НЕЧТО ИЗ ПРЕЖНИХ И НЫНЕШНИХ ЖИЗНЕОПИСАНИЙ, С МОРАЛЬНЫМИ НАСТАВЛЕНИЯМИ
Вера – благодать, неверие – погибель. Это аксиома. Как сказал поэт: «Кого склоняет хитрый бес к неверью в праведность небес, тот проживет свой век земной с душой унылой и больной». Приверженцы монотеизма наследуют Царствие Божие, материалисты – сгинут в геенне огненной. Это тоже аксиома. И не эти ли самые материалисты, а особенно гуманисты Нового времени и заложили традиции извращенного антропоцентризма? Насадили пагубную уверенность во всесилии человеческого разума. Повадились подвергать профанной критике то, что критике изначально не подлежит — возвышенный объект веры. А есть ли вернее способ разрушить ценностный фундамент европейской (и всякой иной) культуры? Породить деструктивные социальные идеалы?.. Риторические вопросы…
Как утверждают Святые Отцы, всякий идолопоклонник или, хуже того, неверующий, даже и совершая в жизни одни лишь добрые дела, все одно подобен безумцу, черпающему воду и вливающему ее в дырявый сосуд. Почему так, спросите вы? Предельно ясное разъяснение сего феномена можно найти у Афанасия Критского, по крайней мере, применительно к христианам: каждая душа при святом крещении приемлет Ангела, коий наставляет и просвещает ее в богоугодном и обличает ее, дабы удалялась от дел, ненавистных Богу. Душа же некрещеная, понятное дело, не получает такового Ангела-хранителя, а потому она слепа.
Отсюда три вывода.
Вывод первый: умеренное невежество куда как полезнее для рода людского, нежели пагубная пытливость в откапывании так называемой «истины». К чему копаться-то? Мы же не кроты, но человеки. Потому бойтесь мудрствующих. А пуще всего – философов. Ведь сказал Пророк: «О вы, которые уверовали! Берегитесь многих мыслей». Не забывайте и справедливые поношения Тертуллиана Карфагенского в адрес все тех же философов, «отвратительных животных, торгующих ложной мудростью», и диалектики, «матери ересей, изобретения жалкого Аристотеля».
Вывод второй: добродетель важнее правды. Правда порой приводит к погибели души и тела, добродетель – никогда. По крайней мере, будьте покойны: душа точно останется в неприкосновенности.
Однако следует иметь в виду некоторые немаловажные детали. А именно: добродетель тогда только можно счесть истинной и незаурядной, когда в нашей воле соблюсти ее или нарушить. Гораздо больше заслуги в том, чтобы, преодолев собственное порочное естество, приобрести свободу от низменных страстей, нежели в том, чтобы быть безмятежным от природы. Последнее качество обыкновенно присуще идиотам. И еще: человек не склонен рождаться добродетельным. Это противоестественно. Вспомните и беспристрастно оцените личный опыт. Истинная добродетель приходит со временем. Чаще всего – в преклонные годы.
Общее правило гласит: не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься. Читаем же у св. преподобного Иоанна Лествичника о некоем страшном разбойнике, повинном во многих возмутительных грехах, не только плотских, но и в чародействе, и убийствах, и иных злодеяниях, «кои не следует ни слышать, ни предавать писанию», который, тем не менее, изъявил под конец жизни похвальное желание сделаться монахом одного из тогдашних монастырей египетских. И вот, стоило этому злыдню, повергшись на землю, омочить ее слезами и принести публичную исповедь насельникам сей святой обители, как блаженный игумен тотчас отпустил ему все прегрешения, а после повелел постричь и причислить к братии. Мало того, один из иноков, присутствующий при сем действе, явственно зрил подле алтаря некоего страшного мужа, державшего писанный свиток и тростниковый калам, и как только лежащий выговаривал какой-нибудь грех свой, то оный страшный обличием муж каламом вымарывал его из свитка. Вот какова сила смиренного покаяния. Оттого-то подавляющее большинство тех людей, что все-таки находят в себе мужество предпочесть торной дороге греха каменистую тропку добродетели, делает это едва ли не на смертном одре. А порой одна только мученическая кончина способна сотворить праведника из сугубого грешника.
Вывод третий: благонравие всегда вознаграждается. Как справедливо заметил Ювенал (в десятой сатире): «Кто любил бы добродетель, не сули она наград?» Судите сами: с какого перепугу отказывать себе в самом необходимом, влачить жалкое существование, предпочитать вретище виссону, воздерживаться от женщин и алкоголя, коли таковые подвиги не влекут за собой достойной награды?
Выдающийся апологет христианства Лактанций еще в IV веке прозрел постоянно ускользающий от нынешних философов смысл жизни: «Мир был создан для того, чтобы родились мы; мы родились для того, чтобы познать Творца мира и нас самих – Бога; мы познаем Его, чтобы поклоняться Ему; поклоняемся, дабы получить бессмертие в награду за наши усилия, потому что богопочитание требует больших усилий: поэтому мы и получаем в награду бессмертие, чтобы, уподобившись ангелам, вечно служить Отцу и Владыке, нашему Господу, и стать вечным Царствием Божиим».
Короче говоря, праведным награда обеспечена, а для прочих – сомнительна. Очень, очень сомнительна.
Вот для подтверждения таковых выводов мы и сочли необходимым представить на суд читателей три диковинные, но абсолютно достоверные истории. А дабы смысл их был совершенно ясен, каждая снабжена надлежащей моралью.
Итак, история первая:
ВИДЕНИЕ ДРИКТЕЛЬМА
В незапамятные времена, а именно на рубеже VII – VIII веков, где-то в Камбрии, что в шотландском Эйршире, жил да был некий Дриктельм – не то бритт, не то англ, история о том умалчивает. Да это и неважно, ибо вряд ли наших читателей интересуют этнические характеристики и особенности всех этих англов, бриттов, пиктов, скоттов и саксов. И в самом деле, какая разница? Что изменится для нас, будь упомянутый Дриктельм даже троглодитом? Ничего. Разве что доверие к нашему рассказу оказалось бы подорвано, ибо троглодиты в Британии, насколько нам известно, никогда не водились.
Так вот, о Дриктельме: случилось, что этот бедолага разболелся и, как водится, помер. Ну, вернее, не совсем помер, а впал, судя по всему, в глубокую кому, состояние трудно отличимое от смерти, особенно в те далекие и темные столетия. Как бы то ни было, поскольку признаков жизни он не подавал, его сочли мертвым, уложили в гроб и собрались честь честью предать земле. И тут к ужасу родичей покойник возьми да очнись, да заморгай глазами. Представляете? Само собой, все в панике драпанули кто куда. Все, кроме жены, которая любила его без памяти и потому осталась, хотя и тряслась от страха. Достойный пример супружеской верности! Муж, понятное дело, поспешил успокоить дрожавшую половину, сказав: «Не бойся, любезная Квенбурга, все хорошо. Ибо воистину я спасся от смерти, которая уже держала меня в своих когтистых лапах, но мне позволено и дальше жить среди людей. Однако после виденного должно это делать не как прежде, а совсем иначе».
С этими словами недавний усопший быстренько раздал имущество бедным, жене и детям завещал жить за счет милосердия общины, а сам в скором времени удалился в Мельрозскую обитель. Помните, наверное: «Есть в Мельрозской обители мрачный монах: и дичится людей и молчит...» Ну вот, все как у поэта, — там он принял постриг и благополучно прозябал до дня уже настоящей кончины. Причем прозябал в таком телесном и душевном воздержании, что даже если бы и правда хранил совершенное молчание, само истовое подвижничество его доказало бы, что сподобился он лицезреть многие страшные вещи, от прочих сокровенные... По словам очевидцев, помимо постоянных поста и молитвы, он завел обыкновение ежедневно являться на берег Твида, заходить в реку по самое горло и так многие часы кряду стоять без малейшего движения, читая псалмы и вознося моления к Господу. Выйдя из воды, он никогда не снимал холодную, мокрую одежду, покуда она сама собой не высыхала от тепла его тела. Когда зимой вокруг него плавали льдины, — а лед он разбивал голыми руками, дабы расчистить место в реке для молитвенного стояния, — наблюдавшие это любопытствовали: «Брат Дриктельм, и как ты ухитряешься сносить столь лютый холод?» Он же отвечал просто, ибо сам был человеком простым и немногословным: «Видали мы холода и пострашнее». Когда же ему говорили: «Удивительно, как это ты выносишь такую суровую жизнь, эдакую муку мученическую!», — он бурчал: «Видали мы муки и посуровее». Вот так до самого смертного часа и смирял брат Дриктельм свою дряхлеющую плоть ежедневными водно-молитвенными процедурами...
Впрочем, мы обещали рассказать о видении, а вместо этого бросились живописать аскетические подвиги брата Дриктельма. Так что приносим извинения читателю и возвращаемся к сути повествования. Итак, стоит еще раз упомянуть, что Человек Божий Дриктельм пустобрехом не был, напротив, слыл за угрюмого молчальника, чуть ли не исихаста. Что при его образе жизни вполне понятно и объяснимо. Оттого и о явленном ему поведал лишь немногим избранным. От одного из таковых — мельрозского приора Этельвольда, коий в положенное время и увенчал Дриктельма тонзурой, — услышал эту историю некий ученый клирик, подробно записал и, тем самым, сохранил ее для потомства.
Короче говоря, по словам достойного анахорета, сразу по смерти встретил его не то муж, не то отрок сияющего облика, со златовидным мерцанием вкруг чела и в белых одеждах, крестообразно опоясанных на персях алыми лентами. Оный светозарный мужеотрок ласково повлек Дриктельма в сторону восхода солнца во время солнцестояния. На пути они подошли к глубокой и широкой долине бесконечной длины; одна половина ее была объята страшно бушующим пламенем, а во второй свирепствовала снежная буря и царил леденящий хлад, точно в германо-скандинавском Нифльхеле. Великое множество вопящих человеческих душ, казавшихся гонимыми невидимым вихрем, метались беспрестанно из конца в конец по той долине. И не удивительно. Ибо, когда проклятые души не могли больше выносить ярость ужасающего жара, они волей-неволей бросались в самое средоточие лютого холода, но, не обретя и там облегчения, кидались назад, дабы вновь гореть в негаснущем пекле.
Дриктельм подумал, что это, должно быть, и есть Геенна, но спутник тотчас ответил его мыслям, сообщив, что пред ними всего лишь обитель раскаявшихся на смертном одре грешников, и после Судного Дня ждет их вовсе не Ад, но Царствие Небесное. Впрочем, молитвы еще живущих, их благие дела, посты и особенно заупокойные службы со щедрыми пожертвованиями в пользу Церкви вполне, дескать, способны освободить сих несчастных еще и до дня Суда. В доказательство сказанного, сопровождающий указал ему на одну из душ: та совсем неподалеку от них сидела по самое горло в жгучем пламени, шкворча и поминутно лопаясь от нестерпимого жара, подобно доброму шмату свинины на сковородке, и, тем не менее, смеялась, даже хохотала чуть ли не в голос. Дриктельм, само собой, не преминул поинтересоваться у проводника о причине таковой неадекватности страдальца, на что получил ответ: «Душе сего покаявшегося легиста и святокупца обещано, что по истечении трех сотен лет в роду его явится на свет непорочное дитя, которое, если не помрет раньше конфирмации и успеет принять постриг, то, едва отслужит свою первую мессу, так сразу и освободит его от мук»...
Ну вот. Затем сияющий муж повлек его далее; впереди стало темнеть, наконец тьма сделалась столь густой, что покрыла все окрест, и Дриктельм не различал уже ничего, кроме фигуры провожатого в белоснежном одеянии. Так двигались они под сенью долгой ночи, покуда не возникли вдруг перед ними невообразимые громады бушующего пламени, встающие будто из некоей бездны и вновь с впечатляющим грохотом в нее ниспадающие. И узрел Дриктельм бесчисленные огненные шары, что беспрестанно вздымались и немедля рушились на дно жуткого провала; языки темно-багрового огня полны были человеческих душ, которые, как искры с дымом, поднимались ввысь и с жалостными причитаниями и стонами падали обратно в безвидную пропасть. Из глубин ее вместе с серными испарениями доносилось неописуемое зловоние, громкие и горестные стенания, напрасные и запоздалые мольбы, сопровождаемые хриплым смехом, злорадным хохотом и непроизносимыми богохульствами.
Когда звуки сделались яснее и приблизились к нему, Дриктельм явственно различил толпу злых духов, со свистом, непотребными шутками и зубоскальством, будто в некоей мерзостной игре, влекущих скопище человеческих душ к самому сердцу тьмы. Он углядел у одного из несчастных тонзуру клирика, у второго — посох и митру епископа, на третьем красовалась судейская мантия; еще были там расхристанный и все еще пьяненький мирянин и женщина откровенно блудливого вида, прочих различить было невозможно. Бесы споро и радостно волокли их в пылающую бездну. Тут внезапно дюжина темных демонов вырвалась из горючего пламени и набросилась на самого Дриктельма. А надобно заметить, вид эти отродья имели самый преотвратный: обличием смахивали на арапов-ефиопов; рожи черны, будто смола и сажа, очи багровы, аки уголья, рога длиннее бычачьих, хвостищи скорпионовы... И стали они производить шум и смятение великие: одни ревели по-ослиному, другие лаяли по-псиному, иные выли по-волчьи, прочие рыготали по-тарабарски; при этом все они, с яростью пялясь на Дриктельма, грозили ему, скрежетали зубищами и тщились ухватить бедолагу баграми, щипцами и крючьями. Но лучезарный спутник, обернувшись ко времени, мгновенно отогнал оных зловредцев громкими возгласами «аллилуйя!», и те с проклятиями исчезли.
Предупреждая вопросы подопечного, небесный вожатый сообщил, что сия огнедышащая зловонная пучина и есть самая пасть Ада, знаменитая утроба Геенны, anus inguina nates Сатаны, в которой все упавшие туда пребудут вовеки, без надежды, без веры, без раскаяния, ибо последнее — увы! — уже бесполезно... После того, повернув вправо, сияющий муж повел его в направлении восхода зимнего солнца и быстро вывел из темноты к свету.
Паря рядом с ним в воздухе, Дриктельм увидел впереди громадную стену, длина и высота которой казались бесконечными. Добравшись до стены, он и провожатый внезапно каким-то образом очутились на самой ее вершине. За ней лежала широчайшая прекрасная равнина, полная благоуханием цветов; их сладостный аромат быстро прогнал окутавшее Дриктельма гнусное зловоние исчадий тьмы. Так ярок был свет, пронизавший всю эту местность, что он казался ярче дня или лучей полуденного солнца. По равнине праздно бродили бесчисленные множества прекрасных юношей, ликом радостных и светлых, и девиц самого целомудренного обличия; иные из них, устав от гуляния, сидели на мягкой душистой мураве, обоняя цветочные ароматы, блаженно улыбаясь, сладостно жмурясь и смеясь, каждый чему-то своему... Пока проводник влек его сквозь скопления приветливо хихикающих и благожелательно кивающих путникам обитателей, Дриктельм подумал, что это, быть может, и есть Царствие Небесное, о коем он много слышал. Но вожатый ответил на его мысли, поведав, что они в обители тех, кто умер, сотворив многие добрые дела; однако тутошние насельники не столь совершенны, чтобы сразу же, немедля, попасть в Рай, лишь после дня Суда прейдут оные души пред лицо Христово, к небесным радостям…
Если читатель сочтет, будто мы специально описываем сей прообраз Чистилища так, дабы он смахивал на элитную лечебницу для душевнобольных, то спешим уверить, что это в корне неверное впечатление. Мы почти буквально следуем тексту упомянутого выше достопочтенного и ученого клирика, того самого, который записал рассказ мельрозского приора Этельвольда, ставший известным последнему, как уже сказано, со слов самого брата Дриктельма. Не наша вина, что у большинства авторов (как древних, так и современных) все эти парадизы, елисейские поля и элизиумы имеют разительное сходство с психушкой...
Короче, когда наши путешественники миновали сие обиталище блаженных духов, Дриктельм увидел впереди еще более дивный свет; из него беспрестанно доносились сладчайшие звуки согласно поющих голосов. Благоухание же, изливавшееся оттуда, было так прекрасно, что прежний аромат, показавшийся Дриктельму сперва непревзойденным, ныне представлялся ему самым обыкновенным; и радужное сияние над цветочным полем в сравнении с тем светом, что он видел сейчас, показалось тусклым и слабым. Дриктельм начал надеяться, что они войдут в это чудесное место, но не тут-то было! — проводник его внезапно остановился и, быстро повернувшись, повлек будущего мельрозского инока обратно тем же путем. По дороге сияющий спутник пояснил, что виденная Дриктельмом последняя обитель — это вовсе не школа хорового пения, как можно было подумать, но как раз и есть то самое Царствие Небесное, куда попадают лишь те, кто совершенен в каждом слове, деле и помышлении. Именно там, за семью стенами и шестью вратами возвышается нерукотворный престол Самого Господа. Три величавые птицы сидят у его подножия, их дело — постоянно размышлять о Творце. И едва они хоть на мгновение отвлекаются — муки проклятых душ, томящихся в адской бездне, многократно возрастают. Лик же Царя, сидящего на престоле, не дано узреть ни одному смертному. Да и бесполезно: ибо глаза человечьи, доведись им глянуть на Него, тотчас бы лопнули, растаяли и вытекли.
Так сказал сияющий спутник и добавил: «Ты должен сейчас вернуться в телесное узилище свое и снова жить среди людей; но ежели станешь наперед лучше следить за собой, отречешься от преходящих мирских радостей, сохранишь пути и мысли свои в праведности и целокупности сердца, то не исключено, что после неминучей кончины окажешься в радостном сообществе спасенных душ, сможешь невозбранно предаваться сладостному воспеванию милосердия Божьего. Ну и, само собой, наблюдать с горних высот за нестерпимыми мучениями грешников в преисподней. Ибо Господу ведомо: лишь созерцая чужие страдания возможно в полной мере насладиться собственным блаженством и дарованной благодатью». Едва он закончил говорить, как Дриктельм вернулся в свое, похолодевшее уже тело. Вернулся, по его словам, с большой досадой и неохотой, ибо был буквально зачарован невыразимой прелестью того места, что лишь издали позволил ему лицезреть небесный вожатый...
Мораль сей нравоучительной были предельно проста: чем больше счастливых моментов, наслаждений, удовольствий выпадает нам в этой жизни, тем более горестей, бед, огорчений, страданий и мук ожидают нас в той, загробной. И наоборот. Так что радуйтесь каждому несчастью, каждой постигшей вас беде или даже трагедии, радуйтесь и благодарите Всевышнего за его милосердие. Впрочем, слово «радуйтесь» тут не вполне уместно. Ибо ежели беды и страдания доставляют вам радость, это уже есть противление воле Господа. Нет! Не радуйтесь, но горюйте, плачьте, рыдайте и рвите в отчаянии власы от каждой неприятности, впадайте в ступор от любого, даже и самого незначительного, бедствия, насланного на вас Провидением, – дорога к предвечной благодати должна быть выстлана терниями, кишеть ядовитыми гадами, ехиднами и василисками. Тогда только забрезжит для вас на горизонте призрак неизбывного блаженства. Да, только тогда.
В этой связи уместно вспомнить один эпизод из жития св. Илария, епископа Пуатье. И хотя случай этот неоднократно цитировался различными авторами на протяжении протекших с того времени шестнадцати веков, но полагаю, отнюдь не лишним будет припомнить его и ныне.
Сей знаменитый галло-римский святитель и ярый враг арианской ереси как-то вынужден был (не по своей воле) покинуть на время родную епархию и направиться с пастырским визитом в отдаленную Сирию. Дома он оставил супругу Пудисидию (в ту пору целибат еще не вошел в обычай и тем паче не был окончательно узаконен Церковью) и единственную дочь Абру – целомудренную девицу в цвете лет, весьма миловидную, богатую и, к тому же, отменно благовоспитанную. И вот, находясь на Востоке, получил он от любимой дочери письмо, в котором она извещала отца, что, по случаю достижения ею шестнадцати полных годов, стали вокруг нее сновать толпы поклонников, домогающихся права сочетаться с нею законным браком. Перечисляя отцу сих искателей, Абра недоумевала, кого же из них предпочесть, ибо все они, как на подбор, являлись людьми в тех краях видными, могущественными и знатными, готовыми одарить ее бесценнейшими нарядами и украшениями. Епископ немедленно ответил дочери, чтобы она, отвратясь от всех соблазнов, отвергла бы каждого из женихов, ибо он, Иларий, во время своего путешествия подыскал, дескать, ей супруга несравненно более высокого по положению, куда более достойного ее прелестей, обладающего неизмеримо большей властью и величием, нежели любой из названных ухажеров, а главное, способного осыпать его любимое чадо подарками беспримерного великолепия.
Излишне говорить, что настоящее намерение епископа состояло в желании искоренить в младой Абре всякую привычку и влечение к мирским удовольствиям, заставив ее полностью обратиться к Богу. При этом мудрый прелат понимал, что столь юное создание вряд ли имеет достаточно воли самостоятельно отказаться от мирских благ и земных радостей. Оттого, решив, что простейшим и самым верным средством для достижения сей похвальной цели была бы смерть дочери, принялся он неустанно возносить слезные мольбы к Господу с просьбой призвать ненаглядную Абру из этого суетного и погрязшего в нечестии мира, покуда не успела еще она, как любая женщина, ступить на путь греха и порока, взойдя на брачное ложе и нарожав кучу сопливых детишек.
Поелику всем ведомо, что молитвы лиц духовных, особливо облеченных высоким саном, значительно легче и быстрее достигают цели, то вышло все так, как и хотелось преосвященному Иларию: едва успел он вернуться в Пуатье, как дочь его преставилась, чему епископ несказанно обрадовался. Ибо души не чаял в единственной дочурке и желал ей лучшей доли.
Но этим дело не кончилось: почтенная Пудисидия, жена святого Илария, узнав как-то, что кончина их дочери отнюдь не случайна, но, напротив, вызвана вполне намеренно и сознательно, приступила к супругу с горькими упреками и жалобами: отчего, мол, не сделал он то же самое и для нее! Ведь и она хочет как можно раньше достичь высшего блаженства и счастья, покинув земную юдоль, вместо того, чтобы и далее томиться в ней. И так основательно осаждала она супруга неотступными просьбами, проникнувшись пылким влечением к вечной жизни, что епископ принужден был исполнить ее желание, и вознес необходимые молитвы Предвечному Владыке. Господь и на сей раз внял мольбам верного раба своего, призвав немного времени спустя к себе достойную матрону. Смерть госпожа Пудисидия встретила с величайшей радостью. Святой Иларий также остался вполне доволен.
Пример, достойный подражания. Возвышенный пример, заставляющий нас, к тому же, снабдить рассказ о Дриктельме еще одной нравственной сентенцией: нельзя не признать, что ни окружающий материальный мир, ни собственный наш разум не свидетельствуют даже и о наималейшей возможности бессмертия; таковое бессмертие гарантирует нам исключительно вера, а следственно, религия. Только религия, обещая нетленность души, освобождает человека от прискорбной необходимости следовать доводам разума, подчиняться общим законам естества. И тем самым только религия как бы изымает человека из всей системы природы, делая венцом творения и ставя над миром, в самый центр Универсума. Потому менее всего полагайтесь в вопросе о душе на разум и ощущения, но повторяйте вослед за отцами двух первых Вселенских Соборов: «чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века». Этого вполне достаточно.
Но пришла пора переходить ко второй истории, которая называется
ОТКРОВЕНИЕ УЧЕНОГО АЛИМА
То, о чем мы собираемся вам поведать, случилось не так уж и давно, а по историческим меркам и вовсе на днях – в первой половине XIX века, а именно в 1834 году, в Хунзахе – столице Аварского ханства.
За два года до описываемых событий, в ходе сражения в Гимрах погиб славный Кази-мулла, на тот момент главный вождь и вдохновитель газавата против неверных во имя повсеместного распространения норм священного шариата. Вместе с престарелым имамом от русских штыков и пуль сгинули и все виднейшие мюриды его. Лишь один Шамиль-эфенди, получивший тяжелые ранения, остался в живых и сумел скрыться в ночной темноте. Однако речь вовсе не о Шамиле.
Ближайший сподвижник Кази-муллы, относительно молодой, – ему едва исполнилось сорок, – но уже весьма известный на Кавказе баяччи Гамзат-бек, прибыл в тот октябрьский день с отрядом джигитов на помощь своему учителю. Но отчего-то задержался на горе Наратов, с которой как раз хорошо были видны русские, штурмующие Гимры. Лишь в полночь, когда пришла весть о поражении гимринцев и гибели Кази-муллы, Гамзат-бек объявил усопшего имама святым праведником и немедленно приступил к захвату власти. Ибо кому же еще, как ни наиболее любимому и ревностному помощнику покойного, должен был достаться высший духовный сан.
Не теряя времени, Гамзат-бек набрал собственных мюридов, к которым примкнули и многие из оставшихся сторонников почившего Кази-муллы. Одновременно из числа беглых русских солдат он создал личную охрану; эта рота постоянно содержала караул при его доме и всюду охраняла его, поскольку бесправным пленникам, обязанным жизнью только хозяину, Гамзат-бек доверял более, нежели склонным к коварству мусульманам. Его военным советником также стал бывший русский офицер.
Вместе с тем, претендовать на имамское звание без благословения досточтимого шейха и признанного мюршида Магомета Ярагского, все еще остававшегося основным идеологом кавказского мюридизма, было немыслимо. Ведь именно этот с виду мирный, благообразный, даже кроткий старик со слабым голосом и дрожащими руками раздул пламя газавата среди горцев. И Гамзат-бек отправился к шейху. Достоверно неизвестно, что сыграло решающую роль – внушительное ли количество сабель, богатые дары или что иное, только Магомет Ярагский поддержал притязания Гамзат-бека в обход прочим кандидатам и назначил собрание дагестанских обществ для выслушивания важных известий.
На следующий день к мечети в Кораду стеклись кадии, старшины, улемы и почетные лица, дабы выслушать шейха. Вместо него перед собравшимися появился в окружении толпы вооруженных до зубов мюридов грозный Гамзат-бек. Оглядев присутствующих, он коротко объявил: «Недавно сложивший голову в Гимрах великий Гази-Мухаммад в свое время избрал меня своим помощником; ныне, по совету мудрого шейха Мухаммада аль Яраги, я должен стать преемником. Итак, правоверные, объявляю, что начальник ваш, имам – я. Но, мусульмане, вижу, что вера начала ослабевать в вас; мой долг, долг имама, велит мне навести вас на тот путь, с которого вы совратились. Я требую должного повиновения, или на стезю истины вас направит сила оружия. Смиритесь перед волей Аллаха раньше, чем Он сотрет ваши лица и обернет их назад или проклянет вас, как проклял сторонников субботы. От имени Пророка повелеваю: собирайте народ и идите на газават. Истребите русских гарибов, освободите мусульман, братьев наших. Если будете убиты в сражении, рай вам награда; если кто убьет русского, рай тому награда».
Так Гамзат-бек стал вторым имамом Дагестана.
Власть была завоевана, дело оставалось за «жизненным пространством», за территориями. Откуда же еще черпать военную мощь? И хотя Гамзат-бек вынашивал отнюдь не менее грандиозные планы, чем его предшественник, ибо он так же, как и Кази-мулла, мечтал о слиянии под своей рукой всех мусульманских племен Кавказа и о совершении таких подвигов, мысль о которых даже в исламском мире считалась преданием старины, но поначалу в подчинении у него оказались лишь пять дагестанских селений. Одолеть с такими ресурсами русского царя представлялось затруднительным. Однако сила убеждения, подкрепленная оружием, способна творить чудеса: уже на следующий год десятки вольных обществ Дагестана признали имама, поклялись соблюдать шариат и по первому зову нового духовного владыки браться за оружие.
После этого Гамзат-бек обратил свои взоры на Аварское ханство. Именно оно должно было стать ядром будущего великого Имамата. Выбор вполне естественный. Дело в том, что отец нового имама, Александер-бек, занимал в свое время высокое положение при ханском дворе, являясь личным другом и советником Султан-Ахмед-хана. В наиболее важных делах аварский хан обращался за советом именно к нему, умному и влиятельному в народе Александер-беку. Так что, потеряв в двадцать четыре года отца и мать, Гамзат-бек направился из родного Гоцатля именно в Хунзах, в ханский дом, с которым, как бы в продолжение семейной традиции, состоял в близких отношениях.
К тому времени Султан-Ахмед-хана уже не было в живых. После его смерти ханство стало приходить в упадок. Наследовавший престол Абу-Нуцал-хан не имел и тени власти отца своего, ибо был слишком юн и неопытен. Да и крайнее простодушие вкупе с отсутствием приличной горцу воинственности (несмотря на чин генерал-майора русской армии) отнюдь не прибавляли ему авторитета среди подданных, живущих преимущественно набегами на соседние народы. Младшие сыновья – Ума-хан и Булач-хан – были еще детьми. В этих условиях вдовствующая ханша Паху-бике вынужденно приняла на себя бремя правительницы. Вот она-то и приютила молодого Гамзат-бека, став для него фактически приемной матерью.
Сами понимаете, люди (как, впрочем, и многие народы в целом) по природе склонны более всего ненавидеть своих благодетелей. Что поделать, такова правда. Оттого-то первейшим и вполне оправданным желанием имама стало истребление под корень ханской фамилии. И вот, в начале лета 1834 года, овладев почти всей горной частью Дагестана, имам вторгся с тридцатитысячным войском в пределы Аварии и вскоре обложил со всех сторон Хунзах.
Первым делом Гамзат-бек уничтожил ханские посевы и покосы, а после направил к Паху-бике несколько мюридов для переговоров. Имам потребовал от ханши принятия тариката, разрыва с Россией и участия в газавате против русских гяуров, угрожая в противном случае штурмом столицы. Паху-бике ничего не могла противопоставить столь грозной силе и согласилась на все условия, кроме войны с Россией. Тогда имам выставил следующее условие – пускай ханша, в подтверждение своей доброй воли, пришлет ему в аманаты меньшого сына, Булач-хана. В тот же день малолетний Булач-хан был передан имаму и отправлен тем под надежный надзор в Гоцатль.
Этим дело, разумеется, не ограничилось. Вскоре имам потребовал, чтобы в его ставку прибыли Нуцал-хан и Ума-хан; дескать, без их участия никакие переговоры о мире невозможны. Чтобы вовсе не лишить защитников Хунзаха военного руководства, ханский дом решил послать к Гамзат-беку одного Ума-хана. Последний явился в ставку с небольшой свитой и был принят имамом с должным почетом и уважением. Но обратно уже не отпущен. Имам настаивал на свидании с самим Абу-Нуцал-ханом.
Обеспокоенная судьбой младших сыновей, Паху-беке умоляла Нуцал-хана съездить к Гамзат-беку. Хан отказывался, считая, что нужно ждать возвращения Ума-хана. «Неужели ты, – обратилась в отчаянии ханша к своему сыну, – так горд, что считаешь унизительным для аварского хана говорить с беком, когда опасность угрожает всей стране! Может быть, трусость является причиной твоей отговорки?» – «Ты хочешь, – ответил на эти упреки Нуцал-хан, – лишиться и последнего своего сына? Изволь, я еду».
И с двадцатью нукерами хан отправился в лагерь Гамзат-бека.
Имам принял его почтительно, проводил в свой шатер, где уже находился Ума-хан, и торжественно заверил гостя, что нукеров можно отправить назад, они не понадобятся, ибо отныне все имамские войска, да и сам он, Гамзат-бек, находятся в полном распоряжении хана и готовы к любым услугам. Нуцал-хан поверил имаму, благодарил его в самых искренних выражениях и обещал вечную дружбу. Затем Гамзат-бек вышел из шатра и подал условный знак, в смысле которого сомневаться не приходилось. Мюриды тотчас набросились на братьев с шашками и кинжалами.
Первым пал Ума-хан. Но Абу-Нуцал-хан успел выхватить оружие и защищался с мужеством обреченного. Некий горец, именем Хаджи-Сюль-Магомет, разрубил ему лицо, но и это не прекратило сопротивления: обливаясь кровью, хан продолжал драться, один против десятка нападавших. Находившийся тут же Шамиль, заметив, что мюриды оробели перед ханом, в гневе воскликнул: «Народ! Вы идете против русских, у которых есть пушки и штыки, а бежите от одного мальчишки, – стреляйте по нему!» И аварский хан рухнул под градом пуль.
В тот же день обезглавленный Хунзах был брошен его защитниками. В столицу Аварии имам вступил с обнаженными трупами сыновей правительницы. Заняв дворец, Гамзат-бек объявил себя ханом и велел привести к нему Паху-бике. Убитая потерею сыновей, лишившаяся власти, старая ханша выдержала, однако же, характер. Твердым шагом вошла она во дворец, не смутившись, взглянула в глаза Гамзата и поздравила его с получением нового сана. Гамзат усмехнулся, кивнул стоявшему позади старухи мюриду, тот взмахнул кинжалом, и гордая голова ханши упала к ногам Гамзат-бека.
Как только все было кончено, новый хан аварский отправился с мюридами в мечеть возблагодарить Аллаха за помощь в столь богоугодной акции. Громким вдохновенным голосом призвал он своих соратников и далее сохранять верность святому делу, обещая им «первую славу, первую добычу, первое место в раю и первых прелестнейших гурий».
Через несколько дней, по приказу Шамиля, малолетнего Булач-хана утопили в реке Койсу.
Как справедливо и одобрительно заметил в своей «Хронике» современник тех событий благочестивый Мухаммед-Тахир Ал-Карахи: «И был истреблен последний из этого проклятого рода противников истины. И хвала Аллаху, владыке миров!»
Такова, любезный читатель, предыстория нашего рассказа. Теперь попытаемся изложить самую его суть.
Утвердившись на ханском престоле, Гамзат-бек стал думать о новых завоеваниях и дальнейшем приращении территорий. Поначалу он попытался расширить государство за счет некоторых не покорившихся доселе вольных обществ. Призвав до четырех тысяч мюридов и муртазанатов, имам напал на цудахарцев с акушинцами, – те ровно год назад признали было власть Гамзата, подчиненные силой оружия, теперь же, возмутившись расправой над ханской семьей, вновь отпали. Но сражение в урочище Каранц завершилось не слишком благоприятно для Гамзат-бека, иначе говоря, он был разбит наголову и едва спасся бегством.
Поражение нисколько не обескуражило Гамзата, напротив, только раззадорило. Вернувшись в Хунзах, он велел заготовлять большое количество пороха и свинца. Теперь он замыслил завоевание не только цудахарцев и Акуша-Дарго, но и всего Дагестана, Дербента, Кубы и Шемахи. Своих главных мюридов – Али-Бека, Ахверды-Магому и Манидуры – он направил в подвластные ему вольные общества собирать ополчение, приказав всем поголовно боеспособным мужчинам идти в столицу.
Известие о таковых приготовлениях смутило шейха Магомета Ярагского. Некогда шейх благословил Гамзат-бека на присвоение имамского сана. Благословил, рассчитывая на возбуждение широкомасштабной войны против русских. Резня единоверцев не совсем вязалась с подобными благими надеждами. Не то чтобы Магомет Ярагский был против наставления силой оружия на путь истинный тех мусульман, что пренебрегают духовными установлениями тариката и не соблюдают нормы шариата, – совсем нет! – но распыление сил в преддверии сражений с регулярными войсками русских гяуров казалось ему все же сомнительным предприятием.
Желая более достоверно и точно узнать намерения имама, шейх направил в Хунзах своего посланника, муллу Гаджи-Исмаила, выдающегося знатока священного Корана. Одновременно с Гаджи-Исмаилом в Хунзах прибыл и гонец от Аслан-хана Казикухумского – весьма сведущий и известный всему Кавказу тарикатист мирза Джемал-Эдин.
Имам Дагестана и хан Аварии принял послов со всей торжественностью и надлежащим великолепием, в диван-ханэ, главной зале дворца. К нашему удовольствию, подробное описание сего приема осталось в записках Маклача, казначея Гамзат-бека. Этим запискам мы и собираемся возможно буквальнее следовать, старясь ни на йоту не отступить от правды.
Итак, служка-ясакчи распахнул перед посланниками массивные двери парадной залы, с поклонами провел внутрь, и их взорам открылось практически пустое помещение, из которого загодя вынесли всю чужеземную мебель за исключением низкого и длинного дивана, покрытого турецкими шалями. На диване, поджав ноги, сидел сам великий имам. Среднего роста, худощавый, с выразительными чертами лица и большими навыкате глазами, он производил неизгладимое впечатление на любого, впервые его увидевшего. На имаме была праздничная черная черкеска с серебряными газырями, зеленые ноговицы и зеленые же сафьяновые чувяки, голову его покрывала мохнатая бухарская папаха, увитая простой белоснежной чалмой.
Перед диваном, на жестких тростниковых циновках сидели приближенные сановники – муллы, кадии, муфтии, сотники-юзбаши, валии и прочие доверенные лица. Среди них особо выделялся сухонький старичок в непомерно огромном зеленом тюрбане – Убей-мулла, любимый алим имама. Не занимая никакой определенной должности при ханском дворе, алим Убей-мулла пользовался, тем не менее, большим влиянием на своего повелителя, ибо почитался довольно сведущим в толковании Корана, хадисов Сунны, норм шариата и арабской духовной словесности. Кроме того, неизвестно почему, алима держали за человека здравомыслящего, и его мнение по любым вопросам частного и общественного значения всегда имело вес. Некоторые из приверженцев и муталимов Убей-муллы даже имели смелость не вполне оправданно присваивать ему почетный титул «шейх уль-ислам», обычно даваемый высшим авторитетам в области религии и права.
Победоносный Гамзат-бек сидел неподвижно, будто истукан, и, положив руки на колени, не поворачивался ни вправо, ни влево, что свидетельствовало о степенности разума, а равно подчеркивало величие и гордость духа правителя и то обстоятельство, что душу свою он ставит лишь на ее место. Выразительное лицо его хранило всегдашнюю непроницаемую и гневно-брезгливую мину, казалось, что он с неудовольствием принюхивается к собственным усам. Тем не менее, завидев в дверях послов от шейха и казикухумского хана, имам тотчас встал, сделал им навстречу несколько шагов, дружелюбно приветствовал и самолично усадил на циновки.
Гости попытались было сразу завести речь об интересующих их вопросах, но Гамзат-бек прервал их, заявив, что негоже беседовать о делах до трапезы. Он трижды хлопнул в ладони, и тотчас несколько служителей внесли и поставили перед прибывшими низкий столик с разнообразными яствами на серебряной посуде.
Поскольку рассказчик, которому мы во всем следуем, казначей Маклач, особенное внимание в своих записках (вероятно, в силу занимаемой должности) уделил материальной стороне, то есть тому, когда, кем и сколько расходовалось ханского добра, то и мы не преминем воспользоваться таковой его слабостью и отметим, что среди кушаний преобладали сладкие блюда: засахаренный миндаль и отборные финики в виноградном уксусе, охлажденный щербет, подрумяненные куриные грудки, щедро политые розовой водой с мускусом, урбеч, приготовленный из молотых семян льна, смешанных в равных частях с медом и маслом, приторная вермишель-кунафа с толчеными фисташками, и прочее, ошеломляющее ум. Само собой, вместо запретного для мусульман вина, была подана чистейшая ключевая вода из лучших аварских источников. Впрочем, не самого отменного качества, ибо Маклач упоминает, что и ее пришлось разбавлять лимонным сиропом.
Когда с трапезой было покончено, – а сказать по правде, гости едва притронулись к еде, – имам милостивым кивком дозволил приступить к обсуждению нужд и проблем, которые привели к его двору почтенных представителей Магомета Ярагского и Аслан-хана Казикухумского.
Тогда уважаемый мирза Джемал-Эдин первым поднялся со своего места, с поклоном приблизился к Гамзат-беку и вручил ему свиток, перевязанный шелковой лентой и скрепленный красной печатью Аслан-хана, предварительно приложив послание ко лбу, губам и сердцу.
Имам сломал печать и передал свиток Убей-мулле; тот развернул его, откашлялся и принялся читать голосом сильным, но противным: «О, злокозненный Гамзат-бек! С ужасом узнал я, что ты убил родственников моих, а твоих повелителей, Абу-Нуцал-хана и Ума-хана. Убийство это ляжет на тебя справедливым гневом Аллаха, ибо Он слышащий, видящий. Но священная кровь ханши Паку-бике и несчастного невинного дитяти – Булач-хана вопиет о скорейшем земном возмездии. Жди, злодей, неминуемой кары, что обрушится на твою голову всею тяжестью моего мщения! Трепещи, порождение тагута: впредь не сыщешь ты на земле места, где мог бы от меня укрыться!»
Гамзат-бек нахмурился и вперил гневный взор в затылок почтительно склонившегося перед ним Джемал-Эдина. Однако казикухумский мирза оставался невозмутим; выпрямив стан, он поднял правую руку, словно предупреждая готовые сорваться с губ имама угрозы, и заговорил, пряча в бороде хитрую улыбку:
- О, повелитель правоверных, умерь свое негодование! Для него нет причины. Тебе ведомо, что господин мой, Аслан-хан, уже очень давно состоит в звании генерала на русской службе. Этого требовали интересы ханства. Не присягни он в свое время белому царю, земли его могли бы – Аллах свидетель! – отойти Абу-Муселиму, шамхалу Тарковскому. Да и жалование, выплачиваемое моему господину из воинской казны, никак не является лишним. Знай же, что речи, коим ты только что внимал, допреж достигли ушей командующего русскими войсками в Дагестане генерала Розена. Этим хан желал лишь усыпить бдительность гяуров. Чего и добился вполне. Теперь же вели прочесть тебе второе, тайное послание моего господина.
С этими словами Джемал-эдин вытащил из-за кушака еще один свиток, как две капли воды похожий на первый, и с положенными церемониями вручил его имаму.
Гамзат-бек вновь передал письмо Убей-мулле, который прочел следующее: «О, победоносный имам, сиятельный Гамзат-бек! Воистину ты достойнейший из достойных и по праву можешь именоваться львом Ислама и мечом Пророка. Ныне превзошел ты славой отца своего, могучего Али-Аскер-бека. Воистину это так, ибо ты исполнил свое обещание как нельзя лучше: пали негодные и слабые властители, выкорчевано трухлявое древо и самые побеги его изрублены и обращены в прах, навоз для наших пажитей. Спасибо тебе, Гамзат-бек. Молю Аллаха, чтобы в наш век было поболее таких воителей, как ты. Но прошу тебя, не позабудь и о Сиухском джанке Сурай-хане! За отсутствием прямых наследников он вполне может заявить права на аварский престол. Впрочем, верю в твою всегдашнюю предусмотрительность и счастливую звезду. Теперь, полагаю, ты поведешь своих джигитов на Цудахарское общество. Знай, в случае нужды я всегда готов тайно помочь тебе всеми подручными силами».
По мере того, как имам слушал своего алима, лицо его все более прояснялось, пока не осветилось даже неким слабым подобием улыбки. Милостиво кивнув Джемал-эдину, он сказал:
- Вижу, драгоценный Джемал-эдин, господин твой не утратил силу ума и по-прежнему мудр как сам Сулейман ибн Дауд. Коварство в отношении неверных – не грех, но доблесть. Но пусть высокородный Аслан-хан не забывает: он нужен русским, покуда те имеют от меня неприятности; покори они Дагестан окончательно, он тотчас лишится власти. И посоветуй ему прислушаться: разве не различает он звон цепей, в коих проводят перед нами гяуров? Разве не ласкают его ушей вопли проклятых гарибов, плач их жен и детей? Не далеко это время. Ибо, хотя ныне лукавые почитатели Исы бен Марйам сильнее нас, но Аллах всегда сильнее русского государя… Передай также своему господину, что о Сурай-хане он может не беспокоиться, дни того притекли к своему пределу. Наиб Шамиль-эфенди обо всем позаботился. Но думаю, весть об этом достигнет слуха Аслан-хана прежде, нежели ты вернешься в Касум-Кент.
Мирза во многих уместных выражениях поблагодарил Гамзат-бека за советы и испросил дозволения удалиться, на что и получил милостивое разрешение.
После этого слово взял посланник Магомета Ярагского, мулла Хаджи-Исмаил. Речь зашла о недавнем набеге имама на Цудахар и Акушу; мулла принялся было от имени шейха пенять Гамзат-беку на избиение единоверцев, но имам легким манием руки прервал Хаджи-Исмаила и сказал:
- Брось, Хаджи-Исмаил, брось дорогой, о чем ты, право, толкуешь? Какие же акушинцы с цудахарцами мусульмане? Разве только прикидываются. Или не ведомо твоему шейху, что и в Акуша-Дарго, и в Цудахаре жители изготовляют пьянящую бузу, завели у себя духаны, курят трубки с дьявольским табачным зельем? Их женщины не покрываются чадрой, мужчины не носят чалму, не стригут усы вровень с верхней губой и бороду клином! Их молодежь – страшно сказать! – то и дело заводит пляски да песни, играет на тамурах и домбрах, бьет в доолы; зурна у этих отступников в большем почете, чем Коран, а ведь святой шариат прямо воспрещает всякое веселье и горлопанство. Разумеется, за исключением гимна «ла илляхи иль Алла»… Мало того, нам стало достоверно известно, что они беззаконно и тайно приносят жертвы тарамам, Гумери, Бечеду, Бундору и прочим языческим истуканам.
- Вах! – изумился Хаджи-Исмаил. – О, имам, неужели это правда? Неужто и в самом деле у этих неверных (да изъязвит Джебраил их печень!) дело дошло до идолопоклонства? Харам! Немыслимое, неслыханное, невообразимое кощунство.
- Клянусь величайшим из девяноста девяти имен Аллаха, истинная правда, – с горячностью отвечал Гамзат-бек. – Отчего, ты думаешь, мы не смогли одержать победу в Каранце? Да все оттого, что на стороне мятежников сражалось целое сонмище великанов-нартов, и уддов, и кровавых кантулуков, и оборотней-гулей с убурами, и многоглавых людоедов-аждах, и крылатых кандзаргасов, и прочих шайтанов. Хотя и незримо, помогали они нечестивым многобожникам и поганцам. Никто бы и не заметил вмешательства нежити, когда бы не мой алим Убей-мулла – он единый явственно видел этих тварей, видел и подробно описал…
Хаджи-Исмаил воздел руки и покачал головой, то ли с ужасом, то ли с сомнением. Имам же продолжал:
- Но теперь, поверь нам, все изменится. Наш предстоящий поход обещает быть победоносным. О! То будет величайшее сражение. Впечатляющее побоище! Великолепное кровопролитие! Ибо мы имеем все основание полагаться на высочайшее покровительство.
- На чье же покровительство надеется имам? – полюбопытствовал мулла Хаджи-Исмаил.
- Конечно же, Аллаха, Творца небес и земли, каковой сделал ангелов посланниками, обладающими крыльями двойными, тройными и четверными, – отвечал Гамзат-бек нараспев и чуть покачиваясь, будто в трансе, из стороны в сторону. – Он увеличивает в творении, что ему угодно. Аллах мощен над каждой вещью и всякой вещи он знает причину. Он единый сведущ в неведомом и премудр, и преславен, и более всех щедр, и преблагосклонен, и милостив. Именно милости Аллаха всемогущего мы обязаны тем, что отныне каждое наше слово и каждое наше дело совершается не без совета и благословения Его светозарных посланцев.
- Вот как! – с непритворной заинтересованностью воскликнул Хаджи-Исмаил. – Не хочет ли сказать победоносный имам, что Аллах помогает ему посредством своих ангелов? Но как же совершилось такое чудо? Я разумею, как случилось, что само небесное воинство стало хранителем благополучия повелителя правоверных? Ведь это дело поистине удивительное и неслыханное.
- Да уж, – согласился имам, – абы кто не удостаивается подобной милости. Не иначе слух о нашей великой ревности к вере достиг всех семи небес и проник сквозь все семь слоев ада, до самой его сердцевины, испепеляющего пламени сакара. Но мы не искусны в плетении рассказов. Пусть наш мудрый алим поведает тебе о том, как все начиналось, и было, и произошло. Ибо воистину, когда он говорит, сердце человека прилипает к губам, а в душе рождается буря. Однако вначале совершим положенное омовение и возблагодарим Аллаха за еще один прожитый день, ибо тьма опустилась на землю, и слышен последний азан с минарета джума-мечети Хунзаха.
- О врач нашего времени, – с низким поклоном ответил Убей-мулла, как только с молитвой было покончено. – Приказание твое на голове моей и на глазах. Внимайте же, правоверные, и ты, посланник досточтимого и мудрого шейха Мухаммада аль Яраги (да будет доволен им Аллах!), повести о дивных делах, что произошли некоторое время тому назад, в один из дней месяца сафар.
Старый алим развернулся лицом к слушателям, уселся поудобнее и начал говорить. И в велеречивом рассказе его, будто клубки извивающихся гадов, переплетались причудливые метафоры и затейливые аллегории.
- Однажды ночью, когда нужда заставила меня покинуть опочивальню и уединиться в месте отдохновения, случилось так, что я вдруг услыхал нежный голос, говоривший нечто, чего я не мог разобрать. А голос тот был подобен по благозвучию голосу Биляля – первого муэдзина. И я поднялся и пошел в сторону голоса – а он раздавался из моего сада – и увидел девушку, до крайности прекрасную, которая сидела под сенью чинара. А была она без паранджи, в одном лишь легком прозрачном изаре, который не скрывал ни изящества ее форм, ни прелести ее лица. И казалось, будто лунный свет просачивается сквозь нее. И я разглядел и дивился красоте ее, ибо была она в этом свете, точно нагая, и казалась подобной свежему курдюку, или чистому серебру, или газели в горах. И лицо ее смущало своим сиянием: с чарующими выпуклыми очами, бровями, как гусеницы шелкопряда, круглыми щеками, напоминающими цветы анемона, крошечными сахарными устами и большими жемчужными зубами. Ее грудь, белая, как слоновая кость, высоко возвышалась над станом, похожим на ветвь кизила, и животом со свитыми складками, и пупком, вмещающим унцию мускуса наилучшего качества, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами – толстыми и жирными, подобными двум бурдюкам, наполненным страусиными перьями, а между ними была одна вещь, словно большой кошелек, завернутый в кусок шелка, при виде которой дуреет всякий человек, взволнованный ее близостью. А когда она двигалась, в воздухе вокруг разливался аромат корицы. Так что, если бы я возжелал более подробно описать открывшиеся мне прелести, рассказ мой чрезмерно удлинился бы.
И я сказал ей: «Кто ты, о гурия? Кто ты, о пери неземной красоты? И что ты делаешь в саду у такого старика, как я?» Но она не ответила, но спросила меня сама: «А ты кто, о человек?» Я ответил: «Я хозяин этого дома и этого сада, я Абдаллах ибн Барш Убей-мулла». «Сядь», – сказала девушка, и, когда я сел возле нее, она сказала: «Нравлюсь ли я тебе, о почтенный Убей-мулла?» А я вновь спросил ее: «Кто ты, о душистый цветок персика? Кто ты и зачем задаешь мне такие вопросы?» Но она сказала: «Сначала ответь мне, а после я назову тебе свое имя». И я ответил: «Да, ты мне нравишься, о луноликая! Навряд ли сыщутся подобные тебе и в самой джанне, саду вечного блаженства. И хотя я уже стар годами и немощен, и пережил уже всех своих жен (а их у меня было восемь), и мало на что годен, ибо копье мое ломается с первого же набега, но ты разбиваешь мне сердце своим совершенством, и я не стал бы возражать против сближения с тобой этой ночью».
Тогда она засмеялась и сказала: «Это возможно, о убеленный сединами! И это не труднее, чем съесть чурек. Ибо воистину нет ничего невозможного для меня. Даже дряхлый и негодный зебб ведет себя, точно бесноватый, когда я прикасаюсь к нему. Знай же, что звать меня Хузесаг и я из духов, которых Аллах сотворил из чистого огня и знойного пламени раньше, чем вас, людей, слепленных из его плевка и мокроты, смешанных с грязью и глиной».
И я ужаснулся и едва не помер в коже своей от страха, ибо понял, что она из породы джиннов, ифритов и маридов, или из тех, которых называют еще гулями, кутрубами и силатами. Дева же увидела мой страх и сказала со смехом: «Не бойся, почтенный Убей-мулла, и успокой свою душу, я не причиню тебе вреда, не будешь ты обижен и на финиковую плеву, ибо оба мы дети Аллаха, милостивого, милосердного». Так язык ее произносил славословия, а сердце скакало по ристалищу мерзости!
«Что же ты хочешь от меня?» – спросил я это создание. Она же ответила: «Тебе лишь нужно поклониться нашему наиглавнейшему, которого звать Даджжаль ибн Иблис аль Джаханнам, и признать власть его, и принести положенные дары. А еще ты должен убедить своего владыку и хозяина этих мест также поклониться Даджжалю, и тогда – клянусь достоинством Бурака, крылатого осла Пророка! – ни с тобой, ни с ним не случится дурного, но, напротив, будет и тебе и ему благо, и вы станете жить наилучшей жизнью, в приятной радости и всяческих удовольствиях».
И я испугался, что она причинит мне какой-нибудь вред, поэтому уклонился от прямого ответа и сказал: «Какая мне польза от всего этого? Ведь я дряхл и не знаю уже радости в развлечениях. Что проку в удовольствиях, если я не смогу насладиться ими?» Она же возразила: «Уйми свою боязнь и прохлади глаза. Я могу сделать так, чтобы все члены твои снова стали здоровыми, а тело сильным, и потолстело бы и разжирело. Воистину это в моей власти и не труднее, чем съесть хинкал».
Тогда я устрашился еще больше, и сердце мое затрепетало, и рассудок помрачился, ибо понял я, что дева эта из проклятых шайтанов и демонов. И я упал на колена, и обратился лицом к Каабе, и стал бить поклоны, и произнес трижды оба исповедания. Когда же я закончил молитву и повернулся к деве, то увидел, что она и взаправду обратилась в ужасного демона, страхолюдного, как грех индуса-язычника, и мерзостного, будто сердце перса-огнепоклонника, шествующего по дороге нечестия!
Истинно говорю, был тот демон столь отвратительного вида и обличия, что душа моя едва не отлетела. Свидетель Аллах, второй такой исковерканной и срамной рожи я отродясь не видел! Одна губа его была, как одеяло, вторая – как башмак, и обе они подпирали землю; зубы же он имел острые и мелкие, какие обыкновенно встречаются у рохдулая или аждахи. Сам же он был горбат, черен, как эфиоп, и весь изъеден проказой. Вот каков был этот демон-кутруб! И страшно оскалил он пасть, что чуть-чуть не сходилась на затылке, и затопал ногами, и закричал на меня: «Ах ты пес смердящий, ах негодяй! Почто ты меня обидел? Зачем решил схитрить со мной? Не будет тебе за это от меня пощады!»
И грудь моя стеснилась, и стойкость истощилась, и я застонал, и припал к земле, покрытый беспамятством… Когда же я очнулся, то нежданно узрел перед собой удивительного юношу, сияющий облик которого позорил своей красотой и прелестью блеск звезд и самого дневного светила. И я удивился редкостной красоте его, изящной стройности и соразмерности всех членов. Ибо ноги его были подобны двум колоннам из лучшего мрамора, бедра – крепостным башням, руки – саблям из крепчайшей дамасской стали, а все тело – будто слеплено из нежнейшего алебастра. И был он облачен в одежды, навроде бешмета или чекменя зеленого цвета, и изумрудную чалму, украшенную перьями павлинов и райских птиц. Казалось, что сам Аллах накинул на него покрывало достоинства и увенчал его венцом совершенства. И стан его был тоньше летучей паутинки, а бедра тяжелее песчаного холма, и несказанная прелесть его смущала меня великим смущением.
Движения его были плавны и полны скромности, и когда он изгибал стан свой, то вызывал желание, а благоухание его превосходило и заглушало аромат алоэ. Второго подобного невозможно сыскать в земных пределах: лоб его блистал словно полная луна в месяце рамадан, щеки были полны и упитаны, глаза – будто пара золотых пуговиц с фараджии падишаха в фарфоровой миске, нос – величественен, как клюв горного орла, волосы и борода – курчавы и похожи на руно лучшего барана из отар повелителя правоверных. Когда же он приблизился, то стало видно, что за спиной его трепещут два пребольших белоснежных крыла, наподобие лебединых. Так что, будь мой рассказ с начала до конца посвящен описанию красоты его, все же нельзя было бы найти подходящих выражений; но даже, когда бы я нашел таковые, мне, вероятно, все равно не поверили и не сочли бы возможным, что существует подобная красота.
И он поднял меня с земли, и обнял, и сказал: «О человек, успокойся сердцем и возвеселись душой, и возрадуйся, ибо ты принадлежишь к избранным сынам дозволенного, и я послан, дабы возвестить тебе великую весть». И я спросил, кто он и как имя его, и он ответил: «Знай же, что я из ангелов и воителей Аллаха всемогущего, и имя мое – Малик Авриэль Абу Мурра!» И душа вернулась ко мне, и я спросил сего небесного посланника: «О султан времени! Здесь в саду только что был некий демон, что явился сначала в виде прекрасной девы, а после обратился в ужасного вайюга. Не привиделось ли мне часом оное порождение Иблиса?» Ангел же ласково улыбнулся и сказал: «Не бойся, старик, я поверг его и сейчас сей зловредный тагут падет от моей руки». И сказав это, он обернулся, и я увидел, что богомерзкий демон, так напугавший меня, лежит на лице своем и не двигается.
Тогда светозарный Малик вытащил из складок одежды блистающий меч и вонзил клинок в горло демону, и тот с хрустом вышел из его шейных позвонков окрашенным черной кровью, и поспешил Аллах отправить его нечистый дух за врата Замхарира, в самое адское пекло (а скверно это обиталище!). Когда же ангел покончил с нечестивым тагутом, то возложил свою длань мне на чело и произнес голосом, исполненным неги и могущества: «Слушай мои слова, старик, запомни их, как открывающую суру, и в точности передай своему повелителю – достойнейшему Гамзат-беку! Не пройдет и трех дней с сей ночи, как пошлет к нему Аллах всемогущий и всеведущий двух ангелов для совета и наставления. Имена же их – Мункар и Накир, и они из тех, что имеют власть связывать и разрешать, и очи их – как пламень огненный, и ноги подобны халколивану, раскаленному в печи, а из уст исходит меч обоюдоострый. И отныне они повсюду станут следовать за имамом, и оберегать его, и делать прямыми пути повелителя правоверных. Возвести владыке об этой милости Аллаха (а не каждому она дается!), и преклонит он слух свой к твоим словам, и вознаградит тебя за то великой наградой. Ибо близятся уже Последние Времена, и не так долго осталось ждать того часа, когда звуки трубы Исрафила подымут лежащих в могилах!» Я же склонился перед ним в глубоком поклоне и сказал: «Слушаю и повинуюсь, о Свет моих очей». И не успели еще отзвучать мои слова, как нечто вспыхнуло и громыхнуло, повеяло некими неземными ароматами, которым нет названия в языке человеков, и вот я вновь оказался совсем один в том самом месте отдохновения, откуда был призван, дабы воочию увидеть все те чудеса, о коих я вам сейчас столь нескладно и сбивчиво поведал!..
- Дорогой Убей-мулла, – задумчиво и мечтательно произнес имам, когда рассказ алима подошел, наконец, к своему пределу, – с каждым разом твоя повесть нравится нам все больше и больше. Многим поэтам далеко до тебя. Скажи казначею, что мы велим выдать тебе еще пять – нет, шесть! – дирхемов в дополнение к прошлым выплатам.
Мулла Хаджи-Исмаил все это время весьма внимательно слушал старого законоведа, стараясь не упустить из пространного сказания ни единого слова, но, по окончании оного, некоторые сидевшие рядом с посланником шейха явственно уловили, как тот едва слышно пробурчал себе в бороду: «Несносный старикашка! Да у него в голове зайцы прыгают. Взял обычай таскаться по ночам в нужник. Продли он чуть дольше свои речи, и у меня бы точно лопнул желчный пузырь от злости. Разве не знает он, что Мункар с Накиром – те самые ангелы, что вершат могильные наказания?! Какой помощи ждет он от них, опрашивателей, учиняющих допрос и определяющих меру мучений для грешников?»
Вероятно, почтенный алим расслышал что-то из оного ворчания, ибо немедля обратил на Хаджи-Исмаила свои маленькие слезящиеся глазки, с минуту рассматривал его с видом кроткого неодобрения, а затем сказал:
- Ума не приложу, отчего это именно на меня, недостойного, возложил Аллах почетную миссию благовествовать о прибытии Мункара и Накира? Чем я заслужил сие? Разве тем, что издавна привержен к тайным наукам, и, конечно, более всех присутствующих люблю нашего имама… Да и Всевышний говорит с рабами своими не только с небес, но откуда ему заблагорассудится. Ведь Он – слышащий, знающий! Поистине, не только в горних высотах знамения для верующих. Обладающие мудростью находят их повсюду. Тех же, что упорствуют и не видят знамения, являемые им, тех обрадует Аллах вестью о наказании мучительном!..
На этом заканчивается рассказ Маклача о сем достопамятном приеме во дворце аварских ханов и об откровении ученого алима.
Между тем, читателю, вероятно, любопытно знать, чем же, все-таки, завершился поход имама в пределы Дербента, Кубы и Шемахи, и как вообще дальше развивались события. Ну что ж, вынуждены признаться, что не случилось никакого похода. Не было его! И нет тут никакой загадки. Прав оказался мудрый мулла Хаджи-Исмаил – ничего хорошего не стоит ждать от тех, кто ведает могильными наказаниями, даже если это ангелы и посланники самого Аллаха.
А дальнейшие события развивались следующим и, надо сказать, совершенно случайным образом: как-то раз имам прогуливался по двору и зашел в кузню; там он увидел около десятка хунзахцев, мирно беседующих между собой. Почувствовав запах табачного дыма, имам воскликнул в гневе: «Харам! Кто курил трубку?» Когда никто не признался, он велел нукерам обыскать присутствующих. Улики обнаружены не были и имам удалился. Между хунзахцами же произошел следующий разговор: «Нет никакого житья от имама и его мюридов! Уж и трубку нельзя выкурить честному человеку. Что-то будет дальше с нами? Что станется, коли Гамзат-бек полностью утвердится в Дагестане? Пожалуй, быть беде: вздорожает табак», – сказал один из людей на кухне. «Да, – отвечал хунзахский житель Магомет-Омар-оглы, обращаясь к братьям Осману и Хаджи-Мурату, – Гамзат-бек погубил Абу-Нуцал-хана и молочных братьев ваших – малолетних Ума- и Булач-хана. Мудрено ли после этого, что все мы поплатимся жизнью за то, что Гамзату захочется показать свое величие, позабавившись над нашими головами. Убьем Гамзата, – добавил он шепотом, – с ним теперь немного мюридов». «Правда! – согласились Осман и Хаджи-Мурат. – Ведь великий Султан-Ахмет отдал своих сыновей на воспитание нашему покойному отцу, и мы сделались братьями их. Убьем Гамзата!»
Итак, опасность грозила Гамзат-беку совсем не извне, она зрела внутри Хунзахского имамата. Последний раз заговорщики – Осман, Хаджи-Мурат и Магомет-Омар-оглы собрались 18 сентября. В совещании участвовал также двоюродный брат Хаджи-Мурата и Османа – Хаджи-Сюль-Магомет, тот самый, что разрубил лицо Абу-Нуцал-хану. Покушение наметили на следующий день, пятницу, когда имам должен был явиться в соборную мечеть.
Не обошлось и без предательства: Хаджи-Сюль-Магомет, сразу после собрания, кинулся к имаму и донес ему о заговоре и его участниках. Но Гамзат-бек не поверил доносу, только вместе с приближенными посмеялся его нелепости: «Что может грозить мне, человеку, коему помогают сами ангелы небесные, посланцы Аллаха?!» Правда, на всякий случай, он все-таки велел выставить перед мечетью караульных, обязав их осматривать всех входящих, дабу не пронесли оружие.
В назначенный день трое заговорщиков заложили каждый сзади под чоху по пистолету и кинжалу, накинули на себя бурки и отправились в наполненную народом мечеть. Караульные осмотрели их и, не видя оружия, впустили. Братья и Омар-оглы сели посреди мечети, перед михрабом, против боковых дверей, через которые прямо из ханского дворца по крытому переходу должен был войти Гамзат.
Имам появился в сопровождении двух нукеров, казначея Маклача и мюрида Хаджи-Сюль-Магомета. Все четверо были с ружьями на изготовке, а за кушаком Гамзат-бека торчали целых три пистолета. Увы, тщетные и запоздалые предосторожности!
Увидев группу людей в бурках, Гамзат-бек, направлявшийся к кафедре-минбару, остановился. Осман встал со своего места и воскликнул с иронией: «Что же вы сидите, правоверные, когда великий имам вошел в мечеть нашу?» Это был условный сигнал: заговорщики выхватили оружие и одновременно выстрелили, Гамзат-бек схватился за грудь и свалился замертво, нукеры бежали…
Достоверно неизвестно, чьей именно пуле принадлежала честь сразить имама. Маклач настаивает в своих записках, будто первым выстрелил Магомет-Омар-оглы, но большинство согласно, что все пули достигли цели, однако смертельный выстрел произвел знаменитый впоследствии Хаджи-Мурат.
Так завершилось недолгое правление Гамзат-бека, повелителя правоверных Дагестана. Пришло время для третьего имама – Али-Шамиля. На четверть века Кавказ погружался в очистительное горнило священного газавата…
Вы спросите: какую же мораль возможно извлечь из подобной истории? В чем ее урок? Но разве это не очевидно, отвечу я. Во-первых, отнюдь не каждый человек способен разгадать и, главное, правильно истолковать смысл того или иного знамения. Порой таковые знамения, видения и откровения весьма туманны, лишены всякой ясности и отчетливости, часто – двусмысленны, подобно известным речениям Дельфийского оракула. Потому и мы с вами не должны пытаться проникнуть своим слабым умом в недоступные простым смертным тайны Мироздания. И точно так же, как в Дельфах при Пифии состояли специально обученные пророки, излагавшие и объяснявшие бессвязные порой глаголы предсказательницы, так и мы обязаны оставлять толкование подобных необъяснимых явлений специалистам, людям, поднаторевшим в интерпретации чудесного. Думаем, Председатель Синодального отдела по связям с общественностью всяко подойдет. Или – в зависимости от вероисповедания – какой-нибудь знающий улем при Верховном муфтии, а то и один из двух Главных раввинов… Короче говоря, лицо значительное, успешное, облеченное властью. А если все-таки никого подходящего нет поблизости, пост, исповедь и молитва – вот лучшие помощники в любой ситуации. Ибо неверное истолкование часто куда опаснее отсутствия любого истолкования. В чем читатель, смею надеяться, в полной мере убедился на примере Гамзат-бека: даже сей верный, честный и преданный последователь Пророка пал жертвой гордыни и самоуверенности, забыв, что не дано смертному предугадать волю Аллаха.
Во-вторых, давно известно: не всякое откровение от Бога, враг рода человеческого также искусен в насылании мороков и лживых снов. Довольно вспомнить святых отшельников, столпников, пустынников, юродивых Христа ради и прочих анахоретов, искушаемых дьяволом под видом прелестных блудниц и блудников. Боже мой, насколько соблазнительные картины рисовал перед ними нечистый дух, стремясь совратить с прямого пути сих ненавистников плоти и всякого мирского нечестия! Уж поверьте: настолько соблазнительные, что аж дрожь нерестильная пробирает. Что там говорить, ведь по причине этих самых живописно-натуралистических описаний Жития некоторых святителей невозможно давать в руки целомудренным девицам, во избежание конфуза... А видения святого Антония?! Коли верить агиографам, а равно Босху с Флобером, так это ж уму непостижимо, какая только дрянь ни лезла в голову блаженного старца, покуда он предавался аскезе и духовным подвигам в египетской пустыне!
В этой связи нелишне упомянуть и о Клименте Александрийском, который писал, что у всякого прорицателя безумия куда больше, нежели пророческого дара, и о св. Афанасии Великом, утверждавшем: провозвестники, вещуны и стихотворцы, пребывая в идолобесном умоисступлении, баснословят, а отнюдь не богословствуют, оттого живут срамно, соревнуя друг другу в худом.
Да и, в конце-то концов, недаром сам Пророк не раз и не два упоминает в священном Коране, что он не поэт и не оракул. Даже настаивает на этом. Ибо мерзость это в глазах его: за поэтами и лжецами следуют заблудшие. И в Сунне сказано: рифмоплеты и прорицатели – уста шайтанов; они лишь повторяют слова, которые те им нашептывают.
Нам не сложно привести еще множество поучительных сентенций и силлогизмов в этом роде, однако мы и так непростительно задержались, растеклись мыслию по древу, описывая, хотя и не далекий от нас, но, все ж таки, девятнадцатый век. Время обратиться к нынешней эпохе.
Итак, история третья и последняя…
(окончание в следующем номере)
Сергей Валентинович Юдин, 1965 г.р., москвич, публиковался в журналах «Урал» (Екатеринбург), «Изящная словесность» (СПб), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Бельские просторы» (Уфа), «Северо-Муйские огни» (Северомуйск), «Менестрель» (Омск), «Великороссъ», «Искатель» (Москва), «Зеркало» (Тель-Авив), Слово/Word (США), и др., а также в сборниках «Святочные рассказы, XXI век» (ИД "Русь-Олимп", 2010г.), «Тёмные» (АСТ, 2016г.). Автор романа «Золотой лингам» ("Вече", 2012г., в соавторстве с А. Юдиным).
