1
Таёжная тропа, называемая охотниками-промысловиками «путиком», то круто поднималась в гору, то полого спускалась в распадок, теряясь среди вековых кедров и колючих зарослей элеутерококка, аралии и шиповника. С левой стороны путика, протоптанного в глубоком снегу, укатанного широкими лыжами, чернел ельником обрывистый склон сопки, незримо уходящий в сумрачную высь пасмурного вечернего неба. Справа, вдоль мелкой каменистой речушки, шумевшей на перекатах под тонким ледком, тянулись непроглядные заросли ольховников, черёмух и мелких осинников. Кочкарник, камыш, осока, густой ивняк — извечные спутники топких болот — становились непроходимым препятствием грибникам, собирателям лекарственных трав, корневщикам, охотникам, но служили хорошим прибежищем зверям и птицам. Именно здесь, в буреломе, в россыпях галечника по берегам горных ключей, в нагромождениях гранитных валунов и базальтовых глыб, обитают соболь, колонок, горностай, норка, выдра, бобр, ондатра. Глубокой осенью болотная жижа замерзает, покрывшись первым снежком, и в непроходимые летом дебри наведываются охотники. В голых кустах, сбросивших листву, топориком прорубают узкую тропу-путик, расставляют капканы с приманкой.
Хмурый январский вечер быстро угасал — и трудно сказать, было ли это в пятницу, в понедельник или в какой другой день недели. Этого не знал, а может, и не хотел знать человек, взбиравшийся на крутяк. Опираясь суковатыми палками, он медленно, словно не торопясь, передвигал лыжи, с каждым шагом делая глубокий вдох, а достигнув вершины сопки, с облегчением переводил дух. Некоторое время постояв наверху, отдыхая, скользил вниз, но скоро тропа снова вела вверх, и опять прерывистое, с надрывом, дыхание вырывалось из разгорячённой груди.
В кедраче, перебегая по ветвям с дерева на дерево, беспокойно цокала белка. Вероятнее всего, её преследовал соболь. Невидимого в густом лапнике хищного зверька выдавал снег, осыпавшийся с веток под тяжестью его упругих прыжков. В кустах, готовясь к ночлегу в пушистом сугробе, посвистывали рябчики, падали в него, закапывались до рассвета. Попискивали, засыпая, синицы, поползни. В вершинах кедров возились сойки. За речкой чуть слышно потрескивал сушняк под копытами осторожного изюбра. Заметив человека, устало бредущего с ружьём, неугомонно стрекотала сорока. Скоро стихли шорохи, птичьи голоса и прочие звуки уснувшего леса. И только дробный стук неутомимого дятла, долбившего трухлявый пень, всё ещё нарушал белое безмолвие. Морозная ночь неслышно опустилась на присмиревший мир затерянного на планете таинственного уголка природы.
2
Низко наклоненные ветви кедров, елей и пихт, пригнутые комьями нависшего на них снега, задевали за рюкзак, цеплялись за ствол карабина, мягко елозили по лицу, донося запах стылой хвои.
Сергей Гуляев, штатный охотник-промысловик зверопромхоза, возвращался в зимовье со связкой бряцающих на поясе капканов. Золотисто-чёрные, с голубовато-дымчатым отливом соболиные шкурки, аккуратно свёрнутые и отдельно сложенные в кармашки рюкзака, придавали силы, поднимали настроение, вселяли надежду на осуществление давней мечты — издать роман о влюблённых. Книга ещё не была готова к печати, но её написание казалось Гуляеву лишь делом времени. Вот закончится охотничий сезон, придёт весна, он сядет под черёмухой, раскинувшей ветви в белой кипени соцветий, развернёт на пне толстую общую тетрадь и, вдыхая пьянящий аромат, начнёт работу над романом. Успех будущей книги не вызывал сомнений. Материалом для неё являлись пачки писем любовников, многократно им прочитанных. Дотошно разложенные по датам, собранные в две стопы: одна к любовнице и, напротив, другая к любовнику — они служили, по замыслу Гуляева, готовым сюжетом «романа в письмах». Небольшая правка, немного художественного вымысла, на который имеет право писатель, — и всё! Останется лишь отнести рукопись в редакцию издательства. Правда, на издание книги потребуются деньги. И немалые. Гуляев терпеливо копил их, пополняя заветный счёт в сбербанке после каждой сдачи пушнины в заготконтору. В том, что удастся превратить переписку в литературный роман, Гуляев не сомневался, полагаясь на свой журналистский и писательский опыт. Десятки его приключенческих рассказов на таёжно-охотничьи темы, опубликованные в центральных природоведческих и охотничьих журналах, были свидетельством литературного дарования, знания уссурийской тайги и её обитателей. Особенно ему удавалось описание дальневосточной фауны, в отображении которой он находил свою тональность и яркие краски, отмеченные рецензентами.
Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью.
3
Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал.
— Скажите, пожалуйста, жить она без него не в состоянии… Предательница! Тварь лживая! А он?! Женатик! Любовь ему подавай! Оба домой приходят, врут безбожно… Она — мужу: «На репетиции новой пьесы была…» Он — жене: «С концертом по сёлам района ездили…» Славный роман получится! Письмецо воздыхателя накладывай сверху в ответ на её «охи-ахи»… Как в шахматах… Он походил… Её ход… Она походила… Его ход… Ходили-ходили… В итоге — роман почти готов! Двадцать семь писем с его стороны и тридцать два — её. И все такие пространные, с интимными подробностями… Каждое — страниц на восемь-десять… На толстую книгу потянет переписка… Были бы деньги на издание… Ладно… Найду. Тайгу без соболей оставлю, но найду!
Последний спуск в распадок — и до зимовья, что называется, рукой подать. Гуляев перекинул карабин с одного плеча на другое и, упираясь палками, заскользил вниз.
Он правильно и реально расценил добычу. Полтора десятка соболей, соблазнившихся приманкой из дохлых змей, значительно повысят шансы на издание будущей книги. Благо, ползучего ядовитого «добра» в тайге немало — лови, не ленись! Гуляев осенью бил гадюк, запихивал их в пластиковые бутылки и наглухо закупоривал. Хотя мерзко вытряхивать оттуда очередную порцию дурно пахнущего собольего деликатеса, Гуляев, прикрывая нос и рот платком, не дыша, укладывал кусок пропастины в сгнившую изнутри валёжину, настораживал капкан, торопливо отходил от ловушки и с нетерпением вдыхал чистый воздух.
Секретом ловить соболей на перепревших гадюк поделился с Гуляевым старый нанаец Тивенгул. На него, подранного медведем, замерзающего в снегу, Гуляев набрёл случайно. Обрезая следы изюбров, увидел оленей, затаившихся на заброшенном лесоскладе. Красавец-рогач и две оленихи неподвижно стояли, почти незаметные в буро-жёлтом бурьяне. Настороженно поворотив головы в сторону кустов, рдеющих алыми гроздьями лимонника, они напоминали изящные изваяния талантливого скульптора. Что-то почуяв, звери изредка поводили ушами и принюхивались, но ветерок дул от них, и олени продолжали позировать, поскольку Гуляев, прислонив к дереву карабин, волнуясь, выворачивая впопыхах наизнанку подкладку кармана, достал «цифровик» и несколько раз заснял благородных животных. В нём ещё боролись противоречивые чувства: стрелять или не стрелять в этаких красавцев. Пока раздумывал, заталкивая фотоаппарат в вывернутый карман куртки, олени кинулись бежать и вмиг исчезли в чаще.
— Надо же, дурака свалял! Сто кило мяса на сдачу в заготконтору, плюс рога, шкура… Да и не одного можно было завалить… Такие деньги упустил. В редакцию журнала снимки не пошлёшь… Там таких фото хоть отбавляй… — ругал себя Гуляев, забрасывая на плечо карабин.
Вдруг он увидел торчащую из снега скрюченную руку, и панический страх обуял его. Он попятился, забыл о лыжах, слетел с них, упал, вскочил, опять споткнулся, роняя в снег карабин, торопясь встать на лыжи и в ужасе поглядывая на окровавленную руку. Её пальцы шевельнулись, загребая снег, и тихий стон, донёсшийся из сугроба, заставил охотника приблизиться к месту трагедии.
После нескольких пригоршней снега, сброшенных с умирающего человека, всё стало ясно: несчастного порвал медведь. Раскосое лицо в рваных когтями ранах, изодранная одежда. Но человек был ещё жив, о чём говорила ямка снега на груди, вытаявшая от дыхания. Не задумываясь ни минуты над тем, оставлять нанайца умирать или тащить, Гуляев взвалил пострадавшего на лыжи, увязал его тело поясным и ружейным ремнями и, утопая в глубоком снегу, поволок тяжёлую поклажу.
Протянув импровизированные нарты несколько метров, садился в снег, чтобы отдышаться, и снова вперёд! Ещё десять шагов, ещё… И так, взмокший от пота, — все двенадцать километров до лесовозной дороги. В голове стучало от напряжения, но Гуляев всё тянул и тянул, ни разу не подумав: «А не бросить ли его здесь и уйти? Никто не видел… Буран заметёт борозду…»
На лесовозной дороге, куда с трудом выполз и выволок лыжи с потерявшим сознание нанайским охотником, он уже не мог самостоятельно встать на ноги. Его и нанайца подобрали водители двух лесовозов, шедших один за другим, увезли в районную больницу. Тивенгул, так звали спасённого человека, выздоровел. И хотя лицо его навсегда осталось в медвежьих отметинах, был рад спасению, приветливо здоровался при встрече с Гуляевым. Они подружились, и, конечно, Тивенгул не мог не поделиться со своим спасителем секретом охоты на соболя. А еще Тивенгул иногда захаживал в гости к Гуляеву… Они пили чай со спиртом и много говорили о тайге.
— В тайге бедных не бывает, — часто повторял нанаец. — Ну, разве что если человек совсем глупый и ленивый… Тайга — богатая!
4
Уже в потёмках Гуляев подошёл к зимовью, приставил лыжи к бревенчатой стене. Снежинки кружились в бледном свете луны, окружённой оранжевым ореолом — приметой морозной ночи. Возле зимовья на серебристом снегу темнели ямки заячьих следов. Смахнув иней с ресниц, с усов и бороды, Гуляев обмёл веником унты, вошёл в таёжное жилище, ставшее для него домом, убежищем от семейных дрязг, мелочных ссор, бытовых хлопот и суеты.
В нетопленной промёрзшей избе было холодно и темно. Зелёными кошачьими глазами мерцали электронные часы. Гуляев протянул руку к невидимой в темноте керосиновой лампе, на ощупь снял стекло, подкрутил фитиль, обмял пальцами нагар. На припечке, он знал, всегда лежит коробок спичек. Нашарил его, вытащил спичку, чиркнул, поднёс к фитилю. Чадящий язычок пламени тускло высветил заиндевевшие, почерневшие от копоти брёвна, увешанные правилками, капканами, беличьими и другими шкурками пушных зверьков.
Без лишних движений, привычно и потому не глядя, протянул руку вправо, к полочке у окна, задёрнутого занавеской, взял чистую тряпицу, протёр ламповое стекло, надел на горелку. В тесном помещении, большей частью занятом нарами, столом и лавкой, стало светлее. Потом он принялся растапливать печь приготовленными ещё перед уходом на охоту сухими дровами, свёртками берёзовой коры, тонкими лучинами. Вскоре под чугунной плитой пылал огонь, накаляя чайник и сковороду.
Стены, отпотевая, увлажнились. Почуяв тепло, из щелей вылетели мухи и мотыльки, закружились вокруг лампы, стукаясь о горячее стекло. Гуляев снял тёплую одежду, занялся приготовлением ужина. В эмалированном баке, плотно закрытом от мышей крышкой, хранились продукты, но прежде чем вынуть оттуда хлеб и сало, Гуляев сунул ноги в валенки, накинул на себя меховую безрукавку и прошагал с ведром к ручью, журчащему из-под ледяных глыб. Вернулся, поставил ведро с водой на раскалённую плиту, зашипевшую под ним. В духовку, исходящую жаром, Гуляев положил буханку мёрзлого хлеба, вспрыснул её водой и прикрыл дверцу. Не прошло и часу, как на стол, застеленный цветастой клеёнкой, водрузилась на деревянной подставке скворчащая сковорода с олениной, жареной на медвежьем сале. Приятно запахло хлебом, вынутым из духовки, горячим, пышным, с румяной хрустящей корочкой, словно только что испечённым. Из носика чайника вился ароматный парок заваренного в нём лимонника, калины, сушёной малины и шиповника. Побренчав умывальником, Гуляев умылся, причесался, включил транзистор и сел за стол. Он ел не торопясь, слушал новости, ощущая лёгкость в ногах, освобождённых от тяжёлых унтов.
После чая Гуляев вымыл посуду, протёр стол и развязал рюкзак со шкурками. Беличьи связал в пучок и повесил на гвоздь. Колонковые и собольи натянул на правилки для просушки. Покончив с этим делом, разобрал карабин, тщательно протёр ствол и детали промасленной тряпицей, собрал, зарядил магазин патронами и, приподняв край сенного тюфяка, прикрывавшего нары, подсунул оружие под него. Так, на всякий случай… Теперь требовалось осмотреть капканы. В сломанных зверьками, треснувших на морозе — заменить скобы, язычки, пружины, новые, не бывшие в употреблении, проварить в настое золы и полыни.
Но вот и с этим делом покончено. Осталось приготовить «тормозок» — хлеб, сало, варёное мясо. Ещё не забыть положить в рюкзак всё самое необходимое для завтрашней охоты, проверить в нём запасные носки, аптечку, спички, подправить оселком лезвие ножа, поставить на сушило унты с наброшенными на них портянками, принести с поленницы дров, наколоть лучин для растопки, пришить на куртке пуговицу.
Утром Гуляев подбросит на ещё не затухшие угли несколько сухих полешков, вскипятит чайник, выпьет любимый кофе MonteVerdi с печеньем, намазанным маслом, заправит маленький термос горячим чаем и с рассветом отправится за Муравейский перевал. В прошлую зиму ему удалось там скрытно подойти на выстрел к стаду диких кабанов, разрывших снег в поисках желудей, и завалить огромного секача.
«Быть может, опять повезёт», — подумал Гуляев, присаживаясь на чурбак возле печки и глядя на огонь, сверкающий в щелях топочной дверцы.
5
Часы, чакающие на полке, показывали за полночь. И хотя надо было рано вставать, Гуляев не спешил запереть двери на крючок, упасть на тюфяк, испытывая блаженство неги, и провалиться в глубокий, спокойный сон человека, не обременённого боязнью и угрызениями нечистой совести.
Покончив с делами, он любил посидеть на берёзовой чурке у печки и думать. Как в рассказе Василия Шукшина «Охота жить», где есть такие строки: «Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и — думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится… И вспоминается бог знает что!»
В своих охотничьих рассказах журналист и писатель Сергей Гуляев подражал своему вышеназванному литературному кумиру. За три года, проведённых в уссурийском крае, он собрал обширный материал о жителях таёжных сёл, от которых услышал много забавных, а порой трагических историй, послуживших сюжетами для его занимательных рассказов. И, само собой, возникло желание всё опубликованное в журналах издать сборником. Он даже ломал голову в поисках подходящего названия будущей книги. На ум приходили заголовки, избитые разными авторами: «На таёжной тропе», «Встречи в тайге», «Охотничьи были», «Таёжные рассказы» и другие им подобные. Наконец, Гуляев остановился на одном: «Таёжные жители».
— У Шукшина «Сельские жители», а у меня — «таёжные»! — радуясь творческой находке, хлопнул себя по лбу Гуляев.
Возможно, задуманная книга вышла бы в свет, но обстоятельства, которые, как известно, сильнее нас, в одночасье перевернули всю жизнь Сергея Гуляева. Всё написанное прежде, опубликованное в журналах и альманахах, вдруг показалось мелким, незначительным, пустым бумагомарательством, чуть ли не графоманством. Другая творческая мысль, внезапно озарившая его, всколыхнула, обдала жаром, поглотила целиком, вытеснив всё, что ещё совсем недавно казалось значимым и важным.
— Письма влюблённых! Две толстые пачки! Сущий клад! Как раньше не догадался?! Письма счастья! Во — сюжет! Что рассказы об охоте? Приключения, да и только… Напишу роман в письмах… Такой, как «Новая Элоиза» Руссо… Или как «Бедные люди» Достоевского… О! Это будет бестселлер! Я покажу вам! — Гуляев вскакивал со скамьи и потрясал кулаками, словно грозил кому-то.
В нетерпении, словно роман уже был написан, он бегал в зимовье из угла в угол, творческие мысли, одна ярче другой, сбиваясь, путаясь, метались в сознании отдельными фразами, диалогами, обрывками воображаемых текстов будущего романа о влюблённых.
6
Теперь Гуляев сидел у раскалённой дверцы печи, смотрел на вспыхивающие огоньки догорающих поленьев и думал. Как случилось, что он, известный журналист городской газеты, стал изгоем, таёжным жителем, сменившим уютную трёхкомнатную квартиру в элитном доме и престижный кабинет в редакции на неказистую охотничью избушку, затерянную в дикой глухомани уссурийской тайги?
Гуляев распахнул топку, пошевелил согнутым железным прутом краснеющие угли, прихлопнул дверцу.
Да… Зачем он здесь? И почему? В одиночестве создать «роман в письмах»? Но кому нужен будет его пространный опус с описанием слёзных признаний и воздыханий? Нынешнее поколение зависает в интернете, в социальных сетях… Чтением даже классической литературы себя не утруждает. Кипа любовных писем, хранящихся в деревянном ящике, обгрызенных мышами, — всё, что пока составляет основу предполагаемого произведения. За три года работы штатным охотником Гуляев не написал ни одного, даже коротенького рассказа, не говоря уже о задуманном романе. Летом мошкара, комарьё, сбор лекарственного сырья, заготовка дров, устройство солонцов и кормовой базы для косуль, изюбров, кабанов, ремонт зимовья. Осенью сбор лимонника, кедрового ореха, разноска по путикам капканов в местах обитания соболя и колонка. Зимой — охота. Поздно возвращался в зимовье, глубокой ночью ложился спать, в предрассветных сумерках вновь продирался сквозь таёжные дебри, завалы и буреломы. И так изо дня в день. Все три года…
Вот и сегодня, возвращаясь в зимовье, Гуляев намеревался взяться, наконец, за перо, раскрыть толстую тетрадь, три года назад приобретённую для этой цели в деревенском магазине, и как когда-то в редакции начать повествование. Самое трудное — первые строки. А потом всё пойдёт само собой. Клубок мыслей, давно и многократно обсужденных во время блуждания по тайге, начнёт разматываться длинными нитями. Или, наоборот, катясь как снежный ком, обрастёт художественным вымыслом.
«Ладно… Завтра начну… Непременно», — убеждал Гуляев мнимого собеседника.
Но проходили изнурительные дни, недели, месяцы, а заветная тетрадь с пожелтевшими листами всё ещё лежала в ящике, заваленная кипой плесневелых писем. И Гуляев всё чаще думал о том, что и завтра, и послезавтра, и через месяц, и через год, живя таёжными заботами, он никогда не приступит к работе над романом.
Он встал, разделся, потушил лампу и, разбросив руки, растянулся на тюфяке, набитом сухой травой. Не то глубокий выдох, не то тяжкий стон вырвался из его вздымающейся груди.
В углу за печкой шуршала клочком газеты мышь. В топке потрескивали угли. Равномерно и безостановочно тикали часы, светясь зелёными цифрами.
Сон долго не мог одолеть его…
«Не оглядывайтесь назад… Там ничего нет… Смотрите вперёд», — пришло на ум высказывание Конфуция.
Но как забыть прошлое?
Воспоминания… Воспоминания…
7
В просторном кабинете редакции газеты «Новости» скрипел принтер, распечатывая сообщения информационных агентств, под пальцами корреспондентов негромко постукивали клавиши на компьютерных пультах. Изредка раздавались звонки телефонов.
Сергей Гуляев, заведующий отделом городской жизни, только что закончил очерк о местном герое-пожарном, спасшем из огня троих малолетних детей. Он откинулся к спинке компьютерного кресла и в ожидании распечатки текста довольно потёр руки. Ещё бы! Такой материал написал! Горожанам хорошо известна фамилия журналиста, и если они видят статью за его подписью, тотчас покупают свежий номер газеты. Вот и сегодня он порадует читателей интересным очерком. По художественному отображению образа пожарного очерк получился похожим на занимательный рассказ, в котором, надо признать, автор немного приукрасил подвиг спасителя детей.
В редакции Гуляев считался ведущим журналистом, больше своих коллег «выдавал на гора» газетных строк, за что, разумеется, получал хорошую зарплату и гонорар, более высокий, чем другие корреспонденты. Редакторы ценили Гуляева за оперативность, бойкие сенсационные материалы и работоспособность. Коллеги завидовали ему, в душе недолюбливали, при удобном случае, как бы невзначай, могли, что называется, подставить.
Он помнит, как в солнечный сентябрьский день его благостное настроение от написанного очерка вдруг нарушил телефонный звонок. Неизвестный «доброжелатель» женским голосом сообщил об изменах жены Ларисы с Денисом Артюховым, руководителем театральной студии в городском Доме культуры.
— Вы лжёте! Это клевета! — срываясь на крик, задыхаясь, выпалил Гуляев. — Не понимаю, зачем вам понадобилось обливать мою жену грязью…
Фраза получилась довольно нелепой, но, тем не менее, сидящие за столами Наташа и Света из отдела промышленности, недавние выпускницы факультета журналистики, хихикнули, а пожилой фотокорреспондент Лев Абрамович Минкин громко закашлял. Телефонная трубка тряслась в руке Гуляева, когда он, красный от стыда, упавшим почти до шёпота голосом спросил:
— Кто говорит?
«Доброжелатель» пожелала остаться неизвестной и добавила оскорбительным тоном:
— Рогоносец! О романе твоей Ларисы весь Дом культуры знает. Артюхов ей лучшие роли даёт в спектаклях. И для коллег твоих из «Новостей» шашни Ларисы с режиссёром тоже не секрет… Переписку они ведут тайную… До востребования… Кстати, загляни в шкаф с нижним бельём… Там обычно женщины прячут от своих суженых-ряженых то, о чём им не следует знать. Может, и сыщешь те письма счастья…
«Артюхов… Знаю такого… Патлатый пижон из Дома культуры… — с бешено колотящимся сердцем думал Гуляев, ещё не веря в услышанное по телефону. — Очкарик с бородкой клинышком… Несколько раз давал в газете лестные отзывы о его постановках пьес… А как же… В тех самодеятельных спектаклях Лариса принимала живейшее участие… Не возражал её занятиям “для души”, как говорила она… А как иначе? Не пропадать же ей на кухне и в прочих домашних заботах… Нравится играть на сцене? Пожалуйста! И вот… Доигралась…»
8
Лёжа на спине, заложив руки за голову, Гуляев неотрывно смотрел в мрачную пустоту зимовья, в подробностях перебирая в памяти неудавшуюся семейную жизнь. Именно так всё и было. Он часто ездил в тайгу на охоту. В семейных отношениях Гуляева с молодой супругой поначалу всё было ровно, спокойно, без необоснованных вспышек гнева с её стороны. Гуляев относился к Ларисе с нежностью влюблённого по уши мужа, во всём старался ей угодить, во всём соглашался. Родился мальчик. Мишей назвали. Сергей и Лариса в малыше души не чаяли.
Да… Всё было хорошо. Но потом жену словно подменили. И всё-то ей не так… И всё-то плохо, несмотря на новую трёхкомнатную квартиру улучшенной планировки… И за столом Гуляев ест как свинья, крошки роняет, чай проливает, зубами стучит во время еды. И грудь у него «воробьиная», и причёсан не так… По любому незначительному поводу начинала ссору, не скупясь на оскорбления, обзывала старым козлом, замухрышкой и прочими далеко не благозвучными словами. Сравнение его с доходягами особенно возмущало самолюбие Гуляева. Ну, ладно, не красавец, хотя и не урод, приятен лицом, гармонично сложен, имеет первый разряд по самбо и лыжам, и силёнкой не обижен, в студенчестве вагоны с углем, цементом, мукой, картофелем разгружал, мешки с рисом, сахаром таскал на причал на спине по трапам судна. Какой же он сморчок?! И старым себя не считает. Всего-то ему за тридцать с небольшим…
Гуляев чувствовал, что стал противен жене, что она разлюбила его. «Но почему? А может, никогда и не любила… Тогда почему вышла за него замуж? Никто не принуждал… Дала согласие сразу, как спросил её, пойдёт ли за него?..»
Однажды, после банальной ссоры из-за нехватки денег, он явился в редакцию убитый горем. Корректор Голикова, дама в летах, с которой он поделился причиной семейной размолвки, коротко констатировала:
— У Ларисы, скорее всего, есть любовник.
— Да ну-у… Не может быть… Нет… Я в это не могу поверить.
— Уезжаешь ли ты из дому? На сутки и больше? Отпуск, выходные и праздничные дни, насколько мне известно, проводишь в тайге на охоте…
— Бывает… Но чтобы Лариса…
— Как знаешь, Серёжа… Женщины — народ коварный… Как сказано в индийских афоризмах: «Пусть будет дан в мужья женщине сам бог любви Аполлон, даже тогда она предпочтёт другого мужчину».
— И вы… тоже, Светлана Алексеевна?!
Голикова усмехнулась, с ироничной улыбкой посмотрела на Голикова. Её насмешливый взгляд как бы говорил: «Ну и простофиля же ты, Гуляев… Лопух… Я-то чем хуже других? Или я не женщина?»
Голикова, жеманно поведя плечиком, отвернулась, занялась вычиткой гранок свежей газетной полосы, давая понять, что разговор окончен. В её наигранной добропорядочности, в недосказанности тайн, известных только ей, красивой женщине, угадывалось нечто для Гуляева ужасное: «Хочешь верь, а хочешь нет… Твой выбор… Но если ты олень, то таковым и останешься…» Горько, обидно, досадно, что у него всё так и было. Узнав о любовнике, он понял, что жить с Ларисой дальше не в силах.
Жена ещё была на работе в пошивочном ателье, где работала закройщицей, когда Гуляев, забыв на столе написанный очерк, кинулся домой. На выходе из редакции вспомнил, что не сдал очерк в набор, приостановился, раздумывая, стоит ли возвращаться в кабинет, и решительно махнул рукой:
— Да гори всё синим пламенем! До очерка ли сейчас?
На лестничной площадке, взбудораженный, как если бы его вдруг накрыло волной цунами, долго тыкал ключом, не попадая в замочную скважину, наконец, вставил, провернул, рванул дверь, влетел в спальню, смахнул с полок платяного шкафа чистые полотенца, простыни, наволочки, перетряс бельё жены. Ага! Вот они! Надо же! Толстые пачки писем… «Гуляевой Ларисе Алексеевне, до востребования». Вскрыл дрожащими руками один из конвертов, пробежал глазами: «Найдёт нечаянно Марина мои письма в твоём ящике с инструментами, — писала Лариса своему любовнику, — лучшего места ты не мог придумать. Отнеси их лучше в свой гараж…».
Гуляев бросил письма в рюкзак и, немного успокоившись, забрал документы, подшивку журналов со своими рассказами, фотографию сына. Всё это аккуратно сложил в кармашки рюкзака, застегнул пряжки на них. Затолкал в рюкзак тёплые вещи, спортивный костюм, зимние ботинки и унты. Охотничьи принадлежности всегда были в рюкзаке, проверять их наличие не было надобности. В последний раз, как солдат, отправляющийся на фронт (вернётся ли?), окинул глазами квартиру. Подавив стон, готовый вырваться из груди, набрал на смартфоне номер Ларисы. К его удивлению, сразу услышал тёплый, почти ласковый голос. У Гуляева даже мелькнула мысль: «А не поторопился ли он в своём скоропалительном решении?»
— Да, Серёженька… Слушаю… Что, опять на выходные в тайгу едешь? Неугомонный! Не сидится тебе дома! Ну, съезди, проветрись на свежем воздухе от редакционной пыли… Смотри, будь там осторожнее… Зайду по пути в магазин, куплю тебе на пару дней продуктов: колбасы копчёной, баночку сайры, которую ты любишь, свежего хлеба, масла… Что тебе ещё взять, радость моя?
— Ничего не надо! Забери Мишку из садика… И радость я не твоя… Ты это прекрасно знаешь…
До того, как нажал кнопку отключения телефона, услышал беспокойный возглас:
— Что ты сказал?..
Гуляев забросил рюкзак за спину, поправил лямки, взял ружьё и, уже без всякого сомнения, захлопнул за собой дверь и отправился к приятелю-егерю, старому холостяку.
— Переночую у тебя, Егорыч… Не против?
— Об чём говорить? Живи, сколь хошь… Один я в доме… — дружески подал руку егерь. — А чё так, Серёга? Никак, с Лариской поцапался? С характером она…
— Олень я, Егорыч… Рога мне наставила стерва… С худруком из Дома культуры.
— Вот падла… Деятель искусств хренов…
— Он-то при чём, кабы она не захотела… Любовь у них… Совсем ушёл от неё. Отвезёшь меня завтра в зверопромхоз… С охотоведом потолкую. Может, возьмёт меня штатным охотником?
— Отчего ему не взять тебя? Ты охотник бывалый…
— Добро… А сейчас схожу в одно место.
Странно… К Артюхову Гуляев не испытывал ни зла, ни желания отомстить. От того, наверно, что давно знакомы…
Он пришёл к его дому, вошёл в подъезд, поднялся на этаж, позвонил. Открыла Марина, жена Артюхова, заведующая городским музеем, хорошо знавшая Гуляева, гостеприимно предложила войти.
— Раздевайтесь, Сергей Андреевич… Чаю или кофе?
— Нет, нет… Не беспокойтесь, Марина Викторовна… Я на минутку. Денис Васильевич дома или на репетиции в Доме культуры?
— Слава те, Господи! Сегодня дома, — шутливо вскинула руки Марина. — А то всё у него поездки с шефскими концертами и спектаклями по сёлам района… В выходные дни никогда дома не бывает… Денис! — окликнула она мужа. — Сергей Андреевич Гуляев пришёл!
Два белобрысых карапуза, высунув языки, ползали на полу, с фырканьем, вжикая, изображая гудящие моторы, катали машинки.
Артюхов вышел в пижаме, в комнатных тапках, совсем домашний, улыбчивый, радушно протянул руку для приветствия. Гуляев, проглотив обиду на соперника, презирая себя за малодушие, молча пожал её. Комок застрял в горле. Выдохнув, стараясь быть сдержанным, не громко, но решительно произнёс:
— Значит так… Денис Васильевич… Неси сюда письма Ларисы да поживее, которые хранишь в ящике с инструментами… Зачем они тебе? Отдай… Или я сейчас расскажу Марине о твоих блуднях с моей женой… Ты меня понял?
Артюхов сменился в лице. Краска смущения, страха разоблачения перед Мариной залила его бородатое лицо, обрамлённое густыми волнистыми русыми волосами, ниспадавшими на плечи.
— Тише… Прошу тебя… Сейчас… — бледнея, пролепетал Артюхов, боязливо посматривая в кухню, где Марина, что-то напевая себе под нос, готовила ужин.
Он открыл кладовую с разным хламом, порылся там, звякая молотками, отвёртками, плоскогубцами, гаечными ключами, шурша газетами. Закрыл дверь кладовой, опустив глаза, подошёл, прикрывая стопу писем полой халата, протянул её Гуляеву.
— Вот… Возьми… Всё здесь, — озираясь на кухню, скороговоркой выпалил Артюхов.
— Бывай здоров, брат молочный… Живи, не кашляй, — презрительным взглядом смерил Гуляев незадачливого любовника. — Дать бы тебе в мурло, ловелас хренов, да Марину огорчать не стоит… Нормальная ведь баба… И чего ты на мою запал? Ну, теперь она вольная… Занимайтесь любовью без моего участия…
Расстались без рукопожатия.
9
В окно уже брезжил рассвет, но сон никак не шёл к Гуляеву. Мысленно переносился в то время, когда он, штурман танкера, зашёл в ателье заказать модный костюм-«тройку», увидел красивую портниху, блондинку с голубыми, цвета чистого неба глазами, тотчас утонул в них, влюбился без памяти. Познакомились. После работы встретил её у дверей ателье, проводил до дома, прощаясь, заметил, что завтра уходит в дальнее плавание.
В тот осенний дождливый день она не пришла на пирс проводить его. Напрасно проторчал на мостике, высматривая всех молоденьких женщин, поднимающихся на трап под разноцветными японскими зонтиками. И хотя надежд на обладание красавицей не питал, иллюзий на этот счёт не строил, тем не менее из разных иностранных портов посылал ей открытки и письма, в которых рассказывал о заграничных впечатлениях, порой намекал в них о возможной встрече во Владивостоке. В одном из них отправил свою фотографию: этакий морской волк в фуражке с «крабом», с бородой и усами, с трубкой в зубах, на что в ответ Лариса написала: «Какой вы старый…» Обидеться бы тогда, принять во внимание столь нелицеприятный отзыв о покорителе океанских просторов, но любовь ослепила, и безудержная неуёмная радость охватила его, когда на причале среди жён и невест моряков, встречающих судно, увидел её, сияющую, счастливую. Такой, по крайней мере, она ему показалась.
—Ты выйдешь за меня? — спросил он с гулко бьющимся сердцем, истосковавшийся по твёрдой земле, по родному Владивостоку, а главное, по очаровательной невесте, какой видел её в своих мечтах.
—Да, — прошептала она, обняв, слившись с ним в долгом поцелуе.
Уже намного позже, после рождения сына, не сдержавшись в пылу ссоры, выпалила, что вышла замуж за него «назло» какому-то Пашке.
С морем пришлось расстаться, как ни тяжко это было для него. Какая жизнь для молодожёнов, когда муж месяцами в рейсах? Однако ссоры из-за бытовых проблем не прекратились, продолжали отравлять семейную жизнь. Гуляев заочно окончил университет, стал корреспондентом газеты в таёжном городе. Вскоре они переехали в трёхкомнатную квартиру на седьмом этаже девятиэтажного дома. Новая мебель, бытовая электроника, плазменный телевизор, компьютер, уютная кухня со шкафчиками, уставленными дорогой посудой. Жить бы да радоваться… Ан нет… Всё чаще жена в пылу гнева раздражённо выговаривала:
— И зачем за тебя замуж пошла?!
«Ничего… С годами всё нормализуется… Перебесится Лариса…» — философски рассуждал Сергей.
Не нормализовалось… Не перебесилась… Наоборот, всё чаще жена позволяла себе резкие выпады в его сторону. Теперь-то он знает почему… Лариса втюрилась в Артюхова, и собственный муж стал ей противен.
Лёжа на соломенном матраце в зимовье, он с тоской вспоминал прожитые с Ларисой годы. Без любви, без ласки, без умиротворённости. Уличив жену в измене, ревностно вздыхал:
— И что нашла она в этой небритой свинье с брюшком?
Вспомнилось прочитанное где-то… «Нет места, нет случая, нет пожелавшего — тогда и верна женщина».
«Всё правильно. Место было — их квартира, когда уезжал в тайгу… Случай — совместные репетиции, поездки по сёлам, ночёвки в гостиницах… И пожелавший — любвеобильный Артюхов. Да… Трудно с этим не согласиться», — вслух сам с собой рассуждал Гуляев.
Так-то оно так… Но до его ухода от жены все разговоры о неверных жёнах не волновали, казались потусторонними. Изменяют? Ну и что! Это другим мужьям… «Моя Лариса на такую подлость не способна…» — не допускал он даже в мыслях тайные свидания жены с другим мужчиной, не мог даже представить себе её, нагую, в постели с любовником…
И вот всё случилось. Неопровержимые доказательства запретной любви закройщицы из пошивочного ателье и художественного руководителя театральной студии в Доме культуры налицо: хранятся в ящике под нарами вместе с капканами, мотками проволоки, катушками капроновых ниток, гвоздями, обрезками кожи для починки унтов. Толстые пачки почтовой бумаги, пожелтевшие листы, безмолвно содержащие в себе столько пламенных чувств, эмоций и признаний!
«Письма счастья» — так назвал бы свой душещипательный роман писатель Сергей Гуляев. Как жаль, что письма, написанные мелким убористым почерком, до боли знакомым, адресованы не ему, законному мужу, а любовнику.
«Лариса сказала хахалю, что не хочет со мной разводиться из-за сына… Да и воздыхатель её тоже не оставит своих пацанов. Встречались как заговорщики… Тайно. Ну да… Запретный плод сладок», — ворочаясь на жёстком тюфяке, думал Гуляев.
— Письма счастья… — вслух повторил он, глядя через заиндевевшее окно на матово-жёлтый лунный диск. — Они там… Воркуют сейчас… Словно голуби… Надо мной смеются… Козлом, оленем меня называют… В письмах этих захлёбываются от счастья… Герои будущего романа! А я между них кто?! Рогоносец?! Обманутый дурак!
Гуляев порывисто поднялся с лежанки, сунул ноги в тапочки и полез под нары, выволок оттуда громоздкий армейский ящик из-под патронов, неведомо, когда и кем завезённый в зимовье. Торопливо, словно боясь опоздать, нервно отбросил крышку, нашарил в ящике под капканами две объёмные пачки писем, вытащил их дрожащими от нетерпения руками.
Какое-то время Гуляев рассматривал письма, и они показались ему совсем маленькими — так, два комка ничего не значащей бумаги. Слов — не видно, слова там, внутри, и до них еще добраться нужно… А если он напишет роман — вот тогда и доберутся до слов, все доберутся, кому надо и кому не надо, и будет его роман мокнуть под дождем, забытый где-нибудь на лавочке в парке.
Испытывая неизъяснимое торжество, жажду мести, Гуляев открыл дверцу печки. Из раскалённой топки обдало жаром догорающих красных углей.
— Письма счастья! Вот ещё чего! — бормотал Гуляев, разрывая полуистлевшие обёртки на пачках. — Я не ханжа и рыться в чужом грязном белье не намерен… Не научен… Не в моих это правилах… Увольте меня от ваших воздыханий и страстных признаний… Письма счастья! Летите в трубу соколами и ласточками!
С этими словами Гуляев выхватывал из пачки письма и швырял их на краснеющие угли. Огонь вырвался из-под жёстких конвертов, прихваченных плесенью, схватил сначала края листов, но скоро занялась вся бумажная стопа, быстро превращаемая в легковесную чёрную массу. Тяга из печной трубы горячей струёй подхватывала невесомые, искрящиеся клочки пепла, ещё минуту назад хранившие в немых словах чьё-то взаимное счастье, уносила ввысь, где они таяли, исчезали бесследно.
Гуляев, злорадствуя, поворошил угли, на которых ничего не осталось от плотных конвертов, от листов бумаги с написанными на них ласковыми словами и любовными признаниями.
Гуляев захлопнул дверцу печи, взглянул на часы. Они показывали без четверти десять.
Гуляев упал на кровать и не заметил, как уснул… В груди было пусто и легко, словно оттуда, изнутри, выворотили огромный камень.
10
…Он проснулся от сильного запаха жженой бумаги. Резко оторвав голову от подушки, Гуляев осмотрел комнату. Печка давно потухла, в стылой комнате было неуютно и темно.
«А они, эти двое, наверное, сейчас в теплой постели милуются…» — подумал Гуляев о бывшей жене и ее любовнике.
Мысль показалась ему несколько странной. Он отлично помнил, что сжег письма, что ему даже стало легче, но вместе с тем ревнивая мысль оказалась неистребимой, как запах жженой бумаги.
«Горит еще где-то, что ли?..» — удивился Гуляев.
Он встал и осмотрел печку. В ней была только зола.
«Померещилось, значит…»
— Однако, пора собираться на охоту, — потягиваясь, разминая плечи и зевая, проговорил Гуляев.
Не зажигая лампы, он умылся и начал одеваться. Больше всего раздражал запах горелой бумаги. Даже когда Гуляев открыл дверь, запах только перемещался с духом свежего снега, но не стал слабее.
И снова мучили ревнивые мысли о жене… На какое-то мгновение Гуляеву даже показалось, что рядом, у самого виска, мелькнул ее локон. Он резко оглянулся и больно ударился локтем об угол печки.
«Колдовство!..» — вяло улыбнулся Гуляев.
Он продолжил сборы и вдруг понял, что слабеет. Ему захотелось опуститься на кровать и — пусть снова злясь — вспомнить жену.
«Как она могла?! За что?! — Гуляев с силой потер лоб. — Ведь любил же ее, дуру, и как любил!..»
Голова немного кружилась от запаха горелой бумаги… Сводило судорогой челюсти словно у соболя, вцепившегося мертвой хваткой в заветную добычу… Злость внутри казалась даже приятной, хотя и холодной, как задувающий в избушку ветер из-за приоткрытой двери.
«Как она могла?!»
Сильно хотелось прилечь, свернуться калачиком и ни о чем не думать…
11
…Тивенгул застал Гуляева рядом с горящей избушкой. Она уже полыхала вовсю и из центра ее крыши бил вверх гудящий, дымный столб.
Гуляев оглянулся на гостя, весело улыбнулся и спросил:
— Спешил, что ли?..
Тивенгул вытер со лба пот.
— Сон плохая приснился… Испугался. За тебя испугался.
— Ерунда, — отмахнулся Гуляев. Он потянул носом воздух и спросил: — Запаха горелой бумаги не чуешь?
— Не-е-ет… — немного удивленно ответил нанаец. — Бревна горят и толь. И все.
— И бывшей женой уже тоже не пахнет! — вдруг засмеялся Гуляев. — Вместе с ее хахалем. А то ведь одолели совсем. Думал, письма сожгу — и все. Да видно, мало сжег, — он ткнул себя пальцем в широкий лоб. — Веселее надо жить, Тивенгул, вот тут веселее, чтобы спать от злости не хотелось!.. И чтобы дурные сны не снились. А то ведь уснешь на морозе и не встанешь.
Тивенгул покачал головой:
— Не в морозе тут дело, а в колдовстве, однако. Я, бывало, к твоей избушке вечером подойду, в окошко гляну, а ты какие-то бумаги читаешь. Я в окошко стукну, а ты не слышишь. Перевернешь бумагу и снова читаешь… Плохо это!.. Слишком сильную бумагу ты читал, а такая любой дом в черную дыру превратит. И станешь ты в нее возвращаться, как глупый соболь за куском отравленного мяса.
— Как за наживкой, что ли?
Нанаец кивнул.
— Значит, правильно сделал, что сжег хату?
Тивенгул улыбнулся.
— Я не верил, что ты сможешь… Вы городские свои дома не жжете.
— А надо?
Нанаец хитро прищурился:
— Дом — не чум, он денег стоит, а вы деньги жалеете… А еще себя и своих женщин. Записываете все свои долги, а потом читаете бумажки, плачете и жалеете. А человек сильным должен быть без бумажек. Слишком много денег — раздай людям, плохая жена — уйди, дурной дом — сожги.
— А жить где и с кем?
— Найдешь!.. И жену новую найдешь и новый дом построишь. Сильный человек в тайге не пропадет.
— Так то в тайге… — нерешительно возразил Гуляев.
— Город — та же тайга, чем он лучше или хуже? Разве что только в городе деревья в бумагу превращаются. Но лес-то — тот же…
Возражение Тивенгула показалось Гуляеву и разумным, и забавным.
Он засмеялся:
— Может быть, ты и прав, Тивенгул.
Какое-то время нанаец смотрел на горящую избушку и плюнул в ее сторону.
— Плохой чум, больной чум, колдовской чум!..
— Нету больше чума, — сказал Гуляев. — И шут с ним. Пошли, что ли?..
Утренняя заря ещё только начала розоветь за вершиной сопки, когда из скрытого молодым кедрачом зимовья вышли два охотника. Скрип широких лыж был слышен некоторое время, но скоро стих. В ветвях присыпанных снегом деревьев копошились птицы. Где-то неподалеку беспокойно цокала белка.
Тайга просыпалась.
