Веревка уже почти не мешала. Физически привыкнуть к ней оказалось не так уж сложно, но с душевными страданиями было хуже. Средневековая жестокость наказания остроумно сочеталась с достижениями научно-технического прогресса конца ХХ века. Веревка, к сожалению, не только символизировала казнь через повешение, но и служила, так сказать, соединительным звеном между телесной оболочкой и духовной сущностью наказуемого: надетая на шею, она — благодаря амортизаторам — не натягивалась слишком туго, тем самым исключая единственную для узника возможность покончить с собой, а с помощью простенького реле даже при не слишком большом натяжении включала сложнейшую многоканальную систему всемирного телевидения. И тогда не только тюремщики, но и все человечество могло с удовлетворением наблюдать мечущегося по камере в бессильном отчаянии заключенного, и, наблюдая, выражать свой великий гнев и презрение к тому, кто пытался оскорбить его (человечества) святыню. А дабы и наказуемый не сомневался в великом единомыслии народа, вдоль стен камеры были установлены телеэкраны из неразбиваемого стекла, на которых бесновались разъяренные, негодующие людские толпы.
Руки мои были связаны, но я сам включал, помимо своей воли, телеэкраны планеты и системы обратной связи, когда, сходя с ума от отчаяния и страха, пытался с разгону потуже затянуть веревку и уйти в блаженное небытие. Но смерть не приходила. Этот главный подарок судьбы ожидал меня на десерт, когда великодушный народ, возмущенный медлительностью и либерализмом Всемирного Совета Опекунов Человечества — высшего правительственного органа Освобожденной Земли — наконец потребует: довольно!
Довольно быть чересчур добренькими ко всяким изменникам, врагам, шпионам, вредителям, изоляционистам, оппортунистам и прочей швали! И пусть, наконец, справедливая и по-своему гуманная показательная казнь станет для них для всех последним серьезным предупреждением. Покончим с этой мразью раз и навсегда! Казнь должна быть такой, чтобы вздрогнули даже самые ожесточенные и холодные души, чтобы дыбом встали волосы самых отъявленных злодеев и чтобы от одного ее созерцания уже никому-никому не могло придти в голову стать ее следующей жертвой.
Был объявлен всепланетный конкурс на самую изощренную казнь, какой еще не видывал славный род человеческий; казнь, которая посрамила бы великих инквизиторов всех времен и народов; казнь, которая стала бы грандиознейшим телепредставлением, катарсисом, через великий страх и ужас вызвав долгожданное очищение греховной человеческой породы. Итак: конкурс на Идеальную Казнь. А пока…
А пока можно было вдоволь наслаждаться остававшимся еще в моем распоряжении огрызком жизни в зловонной цементной клетке, служившей одновременно и спальней, и столовой, и туалетом. Для того, чтобы добраться до стоявшей в одном из углов камеры параше, приходилось натягивать веревку — и тогда бесстрастное реле включало телесистему планеты Земля, и я мог лицезреть миллионы подобий Божиих, кричащих, грозящих, орущих и плюющих в мое бесстыдное изображение на своих бесчисленных телеэкранах. А система отключалась лишь через несколько минут после отключения привода. Все было мудро продумано…
У человека, превращаемого в животное, есть, по крайней мере, одно преимущество: он становится при этом тупой и вечноголодной, но зато и безразличной ко всему тварью. Однако для меня такого преимущества не существовало, ибо единственной и всепоглощающей мыслью являлась мысль о предстоящей казни. Но зато какая это была богатая мысль! Она не давала отупеть моему мозгу и вдобавок, обостряя ум, она преследовала меня кошмарами, в которых невозможно было отделить сон от яви. А иногда она работала с необычайной точностью и изяществом, создавая самые фантастические проекты.
Дело в том, что мне, как и всем добрым людям Земли, хорошо были известны три основных условия Идеальной Казни: сверхмучительность, сверхзрелищность и сверхпродолжительность. Но этим высоким требованиям не удовлетворяли казни, как испытанные в веках, так и изобретенные нашими талантливыми современниками, — хотя бы и потому, что при всех своих достоинствах они не давали стопроцентного чувства новизны. Знание притупляло бы остроту зрелища и вызывало бы некоторое разочарование. А ведь всем хотелось чего-то такого, ну, вообще..!
Время от времени меня наведывали какие-то личности в белых халатах, разные изобретатели и рационализаторы. Они подключали свои приборы и датчики к разным местам моего тела, отнюдь не скрывая при этом своих намерений: изучить защитные и приспособительные возможности моего организма, чтобы не дать ему умереть или впасть в шоковое состояние — иначе какая же это Идеальная Казнь?!
Так что забот у всех хватало. Постоянно вносились, рассматривались и отвергались новые и новые проекты. Некоторые из них тут же испытывались на иных, менее важных, чем я, преступниках: убийцах, ворах, насильниках, грабителях и так далее, но, несмотря на причиняемые им жесточайшие страдания, соблюсти одновременно все три условия идеальности не удавалось.
Оно и понятно: сверхмучительность и сверхзрелищность из-за прирожденных дефектов человеческого организма никак не стыковались со сверхпродолжительностью, — но никто не хотел с этим смириться. Отдельные демагоги, пытающиеся противопоставить передовому общественному мнению свою лживо-гуманистическую точку зрения, обычно вскоре сами оказывались в камере в роли подопытных кроликов. Но в конце концов и палачи и зрители расходились неудовлетворенные: нет, не то! Все это уже было, было…
А между тем, изобретение Идеальной Казни явилось бы не только выдающимся триумфом человеческого гения, но и великой личной победой изобретателя: ему присваивался титул Освободителя человечества, а также устанавливался в его честь грандиознейший прижизненный Памятник, над проектом которого уже работали лучшие художники планеты.
Но еще одна мысль неустанно преследовала меня: как все это произошло? Что случилось с несчастным родом человеческим, в судьбе которого я сыграл столь роковую роль?
***
Веселыми, беспечными юнцами, склонными ко всякого рода мистификациям, мы с моим другом придумали такую вот игру: мол, будем везде, при всяком удобном случае, в любом разговоре добавлять нечто вроде клятвы: «Быть как Сырбу!». Кто такой этот Сырбу — мы и сами не знали. Возможно, что и имени такого не существует — просто так, пришло в голову… Вроде лозунга такого… с туманом.
— Давай посмотрим, что из этого выйдет. Будут, наверное, глаза таращить. Или пошлют куда подальше…
— А вдруг все же поинтересуются, кто такой этот Сырбу? Надо бы ему хоть биографию сочинить.
— Зачем? Людей, что ли, не знаешь? Достаточно нескольких намеков, побольше тайны, патетики: «Как?! Вы ничего не слышали о Сырбу?! Это не делает вам чести. Столько трудиться для общего блага, столько страдать за всех нас — и вот, оказывается, находятся еще и такие, кто о нем и не слышал! И это в наше время, когда долг каждого человека… когда весь мир… когда это святое имя не сходит с языка каждого честного гражданина… О, Великий Сырбу!»
Короче, побольше демагогии и пафоса. Разыграть непоколебимую убежденность, веру. На людей это действует неотразимо. Например, когда собирались где-либо хотя бы человек 10-15 и начинались вечные сетования на те или иные недостатки, я, отмалчиваясь какое-то время и сочувственно поддакивая, дождавшись подходящего момента, наконец, вставлял:
— Ну что же, надо терпеть — как терпел Великий Сырбу!
Тут вмешивался и мой друг:
— Ты не прав. Сырбу не просто терпел — он боролся и страдал за наше общее дело.
И на такие речи обязательно клевал какой-нибудь любознательный простачок:
— Извините, молодые люди, но кто такой этот Сырбу? О ком это вы столь горячо ораторствуете?
Этого-то нам и надо было. Обычно на добычу яростно набрасывался мой друг: он был, пожалуй, азартнее меня, и ему, надеюсь, крупно повезло — он, кажется, не дожил до сегодняшнего дня. Не знаю, как теперь, но тогда он еще был жив…
— Как! — восклицал он с неподдельной страстью. — Вы ничего не знаете о Сырбу? Вы даже не слышали о нем?! Вы, наверное, только и умеете, что болтать языком, а истинных борцов и знать не желаете. И я еще стою тут с вами и теряю зря время! И это в тот момент, когда Великий Сырбу сражается и проливает за вас свою драгоценную кровь! Да вся ваша трепотня не стоит и одной капли этой священной влаги! Великий Сырбу! — и мой друг горестно охватывал голову руками и стремительно убегал прочь. Смущенные обыватели молча смотрели ему вослед.
— Быть как Сырбу! — ритуально выкрикивал я нашу магическую формулу и, сверкая глазами, покидал смятенную толпу.
— Ты знаешь, я еле выдержал, чтобы не расхохотаться, когда разглядывал их тупые обывательские рожи! Сколько в них смехотворной и ничтожной серьезности!
— И я тоже. Но не следует все-таки судить их слишком строго — люди есть люди. Они так затюканы своими повседневными заботами, что у них уже не остается времени и сил на шутки, тем более на самоанализ. По сути своей они очень простодушны, а эта их доверчивость оттого, что они готовы ухватиться за соломинку любого слуха — лишь бы выкарабкаться из болота опостылевших буден.
Мы, однако, не прекратили своей жестокой забавы. И наша настойчивость была вознаграждена. Через какое-то время, стоило лишь нам произнести свою сакраментальную фразу, как кто-то из публики ее тотчас же возбужденно подхватывал: «А как поступил бы на нашем месте Великий Сырбу?» — и ему отвечали: «Да, уж Сырбу бы не потерпел такого безобразия! Он бы им показал! Надо всегда и везде быть такими как Сырбу!»
Слухи о великом Сырбу нарастали как снежный ком. При одном только упоминании этого имени глаза людей загорались вдохновением, гневом, надеждой. Все чаще раздавались голоса, требующие освобождения Великого Сырбу. «До каких пор наш Сырбу будет страдать? Страдать — за правду! Вот она, наша хваленая демократия!»
Еще через некоторое время на улицах появились демонстранты с лозунгами: Свобода Сырбу! Да здравствует Великий Сырбу! Сырбу с нами! Навеки с Сырбу!
— Сыр-бу! Сыр-бу! — скандировали они.
А вскоре были созданы Комитеты освобождения Сырбу, открыто предъявившие ультиматум правительству: в течение 24 часов выпустить Сырбу на свободу. Улицы были переполнены народом, который жаждал крови во имя справедливости. Правительство растерянно оправдывалось, что, мол, никакого Сырбу в списках заключенных не значится.
— Па-ла-чи! По-зор! — отвечала толпа. — Верните нам нашего Сырбу!
Правительство отдало войскам распоряжение разогнать демонстрантов, но солдаты отказались его выполнять. Мало того, они, обратив оружие против своих притеснителей, под мужественным руководством передовой части офицерства, захватили Генштаб, разоружили генералов, казнили сопротивляющихся предателей и, во главе с перешедшим на сторону восставших Заместителем Главного Маршала, присоединились к восставшему народу.
Назавтра, в 12 часов дня, истекал срок ультиматума. Правительство призвало к благоразумию. «Па-ла-чи!» — возмутилась толпа. На базе Комитетов освобождения был создан Революционный Центр во главе с бывшим Замом Главного Маршала, теоретические функции в котором были возложены на Идеологический Координационный Совет (ИКС), во главе которого стала загадочная личность, известная массой под партийной кличкой «Человек».
Наступило утро следующего дня. Огромные массы народа запрудили центральную площадь столицы, где они провели всю ночь. Правительственное здание было окружено плотным кольцом войск.
Ровно в 12, согласно ультиматуму, Сырбу должен был появиться на трибуне. Без одной минуты двенадцать стволы лазерных установок медленно зашевелились, производя окончательную наводку.
12.00. Сырбу не появился. Вместо него на трибуну вышел глава правительства. Руки его были умоляюще вытянуты вперед, рот беззвучно открывался и закрывался. Толпа взревела.
12.05. Все смолкло. Глава пошире раскрыл рот, пытаясь воспользоваться минутой затишья. В напряженной тишине светлого дня раздалось мягкое шипение лазера. Трибуна опустела. Над площадью пронесся чуть ощутимый запах гари. Но дыма не было.
12.06. Загудели тяжелые лазерные установки большого калибра. Цветные лучи на мгновение живописно скрестились в одной точке. Ослепительная вспышка — на короткое время нестерпимый жар и смрад откуда-то сверху. И после вспышки, когда открылись невольно прикрывшиеся глаза, люди увидели, что центр площади совершенно пуст: ни трибуны, ни здания…
А с неба, многократно усиленный, прогремел голос Человека: «Быть как Сырбу!»
«Быть как Сырбу!»— подхватила многотысячная толпа.
Грянула песня:
Быть как Сырбу! Быть как Сырбу!
Пусть ликует весь народ.
Слово Сырбу, дело Сырбу
Нас к победе приведет.
К вечеру ворота всех тюрем и исправительных заведений распахнулись настежь. Бывшим преступникам перед выходом на волю прикалывали на груди значки с цветной ленточкой и надписью: «Быть как Сырбу!» На окнах, на дверях, на стенах зданий — везде красовались портреты Сырбу с грустным, мужественным лицом и добрыми мудрыми глазами.
Утром следующего дня радио, пресса, телевидение опубликовали многочисленные телеграммы и приветствия победившему народу, пожелания здоровья и счастья Великому Сырбу.
Победители расхаживали по улицам, обнимали друг друга и со слезами на глазах спрашивали: «Вы слышали? — Республика Чад готова оказать помощь нашей революции людскими ресурсами. Вы слышали? — Франция объявила о своем горячем стремлении навеки слиться со страной Великого Сырбу. Вы слышали? — Король Фиджи приглашает нашего Сырбу отдохнуть на красивейших в мире островах после зверских издевательств палачей и тюремщиков».
Человек провозгласил декрет об отмене холуйского обращения друг к другу на вы: «Отныне все люди — братья. Помните об этом. Так учит Великий Сырбу!».
Республика Великого Сырбу была принята в ООН не сразу. Реакционные правительства ряда западных стран выразили сомнение в юридической правомочности существования новоявленной республики. В результате, уже на следующий день, псевдодемократические режимы этих государств были свергнуты, после чего Сырбуанская Республика единодушным голосованием прошла в ООН членом Совета Безопасности. Генеральный секретарь ООН Махарабутти Квен Мванга добровольно отказался от своего поста и в знак раскаяния решил провести остаток своей жизни, выращивая цветы на одном из островов Северного Ледовитого Океана. Его полномочия принял на себя Человек, под гуманистическим руководством которого ООН была реорганизована во Всемирный Совет Опекунов человечества. Границы между странами, входящими ранее в ООН, были объявлены несуществующими, а их вооруженные силы вошли в состав Международных Полицейских Сил по поддержанию Нового Мирового Порядка. После того, как их Верховным Комиссаром стал бывший Зам. Главного Маршала, войска МПС вошли на территории остальных государств, по тем или иным причинам не пожелавших мириться с НМП. Победа прогрессивных сил была окончательной и повсеместной…
Неприятности начались с неожиданной стороны. На фоне всеобщего ликования и душевного подъема как-то совсем позабылось о скучной необходимости кропотливого и утомительного каждодневного труда. Заводы и фабрики остановились, доменные печи остыли. Сельское хозяйство и подавно развалилось, ибо на фоне столь блистательных успехов и ошеломляющих событий никто больше не собирался возиться в навозе. Созданные ранее на случай войны запасы продовольствия подходили к концу. Пришлось срочно обнародовать декреты об обязательной (почетной) трудовой повинности под завлекательным девизом: «Трудиться как Сырбу!» Бывшие трудящиеся, однако, круглые сутки шлялись по улицам, собирались на митинги, произносили речи, выкрикивали лозунги, — но возвращаться на опостылевшие работы никто не хотел даже под угрозой ареста.
Расплодились спекулянты, грабители, развратители, подстрекатели, нытики и любители-политики… Как это не раз встречалось в истории, революция могла сама себя задушить разрухой, преступностью, голодом и холодом. Народ роптал, а гнев народа — вещь непредсказуемая и чреватая. Людей надо было срочно сплотить, для чего проще всего было указать им на общего врага — существующего или мнимого. Поползли упорные слухи о происках евреев. «Опять эти евреи! — возмутились свободолюбивые граждане. — Когда уж они, наконец, уймутся?» Слава Богу, источник всех бед прояснился. Но как их теперь выявить, этих евреев? Просчет новой власти оказался в том, что в демократической горячке все паспорта уничтожили, а, как известно, даже обрезание — в связи с аналогичной мусульманской традицией — не может служить достаточным признаком еврейства. Подлинные же евреи трусливо и бесследно растворились в темноволосой, горбоносой и картавящей космополитической массе.
Как быть? Кого бить?! Революционное правительство упорно держалось за происки внутреннего врага, ненавистника новой, зарождающейся демократии — без прямого указания, однако, расовой принадлежности. В первую очередь был разоблачен главарь ничтожной кучки антисырбуанцев, с помощью кровавых интриг проникший на высокий пост Зам. Человека по особым поручениям. Однако вскоре выяснилось, что это был всего лишь хитрый маневр действительных антисырбуанцев — с целью ослабления народной власти перед лицом общего врага. Истинным же главарем шайки провокаторов и убийц оказался не кто иной, как сам, одержимый манией величия, Верховный Комиссар Полиции, пытавшийся узурпировать власть на свободной планете. Комиссар и его приспешники были казнены, а безвинно пострадавший Зам. Человека — реабилитирован, с одновременным назначением его вдове государственной пенсии.
Справедливость восторжествовала, но враги не унимались. После приведения в исполнение еще нескольких смертных приговоров изменникам высших рангов оказалось, что нити заговора проникли далеко и глубоко, наиболее массово проявляя себя в среде деклассированных наркоманов, бродяг, гомосексуалистов, врачей, поэтов и велосипедистов. Следствием новых разоблачений явились массовые аресты поджигателей и смутьянов, разносящих по миролюбивой планете человеконенавистническую заразу антисырбуанства. Враг оказался настолько многолик и коварен, что для беспощадной борьбы с ним пришлось мобилизовать силы всех разведуправлений и органов национальной безопасности. Подслушивающие и подсматривающие аппараты встраивались во что угодно: в очки, в утюги, в записные книжки, в авторучки, в унитазы и даже в некоторые наиболее интимные части человеческого тела. Заниматься слежкой мог любой благонамеренный гражданин, предварительно зарегистрировавшись в полиции, — что еще раз свидетельствовало о беспрецедентном росте демократии при новом порядке. Со всякого рода смутьянством и анархией решили покончить раз и навсегда. У шатающихся от недоедания граждан от избытка верноподданнических флюидов светились в темноте глаза и бдительно оттопыривались уши. Люди все азартнее входили во вкус охоты, придававшей жизни содержание и смысл. Реальная опасность превратиться из преследователя в преследуемого обостряла естественную гражданскую нетерпимость, заставляя всех желающих слыть патриотами наносить превентивные удары.
Однако здоровая атмосфера борьбы имела и свои недостатки. Всеобщая подозрительность возросла до того, что большинство супружеских союзов распадалось, ибо муж не доверял жене, жена — мужу, а дети вовсю играли в агентов и разведчиков, с увлечением донося на мать, на отца и друг на друга. Несмотря на жесточайшие меры, большинство граждан так и не вышло на работу, не без оснований опасаясь всевидящей и всеслышащей аппаратуры. Они предпочитали отсиживаться дома, при закрытых дверях и окнах, вздрагивая при каждом постороннем звуке и стуке. Психозы, галлюцинации, неврозы и связанные с ними многочисленные убийства и самоубийства становились рядовым явлением. Доставленные в больницу вследствие помешательства или же неудавшегося суицида люди обычно могли произнести лишь три слова: «Быть как Сырбу!»
Будучи непосредственным виновником очередной человеческой трагедии, я неоднократно пытался вмешаться в ход разгорающегося катаклизма. Но подобно тому, как одна снежинка не в силах задержать бешено катящийся с горы снежный ком — ибо она, хотя и ничтожно, но лишь увеличивает его вращающий момент, — так и я, безнадежно упираясь, вносил свою — теперь уже невольную — лепту в орбиту всеобщего сумасшествия. Если, собрав все свое благоразумие, подталкиваемый изболевшейся совестью, я пытался рассказать людям историю изобретенной нами злой шутки, они сначала подозрительно и тупо смотрели на меня, потом, уловив знакомое слово, начинали механически повторять свое СЫРБУ.
Итак, я оказался бессилен уничтожить выпущенного нами из бутылки джина человеческого слабоумия. Но однажды в списках разоблаченных и уничтоженных врагов я обнаружил фамилию своего приятеля, давно уже утерянного мной в жестоком хаосе новых смутных времен. Хотя и существовала тысяча различных путей попасть в эти списки, но я, зная его характер, легко мог представить такой, например, вариант.
Так же, как и я, потрясенный несоразмерностью эффекта со скромным замыслом нашей шутки, он иногда пытался вмешаться, что-то объяснить, — но его не слушали. Однажды, не в силах более терпеть подобного идиотизма, он решил во что бы то ни стало высказаться до конца. Поначалу его просто не слушали, потом слушали, но не понимали и, наконец, до них дошло: этот подозрительный тип замышляет что-то против нашего Сырбу! Типа схватили и отдали в руки правосудия…
Я решил действовать. Но действовать осторожнее, хитрее. Везде, где только возможно, я заводил одну и ту же волынку: «О, мой Великий Сырбу!» Очень скоро кто-то заметил: — Послушай, брат, почему ты говоришь «мой Сырбу»? Или у тебя есть какие-то особые права на нашего Сырбу?
По всей видимости, это был заядлый агент-доносчик, но на сей раз я был благодарен ему за его проницательность.
— Видишь ли, брат, когда-то я очень близко знал нашего Сырбу, он был мне самым близким и дорогим другом.
— Хм… А как ты сможешь это доказать? — Ты ведь знаешь, что такими признаниями на ветер не бросаются.
— Конечно, знаю. Но не вести же разговор о Великом Сырбу на такой вонючей и грязной улице. Я хотел бы поделиться со всем человечеством, каким прекрасным и воистину необычным человеком был Сырбу.
— Почему, брат, ты упоминаешь это святое имя в прошедшем времени? — опять насторожился мой чуткий собеседник. — Ведь любой человек на свете прекрасно знает, что Великий Сырбу жил, жив и будет жить вечно.
— Нет никакого в этом сомнения! — воскликнул я. Пусть наш любимый Сырбу живет сто раз по сто тысяч лет! И пусть враги его не проживут и одной стотысячной доли этой великой жизни! Но я ведь говорю о тех темных временах, когда большинство человечества из-за гнусных происков наших врагов еще не знало нашего Великого Сырбу, и я был единственным преданным другом и доверенным лицом этого величайшего изо всех когда-либо рождавшихся на земле людей. И я, недостойный, таю робкую надежду хотя бы на один взгляд, на одно единственное слово к моему Сырбу. В глубине души я даже надеюсь, что и он был бы рад этой встрече. Ну, кто я такой? Простой смертный, каких миллиарды. Но ведь Великий Сырбу больше всех на свете, как родной отец, любит именно нас, простых людей.
— Хм, — опять недоверчиво промычал шпик. — Ну что ж, брат, пойдем, расскажешь все это там, где надо.
Там, где надо я вновь повторил ту же историю и потребовал, чтобы меня допустили в более высокие инстанции. И сам удивился своей первой победе. Потом все выше и выше… А в самых сокровенных мечтах я уже заносился до того, что рассчитывал встретиться с самим Человеком. В конце концов, разве не мне он обязан великим своим положением? А, с другой стороны, он там, на самом верху, отлично понимает, что значит «друг детства Великого Сырбу». И меня, наверное, уже давно бы уничтожили, если бы я не подогревал постоянно их интереса все новыми и новыми подробностями. Мое повествование о Великом Друге было, однако, глубоко патриотичным и даже не слишком слащавым. Это, должно быть, и натолкнуло их на мысль извлечь из проходимца некоторую пользу.
— Мы доложим о тебе Человеку. Жди.
Я с трудом одолел дрожь во всем теле. Сейчас все должно решиться…
Внезапно стена передо мной засветилась, превратившись в огромный телеэкран. Через минуту на нем возникло хорошо известное каждому землянину лицо Человека.
— Слушаю тебя, — медленно произнес он.
Сначала несколько сбивчиво, волнуясь (возможно, это волнение придавало даже дополнительную убедительность моей речи), а потом все более вдохновляясь собственной ложью и смелостью, я в который раз повторил свою трогательную историю.
— Что ж, мне понравилась твоя сказочка, — чуть дрогнув уголками губ, молвил мой высочайший слушатель. — Так и быть, я позволю тебе выступить по всепланетной связи. Ответственность твоя велика, но ведь и награда будет немалая… Ты ведь рассчитываешь кое-что иметь на этом деле? Или расскажешь еще одну сказочку о своем бескорыстии? А?
Я смиренно потупился, как бы смущенный его незаурядной проницательностью.
— Тогда договорились. Я тебя не обижу. А сейчас мои ребята проконсультируют тебя в отношении некоторых деталей. В основном же полагаюсь на твою… искренность.
Экран так же внезапно погас.
Я начал свое повествование о дружбе с Великим Сырбу в тех же выражениях и интонациях, что и раньше. Зная, что мое выступление смотрят сейчас, возможно, миллиарды землян, я, естественно, очень волновался, что, как я уже отмечал, было мне только на пользу. Да ведь если бы я посмел говорить бесстрастно о Великом Сырбу, меня тотчас бы следовало казнить! Однако через несколько минут восторженные интонации я постепенно сменил на монотонные — в соответствии со своим замыслом. Ведь высокопоставленные лица, много раз предварительно прослушавшие мою галиматью, давно уже потеряли к ней интерес, и монотонная моя речь должна была окончательно усыпить их бдительность.
А тем временем я, не меняя голоса, все сильнее отклонялся от выверенного текста. Никто пока этого не замечал. И тут-то должна была наступить кульминация моего монолога. Только одним путем, только самой дорогой ценой я мог искупить свою страшную вину перед человечеством. Предельно сжато и откровенно, сохраняя внешнюю однообразность и бесстрастность, могущую, однако, привлечь рядового слушателя я изложил историю нашей мистификации. И даже успел добавить еще несколько ключевых фраз, сам удивляясь невнимательности моих «покровителей».
— А теперь, когда вы уже все знаете…
Свет погас. Я очутился в полной темноте. Что-то громадное и страшное неумолимо надвигалось на меня, незримо обкладывая со всех сторон. Сквозь непонятное сопение и чавканье явственно выделялись чьи-то приближающиеся, необычайной тяжести шаги. Смертельный страх сковал меня, хотя я уже давно был готов к самому худшему. Но все звуки заглушил чужой, и в то же время что-то напоминавший мне, властный голос:
— Оставим его, братья. Нам спешить некуда.
Опять засветился экран. С экрана на меня смотрел… нет, это уже был не Человек. Это был кто-то другой, ужасный, — пожалуй, и в самом деле НЕЧЕЛОВЕК. Хотя лицо его, кажется, укрывала полумаска, что-то звериное и беспощадное угадывалось под ней. И лишь бесстрастно шевелились бледные тонкие губы, обнажая два ряда кривых черных зубов с отвратительно вывернутыми деснами.
— Оставим его, братья! Нам спешить некуда… Так вот друг мой, признаюсь, что мне не довелось выслушать целиком твою восхитительную речь — я был занят более важными государственными делами. Ах! Тебе, должно быть, еще неизвестно, что мне удалось разоблачить очередной заговор наших бесчисленных врагов, в котором тебе отводилась неопрятная роль болтуна-провокатора. Тот, кто поручил тебе эту грязную миссию, подлый главарь заговорщиков, прорвавшийся к самой вершине видимой власти — а ты, конечно, догадываешься, что на планете, к счастью, существует еще и власть невидимая, тайное задание которой ты, помимо своей воли, столь успешно исполнил — под кощунственным прозвищем «Человек», уже раздавлен мною как гадина. Я мог бы то же самое сделать и с тобой, но, как ни странно, у меня есть на тебя некоторые виды. От природы у меня мягкое сердце, и при условии честного сотрудничества со мной ты…
Я отрицательно покачал головой.
Что-то холодное и острое прижималось к моему обнаженному животу. Я в испуге открыл глаза и увидел, как это «что-то» с отвратительным скрежетом движется вдоль моего тела. Боли не было никакой, просто стало очень щекотно, и я поневоле вздрогнул всем телом. Оно тут же врезалось в меня — так что теперь я уже вскрикнул, хотя еще и не столько от боли, как от неожиданности. Это было какое-то железное острие, насажанное на непонятный мне механизм, разглядеть который я, будучи плотно привязан к своему лежаку, никак не мог. Острие медленно, хотя снова совершенно безболезненно, продолжало двигаться вперед, все более приближаясь к моим глазам. Но, приблизившись, оно вдруг взлетело вверх, исчезнув из моего поля зрения, — и я тут же почувствовал точно такое прикосновение в прежнем месте. Или нет, не точно такое: возможно мне показалось, но теперь давление было как будто чуть-чуть сильнее, хотя по-прежнему безболезненным. Я понял уже, что острие не причинит мне никакой боли, если я только буду лежать совершенно неподвижно. Правда, это удавалось мне с большим трудом, так как кроме вдоха, на который острие тут же чутко реагировало, процарапывая тонкий слой кожи, время от времени возникали судорожные сокращения от щекотки — и тогда острие входило в меня гораздо болезненнее. Но, в общем, терпеть можно было, если бы не совершенно омерзительный звук, как от ржавой тупой пилы. Я с содроганием закрыл глаза — и с облегчением обнаружил, что и звук, и само движение острия прекратились, — я лишь только ощущал его прикосновение к своему телу. Мне стало почти хорошо, и я лежал и лежал бы так все время, если бы не ощущение неизвестности и нависшей надо мной — в буквальном смысле слова — опасности. Я приоткрыл глаза, желая изучить обстановку — и тут же почувствовал холодящее движение по моему животу и сопровождающий его мерзкий скрежет. Содрогнувшись, я опять закрыл глаза и — о, чудо! — вся эта система вновь замерла. Просто совпадение? Я опять открыл глаза — система пришла в движение. Повторив свой опыт еще пару раз, я убедился, что все это работает только тогда, когда глаза у меня открыты. Итак, от этой почти что безболезненной, но противной пытки есть спасение: надо всего лишь лежать с закрытыми глазами. Лежать — и отдыхать. Лежать — и думать о чем-то своем. Но нет, пожалуй, ни отдыхать и ни думать особенно не придется, потому что просто выбросить все эту конструкцию из головы мне никак не удастся. С громадной силой, вопреки рассудку, меня тянуло хоть немножечко приоткрыть глаза. И тут же машина начинала свою работу. Теперь я отлично понимал глупого кролика, «добровольно» ползущего в пасть к удаву. В результате, хотя и очень нескоро, острие раз за разом прошло весь свой путь по моему телу и, отлетев, тут же заменилось другим. Мне опять показалось, что новое острие давит чуть сильнее прежнего, — во всяком случае, несколько раз оно доставало меня весьма чувствительно. Не знаю, сколько таких замен произошло, но после одной из них царапание острия стало весьма ощутимым. До меня дошло, наконец, что с каждой новой заменой этот палаческий механизм, хотя и ничтожно, но погружается в меня все глубже и глубже. Поняв это, я уже панически боялся открыть глаза. Но и держать их все время закрытыми я тоже не мог, так как жуткая неизвестность переполняла меня, давила на психику и требовала хоть мгновенной разрядки. Сколько же времени я еще смогу так продержаться? И, вдобавок, начало пучить живот, вызывая непроизвольные движения, сопровождаемые соответствующей реакцией тут же впивающегося в тело резака. И я уж не говорю про все сильнее и сильнее охватывающее меня чувство голода. Теперь только я начал понимать всю изощренность этой почти безобидной вначале пытки.
Я понял, что с каждым своим ходом, микрон за микроном, резак будет все глубже погружаться в мое тело, медленно и верно перепиливая его пополам. Нет, не пополам, а на много кусков, ибо резак, управляемый через датчики импульсами терзаемого тела, скача под разными углами согласно с моими взбесившимися от боли и страха эмоциями, станет резать и полосовать меня в самых различных направлениях. Если я прикрою глаза, он, конечно, успокоится, но ведь рано или поздно, побуждаемый теми или иными обстоятельствами, я их обязательно открою — и боль от уже достаточно глубоко погрузившегося резака станет совершенно нестерпимой. Закрыв же глаза, я подвергаю свою психику такому напряжению, что рано или поздно она не выдержит. И тогда мои, уже совершенно неконтролируемые мной, но зато управляющие резаком эмоции безо всякого вмешательства извне, без палача превратят человеческое тело во множество кровавых мясных ошметков — если только я не погибну еще раньше от потери крови. Но если они, мои верховные истязатели, сообразят тут же «штопать» рваные раны, например, лазерным лучом, то пытка может длиться бесконечно. Если же я потеряю сознание от боли, они могут и подождать. Ведь им спешить некуда…
Я чувствовал неподвижно застывшее, вонзившееся в мое тело холодное металлическое острие, понимал, что ни в коей мере нельзя позволить ему двигаться дальше… — и все же не одолел мучительного искушения разрядки. Резак заревел, заскрипел, заскрежетал, я вскрикнул от непереносимой боли… и проснулся. Бригада испытателей стояла рядом, разглядывая меня с видимым удивлением.
— Тебе что-то приснилось? Ты ужасно кричал сейчас.
Еще не придя в себя от перенесенного ужаса, я поднял голову и огляделся. Датчики были прикреплены к моему телу в разных местах, но это была уже давно привычная мне процедура, не вызывающая никакой боли. Правда, противно жужжал какой-то прибор, звук которого, видимо, и возбудил в моем напряженном мозгу все эти пыточные ассоциации. Пытаясь поскорей освободиться от кошмарных видений, я начал рассказывать свой сон окружившим меня «естествоиспытателям». Они слушали с нескрываемым интересом, все время переглядываясь и перешептываясь друг с другом. И только когда они вышли, я понял, наконец, что произошло. Преследовавшие меня непрестанные мысли о казни привели к тому, что во сне, а точнее, в тревожном состоянии полусна-полубодрствования, ко мне пришло представление об Идеальной Казни — во всяком случае, в одном из ее впечатляющих вариантов. Взаимно перекрываясь, здесь выполнялись все требуемые условия. Сверхмучительность, например, обеспечивалась не только за счет физических и психических мучений, но и за счет беспримерной длительности, которую — поневоле — создавал сам казнимый. Сверхзрелищность также заключала в себе два остальных компонента, позволяющих продолжительное время, прерываемое, по необходимости, на прием пищи и даже на сон, являться к экранам в самые интересные моменты, легко определяемые по диким крикам наказуемого преступника. Граждане свободной Республики, после всех трудностей революционного периода, получали зрелище, одновременно приятное и полезное. Великое страдание, несомненно, будет способствовать и великому очищению всех землян от всех их прошлых грехов. В будущем же, проникшись увиденным, совершать грехи они уже не будут никогда — во всяком случае, против Государства…
В камере засветились сразу все экраны, на которых возникло уродливое лицо Нечеловека с «добрым сердцем».
— Поздравляю тебя с выдающимся изобретением! От имени моего народа рад также сообщить тебе, что сразу же после казни моему другу будет установлен величайший на Земле Памятник…
Он помолчал и кривая улыбка еще более исказила его лицо.
— Узнаешь ли ты своего Великого Сырбу?..
1980. Петропавловск-Камчатский
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer1/majzels/
