Старый блокнот… Он прикорнул где-то в сторонке между давно забытыми статьями: моими ли, чужими ли. Как-то вдруг открыла его… и начала читать. И словно впервые увидела, сколько мыслей и тем, сколько ярких впечатлений хранит он. Порой с трудом разбирала свои записи. Вот они, рождённые на ходу, тебе ещё предстоит вернуться к ним, развить свою мысль, но первый шаг уже сделан. Ты подобен художнику, который спешит установить этюдник, чтобы запечатлеть увиденное, не потерять яркость первого впечатления. Потом, быть может, из этого наброска родится полотно, но сейчас он спешит, и твой набросок, твоё первое впечатление, рождается в спешке. Порой нужно успеть «схватить» меняющийся пейзаж из окна автобуса. Ещё минута и ты миновал увиденное, и оно уже не повторится. И эти рыжие скалы останутся позади, и кривое деревце, словно растущее из чрева горы, и сама тяжёлая серая гряда гор, напомнившая тебе спины слонов, шагающих друг за другом. Главное: не потерять детали. Ведь именно они придают достоверность тому, о чём ты пишешь…
Старые блокноты, верно служившие мне долгие годы в поездках по стране… За тем, первым, я открыла и другие. И они словно вернули краски мгновениям, которые давно ушли и вместе с ними ― моему первому восприятию страны. Как будто с высоты прошедших лет ты оглядываешься назад, и идёшь по тем же дорогам. Только всё изменилось: и дороги, и ты сам.
Своё место в моей душе земля Израиля обретала не сразу. Память хранила красоту природы, с которой было связано детство, юность и прожитая там жизнь. Эстония, чистая, богатая красками зелень, море, чуть печальное в своей вечной задумчивости, парк Кадриорг; леса Латвии, солнце, зацепившееся за верхушки деревьев и словно провожающее тебя по бесконечным этим дорогам.
Раннее утро на целинном поле в Казахстане. Тишина, запах трав… Годы журналистской работы в газете, на телевидении, радио, постоянные поездки дарили душе радостное чувство обновления…
И первая, такая непохожая на эти воспоминания, встреча с землёй новой для меня страны: дорога в Хеврон. Камни. Камни. Будто выплеснулась и застыла лава. И земля выжженная, посеревшая. И солнце. Его ослепляющий яркий свет. Никогда прежде не видела такого нагромождения камней, никогда прежде они так не властвовали над пейзажем.
М. Левин. Горы. 1996, бумага, акварель
Камни по дороге в Хеврон и камни по дороге к Мёртвому морю. В свете встающего солнца и уходящего дня. Рыжие скалы. Их вершины кажутся отшлифованными. И горы то приближаются к тебе, то отдаляются от тебя. Они прожили такие разные жизни и были так не похожи друг на друга, эти камни и эти горы. Камни открытые солнцу и сокрытые в глубинах земли. Камень-памятник праматери Рахели и камни-памятники при дорогах поселенцам, погибшим от рук арабских бандитов. Когда горел Храм, камни горели тоже. И становились под цвет пепла. Плоть от плоти земли, они несли в себе отсвет высокой духовности. Свидетели заключённых когда-то союзов, побед, поражений, камни донесли до нас надежду на возвращение. «И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши расцветут, как молодая зелень» ― пророчество Йешаяѓу, предсказавшее возвращение. Его выбивали киркой на одном из камней Стены Плача в самый тяжкий час изгнания…
Знаменитые Кумранские пещеры. Фото из архива Нины Елиной
И вновь, как прежде, меня звали дороги, только теперь это были дороги Израиля. Маленькая страна, но она не переставала удивлять меня. Вот я в кибуце Дгания у своей дорогой Рахели. Вся семья Рахель Маноах погибла в Латвии. Она спаслась, потому что приехала в Эрец-Исраэль в 1936 году. Рахель ― мой первый израильский друг. Её давно нет в живых, но Дгания для меня навсегда связана с ней. Вспоминаю, как утром она уходила на работу, а я, оставшись одна, словно впитывала в себя всё, что меня окружало и однажды записала в блокнот: «Если присесть на террасе домика Рахели, ― увидишь далёкие горы. Сейчас, зимой, они серо-коричневые, совсем обнаженные, хорошо видны неровности, тени, цветовые пятна. К их подошве лепятся пальмы. Весной горы, окружающие Дганию, меняют цвет: то они покрываются жёлтым ковром, потом жёлтый отходит, и горы «цветут» голубым, зелёным, красным. Красным ― когда приходит время маков. А здесь, рядом со мной, ― финиковые пальмы, уже давно переросшие дома, и незнакомые мне деревья, пышно-кронные, яркие. Они цветут сиреневым, бордовым, оранжевым.
Когда-то здесь было царство малярийного комара и спёкшаяся от зноя земля, не помнившая руки человека».
Я всегда знала, что вернусь к образу старого каменщика Моше Иоффе. Бережно хранила его самодельную книжку с написанными им стихами и первыми израильскими фотографиями. А вот и она. Узнаю по обложке: этот куст колючек, иссушенный израильским солнцем, кажется, перекочевал на обложку прямо с поля. Колючки, встретившие его в Шейх-Абреке, порой достигали несколько метров высоты. «Раз растут колючки — значит и деревья будут расти», ― сказал он себе и купил землю на тяжким трудом заработанные деньги.
Во время арабских погромов остались они вдвоём с Александром Зайдом. И помогали друг другу выдержать нападение. И стихи, которые Александр Пен посвятил Зайду, я невольно отношу и к Моше:
О родная земля,
Ты сладка и горька.
Ветер трогает камни сухие.
Кровью я обручён
С той землёй на века ―
На полях Шейх- Абрек и
Хартия…
Я и не заметила, как чуждый поначалу пейзаж становился мне всё ближе и ближе. Однажды я записала в свой блокнот новеллу Пинхаса Саде. Его проза ― проза поэта. Это была новелла из книги о поездках по Эрец-Исраэль. На этот раз путь его лежал из Нижней Галилеи через Изреельскую долину в Иерусалим. То было прекрасное время: зима уже отступила, стояло самое начало весны. Земля, напоённая влагой, была особенно хороша. И под этим впечатлением он писал:
«Горы, горы гор. Одни зелёные, покрытые лесами, другие каменистые. Зелёные плодородные долины. Поля, посевы, ручьи. Виноградники, масличные рощи. Анемоны, поповник, цикламен.
И горы, горы, горы гор. Словно во сне я еду в этом ландшафте сказочной красоты. Может быть, это и есть настоящая земля Израиля, не изменившаяся с древних времён… Благословенная земля».
Ителла Мастбаум. Иудейские горы, 1993, холст, масло
Но тут же, подобно тяжёлому вздоху: «Но увы земля войны!..»
Как не сразу проникаешься красотой этой земли, так не сразу постигаешь её прошлое. Она вся, как солдат, израненный войной, но её раны не видны глазу. Каждый год она зацветает по-новому, каждый год вновь встречает весну. Но память её хранит всё.
И вновь передо мной старый блокнот. Не сразу пойму, почему он бережно упрятан в целлофан. Чёрной тушью выделено: «Битва Шауля с филистимлянами».
Горы Гильбоа… кажется, что мы плывём за туманом. Ох, как высоко. Облако зацепилось за скалу и будто повисло. Деревья убегают вниз, по склону, и теряются из виду. Тишина… Туман тяжёлой пеленой покрыл Бейт-Шеанскую долину. Кажется, что под тобой обрыв, и лишь потом, когда туман рассеется, увидишь ― кипарисы, сосны, эвкалипты, рожковое дерево, и ирис, лиловый ирис, для которого эти горы ― его родина.
После гибели Шауля и трёх его сыновей Давид проклял эти места:
«Горы Гильбоа! Ни росы, ни дождя на вас, ни полей, с которых вознесут приношения Богу! Потому что там брошены щиты героев…»
Но мы вернули земле её истинную первозданную красоту.
А война продолжалась, только теперь не Гидон и Шауль вели её, а евреи, познавшие тяжесть долгого изгнания.
Их враг был рядом. Всегда рядом. Он нападал днём и ночью. Убивал, поджигал, уничтожал. Теперь это были арабские банды.
Просматриваю всё тот же блокнот. И вот ещё одна поездка по стране, но теперь не прогулка в тихий весенний день, хотя, по-видимому, по времени это совпало. Тель-Авив после взрыва на улице Дизенгоф. Март 1996 год. И я среди тех, кто пришёл выразить свои чувства, свою боль, свою скорбь. Конечно же, потом я напишу об этом, конечно же, выскажу свои мысли в статье, как многие мои коллеги, журналисты. Один из них ― Рон Мейберг, тогда корреспондент газеты «Маарив», написал:
«На этой неделе не раз прозвучало: “Мы вас предупреждали!”. Это “Мы вас предупреждали!” сопровождает нас со времени создания государства нашего. На этот раз мы временно проиграли им. Не в главном. Не в принципе, не в своей вере в мир… Соглашения в Осло чересчур быстро созрели и их поторопились воплотить в жизнь».
Я, конечно же, процитирую и писателя Самеха Изхара, одного из близких к Шимону Пересу людей, так отличались его слова до взрыва и после него: «Народ, который посылает своих сыновей на самоубийство, ― проклятый народ, теряющий своё право на место между народами».
Прозрение… К нему идут медленно, пробираясь, как по кромке льда, но оно приходит. Не ко всем, но ко многим пришло.
Нам только кажется, что память оставила нас в покое, что время обладает силой отмести напрочь тяжёлые воспоминания, но стоит событиям повториться, как всю волшебную силу времени поглощает настоящее. Оно моментально возвращает краски ушедшему, будто время стояло на месте. И тогда всё повторяется: те же фотографии, те же, разбуженные взрывом мысли.
Всё это я напишу позже, после своего возвращения из Тель-Авива, готовя свою очередную программу по «Кол Исраэль» «Из Иерусалимского блокнота», а пока заношу в блокнот всё, что вижу и слышу.
А вижу я много молодых лиц. Спонтанные записи, рождённые тут же, как выражения протеста, боли, страха. «Этот мир убивает нас». «Голубь мира уже давно задохнулся». «Это не мир ― это война». И по-русски: «Отомсти за невинную кровь. Надоело! Хватит!»
Рядом, на дереве, кто-то срезал ветвь, как символ унесённой жизни. Псалмы. Молчание. Длинный ряд зажженных свечей…
Беру свечу, пытаюсь зажечь ― обжигаю пальцы. Пламя танцует под порывом ветра, дрожит, слабеет, потом разгорается вновь.
Я вернулась к этому блокноту спустя более двадцати лет, но и сегодня, после стольких лет террора, с болью замечаю, что у кого-то ещё не изжита наивная вера в мир между нами и ими…
Совсем рядом проходят автобусы. Жизнь продолжается, она просто задержала свой бег, чтобы мы могли подумать, отдать долг памяти…
Как много печали вобрал в себя именно этот блокнот.
Я его отделила от других, почему-то хранила в целлофановом пакете. Только разве отделишь печаль от радости, высокое от низкого, боль от счастья. Всё в нашей жизни идёт рядом… Горы Гильбоа и взрыв в Тель-Авиве. Эпоха Судей и день сегодняшний. Как будто не было между ними разрыва, а лишь одно продолжение. Война с нами за наше присутствие здесь. Они не могут смириться, что мы вернулись, что мы строим, что мы здесь навсегда…
Иона Мелина… Иона ― в переводе на русский язык голубь, символ мира. Иона приехал из благополучной Швейцарии учиться в Иерусалимском университете. Одновременно изучал иудаизм в иешиве «Махон Меир».
В те дни взрывы в автобусе искалечили не одну судьбу. Иона был тяжело ранен. Когда человек после такого взрыва остаётся жить, мы говорим: «Слава Богу», но не знаем, что его ждёт после ранения. Мы не знаем, сколько мужества проявляет он, чтобы вернуться к жизни. Парализованный, поначалу полностью лишённый дара речи, подключённый к дыхательному аппарату, Иона вернулся в Швейцарию. Но Израиль звал его. И с этим ни родители, ни швейцарские врачи не могли ничего поделать. И глядя, как на носилках выносят из самолёта молодого человека с тонким бледным лицом, я вспомнила слова раби Нахмана: «Эрец Исраэль покупается страданием».
Нет, чуда не произошло: Ионы вскоре не стало, но почти до последних дней он слушал лекции в иешиве «Махон Меир» и был окружён людьми, подарившими ему много тепла и внимания.
Как-то я записала в своём блокноте слова Виленского Гаона о пророке Ионе, которые глубоко взволновали меня:
«Притча о пророке подразумевает душу человеческую… что послана исправить мир. Этот Иона, голубь, ― душа. Встань и иди ― покинь своё место в Раю и иди на землю…».
Эрец Исраэль звала Иону Мелину… и он пришёл.
Запись в блокноте… Ты не думаешь над тем, как оформить свою мысль, точно ли она выразит твои чувства, ты открываешь свой блокнот, потому что в эти минуты только ему можешь передать состояние своей души, её отзыв на то, что увидел и пережил… В моих блокнотах встречи с Гуш-Катифом и людьми, многие из которых были изгнанниками из Синая, удивление перед их мужеством и любовью к своему поселению, но в них ― картины приближающего разрушения, расставания со сложившимся за годы жизни миром, землёй, в которую вложены пот и кровь, которой отданы лучшие годы жизни.
Я прощалась с Гуш-Катифом, хотя он не был для меня домом. Прощалась с болью в душе, и сегодня ещё не могу забыть эту горькую страницу нашей истории…
Как порой неожиданны записи в блокноте: казалось бы, разрозненные, бессистемные, но собранные вместе они отражают состояние твоей души, её отзыв на происходящее вокруг.
На раскопках города Давида наша группа стояла в сопровождении охраны. Прямо напротив нас располагалось арабское поселение Силуан. Что-то угрожающее исходило от этих взобравшихся на холм, будто ощетинившихся домов. И вдруг зазвучала песня на иврите, и столько ней было тепла и радости, что на мгновение мы забыли о враждебном окружении. И тут же со скоростью горных коз всё пространство пересекли двое еврейских мальчишек. Они появились перед нами словно ниоткуда. Пару минут стояли рядом с нами, а потом так же весело, понеслись назад. Это были дети из первых девяти еврейских семей, вернувшихся в город Давида. Прошли годы. Сегодня здесь живёт более ста еврейских семей. И, конечно же, в каждой есть дети…
Дети, которые растут в городе, носящем имя царя Давида…
И вновь дорога. Взгляд, брошенный из окна автобуса. Возвышаются над округой огромные серые скалы. Изредка, чуть накренившись, будто ей в спину дует ветер, ― шита бамидбар, израильская акация.
Серая безжизненная земля. Потемневшая ― там, где с гор бежали потоки воды. Угадываю: вот здесь поток был особенно сильным и нёс с собой тяжёлые куски породы. С другой стороны дороги ― море. Свет солнца дарит воде зеленовато-светлый оттенок. Где-то море словно сливается с небом, и ты уже не различаешь, где небо и где море.
Меня волнует первозданность этой земли. И вдруг, будто издалека, наплывает мелодия. Исполнение Офры Хазы нельзя забыть:
Земля я внемлю твоему голосу.
Земля повсюду и всегда со мной.
Земля ― твоей иду тропой.
Мать земля.
Словно перекликаясь, сливаются воедино образ земли и образ матери. Тепло земли и тепло материнского прикосновения. Голос земли. Он зовёт тебя, и ты внемлешь его зову. Лоно земли и материнское лоно. Как не случайно Эхуд Манор, написавший песню «Адама», влюблённый в эту землю, соединил их вместе: «Има адама».
Образ матери земли несёт в себе высшую на свете привязанность. Порой путь сыновнего к ней возвращения лежит через страдания, раны и боль. Но образ матери и сына ― символ любви и верности. И время не властно над этой связью.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer1/alon/
