Моя мама недолюбливала гостей отца — бывших фронтовиков — впрочем, это было совсем не удивительно. Когда мужики, мягко говоря, начинали прикладываться к лишнему, они становились шумливы и, хотя почти никогда не ссорились, часто переходили на крик. Бывшие солдаты были беспокойны и веселы примерно так же, как бывают непоседливы и егозливы дети, которых усаживают за праздничный воскресный стол. Кто-то из них вдруг неловко опрокидывал стакан со всем его содержимым, кто-то брал чашку со стола, ставил ее на колени и принимался кормить кота, а кто-то вдруг начинал азартно доказывать что-то такое, что совсем не было интересно другим.
— Это же просто пираты какие-то! — жаловалась мама.
Такое сравнение невольно вызывало улыбку. И совсем не потому, что лица гостей покрывали шрамы, а у кого-то, как у легендарного Джона Сильвера, была деревянная нога, наверное и прежде всего, они были похожи на пиратов своей выпяченной хмельной веселостью и удалью, — что удивительно — напрочь лишенной злости. Пьянея, они часто пели нестройными голосами, громко спорили, почти не слушая друг друга, но даже эта — куда как явная дисгармония! — не лишала солдатскую компанию какой-то удивительной теплоты и придавала ей что-то совсем необычное. Как бы это странно ни звучало, это необычное пахло для меня примерно так же, как пахнет молодая майская ночь, заливной луг возле речки или свежая, только что скошенная трава.
С «пиратским» определением гостей мамы никто не спорил. Да, наши гости навсегда остались такими, какими они вернулись с Великой Войны. Уже теперь им всем было за сорок, а кому-то за пятьдесят, но от них почему-то все равно пахло молодостью. Позже я никогда не встречал людей, способных так легко вернуться в прошедшие времена. Словно кто-то щедро оплачивал им эту дорогу, а они усаживались в сани, запряженные разъяренными затянувшимся простоем конями, и летели, туда, в безмерную даль, где небо сливается с землей, а прошлое с настоящим…
Водка гасила их бывшие страхи… Рассказывая о войне, они часто смеялись над тем, что сделало их волосы седыми в молодости. Например, о том, как группа разведчиков три километра тащила по снегу мертвого пленного немца только затем, чтобы доказать начальству, что группа действительно ходила за «языком», а не отсиживалась в кустах. Но немец вдруг оказался живым!.. Обрадованные разведчики, чтобы согреть в конец окоченевшего фашиста так напоили его водкой, что он и в самом деле чуть не умер. Ну, а потом все чуть ли не кончилось штрафным батальоном. Когда командир спросил, кого нужно наградить за пленного, кто-то из разведчиков, в шутку, конечно, предложил наградить самого немца. Мол, он же, гад, все-таки живой остался.
Смеялись все, и даже мой подвыпивший отец. Он целовал маму в щеку, она отмахивалась и говорила: «Вы только потише тут!..» — и застолье продолжалось. Мой отец не воевал в Ту Великую Войну, ему не хватило одного года для призыва, и за столом он всегда был и «младшим по званию», и хозяином стола. В зависимости от поведения матери гости признавали его то тем, то другим. Наши гости умели хитрить, и маме, пусть она и была права, приходилось уступать.
Мои воспоминания относятся примерно к 1970 году или чуть раньше. Знакомая мамы врач высокой квалификации Надежда Викторовна говорила, что, мол, просто поразительно, что гости моего отца прожили так долго после Той Великой Войны. Разумеется, врач имела в виду разрушительное действие алкоголя на организм, но на это уточнение никто не обращал внимания. Как говорили гости, кто воевал, цирроза не боится…
Как правило, Надежда Викторовна немного нервничала, выслушивая подобные шутки, и уже повышая голос, продолжала в том же духе:
— Моя дочь альпинизмом занимается. После каждого подъема на вершину с ней и ее друзьями происходит примерно то же самое: они дурачатся как дети, чтобы выплеснуть остатки адреналина, ну, и чуть ли не на голове ходят. А в этих… — врач кивала на гостей отца, — в этих радость сорок пятого года все еще бурлит. Кстати, никакие они не пираты. Это словно добрые черти из ада вырвались…
— А разве бывают добрые черти? — удивился я.
— Бывают, — сказала Надежда Викторовна. — Черти бывают добрыми, а вот ад — никогда.
Ее голос как-то странно дрогнул, она отвернулась и быстро ушла в комнату моей мамы.
Надежда Викторовна была высокой худой женщиной с предельно строгим — как бы это странно ни звучало — почти иконописным лицом, а моя мама была отличной портнихой. Надежда Викторовна любила хорошо одеваться. Во время войны она служила в военно-полевом госпитале. Молодая женщина восемь лет носила только военную форму и белый халат и в конце концов возненавидела их.
Однажды я слышал, как мама тихо говорила моему отцу:
— Она замуж выйти не может… Хочет, но не может. Ну, в смысле не может лечь с мужчиной в постель. Потому что воспринимает любого из них, ну… как тело для операции, понимаешь? А она этих тел чуть ли не тысячу за время войны скальпелем искромсала.
Отец немного помолчал и сказал:
— Представляю, какие кошмары ей по ночам снятся.
Я не понял слов мамы и отца, но почему-то стал побаиваться Надежду Викторовну. Нет, я не думал о том, что она носит с собой скальпель, просто ее лицо чем-то неуловимо напоминало раскрытую книгу и я всегда ловил себя на мысли, что никогда не смогу прочитать суровые строки, состоящие из малозаметных морщинок… Наверное, у каждой из этих морщинок была своя причина, но эта причина была тайной, и мне, ребенку, она была так же непонятна, или примерно так же, как странное выражение «добрые черти».
Надежда Викторовна говорила моей маме:
— Я не верю, что человек, побывавший хотя бы один раз под бомбежкой, может остаться нормальным. О двух-трех бомбежках я даже не говорю. Особенно страшно это было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненые, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь, как соляной столб, и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным… И только потом, примерно через два страшных года, в людях наступил какой-то внутренний перелом. Это было как дуновение ветерка, что ли... Однажды в Библии я нашла странное выражение, которое так и не поняла до конца: “Глас прохлады тонкой…”. Может быть, все случилось именно так? Я не говорю, что, мол, я слышала какой-то глас или ощущала некую мистическую прохладу, но все-таки все началось с какого-то тончайшего веяния в людях… А до этого война перемалывала обычных гражданских людей. Эти люди были способны на подвиг, на самопожертвование, но там, внутри себя, они все-таки оставались обычными людьми, даже когда сознательно шли на смерть… Они не были солдатами, они были просто смелыми мальчиками и девочками, даже если им было за тридцать или за сорок… Они могли бы стоять у станков, растить хлеб, воспитывать детей, но убивать себе подобных!.. (Тут обычно Надежда Викторовна тянулась к папиросе и долго перекатывала ее в тонких пальцах.) Поймите, Катенька, это очень и очень болезненный процесс перестройки психики. И одно дело, если человек медленно и постепенно готовится к этому в армии в мирное время — и совсем другое, когда… не знаю, как сказать… когда все это совершается под бомбами, артобстрелами и во время чудовищной неразберихи.
Еще Надежда Викторовна любила порассуждать об огромной ошибке Сталина, который готовил армию и народ к быстрой победе во Второй мировой войне, а в результате получилось тяжелое и кровавое отступление в начале войны.
— …Это же просто чудовищно! Допустим, вас уложили на операционный стол и объяснили, что операция будет простой и легкой. Вам даже не дали наркоз. Потом прошло четыре-пять-шесть часов, а операция все не заканчивается. Вам нестерпимо больно, вы видите над собой застывшие, безразличные лица врачей и готовы кричать не только от боли, но и от обиды. Потому что вас обманули и фактически послали в бой безоружным… Ведь внутренняя готовность к боли порой важнее обезболивающего.
Однажды один из гостей сказал Надежде Викторовне, что, мол, перед войной Сталин не совершил ошибки. Он просчитывал Гитлера как политика, а тот оказался обыкновенным сумасшедшим.
Надежда Викторовна только пожала плечами:
— Гитлер всегда был сумасшедшим. Ошибка Сталина как раз в том и состояла, что он считал его политиком.
Гости приходили к отцу не чаще пары раз в месяц, но даже такие нечастые визиты нелегко давались моей маме.
Больше всего мама и Надежда Викторовна не любили дядю Семена по кличке Майор. Это был краснолицый, абсолютно лысый весельчак, который не то чтобы в полной мере, но все-таки иногда давал волю рукам. Летом, когда гости отца собирались во дворе, Семен подавал свои не совсем, скажем так, интеллигентные реплики через открытое окно, и так чтобы их слышали женщины в комнате.
Мама и Надежда Викторовна сердились и очень часто из окна вылетала катушка ниток или что-нибудь более тяжелое, в виде пустой пудреницы.
— Тебя что, грузовым вагоном контузило, да?! — кричала Надежда Викторовна.
— Да, слегка, но не вагоном, — соглашался Семен. — Помню, в окопе засыпало и утрамбовало танком так, что только руки снаружи остались. Чувствую — всё!.. Отшебуршился. Конец пришел. Вдруг понимаю, кто-то меня отрыть пытается. Руки-то мои снаружи, и шевелятся, значит, жив человек. В общем, копаемся мы вдвоем, я изнутри головой как крот рою, а тот человек снаружи — руками. А земля — убитый после дождя суглинок. У меня уже в глазах темнеет, но вдруг я рукой — цап!.. И на женскую грудь нарвался. Меня как током ударило — мол, мама родная, да ведь меня баба отрыть пытается!.. Ожил я, стал бойчее через глину пробиваться. И снова — цап!.. Снова женская грудь, но уже другая — явно побольше…
— Так тебя, что ли, две доярки откапывали? — съязвила Надежда Викторовна.
— Три! — Семен торжественно поднял вверх три пальца. — Целых три!.. Правда, когда они в ход саперную лопатку пустили, вот… — Майор наклонил лобастую голову, — прическу мою напрочь сбрили. С тех пор я действительно вроде как контуженный — не могу на женщин спокойно смотреть…
— Врешь ты всё, — не верила Надежда Викторовна. — А зачем врешь?
— Конечно, вру. Но вру для красоты, — смеялся Семен. — Ты что, думаешь, что я и в самом деле запомнил, как по мне танки елозили? Там, в окопе, всё просто было — накрыло тебя землей — и как отрезало. Потом вдруг свет в глаза и воздух в легкие, как из насоса. То ли сам выбрался, то ли тебя кто-то отрыл — через секунду уже не помнишь… То есть вообще ни черта не понимаешь. Например, куда-то ползти пытаешься, а тебя за штаны держат… И еще в ухо орут: «Ты что, сука, в плен собрался?!» Но какой, спрашивается, плен, если я после контузии своего собственного имени вспомнить не мог?
— А вы, гражданин, докажите следствию, что не можете вспомнить, — с самым ехидным тоном вмешивался в рассказ Майора один из слушателей. — Женщин, понимаешь, придумать смогли, а собственное имечко в карман засунули?
Волна смеха перекрывала все дальнейшие слова.
Но шутки Майора были понятны и смешны только для мужчин. Ни Надежда Викторовна, ни моя мама старались не подходить к нему ближе, чем на два шага. И только пару раз, когда настроение Майора было не столь буйным, он был выслушан со вниманием не только с мужской стороны. Ну, а поскольку его рассказ коснулся судьбы молодой девушки, то и мама, и Надежда Викторовна не перебивали речь Майора, даже когда он переходил на грубые шутки.
— …Я, можно сказать, в СМЕРШ с самого начала попал, еще в мае 1943 года. Вызвали меня в штаб дивизии и спрашивают: «Ты шпионов ловить умеешь?» Я говорю: «Нет, конечно. До войны в милиции работал, но не со шпионами, а со шпаной». Гляжу, генерал заулыбался. «Это, — говорит, — примерно одно и то же. Иди и учись, капитан». Пришлось привыкать… Но, в общем, работа как работа оказалась — то ты шпионов ловишь, то тебя шпионы, короче говоря, не скучно было. Причем от возни с бумажками до стрельбы иногда полшага было, а часто и меньше. К таким резким переходам я так и не привык… Уже после войны лет десять по ночам вскакивал и пистолет под подушкой искал.
Так вот, значит… Осенью 44-го попался нам один гауптман Хеске — фашист до мозга костей, ему наши половину левой руки отстрелили, так он, собака, все равно своего бешенства не растерял. В конце 41-го служил тот гауптман в полевой фельджандармерии, и вдруг наше начальство заинтересовал его рассказ о начале партизанского движения в районе Смоленска.
По рассказу гауптмана Хеске выходило, что там действовал партизанский отряд какой-то Жанны и очень много он немцам крови попортил. Наше начальство кое-какие документы подняло, но по ним никакого отряда Жанны не значилось. Вроде бы кое-что в рассказе немца сходилось по фактам с боевой группой номер 57, только она погибла сразу после выброски. В начале войны так частенько бывало… Опыта мизер, народ на оккупированной территории запуган, все дороги немецкие патрули блокировали, а по кустам и буеракам много не набегаешь… Воевать почти вслепую приходилось.
А все-таки по словам Хеске получалось, что партизанский отряд не просто воевал, а оказался почти неуловимым. Немец часто повторял «Жанна, Жанна!..», мол, вы русские специально своей диверсантке такое имя придумали, чтобы за ней народ пошел. А это, мол, не совсем честно, потому что это имя не русское, а французское. Кроме того, вы, русские — дураки и атеисты (смелый был немец на слова, это я с чистой совестью говорю), и вы даже десятой части не сделали, что могли бы с такой отчаянной девчонкой провернуть. Странные слова!.. Словно жалел он ту девчонку, которую поймать хотел. В общем, немного сдвинутым на русской Жанне оказался фашист. Впрочем, это понятно, ловил он ее долго, да так и не поймал…
Начальство наше задумалось и решило, так сказать, воздать должное неизвестной героине. В этом смысле СМЕРШУ не очень трудно было работать: шлешь запрос — и не дай Бог ответа вовремя не получишь. А дело-то важное. Например, у нас вся страна знает о подвиге Зои Космодемьянской. А тут вдруг еще одна героиня — и такая, что враги ее до сих пор клянут.
Вскоре из кое-какой скудной пачки набранного материала (в 41-м многое было потеряно) удалось набрать следующие факты. Осенью этого года в немецкий тыл была заброшена группа парашютистов-разведчиков. Их задание заключалось в следующем: провести диверсию на крупном железнодорожном узле и установить связь с партизанским отрядом неподалеку от этого «узла». С партизанами было, пожалуй, сложнее, чем с диверсиями. Знаете, в начале войны были такие «партизаны», которые легко превращались в едва ли не бандитские шайки. Вот один из таких отрядов — малоперспективный, попросту дремлющий в лесу — диверсанты с Большой Земли и должны были мобилизовать на активные действия. А на самом железнодорожном узле действовала крошечная подпольная группа. Но она была до смерти перепугана немцами и особой активностью не отличалась.
Отряд с Большой Земли почти сразу попал в засаду. Диверсанты с боем отступили в лес и погибли один за другим. Возможно, у них была инструкция — главное, прикрывать радиста, и скорее всего, командир группы должен был ликвидировать радиста, если бы он увидел, что появилась угроза плена. Но в данном случае радист — только он один! — и смог уйти от немцев. Наверное, потому что этот радист был… «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей». Командир отряда не смог выстрелить в спину девушки, которой не исполнилось еще и двадцати лет. Ее прикрывали до конца, и она смогла оторваться от немцев…
Через два дня на Большой Земле получили странную радиограмму: «Я осталась совсем одна…» И все! На вызовы рация не отвечала, то есть попросту отмалчивалась.
Начальство пожало плечами… В общем, бывает. Оно отложило подальше документы о заброшенной группе, тем более что их было не так много. Заброску в тыл группы готовил особый отдел армии, армия попала в окружение, и всё, что удалось спасти из документального — не более чем пара бумажек.
Кроме того, провалов было слишком много. Они были кровавыми, а отвечать за очередной — да еще за живую девчонку с рацией среди немцев — очевидно, никому не хотелось.
Еще через пять дней Большая Земля получила вторую депешу Жанны. Она торопливо сообщила: нужно бомбить узловую станцию в ночь на 13-е. «Окно» для бомбежки — всего пара часов: с часа ночи до трех. И никаких объяснений.
Начальство почесало затылок. Что делать, спрашивается?.. И что такого там, в немецком тылу, могла придумать одинокая девчонка? Пусть даже если у нее есть рация. Но стране были нужны успешные удары по немцам. Начальство позвонило «бомберам» и постаралось выяснить, когда те собираются наносить удар по узловой. Те ответили, мол, 14-го. Им посоветовали перенести удар в ночь на 13-е между часом и тремя.
Разведначальство повесило трубку и задумалось… Оно не верило в успех будущей бомбежки. Хотя… Но бомбить-то немцев все равно нужно. Кроме того, может быть, девчонка все-таки что-нибудь подсмотрела?.. Или подслушала?.. Ведь бывают же чудеса на войне, а сигнал о работе рации под контролем не проходил.
Бомбовый удар по узловой был нанесен в указанное время. Вскоре робкие подпольщики сообщили, что удар получился «чудовищной силы». На станции долго горели платформы с танками и грузовиками, а в госпиталь поступили чуть ли не две сотни раненых солдат и офицеров.
Обрадованное начальство стало вызывать Жанну, но ее рация молчала… Через неделю рация заговорила. Жанна снова просила нанести удар по узловой 20-го числа в три часа ночи.
Начальство вдруг подумало о том, что, пожалуй, девушка-диверсантка ведет себя куда активнее «застенчивых» партийцев-подпольщиков. Те только сообщали что-то о передвижении грузов по железной дороге, но редко и не совсем точно.
По узловой был снова нанесен бомбовый удар. Через сутки подпольщики сообщили о больших потерях немцев. Что удивительно, по сообщениям летчиков, станция горела еще до начала бомбардировки. Это существенно облегчило удар наших самолетов. Один из них даже сказал, что, мол, «раскатали этих сук поганых, как на учениях…»
Разведывательное начальство стало подумывать о награде для героини. Ей сообщили адрес на узловой, где она может взять запасные батарейки для рации. Девчонке начинали верить.
Немцы тоже не бездействовали. В партизанском (или полупартизанском) отряде «группу Жанны» ждала засада. Немецкая «абвер»-команда сумела нащупать засевшую в лесу группу из тридцати окруженцев и вела с ней активную работу. Немцам было важно, чтобы партизаны сами перешли на их сторону. Для этого в группу внедрили своих людей из бывших блатных уголовников. Их было пятеро. Отчаянные, злые, уже замаранные в крови, они отлично понимали, что пути назад для них нет. Подобная «подстава» явно облегчала уничтожение «группы Жанны», потому что та рано или поздно должна была выйти на них.
Короче говоря, когда к партизанской группе вдруг вышла вооруженная группа из пяти человек с молоденькой девушкой, ее фактически уже ждали. Блатные сразу сунулись вперед… Им была важна инициатива в разговоре, а кроме того, им уже сообщили, что главная в группе, которая на них выйдет — молодая девушка. Ее нужно взять живой, а потом найти рацию.
Наверное, немецкие агенты были довольны началом операции. Они много говорили, скалили зубы и даже предлагали выпить за «дружбу». Их немного настораживало, что девушка мало говорит, что ее взгляд хмур и явно недобр, а ее товарищи тоже не спешат проявлять дружелюбие. В общем, разговор явно не клеился. Он становился все суше, резче, а в голосах людей с той и другой стороны вдруг начали прорываться раздраженные нотки. Слово цеплялось за слово, реплика за реплику, тон разговора становился все выше и выше.
Они стояли друг против друга — пятеро партизан «группы Жанны» и прямо перед ними пятеро блатных — «руководство» партизанского отряда «Красное знамя». Чуть дальше, за их спинами, — весь остальной лесной отряд.
Первой начала стрелять Жанна. Это было почти безумием — открыть огонь из слабенького «нагана» по пятерым уголовникам. Ни одна пуля не убивает сразу, а физически сильный человек, даже получив пулю в грудь, может оказать самое ожесточенное сопротивление. Тем не менее уголовников уничтожили почти мгновенно. Стреляли все: люди из «группы Жанны», уголовники, а главное, те, кто стоял за спинами последних. Они и решили исход скоротечного боя. Тут суть в том, что каждый из трех десятков людей в течение нескольких секунд был вынужден принять решение, на чьей он стороне. Как бы ни хитрили немецкие агенты, но многие окруженцы уже догадывались, кто они на самом деле. Такое трудно назвать «моментом истины», но все-таки что-то такое в этом было… Гражданский человек становится солдатом как-то сразу, и очень часто на то, чтобы принять важное решение, у него остается очень мало времени. Может быть, секунда, если повезет — две…
В результате перестрелки были убиты девять человек и шестеро ранены, в том числе Жанна. Пуля пробила ей плечо, но не задела кость. Трупы уголовников и еще одного человека, который попытался стать на их сторону, выбросили в болото.
Уже через неделю немцы объявили крупное денежное вознаграждение за информацию о «бандитке Жанне». Они вдруг заговорили о том, что еврейские комиссары специально дали девушке такое «историческое имя», носить которое комсомолка не имеет права.
Гауптман Хеске клялся, что он никогда и нигде не сталкивался с таким неуловимым отрядом. Казалось, партизаны были везде, но главное, они отличались какой-то особой наглостью. Они рвали связь, срывали поставки продовольствия, уничтожали мелкие гарнизоны, подрывали все, что представляло собой хоть какую-то ценность для оккупационной власти, и бесследно исчезали.
Гауптман жаловался на то, что перестал спать по ночам. Он устраивал засады в деревнях, на дорогах и, умоляя начальство, снимал с эшелонов едущих на фронт солдат. Леса — прочесывались, копны сена — перерывались до последней соломинки, подвалы — подрывались, а сараи — сжигались.
Когда гауптман Хеске понял, что у Жанны наверняка есть осведомители среди полицаев, он расстрелял каждого третьего, то есть всех тех, кто вызывал хотя бы малейшее подозрение. Но диверсии не прекращались. И только в феврале Жанна вдруг исчезла… Потом гауптман узнал, что в партизанском отряде появилось новое руководство, а о самой Жанне говорят все меньше.
Но желание найти Жанну у гауптмана Хеске не уменьшилось. Да, он прекрасно понимал, что поскольку в партизанском отряде появились другие командиры, то, наверное, теперь девушка стала простой радисткой, а поэтому его жажду мести уже трудно было назвать разумной. Нет, захватить радиста было бы верхом удачи, но, например, одна из проблем состояла в том, что радист почти никогда не покидает территорию отряда.
Однако гауптман считал себя профессионалом, и что-то подсказывало ему, что ситуация куда сложнее, чем кажется. Жанна была не просто радисткой, а русской Жанной д’Арк, символом сопротивления. Кроме того, немецкий профессионал обязан был выполнить до конца свой долг.
В конце концов тонкий нюх бывшего полицейского и разбросанная по деревням агентура вывели Хеске к небольшому селу. Последний раз девушку заметили там, а главное, никто не видел, как она покидала его.
Гауптман не стал спешить с операцией захвата. Сначала он выставил секретные дозоры, потом уплотнил их и в итоге превратил в непроницаемую стену. Окружение села происходило в течение двух дней, а к полудню третьего немецкий отряд вошел в село.
К удивлению Хеске, первая же жительница показала ему на дом, где была Жанна. Возле дома гауптман заметил небольшую толпу. Даже увидев немцев, сельчане не поспешили разойтись.
Хеске уколола неприятная мысль, что случилось что-то не очень хорошее. Он подошел к ним ближе и через переводчика поинтересовался, что происходит.
Отвечал староста, старик с невыразительной внешностью:
— Умерла она, ваше благородие… Сегодня утром и померла.
Хеске холодно спросил, кто умер.
Старик опустил голову и усмехнулся:
— Жанна, ваше благородие, кто же еще-то?.. Хотя, конечно, сейчас любой запросто на тот свет уйти может… Война, понимаешь, ваше благородие, штука злая.
Гауптман оттолкнул старика и прошел в дом. Староста не врал. В центре горницы стоял гроб, в нем лежала мертвая девушка. Худое, бледное лицо делало ее похожей на ребенка.
— Два дня назад пришла, — продолжил свои пояснения староста, хотя его об этом никто не просил. — Очень плохая была, еле на ногах стояла… А у нас врача нет, фельдшер разве что, только он старый совсем, почти не видит ничего…
— Почему не доложили своему начальству?! — гаркнул на старосту Хеске.
— А о чем докладывать-то? — удивился тот. — При девчонке ни оружия, ни гранат не было… А то, что она и есть та самая Жанна, она только перед смертью сказала. Нам ведь, ваше благородие, партизанские фотографии не раздают.
На покойнице надорвали саван и увидели плохо зажившую рану на плече. Ту самую, которую Жанна получила в перестрелке с бандитами в партизанском отряде и о которой хорошо знал Хеске.
Гауптман поинтересовался у врача, которого предусмотрительно взял в отряд, от чего умерла девушка. Тот бегло осмотрел покойницу, пожал плечами и высказал предположение, что, скорее всего, от истощения. У девушки просто не выдержало сердце. А плохое питание и простуда окончательно подорвали ее силы.
Хеске долго рассматривал красивое лицо Жанны. Он не находил в нем ничего примечательного. Покинувшие девушку силы обесцветили ее внешность до восковой бледности, но что больше всего удивило Хеске, так это то, что лицо девушки было удивительно спокойным. Оно было спокойным откуда-то изнутри, словно силы, оставившие Жанну, были чем-то внешним и привнесенным в нее войной, а уйдя, они оголили скрытую до этого внутреннюю суть. То, что делает человека человеком.
Да, она была врагом, но Хеске вдруг перестал ненавидеть ее… А на том месте, где жила ненависть, вдруг возникли тошнота и боль.
Хеске передернуло от возмущения по отношению к собственной слабости. Гауптман вышел во двор, посмотрел на моросящее дождем небо и молча плюнул в него. Он плюнул, потому что перестал понимать эту проклятую войну. На войне должен побеждать более сильный и более умный. Сам Хеске не очень-то верил в сказку о суперарийцах, но искренне считал, что немцы умнее и сильнее русских. Вот только война с этими русскими получилась какой-то совсем уж странной… Не мужество солдата, не гений генерала или фюрера и даже не простое животное упорство или выносливость должны были победить в этой войне. Главные решения принимала уже сама война. Она не заглядывала в штабные карты, не измеряла солдатский опыт и не пересчитывала количество бомбардировщиков. Война жила какой-то своей, особой жизнью, она просто приходила к человеку и забирала его с собой. И в данном случае Хеске не имел права засчитывать себе некую победу. Ее не было… Жанна ушла, несмотря на выставленные вокруг села заградительные кордоны.
Гауптман вдруг понял, что он не смог бы принять смерть так же спокойно, как приняла ее Жанна. Хеске всегда был солдатом, очень хорошим солдатом, и он не боялся конца. Но он не понимал — отказывался понимать! — спокойное… нет, даже не спокойное, а смиренное отношение к смерти. Именно то, которое он увидел на лице Жанны.
Любой солдат — всегда игрок, в большей или меньшей степени. Хочешь жить — двигайся на поле боя!.. Играй в жизнь или смерть с пулями и снарядами, которые летят в тебя, и с самолетами, которые на тебя пикируют. Научись презирать врага, обмани его, окружи, уничтожь. И главное, думай, солдат, думай!.. В конце концов танк — это только железная коробка с ограниченными углами обзора, а пулеметное гнездо — всего лишь мелкая ямка с двумя-тремя пока еще живыми людьми. Иди вперед, солдат, черт бы тебя побрал, и стань героем!.. Ты не должен бояться смерти, как карточный игрок не должен бояться карт. Ведь это же даже очень весело, разорви тебя дьявол, сыграть «в жизнь или смерть» с безносой тетей и сыграть так, чтобы из носа и ушей потек адреналин!..
Но Жанна?!.
До немца вдруг дошло, что у русской Жанны, в отличие от французской героини, не было никакой армии. И не могло быть… Потому что она никогда не была ни игроком, ни командиром.
Чтобы это понять, нужно было осознать одну простую мысль: как встает из окопа солдат в атаку?.. Ответ очень прост: не спеша. Солдат никогда не встанет раньше командира. Он лишний раз передернет затвор автомата или винтовки, механически ощупает гранаты на поясе, взглянет на небо или себе под ноги и встанет из окопа третьим или четвертым по счету, а может быть, даже пятым. Настоящий, опытный солдат — никогда не торопится. Ему нужен четкий приказ командира. Ему нужно сильное ощущение того, что он встает не один, что другие уже поднялись в полный рост и что всё это уже началось помимо его воли…
И вот теперь, стоя перед русской хатой, немецкий гауптман вдруг понял, как начался путь Жанны, потому что сегодня увидел, как этот путь закончился. Возможно, в его понимании было что-то мистическое, но ему, немецкому офицеру, не выполнившему задание командования, то есть не уничтожившему партизанское движение в своем районе, теперь предстояла дорога на фронт. А солдат в окопе не может не стать мистиком. Ну, хотя бы потому, что любой окоп — преддверие могилы. А там, в окопе, куда бы ни смотрел солдат, себе под ноги или на небо, полуприкрытое каской, в его сердце все равно рождается что-то не совсем земное, пусть и придавленное приказом командира, но все-таки неподотчётное даже самому фюреру.
Мистика — это не закрытый черный ящик, такой предмет просто не будет иметь смысла. Мистика — это когда ящик приоткрывается, появляется загадочный свет, и ты уже не в силах оторвать от него глаз.
Немецкий гауптман вдруг ясно увидел, как однажды поздней осенью один деревенский дедок (допустим, его звали Тимофеич, а его деревенька, примыкающая к узловой, пусть зовется примерно так же — Тимофеевка) нашел в своем сарайчике до смерти перепуганную девчонку с рацией. Она была одна, она плакала и не знала, что ей делать…
Дед Тимофеич не очень любил Советскую Власть. Он потерял ногу еще в «империалистическую», а новая власть как-то не очень сильно заботилась о старых ветеранах. Новая власть говорила о новой жизни и ее мало интересовали инвалиды, защищавшие царизм.
Дед пожалел девчонку и приютил ее. О чем они говорили?.. О войне, которая убивала людей и страну?.. Или о куске сала и душистом куске хлеба, которые дед дал девчонке?.. Трудно сказать. Может быть, и о том, и о другом. А еще о том, что нужно атаковать узловую станцию. Атаковать любой ценой… Конечно же, об этом говорила только девочка. А старик усмехался в седые усы и молча качал головой. Он уже видел отступающие, разрозненные и растерзанные боями группы солдат и окруженцев, он видел их командиров с сорванными с воротничков петлицами. Война, которую ждали и к которой готовились, оказалась несоизмеримо, тысячекратно более жестокой.
Нужно было время, чтобы прийти в себя… День-два или три. Нужно было отдышаться и осмотреться. А с другой стороны, этого времени было очень и очень мало…
Деревня Тимофеевка почти вплотную подходила к узловой станции. Рядом с деревней текла речонка, на речонке — мосток, а по мосту проходила одна из маневровых веток железнодорожного пути, отходящая от узловой. Немцы тщательнейшим образом охраняли саму станцию. Ну и конечно же, мосток с маневровой веткой — тоже... Но не так сильно — только патрулями.
Дед Тимофеич припомнил, как однажды весной сорвало крошечный причалик. На таких бабы обычно полощут белье, а ребятня любит прыгать в воду. Причалик превратился в плот и его понесло по реке. Через двести метров он точно уткнулся в центральную опору мостка с маневровой веткой.
Мысли деда были простыми, совсем житейскими и, казалось, в них не было места войне. Рассказывая о мостке и сорванном причалике, он просто рассуждал вслух, Жанна слушала, а на плите снова закипал чайник… Девушка постепенно успокаивалась. Нет, она не отказалась от атаки узловой, она просто поняла, что для этого нужно время.
Тимофеич нашел пару снарядов. Мало ли такого добра валялось вокруг?.. Война ведь идет. Дед когда-то был сапером, да и Жанну чему-то учили в разведшколе. Вдвоем они соорудили плот для плавучий мины. Перед диверсией дед послал на узловую парнишку — там у него жила племянница с мужем. Муж работал сцепщиком вагонов и по заданию Тимофеича должен был сделать так, чтобы ближайшей ночью все маневровые ветки оказались забиты пустыми вагонами. А ту, что шла через речку с мостиком, дед с Жанной рванули плавучей миной за полчаса до бомбардировки. Состав, который собирался как раз перейти через этот мосток, остановился, загораживая своим «хвостом» главные пути. Станция оказалась полностью закупоренной.
Немцы, конечно, провели расследование, сожгли Тимофеевку, но ни деда, ни Жанну, ни сцепщика так и не нашли. Начальника станции отправили на фронт, и инцидент (довольно уникальный по своей сути), можно сказать, был исчерпан, потому что не мог бы быть повторен.
Вторая диверсия на узловой оказалась сложнее. Группа Жанны выросла уже до восьми человек и им удалось раздобыть тяжелый пулемет. Его подтащили к станции едва ли не на пятьсот метров и, когда ночью на узловую втягивалась жирная гусеница немецкого эшелона с топливом для танков, открыли огонь. Тяжелые пули дырявили цистерны, из них били упругие, полтора сантиметра толщиной, струи бензина и жгли все вокруг. Потом налетели наши бомбардировщики, и узловая превратилась в сущий ад.
Немцы попытались атаковать партизан, но нарвались на минное поле. Им все-таки удалось организовать преследование, но диверсанты, уходя от погони, снова вывели их на мины. Судя по всему, среди них был опытный сапер, и очень маловероятно, что этим сапером была Жанна. Потом группа партизан рассеялась и на месте боя немцы нашли только труп пожилого человека с деревянным протезом левой ноги.
Вскоре немцам удалось сильно потрепать подполье на узловой. Один из схваченных подпольщиков сообщил немцам, что несколько дней назад к нему приходила девушка за батарейками для рации. Ее звали Жанна. На просьбу описать ее внешность, подпольщик долго думал, а потом сказал: «Серенькое пальто, серенький берет. Она очень худенькая… И очень голодная».
Именно тогда гауптман Хеске возненавидел имя Жанна. «Худенькая и голодная» могла стать только беженкой, но не диверсанткой. Еще он понял, что у партизан нет своей базы, что у них явные трудности с продовольствием, и потребовал у гестапо прекратить «игру» с лже-партизанской группой с лесу. Его не послушались, и вскоре Жанна вышла на эту группу…
Да, Жанна не была командиром отряда. Да, она могла принять решение открыть внезапный огонь по бандитам в партизанском отряде, но это было ее импульсивным и, возможно, не очень умным решением. Но ей везло, потому что и раньше, и позже рядом с ней оказывались люди, которые понимали значительно больше ее… А Жанна не давала им покоя, как не дает покоя отцу после тяжелой работы маленькая девочка своими бесконечными играми.
Самое главное, у нее была связь с Большой Землей. Но там не могли назначить какого-то другого человека кроме Жанны. Поэтому вся суть ее руководства сводилась к тому, что она постоянно собирала свой отряд в единый кулак, но потом отряд снова распадался на части. Образно говоря, солдаты занимали свои прежние места в старых окопах… Бывшие «лже-партизаны» уходили в лес, немногочисленные подпольщики — на узловую, а кто-то просто рассеивался по деревням и хуторам.
Жанне верили?.. Да. Но как долго?.. Пять часов, сутки, от силы двое суток… То есть на время проведения одной единственной операции. Ведь одно дело подготовить засаду или напасть на небольшой гарнизон и совсем другое — вести маневренную и сложную партизанскую борьбу.
Гауптман понял, что Жанна постоянно находилась в движении. Однажды ее задержали четверо полицейских, но в результате двое из них были убиты, а еще двое, те, кто стрелял в своих, ушли с Жанной. Она искала людей для своего отряда и всегда находила их. Ну, кто бы мог подумать, что рыжебородому и лысому дедку-пасечнику из Шулявки не шестьдесят лет, а всего сорок и в июне 1941 его артдивизион выдержал пять немецких танковых атак? А какой бы гестаповец догадался, что однорукий паренек из Цветово способен установить мину под рельсом меньше чем за минуту?.. Да, ему помогала его невеста, но, как шутили партизаны, она была «из нашего теста», и у ребят все отлично получалось именно тогда, когда они действовали парой.
Люди понимали — идет война и все-таки нужно вставать из окопов… Да, вставать не очень-то хотелось, это был смертельный риск и поэтому все… нет, не побаивались Жанну, а все-таки немного сторонились ее. Она снова и снова хотела атаковать узловую станцию, но с ней уже никто не соглашался. Немцы окружили станцию линиями окопов, минными полями и пулеметными гнездами. Жанну поддерживали разве что однорукий юнец-подрывник и его отчаянная невеста. Но эти силы можно было не брать в расчет…
В конце января в партизанский отряд все-таки прибыло новое командование, оружие, взрывчатка и продовольствие. Жанне было предложено вернуться на Большую Землю, потому что здоровье девушки было очень плохим. Жанна отказалась… Она сдала рацию и попросилась в разведку. Ей долго не разрешали, но потом, учитывая ее авторитет и умение находить нужных людей, разрешили.
Люди говорили, что Жанна все-таки готовила еще одно нападение на узловую. Какое именно, не знали даже ее командиры, но потом пришла смерть и взяла Жанну с собой… Это произошло так, словно смерть взяла ее на куда более важное задание, правда, смысл этого задания не знали не только ее командиры, его не знал даже товарищ Сталин.
Заканчивая свои рассказы на допросах, гауптман Хеске сказал, что после такой Великой Войны он будет ненавидеть русских еще больше.
— Вы воюете не в том измерении, в каком воюют ваши враги, — сказал он Майору. — Солдат должен воевать с солдатом, а генерал — с генералом. Ваша Жанна — обычная фанатичка и, вполне возможно, она и в самом деле немного похожа на ту средневековую французскую стерву. Но справедливы ли такие войны?.. Подумайте, если бы воевали только солдаты и генералы, войны длились бы год или два, а потом наступал мир. А теперь вспомните о том, что, в сущности, войны Англии и Франции длились, с небольшими перерывами, почти восемьсот лет… Восемьсот! Вильгельм Завоеватель ступил на английский берег в 1066 году, а Блюхер и Веллингтон расколошматили Наполеона только в 1815. Кто начинал эти войны и кто возобновлял их снова и снова?.. Нет, не люди типа Жанны, они приходили потом. Но и не номерные короли Людовики, Плантагенеты или Габсбурги. Сражаются не короли на декоративных шпажонках, сражаются сильные люди, сражаются солдаты, которые хотят сражаться. Обычно ради выгоды. И если даже на огромной горе этой выгоды частенько маячила королевская корона, это было всего лишь неким «освящением» законной властью массового убийства. Потом сильный побеждал слабого, но война не заканчивалась… Почему? Потому что во Франции вдруг появлялась Жанна д’Арк, а, например, в Испании времен Наполеона, — полусумасшедшие партизаны-герильерос. Их очень мало интересовала выгода… Им нужна была только война. А вы, русские, со своей достоевщиной вообще донельзя переусложнили человека. Вы говорите: «Не в силе Бог, а в правде». Неужели вы не понимаете, что подобное утверждение — это новая и куда более страшная война?.. Ведь вы пытаетесь уравнять то, что несопоставимо по своей природе. Что общего между силой и правдой?.. Например, сила — это синоним слов «рука», «удар», «созидание», но что есть правда?..
Хеске с откровенной ненавистью смотрел на русского офицера. У Майора слезились глаза от долгой бессонницы, а когда он все-таки поднимал их на пленного, в них не было ничего кроме усталости.
— Вымотали вы меня, гады, до полного предела, — усмехаясь пожаловался Майор. — Ты вот сейчас на нарах валяешься, прошлое вспоминаешь и философствуешь на вольные темы, а у нас вчера штабная машина в засаду попала. Не в вашу засаду, — в польскую… «Армия крайова» о себе напомнила.
— Вот это и есть правда! — ядовито заулыбался Хеске. — Только эта правда делится на польскую, русскую и черт его знает на какую еще.
— И немецкую, что ли?! — сурово уточнил Майор. На стол лег его огромный кулак.
Хеске опустил глаза.
— Извините, господин офицер, я забыл, что я обычный пленный, — быстрой скороговоркой сказал он. — Я уверен, что в Германии вы не столкнетесь с партизанским движением.
— Почему?
— Мы — другие люди…
— Культурные, да? — презрительно спросил Майор.
Немец промолчал.
Майор потянулся всем своим сильным телом и встал. Он отошел к окну и сунул в рот папиросу.
«Странный он, этот Хеске…», — подумал Майор.
Когда он оглянулся, его взгляд на мгновение столкнулся со взглядом гауптмана. В глазах немца было что-то по-собачьи жалостливое, тоскливое и просящее…
«Влюбился он в эту Жанну, что ли? — вдруг подумал Майор. — Зачем он о ней вообще рассказал, его же за язык никто не тянул. Никто бы и не узнал ничего. Да и психические заболевания в плену — не такая уж редкость. Ишь, как смотрит, словно сострадает о чем-то…»
Майор все-таки решился и спросил:
— Вам жалко девушку?
Хеске не стал уточнять, какую именно девушку, и ответил почти мгновенно:
— Да. И поэтому я буду ненавидеть вас еще больше.
— Почему?
— А что вы дали Жанне?.. Вы сделали из нее фанатичку и послали на смерть. Из нее могла получиться чудесная жена и великолепная мать. Она могла бы жить в отличном доме и просто быть счастливой женщиной… Вместо этого Жанна отправляла на смерть людей. Это противоестественно и в этом нет никакой правды. Солдаты должны воевать с солдатами, а…
Майор грузно опустился на стул.
— Врешь ты все, фашистская твоя морда, — лениво перебил он. — Оправдания для себя ищешь. Придет время — найдешь… Будешь сосать свое баварское и врать про войну. Вот это и есть твоя немецкая правда.
— А правду о войне знаете только вы? — ответил с быстрой усмешкой немец. — Вы представляете, что ждет Германию, когда туда хлынут ваши войска?
Майор пожал плечами и сухо сказал:
— Что вы заслужили, то вас и ждет.
Разговор снова прервался. Вдруг каждый из них понял, что они оба думают о русской Жанне. Они думали о том, что эта, казалась бы, воинственная девушка никогда не подняла бы руку на немецкого ребенка, защитила от насилия женщину и чем могла помогла бы старикам. Жанна не умела ненавидеть… Только по этой причине она так и не стала командиром. Жанна поднимала бойцов из окопов силой своего примера, но в этом примере не было грубого, животного напора, там было что-то совсем-совсем другое… Жанна просто защищала жизнь и не умела творить смерть. Последнее делали за нее другие… Но при всей своей неумелости и неопытности в военном деле она создавала вокруг себя силу равную силе правды. В этом была ее и загадка, а может быть, и причина ухода…
И Хеске, опытный и умный солдат, теперь очень жалел о том, что Жанны нет в живых. Он думал о Германии и сокрушался о своей стране… Если бы немецкому гауптману вдруг задали сейчас совсем уж ненормальный вопрос: «Как вы думаете, кто, на ваш взгляд, лучше командовал бы советскими войсками на территории Германии, товарищ Сталин или Жанна?..» Хеске не раздумывая выкрикнул бы: «Жанна!..»
Иногда, бессонными ночами, этот невозможный, бредовый вопрос и такой же ответ ставили Хеске на грань безумия. И ему было наплевать на то, что он по-прежнему ненавидит эту девушку, как любой честный немец всегда ненавидит врага, что смерть Жанны в какой-то мере опустошила и его самого, уже порядком запутавшегося в переусложненных русскими истинах, и что прошлого уже не вернешь…
В конце Хеске сказал:
— Мы, немцы, проиграли войну в России, потому что за три года сами стали немножко русскими. Я помню эти зимние, бесконечные просторы, которые можно увидеть только в России… Наверное, по своему психологическому воздействию они были сильнее артобстрелов. Что-то со скрипом ломалось в нас, и мы уже без злости слушали русские песни, которые доносились с той стороны. Недавно мне приснился странный сон: я кричу из русского окопа немецким солдатам, чтобы они сдавались. А рядом со мной стоит Жанна. Не знаю, но там, во сне, я почти любил ее… А ненавидел совсем другое. Мы были с ней в одном окопе, и я был рад этому. Жанна убеждала кого-то по рации. Я сказал ей, что это глупо, что нужно говорить с простыми солдатами, а не с этими ублюдками.
— А с кем говорила Жанна? — перебил Майор.
— С генерал-фельдмаршалом Вальтером Моделем.
Майор подавился папиросным дымом и закашлялся.
— Что, в самом деле?! — улыбнулся он.
— Ну, если сон — реален, то, как вы выразились, все происходило на «самом деле». Я понимаю, что все это довольно странно, господин офицер, и возможно, я просто схожу с ума, но… Знаете, я почему-то не жалею об этом.
— Скоро кончится война, — успокоил пленного Майор. — К тому всё идет. И ты это понимаешь. Правда, ты — выжил, а вот Жанна — нет.
Немец опустил глаза и тихо сказал:
— Если вы надеетесь переделать нас, немцев, у вас все равно ничего не получится. А когда кончится война, кончатся и эти проклятые сны…
В его голосе не было злобы, скорее всего, в нем снова прозвучало страдание едва ли не смертельно уставшего человека.
Жанна не была представлена к награде, потому что уже к осени 44-го погибли почти все, кто ее знал. Было мало документов, а рассказы немецкого гауптмана никто не собирался принимать в расчет. Кроме того, появились новые герои, и их было немало…
Когда Майор замолчал, никто не поспешил с вопросами.
— Она и должна была так уйти, — наконец сказала Надежда Викторовна.
Ее голос прозвучал строго и сухо, как учительский ответ на сложную задачу.
— Как это так?.. — тихо спросил кто-то.
Сухощавое лицо Надежды Викторовны исказила кривая усмешка:
— Без фанфар. Это вам, героям-мужикам, нужны залпы и фейерверки. А эта… В общем, Жанна… Она же всех помнила. И тех, кто ее после высадки прикрывал, и деда Тимофеича, и еще многих и многих… Одним словом, всех. Она смерть словно на две части делила и одну себе брала. Добрый человек, в общем…
Надежда Викторовна замолчала, а ее усмешка — к моему ужасу! — вдруг напомнила мне волчий оскал.
— А на войне я почти так же, как Хеске, не любила таких людей, как Жанна… — ее голос стал глухим и тихим. — Как ни крути, а этот проклятый немец во многом прав. А скорее всего, прав во всем… Солдат должен воевать с солдатом и воевать как солдат. А вот когда ты видишь горы гражданских героев в военной форме, сунувшихся на войну, то… Тошно это! Тошно и страшно.
У нас в медсанбате девушка была, Аней звали… Красивая… не знаю… как ангел, что ли? К ее халату даже кровь не приставала. А еще терпеливая была и буквально двужильная. Однажды наши разведчики немецкого пленного притащили. Придушили они его здорово, ну и в общем, в себя нужно было немца привести.
Полчаса мы с ним возились, и все-таки отдышался немец, глаза открыл. Ребята-разведчики тут же в палатке покурить присели, я какие-то бумаги прямо на коленке подписывала, а Аня рядом стояла… Вдруг — выстрел, тихий такой, как хлопок в ладоши. Я не поняла ничего, а потом Аня упала. Разведчики к немцу бросились и руку ему крутят… А в руке — пистолет. Героическую смерть решил принять за своего фюрера фашист. Вот только почему он в Аню стрелял, а не в солдат или в меня?..
— Потому что фашист! — убежденно сказал Майор — Хеске правильно говорил, их не переделаешь. Кстати, что это за разведчики такие были, почему немца не обыскали?
— Обыскали, конечно… — Надежда Викторовна подперла щеку ладошкой, и на ее лице стала таять пугавшая меня усмешка. — Пистолет совсем крохотный оказался, за голенищем немец его прятал. А наши ребята три дня не спали, у двоих — обморожение, еще двух ночью пули посекли во время слепого пулеметного обстрела. Как выползли с той стороны — один Бог знает. Они, кстати говоря, немцу жизнь спасли, потому что после выстрела разведчики его своими телами прикрыли. Досталось им неслабо, ведь легкораненых вокруг довольно много было…
Надежда Викторовна помолчала, а потом вдруг улыбнулась чистой и светлой улыбкой:
— Надо же, фокус какой, а?! Значит, тот Хеске придумал, чтобы Жанна всеми нашими войсками в Германии командовала? Вот уморил, фашист! — во взгляде Надежды Викторовны вдруг появилось что-то по-детски озорное. — Я бы такое ни за что не придумала, честное слово, не смогла бы!..
— Не смогла, потому что не сумасшедшая, — сказал кто-то.
— Нет, нет! — вмешался Майор. — Хеске сказал, что так честнее было бы…
— В каком смысле честнее?
Майор пожал плечами. Он выпустил в стол струйку густого дыма, поднял глаза и осмотрел сидящих за столом:
— Не умещается вот тут всё это!.. — он с силой постучал себя ладонью по лбу. — Не умещается, но все-таки честнее, а потому и мучает… Я же эту сволочь Хеске до сих пор забыть не могу. И девочку ту, Жанну… Она победила Хеске не потому, что он ее не поймал, а потому, что Хеске стал другим, продолжал ненавидеть, как ему велели, но уже терзался от этой ненависти… Да, Хеске жизнь в плену во многом изменила, но все-таки Жанна первой была… Правда, ее-то всего на два с половиной месяца войны и хватило…
У Майора повлажнели глаза. Его лицо стало пьяным и усталым.
— Достаточно! — резко оборвала Надежда Викторовна и стукнула ладонью по столу. — Я гляжу, вы тут скоро до полного сумасшествия допьетесь. Запомните: святые француженки и русские комсомолки-радистки армиями не командуют. Не придумали еще таких войн, да и не придумают, наверное.
Я уже открыл было рот, чтобы рассказать о победе Жанны д’Арк под Орлеаном в 1429 году, но мне на плечо легла рука мамы.
Только много позже я понял, в чем и почему она была права. Глупо было сравнивать Орлеан образца 1429 года и, например, снесенный до основания Воронеж образца 1943 года. Спрессованное технологиями время может иметь разную плотность в человеческой жизни.
…А потом они пили «за тех, кто не вернулся». И даже Надежда Викторовна — сугубо непьющий человек — прикоснулась губами к краю стакана.
О Жанне больше не говорили… И, как я сейчас считаю, это был хороший признак. Например, я не забыл о ней до сих пор. Что же касается слов, то зачем говорить лишнее, если многое из очень важного в силу человеческого несовершенства так и не было высказано вслух?..
