одном — не бредить, теряя сознание, в бреду он наверняка заговорит по-русски. Тогда его будут лечить по высшему разряду, чтоб предъявить журналистам — вот живое доказательство нарушения международного права! Москва посадила свои экипажи в арабские танки! Лучше до этого не дожить.

Стас провалился в забытьё.

* * *

Моше Даян вернулся в Иерусалим с Синайского фронта, излучая единственным глазом волны оптимизма. Для вящего эффекта он даже не снял провонявшую полевую форму, так и ввалился в кабинет премьера.

Голда Меир выглядела отвратительно. С начала войны она практически не спала. Лицо осунулось, отчего длинный нос казался ещё больше, а побитые сединой волосы сбились вороньим гнездом.

— Удалось?

— Да. Голда… Мы их остановили.

Женщина устало опустила веки.

— Киссинджер, наконец, разродился. Американская щедрость не знает границ — не успеваем разгружать самолёты. Пока Москва ни о чём не договорилась с Вашингтоном за нашими спинами, нужно вышвырнуть арабов с земель Израиля.

— Торгуйся. Теперь нам нужно немного времени, и мы победим.

— Победим? — она навалилась на край стола и раздражённо сжала кулачок. — За такую победу нам спасибо не скажут. Гибнут тысячи! Лишь бы журналисты не узнали о твоей фразе: давай отложим мобилизацию, Голда, чтоб не портить евреям Йом Киппур.

Энтузиазм министра потух. Он двинулся к выходу. В спину его догнал приказ:

— Возвращай бомбы в хранилище. В этот раз не судьба.

Глава двенадцатая. Яков. Цфат. 10 октября 

Присутствие сына у больничной койки Яков стерпел. Всё же военный медик, ему положено. Но София, причитающая так, будто снаряд оторвал мужу голову, буквально выводила из себя. Тем более, ей совершенно не место в прифронтовом городе.

Они пришли к согласию: София торжественно обещала уехать, через полчаса Яков, отправившись на процедуры, подслушал не менее торжественную клятву Соломона ничего не говорить отцу, если мама, оставшись, обязуется не попадаться раненому на глаза.

Под окнами госпитального корпуса два десятка мужчин в чёрных шляпах и чёрных лапсердаках, все как один с пейсами и в очках, собрались в молитвенный полукруг. Наверняка — просили Бога спасти Израиль. Взять автоматы и помочь Израилю своими руками им и в голову не придёт. Зато по окончании войны заявят — мы молились и победили, то есть, как всегда, были правы.

Приняв успокоительное, Яков взгромоздился на койку. Стоило закрыть глаза, вновь вернулся кошмар.

Но теперь это уже была не «тридцатьчетвёрка» на улицах Берлина, а просторная башня «Центуриона» и русско-арабский Т-55 в пыльном стекле перископа. Враг развернул орудие на доли секунды раньше, чем Яков успел прицелиться…

Чудовищный удар в башню, а ты чувствуешь себя будто внутри колокола, по телу и лицу свирепо секут осколки брони, впереди вспыхивает звезда — след оперённого снаряда, на миг раскалившего рваные края пробоины до оранжевого цвета… И вот уже вражеский танк виден через дыру в маске орудия, заряжающий не шевелится… Тянешься к спуску в слабой надежде, что ствол смотрит в лоб «пятьдесят пятому», и с отчаяньем замечаешь, как течёт гидравлическая жидкость из пробитого откатника — стрелять нельзя! Можно только умирать…

Что заставило араба воздержаться от повторного выстрела и не добить «Центурион» — только их Аллаху ведомо. Мотор заглох. Когда гусеницы сирийца прогрохотали вдоль борта, Яков выскребся из танка. Чуть не был застрелен арабской пехотой, затем едва не погиб под «дружественным огнём» — самоходы ЦАХАЛ дали залп по противнику. Количество случайностей, не позволивших прикончить сааля, набралось неправдоподобно большое. Видно, Бог следил за его судьбой и позволил использовать в одном бою запас везения, полагавшийся на всю оставшуюся жизнь.

К другим он не был благосклонен. Когда танкист сгорал в танке, убитый сразу или поджаренный заживо, от него оставался обугленный кусок мяса с костями, иногда — просто спёкшийся жёлтый комок меньше кило весом. Этот комок аккуратно выкладывали на простыню и разламывали, чтобы найти медальон. Собирали всё до крошки, еврей должен быть похоронен целиком. Если танкист вываливался из люка и умирал уже на земле, соскребали лопаткой почву, впитавшую кровь. Она — тоже часть человека!

Яков встрепенулся. Кто-то его тормошил за руку.

— Па! Тебе плохо? Сосед позвал — ты застонал.

— Н-нет… Приснился тот бой, между Кацибей и Нафахом.

Соломон помог ему присесть.

— Слышал — вас здорово там… Кстати, к нам привезли пятёрку арабов-танкистов, раненых. У меня есть друз-переводчик. Хочешь поговорить с пленными? — Яков отмахнулся, но сын был настойчив. — Нам объясняли, что это лучшее средство от кошмаров. Ты воображаешь врага грозным, в большом стальном танке, а увидишь перепуганных тощих пацанов. Пошли!

Часовому у дверей палаты он важно бросил: двое со мной. Яков усмехнулся. Если Соломон когда-нибудь получит диплом врача, будет держаться надменнее премьер-министра.

Четверо сирийских парней, обожжённые, забинтованные, вполне соответствовали уничижительным словам Соломона. Пятый лежал, отвернувшись к стене, голова была замотана пёстрым платком с бахромой.

— Последним доставили, — прокомментировал Зорин-младший, перехватив взгляд отца. — Ни на что не реагирует, часто вздрагивает, стонет. Похоже — сильное сотрясение мозга. Задержим его дня на три, потом отправим в лагерь на юг.

Яков снова почувствовал веселье. Сына распирает от гордости, когда отец, целый сааль, обретается в статусе пациента, существа безгласного, а он, Соломон, воображает себя в роли начальника, хоть даже не врач.

Друз что-то спросил у контуженного по-арабски, потом потряс за плечо и силой повернул на спину. Тот ничего не ответил. Невзирая на наивную маскировку в виде платка, Яков обратил внимание на слишком уж светлый цвет глаз раненого и европейские черты лица. В памяти мелькнул разговор с офицерами разведки. Неужели попался русский? Или другой «доброволец по приказу» из стран Варшавского договора.

Лучше предоставить дело профессионалам, но любопытство взяло своё.

— Соломон, можешь отвести этого пленного в отдельную комнату? Надеюсь, меня он поймёт.

Сын от неожиданности уронил карточку пациента.

— Па… Ты уверен? Зачем оно тебе?

— Есть она догадка.

— Надеюсь, ты не собираешься мстить?

— Зачем? Для него война окончена. Не исключено, что и для меня. Давай, двигай, пухляш.

Неловко чувствующий себя в присутствии друза от такого обращения, Соломон выполнил просьбу. Вместе с переводчиком он поднял человека с кровати, тот встал на ноги и покорно пошёл, хромая. В комнате младшего медперсонала, среди халатов, стопок белья и прочего богатства долговязый сириец послушно сел на стул. Да какой он сириец… В том человеке было нечто неуловимо знакомое.

Когда сын затворил дверь, Яков возвысился над ним и спросил напрямую, вспоминая слова давно не используемого им русского языка:

— Мы встречались?

— Было дело, Яша. На свадьбе гуляли, пока ты, сука драная, не сбежал к своим…

— Тихо! — Яков прижал палец к губам и метнулся к двери, скрипнув зубами — от резкого движения натянулись бинты на ранах, боль выстрелила одновременно в руке и ноге. Наверно, пленный повредился слухом и орёт, не чувствуя громкости собственного голоса.

Он присмотрелся к раненому, ещё не в силах поверить.

Не может быть! Вот так встреча!

— Чего там… Всё равно сдашь меня. Куда денешься! — на полтона тише добавил Стас.

Яков проверил — плотно ли притворена дверь.

— Молчи, поц… В смысле — дурень. Если МОССАД возьмёт тебя в оборот, даже не знаю…

— Зато я знаю. Скандал. Сына выгонят из… А, не важно.

— Кто твой сын? — Яков снова обернулся к двери. — Мой — сержант медслужбы. А у тебя? Тоже в армию потянуло?

— Танкист. На Дальнем Востоке, командир роты, — нехотя признался тот.

— Ой вей! Ему точно бейцы прижмут, коль узнают, что его двоюродный брат во вражеской армии. У вас же всё строго до идиотизма, как и раньше? Есть ли родственники за границей? Национальность отца и матери? — с каждой фразой русский Якову давался легче. Последние годы редко им пользовался. В армии даже выходцы из российских семей, «русские евреи», быстро переходят на иврит, неизменными остаются только энергичные слова, рядом с которыми ругательства богоизбранного народа звучат бледно.

— Катись ты… Почему идиотизм? Мы так живём.

— Ну и живите себе в СССР. Лучше скажи — какого лешего тебя в Сирию потянуло? Тем более — кататься на передовой в арабском танке! Хотелось собственноручно, как на охоте, пристрелить пару-другую еврейчиков? — Яков разозлился и выложил самый бронебойный аргумент. — Мы с тобой уже это проходили. Но ты был на правильной стороне. А сейчас переметнулся к нацистам, мечтающим очистить Ближний Восток? С факелами ещё не маршируете, перед «окончательным решением еврейского вопроса»?

— Кончай нести пургу, что вам втюхивают сионисты, — криво усмехнулся Стас. — «Бог дал евреям эту землю», «земля без народа — народу без земли». Скажи ещё — вы за мир с арабами, но только если мусульман выселить с территорий, где их предки живут сорок поколений. Выбили уже Сирию с Голанских высот, защитили награбленное? — Яков попытался возразить, но у него не получилось ввернуть и слово. — Давай уж, зови МОССАД, чем брехать мне… Им я тоже выскажу всё. И то, что вы варварски бомбите жилые кварталы. И что убили близких мне людей. Вы сами — фашисты. Рано или поздно арабы научатся воевать и припомнят всё. Фрицы гнобили вас, потому что сами были уродами, арабы просто воздадут по заслугам.

На несколько секунд повисла тишина.

— Я понял. Это личное. Тогда любые доводы бесполезны, и что наши бомбардировки палестинских лагерей — это удары по центрам подготовки террористов, тебя тоже не убедит… — еврей потёр пальцами виски. — Слушай меня внимательно. Ты не сознаёшь всей сложности положения. Для Израиля советский офицер — враг хуже арабов. Без вашего оружия и советников мы бы моментом их раскатали, как в шестьдесят седьмом.

— И что дальше?

— Есть только один разумный пусть. Договорюсь с кем надо, объясню, что ты — нормальный человек, исполнявший приказ. Гарантий никаких не дам, просто надеюсь: наши через американцев что-то выторгуют у Москвы, обещая не поднимать шум из-за захваченного советского.

— Охренеть… — Стас содрал с головы грязнущую куфию, обнажив седеющую шевелюру, и Яков только сейчас подумал, как постарел его товарищ за четверть века. — Ты мне это предлагаешь!

— А что я должен делать? Ты — на стороне злейшего врага, но муж сестры моей жены, родственник, мать твою. Евреям полагается заботиться о родственниках, нас слишком мало.

Полковник отрицательно мотнул головой.

— Не хочу такой заботы.

— Не понимаешь… Я тебе должен. Ты вытащил меня из танка в Берлине, я вытащу тебя здесь.

— Ни хрена не должен. Я увёл у тебя Анну.

— Кстати, как она?

— Так… — неопределённо пожал плечами Стас. — В Дамаске, под бомбами. А Софа?

— Уехала в Тель-Авив. Хорошо. Только растолстела сильно. Пойду я.

Стас подскочил и ухватился за рукав пижамы Якова.

— Не смей ничего предпринимать! Если хочешь помочь — не мешай. Дождусь обмена пленными.

— Не дождёшься. Даже я заметил — ты не араб, ещё не узнав. Война стихнет, разведка вцепится в каждого пленного. Надеешься среди Израиля перехитрить евреев?

Стас болезненно поморщился. Неопрятная щетина делала его похожим на бомжа.

— Та-ак… Думаешь, не получится?

— Уверен. Выбор твой невелик. Раз официально русских в сирийских танках нет, дознаватели вправе выбивать любые признания — никто не вступится. Вас ненавидят. Тебя запросто отдадут офицеру, у которого погибли родственники от рук сирийцев. Пожалеешь, что не погиб в бою.

— А ты рекомендуешь мне…

— Переходи на нашу сторону. Уж от допросов с пристрастием постараюсь спасти. Мне нужно твое письменное заявление: находясь в плену под видом араба-танкиста, добровольно сообщаю о своей истинной личности и готов сотрудничать с Армией Обороны Израиля. Тогда, надеюсь, получишь у нас убежище, отправишь Анне вызов на воссоединение семьи, сыну-танкисту тоже. Военным здесь место всегда найдётся. Но учти… — тон его изменился, стал гораздо холоднее. — Тебе придётся встречать людей, чьи друзья и близкие погибли под сирийскими снарядами, сделанными в СССР. В Нафахе мой наводчик умер у меня на руках. Мы не умеем такое забывать.

Стас шагнул к выходу, обрывая беседу. У двери обернулся.

— Знаешь… Ты меня не убедил совершенно, да и я тебя тоже. Каждый остался при своём. Но дело не в том, с кем воевал я или ты. И не в правоте арабов или евреев, кто кому больше насолил. К едреней фене политику. Просто я не перехожу на другую сторону.

— Ладно… Можешь пару дней подумать, пока лежишь в госпитале. Выхода нет. Надеюсь, примешь правильное решение. Мне нужно приготовиться, аккуратно созвониться кое с кем, дело очень сложное, — Яков вздохнул. — Это тебе не слона поить.

Глава тринадцатая. Анна. Дамаск. 11 октября 

У Бори после контузии мелко дрожала голова. В бою на Голанах он потерял очки и не обзавёлся новыми, поэтому подслеповато щурился, часто моргая короткими ресницами под опаленными бровями.

— Полковник Квятковский — настоящий герой, Анна Вацлавовна. И плевать, если особисты выпрут меня из армии. Мы должны были остановить наступление евреев. И остановили!

Офицер из помощников генерала Макарова неприязненно глянул из-за стола на Борю. Ему, протирающему штаны в Белом доме за всё время операций на Голанских высотах, просто делать выводы и так же просто порицать других, нарушивших инструкции. Анна с тоской подумала, что и дальше ей предстоит тысячу раз объясняться именно с такими — диванно-тыловыми воинами. Во всяком случае, в приёмной главы советской миссии всё точно по уставу, включая портрет Брежнева на стене и бюстик Ленина на полочке у капитана-столоначальника.

Реквизит в погонах поднял телефонную трубку, услышав зуммер, и соблаговолил пропустить штрафников в начальственное гнездо. Анна одёрнула себя — хватит думать об этих людях презрительно, каждый делает своё дело. Не всем лезть под пули. Да и Стасу не следовало!

Генерал явно не определился, как вести себя с Анной. С одной стороны — то ли вдова, то ли кандидатка во вдовы советского офицера. С другой — нарушительница приказа об эвакуации, да и обстоятельства последнего боя мужа неоднозначны, мягко говоря. Его колебания были написаны крупными буквами на одутловатом лице.

В отличие от офицеров, несущих службу в сирийских соединениях, Макаров сохранил советскую форму. Тёмные подмышечные пятна на рубашке вызвали у Анны новый прилив раздражения. Её задевало и выводило из равновесия решительно всё, и это не перед месячными. К женским проблемам она привыкла с юности, но муж пропадает без вести не каждый месяц!

Макаров без предисловий приказал Борису повторить рассказ о последнем сражении Квятковского. Тот подчинился, не скрывая — согласился лезть в танк добровольно, не под принуждением полковника.

— Курсант! Вы видели его тело?

— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. С той стороны, куда спрыгнул полковник, ударил новый снаряд.

— И вы не решились посмотреть?

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант. В танке начался пожар, у меня обгорело лицо, расплавилась оправа очков, глаза слезились. Дымом всё заволокло. Я почти ничего не видел, к нашим выбирался ползком.

— В результате боя группы Квятковского продвижение израильской бригады застряло на два часа. Наши сирийские союзники отступили, но удержали фронт до прибытия подкрепления. Однако… — генерал сделал паузу и подлил в голос металла. — Вы нарушили приказ, курсант. Поэтому благодарности не ждите. Контузия тяжёлая?

— Пройдёт, товарищ, генерал-лейтенант.

— Значит — не пройдёт. Я распоряжусь, чтобы вас комиссовали из армии. Высшее образование и квалификацию референта-переводчика получите, но о загранкомандировках придётся забыть. Нам не нужны специалисты, нарушающие приказ. Свободны!

— Есть! — Боря попытался выполнить поворот кругом по-строевому, но чуть не упал. Травма головы действительно была нешуточной.

— Анна Вацлавовна, вам не могу сказать ничего утешительного.

— Но… товарищ генерал! Случай же крайний… Если связаться с израильтянами… Хотя бы через посредников, выяснить…

— Исключено абсолютно! Полковник Квятковский поступил мужественно, но безрассудно. Ещё не известно, чем обернётся его авантюра, — генерал вышел из за стола и шагнул к двери, провожая и одновременно выпроваживая посетительницу. — Лучше бы евреи пробились к Дамаску, чем захватили в плен одного нашего танкиста. Жив он или нет — мы узнаем только по реакции противника, объявит ли он о пленении советника. Двое суток — большой срок. Новости ожидаются или в ближайшие пару дней… или никогда.

— Я буду ждать сколько нужно.

— Не здесь, — Макаров вежливо, но настойчиво взял Анну за локоть. — Собирайтесь и сегодня же возвращайтесь в Союз. Хватит жертв. Вам оформят предписание… Да! Непременно зайдите к майору Опанасенко. Счастливого пути.

Она брела по коридору Белого дома, стены которого расплывались перед глазами от непрошенных слёз. Макаров, как бы ни делал хорошую мину при плохой игре, больше думает о собственной репутации, чем о спасении офицера! Так дошагала до двери Опанасенко.

Невысокий круглолицый майор с танковыми эмблемами и чёрными просветами на погонах совершенно не выделялся бы среди танкистов. А если сменить значки на артиллеристские — был бы не отличим от пушкарей и ракетчиков. Наверно, при нужде затерялся бы среди инженеров или строителей. Принадлежность к особой касте чувствовалась в общении с ним — в сдержанности, выверенности каждого слова, имевшего второй, а то и третий скрытый смысл.

Особист начал с обычных вкрадчивых вопросов, а потом выстрелил в лоб: вы поддерживаете связь с родственниками в Израиле?

— Конечно — нет! Как мама умерла, у меня никаких сведений о сестре. И так у мужа было море проблем — женился на негражданке СССР, это запрещено было, его чуть из армии не турнули, в партию не хотели принимать!

— Допустим, — Опанасенко откинулся на стуле. — А с другими родственниками?

— Сестра покойной матери в Польше, ей уже лет семьдесят. Давно о ней не слышала. И с двоюродными не очень. Вы же знаете, поляки в конце сроковых к бракам с советскими относились… неблагожелательно. Это теперь — братские страны и дружба народов соцлагеря.

— Братские, но всё же иностранные, — гэбист чуть склонил голову и прищурился. — Отец?

Анна закусила губу. Майор решил поковыряться во всех ранках — даже старых.

— Пропал без вести. Убит, наверное. Или был в плену у немцев в тридцать девятом, тогда — передан Красной Армии и сгинул в ГУЛАГе, как другие польские офицеры.

— Вот! — удовлетворённо взмахнул рукой контрразведчик. — Старые счёты, старые обиды, хоть всем известно — польских офицеров в Катыни расстреляли немецко-фашистские захватчики. Поэтому, сколько бы лет не прошло, полковник Квятковский всегда подозревался в нахождении под влиянием его жены, не рождённой в СССР, не заканчивавшей советскую школу, не вступавшую ни в пионерию, ни в комсомол.

Что он несёт… Стас убит или ранен, может — в застенках у евреев, а этот служака перекапывает старое бельё с единственной целью — прикрыть кучей бумаги задницу, если разгорится скандал, и вышесидящие скажут: не проявил бдительности, товарищ Опанасенко.

— Вы совершенно правы, товарищ майор. Скажу лишь, что основатель вашей конторы товарищ Дзержинский тоже родился не в СССР, а в польских Восточных Кресах, как и я. И пионерского галстука у него тоже не было.

У гэбиста впервые проскочила живая эмоция — лёгкая усмешка. Но не от избытка доброты, а, скорее, как у уверенного в себе охотника, увидевшего сопротивление обречённой дичи.

— Решили со мной пошутить. Ладно! Сейчас вам станет не до шуток. При первом сообщении о пропаже без вести гражданина Квятковского я немедленно запросил Москву о дополнительных материалах. На него, на вас. Вам знаком этот человек?

Анна ахнула. На протянутой ротапринтной копии британской газеты отпечаталось групповое фото ветеранов 2-го Польского корпуса, участников битвы за Монте-Кассино. Отец в плоской каске королевских войск улыбался и сиял, как новенький злотый, на фоне каких-то развалин; он же, постаревший лет на двадцать, с теми же бравыми парнями позировал на фоне Биг-Бена. Сомнений быть не могло: в числе четырёх бойцов — Вацлав Збых, полковник в отставке Королевских Вооружённых сил Её Величества.

Последняя капля… Она разрыдалась. Навалилось всё сразу: исчезновение мужа, появление отца из безвестности, девять лет назад он был жив и бодр, наверно — процветает и сейчас, ему нет и семидесяти… Но, получается, после войны, пока Польша оставалась ещё открытым государством, до захвата власти коммунистами, он имел полную возможность приехать домой, найти жену и двух дочек… То есть он бросил, предал их!

— Судя по вашей реакции, вы удивлены?

— Удивлена? Я возмущена! Где-то в ваших чёртовых папках хранилось это фото…

— В той части вашего личного дела, которую вы никогда не увидите, — любезно подсказал Опанасенко. — Вы возмущены? Напрасно. С такими штрихами в биографии не то что в воюющую страну — на пляж в Болгарию нельзя отправлять. И вы зря убиваетесь. Он не захотел вернуться, значит — вычеркнул вас из своей жизни, а себя из вашей.

Или приехал, увидел от дома единственную стену, и спросить не у кого — всех вывезли в Силезию, решил, что погибли… Анна упрямо тряхнула чёлкой. Не время и не место искать отцу оправдания! Но если бы знала, что он жив, нашла бы способ связаться, задать единственный вопрос — почему?! Глубоко вздохнув, она поняла, что у КГБ есть своя извращённая логика, гуманная в их понимании. Тесть — полковник британской армии, даже отставной, сгубил бы подпорченную карьеру Стаса окончательно.

А сейчас уже ничего не исправишь. Будет скандал или нет, если Стасу удастся вернуться — он навсегда невыездной. Простой советский пенсионер.

Увидев, что цель выбить Анну из колеи достигнута, гэбист принялся за своё: в плену гражданин Квятковский начнёт хвататься за соломинку, искать контакты с родственниками жены, чем воспользуются евреи из МОССАД. Опанасенко подчёркивал — гражданин, а не товарищ.

У неё началась истерика.

— Вы ничем не лучше Макарова! Стас может быть ранен, убит, изувечен, а вы только думаете, как бы самим выкрутиться… Будто никто не знает, что Союз воюет с Израилем, но без объявления войны, что наши ракетчики сбивают «Фантомы»!

Тон особиста смягчился.

— Знают. Проблема в другом. Никто и нигде об этом не говорит, но, я думаю, догадаться не трудно. Арабы проигрывают и нынешнюю войну, хоть имели все шансы на победу. Советское оружие терпит поражение перед английским и американским. Неприятно, но это полбеды. Значит — мы просто плохие учителя, а сирийцы с египтянами никудышные ученики, что вполне естественно. А теперь представьте: Израиль кричит на весь мир, что в арабских танках — советские экипажи. То есть их крохотная армия победила наш Советский Союз. О каком сдерживании, о каком стратегическом паритете с НАТО можно тогда заикаться? Мы — посмешище!

Анна протестующе подняла ладони.

— Вы говорите так… что лучше бы Станислав погиб.

— Мне неприятно соглашаться с вами, товарищ Квятковская. Это действительно жестоко. Но вы правы. Я выделю машину с водителем — отвезёт домой и на аэродром.

Она встала.

— Не нужно. У меня предписание на рейс в 20-30. Не опоздаю.

— Хорошо. Прошу вас — не делайте глупости. Не запятнайте личное дело сына. Он — старший лейтенант, командир роты. Одно неверное движение — и дальше капитана не вырастет. Прощайте.

Самообладание вернулась к ней только на улице. Конечно, майор и генерал сказали правду в одном — что-то изменить трудно. Если Стас в плену и ранен, его вылечат. Страшно другое. О суровости израильских спецслужб слышали все. Когда евреи увидят — у них пленник явно славянской наружности, не знает арабского… Они ни перед чем не остановятся.

Стас беззащитен. Своя страна и армия от него отреклась. Его как бы нет. Евреи вольны делать всё что угодно!

Нужен шум. Сейчас наплевать на дурацкую гордость и, тем более, на осторожность, из-за которых так долго не общалась с Софией. Они скверно расстались, но всё же сёстры. И Яков её, ушлый еврей, наверняка занимает какой-то пост в армии там или в полиции.

Нет! Всё не то. И как найти их адрес или телефон? Самолёт через шесть часов, в Союзе она ни с кем не свяжется…

Или отец! Трудно сказать, как он отнесётся к появлению дочки три десятка лет спустя. Небось, давно женат и думать забыл…

Глаз её упал на уличный киоск с газетами. Как же она сразу не догадалась! Рассказать всю историю западному репортёру — про отца, прошедшего через ГУЛАГ и армию Андерса, про бегство сестры в Израиль, тогда евреям ничего не останется, как предъявить Стаса общественности, живого и невредимого. Это нужно сделать прямо сейчас! Там — будь что будет.

Её схватили на пороге офиса агентства «Рейтер» — двое советских в сирийской форме без погон и местный полицейский. Опанасенко ожидал в «газике» с тентованным верхом, куда Анну запихали силой.

— Я арестована?

— Вы ещё адвоката потребуйте, — схохмил особист, и двое без знаков различия заржали. — Просил же: без глупостей. Сейчас едем к вам домой, грузим вещи и сразу на аэродром. В Союзе будете находиться в закрытом военном городке до… ну, как минимум, до конца войны.

На бетонных плитах авиабазы, разогретых ярким октябрьским солнцем, Анна почувствовала — это всё. Больше ничего невозможно сделать. Разве что молится и надеяться на чудо, тем более именно здесь, на Святой Земле, чудеса действительно случаются. Она присела на чемодан под зорким оком сопровождающего. В памяти всплыли слова польской молитвы, выученной с мамой в детстве: Ойче наш, кторый йестещ в небе, них щи свинчи име Твое…

Она надеялась хотя бы на ясность, на крупицу правды — где муж, что с ним, жив ли он. И ответ пришёл. От Бога ли, от Сатаны или из глубин подсознания — неизвестно. Сердце пронзила вдруг резкая боль, идущая извне, бессмысленно жестокая, неумолимая… Страшная в необратимой очевидности принесённого ей известия.

Рядом с «Шилками», прикрывающими авиабазу, расселись кружком и ждали самолёта три офицера. Четвёртым был Борька. Без очков он не увидел или не узнал Анну. Как обычно, переводчик терзал гитару. Его слова, нескладные и душевные, летели над бетонными плитами к жёлтым невысоким горам.

Среди пожарищ и развалин, где каждый дом смердит огнём,
По узким улочкам Кунейтры идёт пехотный батальон.
Скрепит стекло под сапогами, звенят железом каблуки,
А за плечами, за плечами блестят примкнутые штыки.
Стреляют здесь не для острастки, идёт военная гроза.
Из-под арабской жёлтой каски синеют русские глаза.
В атаку вместе с батальоном хабиры русские идут.
Их обожжённых, запылённых как избавителей здесь ждут.
Без звёзд зелёные погоны идут с солдатом наравне.
Идут чужие батальоны в чужом краю, в чужой войне.
Хоть есть причина для кручины — кому ж охота умирать.
Держись, браток, ведь мы мужчины, не нам жалеть, не нам стонать.

Эпилог 

На высокой могильной плите были аккуратно выбиты арабские надписи. Женщина в чёрном платке, ополчившаяся на трёх приезжих, зачем-то гулявших по мусульманскому кладбищу, переменилась на глазах, когда узнала, что у высокой седовласой тут похоронен муж, павший в войне с Израилем.

— Здесь, сестра. Погибших сирийцев евреи нам отдавали. Кого с поля боя, кто в госпитале умер — тоже. Если документы были при них, имя писали, если нет — так хоронили. Старались до заката успеть, знаешь же — по мусульманскому обычаю. Почему так, не опознавая? Лишнее это, сестра. Аллах сам отличит, кто у него праведник, а кто грешник. Погибшие в святой войне с еврейскими шайтанами все как один — праведники, все попали в рай к сладким гуриям.

Арабская женщина, без сомнения — гражданка Израиля, это государство ненавидела всеми фибрами души и желала победы арабам в их многочисленных войнах. Она прочитала вслух вырезанные на плите имена, Стаса Квятковского среди них не нашлось. Арабка зазывала всех в гости, включая двух других — явных евреек, при этом бодро лопотала на иврите, Рахель переводила на русский. Отказавшись от халяльного угощения, три женщины сели на автобус, шедший из Акко в Тель-Авив.

Столько лет минуло… Девятнадцать! И всё равно — пустоши между Хайфой и Нетанией до боли напомнили Анне Сирию. Акко, самый арабский город Израиля, чем-то похож на Дамаск. Только на главном минарете, архитектурном символе ислама, полощется флаг с синей шестиконечной звездой. А с Софией они не виделись сорок четыре года! Та успела основательно забыть польский, русский знала совсем плохо, с иврита её слова переводила дочь.

— Это произошло где-то здесь, — Рахель указала рукой в сторону левого окна, когда автобус миновал Хайфу. — Через день после того, как папа узнал дядю Станислава, прибыл приказ освободить койки в госпитале. Ожидалось большое наступление за Пурпурную линию, на Дамаск. Соответственно — и новые раненые. Больничное начальство отправило автобус с сирийцами в Нетанию. Охраняли их нерегулярн… Не знаю, тётя, как это правильно — солдаты, для боя не годные.

— Нестроевые, — подсказала Анна, вслушиваясь в каждое слово племянницы.

Рахель приближалась к тому же возрасту, на который у Анны выпала сирийская эпопея. В молодости Зорина-младшая успела отдать три года ЦАХАЛу. И её муж служил в армии, но решил не связывать жизнь с казармой, выше крыши навоевавшись в Ливане. Конечно — в танковой бригаде. Поэтому Рахели тоже было известно тоскливое чувство жены, ждущей супруга с фронта, жадно улавливающей новости о боевых действиях, а ещё — торопливое дрожание пальцев, разворачивающих утреннюю почту, вздрагивание от звонка в дверь или даже шагов за дверью — вдруг у порога топчется офицер, лично явившийся сообщить самую страшную весть…

— Да, нестроевые, — продолжила она. — Прости, тётя Анна. Я редко говорю по-русски. Спасибо Антону, теперь приходится чаще.

Антон Квятковский, так и не выросший по понятным причинам в армии, добился досрочной демобилизации и немедленно открыл сеть кооперативных магазинов в Минске, куда таскает невиданные в эпоху советского дефицита израильские товары. Двоюродную сестру без зазрения совести превратил в своего торгового агента. София заметила: из племянника без капли еврейской крови хуцпа так и прёт.

— Я рада, что вы общаетесь, Рахель. А Стас…

— Напал на охранника, забрал автомат. Водитель перепугался. Станислав ему приказал: гоу-гоу Палестина, тот и погнал. И всё бы удалось, но за ними увязался военный патруль, увидели или заподозрили что-то. Около палестинского поселения, как его… — она спросила маму и София подсказала. — Да, Силат эль-Харизия. В общем, патруль нагнал их, прострелили колесо. Высыпала масса народу, у арабов всегда так — если шум, их сбегается видимо-невидимо, будто не работает никто. Наши начали кричать, стрелять в воздух, из толпы полетели камни, словом — как обычно. Тогда дядя Станислав вытолкнул всех из автобуса, сирийцы, прикрывшись двумя евреями, юркнули в толпу. Пока патруль подбирал нестроевых, Станислав сел за руль и газанул через поле вокруг поселения. На спущенном колесе! Перед Дженином его нагнали и превратили автобус в решето.

— Яков говорил — он специально увёл патруль от села, — добавила София. — Чтобы не допустить кровопролития.

— Наверно, — Анна промокнула платком глаза. Здесь они постоянно слезились — от резкого сухого ветра и от чувств. Да и возраст… София, полноватая и ухоженная, живая реклама кремов Мёртвого моря, сохранилась лучше. — Одному из четвёрки удалось-таки пересечь реку Иордан. Он и рассказал о странном «батале», так они зовут героев по-арабски, будто бы тот убил десять неверных и спас бедолагу из плена. Официально Стас числится погибшим в дорожной катастрофе на юге Туркмении. Что ещё Яков рассказывал об их встрече?

— Они недолго говорили, спорили о политике, — Рахель иронично фыркнула. — Надо знать папу, он обязательно должен был настоять на своём. Позже обвинял себя, что сказал дяде Станиславу — не удастся обмануть полицию, поймут, что ты из Союза. Невозможно, мол, перехитрить евреев посреди Израиля.

— Почему винил?

— Понимаешь, тётя Аня, Станислав надеялся симулировать контузию, вроде как солдат головой двинулся, родной арабский язык забыл. Хотел дождаться обмена пленными. В общем, его бы раскусила наша контрразведка, зато бы жив остался. А он не мог допустить и пошёл ва-банк.

Такое же мальчишество, как самому лезть в танк! Анна покачала головой. Если верить беглому сирийцу, Стас всё же обманул евреев среди Израиля — крикнул «Аллах акбар», отбирая оружие у сопровождающего. У «батала» кровь проступила через бинты.

Муж говорил в последнюю встречу, в квартире Маши и Василия, что перестал считать войну с Израилем «не нашей войной». В бою на Голанах его отряд спалил полдюжины «Центурионов» и уничтожил десятки солдат ЦАХАЛа. Но из рассказа Рахели выходит, что у той палестинской деревни Стас из кожи вон лез, лишь бы никого не убить. Мог расстрелять машину патруля, прикрываясь заложниками-часовыми, и ехать дальше к Иордану. Нет, пожертвовал собой, чтобы больше из-за него не погиб ни еврей, ни араб. Что его так изменило за время плена? Разговор с Яковом? Может, решил — достаточно крови…

— Рахель, Софа, а у Якова не было неприятностей?

— Надо знать папу, — повторила дочь. — Он так вдохновенно врал, что мы порой не догадывались о его лжи. Военной полиции наплёл — да, разговаривал с арабом по-русски. Тот, надо же случиться, произошёл от внебрачной связи иорданского принца и англичанки, потому имел европейский вид. Был отправлен в армию Сирийской республики, так как в Иордании бастард не имел шансов, вдобавок — учился в СССР. Шахерезада просто школьница рядом с па.

Автобус въехал в Нетанию. С правой стороны потянулись ряды отелей, открылся уютный пляж. Мирное курортное место, трудно даже представить, что рядом бушевала война.

Заговорила София.

— Не знаю — правда ли. Яша хорохорился, говорил: вся его жизнь в Израиле. Но, по-моему, до конца своих дней в тайне немного стыдился, что нарушил присягу и сбежал из Советской Армии. Сестра, заедем к нему на кладбище?

Яков Зорин умел обманывать многих, но судьбу не смог. Сбылся его страшный сон. Его обнаружили изуродованного, обгоревшего, нашпигованного осколками, словно в подбитом танке, когда палестинский смертник подорвал пассажирский автобус.

Война приняла другую форму. Сааль Зорин просто не вернулся с этой войны.

От автора

В Сирийской Арабской Республике во время вооружённых конфликтов с Израилем погибло сорок четыре советских военных специалиста, от рядового до генерала, один пропал без вести. Были жертвы и среди гражданских. Во время налёта израильской авиации на Дамаск погибла советская женщина-библиотекарь, о чём я узнал из мемуаров Михаила Разникова. Оттуда же взяты слова песен.

Разумеется, персонажи данной повести ни в коем случае нельзя отождествлять с историческими прототипами, как и бои на Голанских высотах описаны без документальной достоверности. Хотелось показать атмосферу, в которой исполняли интернациональный долг советские военные, пусть в наши дни слова об интернациональном долге в восточных исламских странах воспринимаются совершенно иначе — изменились политические оценки. Генералы, офицеры и простые солдаты честно выполняли приказ, этим всё сказано.

В феврале 2016 года умер Авгидор Бен-Галь, выдающийся военачальник Израиля. С Ицхаком Бен-Шохамом, погибшем 7 октября 1973 года, они командовали двумя танковыми бригадами на Голанских высотах и, сражаясь с сирийцами при соотношении бронетанковых сил один к девяти, сдержали их наступление до мобилизации резервистов. В октябрьские дни мир был ближе к началу тотальной ядерной войны, чем во время Карибского кризиса. Эти евреи спасли нас от чудовищного поступка своих политиков, чуть было не совершённого вслед за безответственным шагом арабских лидеров — военным нападением на мощное государство с ядерным оружием.

Ради подписания мирных соглашений Израиль был вынужден отдать трофеи предыдущих войн — Синай и часть территорий на сирийской границе. Возвращение Дамаску узкой полосы земли вдоль Пурпурной линии, занятой по сей день войсками ООН, позволяет считать арабам, что в Октябрьской освободительной войне Сирийская Армия одержала победу.

Ближний Восток по-прежнему является одной из самых горячих точек планеты.

 

Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer1/matvienko/