Жил да был в одном селе Иванушка-дурачок. Парень из себя статный, красивый, а дурачком прозвали по причине его внезапной задумчивости. Косят, бывало, траву отец да братья Иванушки, и он с ними, не отстает, идет нога в ногу и вдруг остановится; обопрется на рукоятку косы, глаза свои синие уставит в землю и ни с места. Отец за плечо тронет: «Ты чего встал?» Братья ругаются:
– Работать нужно пока погода позволят!
А он стоит сердечный в задумчивости и ни отца, ни братьев не слышит.
– Чего встал!? – вдругорядь рявкнет отец и оплеуху отвесит. Иной раз дрогнет сердце отцовское, что с дурака взять, да и спросит по-доброму:
– О чем Ваня думаешь?
– Да вот, думаю, – отвечает Иванушка, – на кой ляд мы траву косим, красоту природную губим?»
– Дурак ты, как есть дурак! – обозлится отец на такие слова. – Деды наши сено заготавливали, и отцы нам эту работу заповедали, да и чем скотину зимой кормить?
– И то... – Согласится Иванушка и примется траву косить, как ни в чем не бывало.
И вот, однажды, приснился Иванушке-дурачку сон: видит он поляны цветочные, а посреди поляны стоит девушка в цветочные одежды одетая, короной из камней драгоценных украшенная. Стоит и улыбается ему, рукой приветливо подзывает к себе. Глаз от такой красоты Иванушка отвести не может, ноги ослабли, только душа к ней так рвется, что кажется вот-вот из сердца выскочит.
– Кто ты? – наконец разлепил свои губы Иванушка-дурочек и спросил своё сновидение.
– Я то? – улыбнулась девушка, – Угадай, ежели угадчивый?
– Мечта моя, – выдохнул Иванушка. – Как есть моя мечта заветная.
– Может, и так, а может, и нет, – ответила девица и добавила: – Вот ежели ты сыщешь меня, тогда и узнаешь, кто я такая.
Сказала и пропала, потому, как отец за плечо тряс, на работу будил:
– Вставай, Ванюша, нечего сны рассматривать, скот не кормлен, не поен.
Справил Иванушка работу по хозяйству, а сон все из головы не идет, видение той девушки застилает навозные кучи, и не раз тяжелые вилы промеж тех куч пустой воздух пронзали.
Вечером, Иванушка-дурачек огорошил отца с матерью, да и братовей рассмешил до коликов в животе.
– Пойду в мир искать мечту свою, – сказал Иванушка и добавил:
– Простите мне ежле я кого обидел.
В пояс поклонился; вначале отцу, а потом матери, братьям особый поклон сделал.
Мать, конечно, в вой-плач, отец за ремень, а Иванушка – в окно, только его и видели. Бегом бежал версты две, а потом на шаг перешел. Месяц на небе висел новорожденный, серпиком крохотным, каким бабки-повитухи в деревне младенцам пуповину отрезают. Темно. Пришлось Иванушке у куста рябинового ночлег просить. Зябко было, да под утро сон недолгий сморил, и приснилась ему та девица, но в ином облике.
Бредет она нищенкой по улице огромного города, и всякий прохожий с дороги своей её отпихивает, «чего, мол, под ногами вертишься?» А другой, сострадательный да словоохотливый, остановится и начнет выговаривать:
– Шла бы ты в приют девонька, там бы тебя уму-разуму научили, к делу приставили.
Видит и слышит все это Иванушка во сне своем, и сердце его кровью обливается – до того жалко ему ту нищенку, спасу нет, а сделать ничего не может: ни встать-крикнуть, ни рукой пошевелить, только глаза вострые да слух имеет при себе.
И вот подходит к той девице человек в одежде роскошной, из себя видный, да статный – ежле бы Иванушку причесать-прибрать, как есть он, – и говорит ей: «Пошли со мной, помою и накормлю». Замолчал, а потом опять:
– Правда, тебе говорю!
Увидел Иванушка, как встрепенулась та девушка-нищенка, как огнем лучистым блеснули её глаза, и проснулся на самом интересном месте.
– В город идти нужно, в город и пойду, – решил он, – а там, как Господь рассудит.
Верующий был Иванушка, как все христианские люди на Руси святой.
Пока до города шел, всю одежонку истрепал и обувку стоптал, а перед тем, как в город войти, остановился он на ночлег в избенке одной, что стояла на отшибе от всей деревенской улицы.
Пока светло было, помог по хозяйству старушке одинокой: забор поднял, в крыше дыру залатал, воды в баньку наносил, дров наколол, сам же с позволения хозяйки, баньку истопил. Когда из баньки пришел, старая на стол накрыла, вечерять позвала да между едой стала расспрашивать.
– Вижу не нашенский ты, дух от тебя мужицкий идет, давно, как помер мой суженый, этим духом в избенке моей не пахло. Из краев видать дальних. Только в толк не возьму, чего ты в наших краях ищешь, чего потерял? В наших краях мужиков повывели и ты – пропадешь.
– Не сподручно мне об этом говорить, бабушка, – отвечает ей Иванушка, а сам вежливо, рушником губы утирает, знак подает, что сыт.
– Хочешь – угадаю? – сказала старая и свечу восковую с божницы достает.
– Запрещает моя вера христианская на судьбу ворожить, – возражает бабке Иванушка. – Слыхано ли дело, Господу вопросы задавать?
– Вот, стало быть, ты какой, – проворчала старуха и свечу восковую опять за иконку Христа-Спасителя засунула. – Не хочешь, значит, судьбу спрашивать? Ну, ну, а вить она тебя спросит. Как пить дать спросит.
Пропустил Иванушка мимо ушей последние слова старой, да отвечает ей как пописанному:
– Не хочу ворожбы. А пусть будет так, как Господь обо мне решит.
– Ну, тогда без ворожбы скажу тебе, что ищешь ты деву Правду.
И тут перед глазами Иванушки опять видение прежнее, словно сон тот давешний заново смотрит:
– Пошли со мной, помою и накормлю.
Говорит нищенке добрый молодец, богатей известный. Что богатей, то сердцем своим угадал Иванушка, и взревновало ретивое, распалилось жарко. Кажись, попался бы под руку, грех бы на душу принял, убил бы.
Помолчал добрый молодец, давая девице время дух перевести, да взял её за плечи голые, повернул лицом перед лицо своё да и говорит властно так:
– Правда, тебе говорю!
Встрепенулась та девушка-нищенка, огнем лучистым блеснули её глаза, сказала, потупв взор:
– Откуда ты знаешь, как меня звать?
– Так кто же тебя не знает-то, нищенка?! – Он опять грубо схватил за плечи и притянул к себе. – Все я купил, все у меня есть: и виллы заграничные и яхты, и самолеты, а заводов – не счесть, только тебя у меня нет.
– Да зачем же я тебе такая нужна? – спрашивает его девица. – Не прибранная, в отрепье старом?
– А затем, – отвечает ей добрый молодец, – что посажу тебя в отдельную комнату, под стражу крепкую, и во всем свете будет одна правда и та моя.
И опять на самом интересном месте пропало видение.
– Э, да ты устал, – прошамкала старуха, – за столом спишь. Пошли, я кровать мужнюю для тебя приготовила. Сама-то давно на ней не сплю.
Пошел за ней Иванушка в горницу, а сам думает, что же Правда сказала тому молодцу? А старуха, словно мысли его подслушала, да и говорит Иванушке:
– А она всем одно и то же говорит: «Нет и не будет». Вот и тебе, если ты её найдешь, то же самое скажет. Потому, как правда только тогда правда, когда нищенствует и когда ничья. А как станет чьей, так в девку-потаскушку превращается.
Только зря она говорила об этом Иванушке, потому как он проспал все её последние слова. Утром старуха приготовила для Иванушки одежду чистую и справную. В такой одежде и в городе показаться не зазорно.
– От сына моего, без времени почившего, осталась, – сказала старая и слезу с ресниц смахнула. – Тебе впору должны быть его одежа и обувь.
– Чем же я отблагодарю, чем рассчитаюсь с тобой? – спросил Иванушка и сокрушенно развел руками.
– А тем, что схоронишь меня позади двора, молитву положенную сотворишь над моим гробом.
Смутился Иванушка, помрачнел, да и говорит:
– Ты еще, старая, жива-здорова, и Господь, может статься, годы твои продлит надолго, а мне в дорогу нужно.
– За мной дело не станет, – сказала старуха, – за тобой дело.
– Страшные слова ты говоришь, старая, получается так, что я в твой дом смерть привел?
– Да нет, милый, она за моим плечом стояла и только временила, пока не появится ли кто, что смог бы тело моё к земле прибрать. Ты появился, и она мне шепнула, пора мол.
Духом упал Иванушка, кошку-то хоронил свою, любимую – плакал на смех братовьям, а как человека схоронить? Не привычное для него это дело.
– Священника бы надо.
– Надоть, надоть, да где его взять нынче, священника то? – проворчала старая. – Нынче всех священников извели, а ежели есть, то одни попы, а что поп, что мирянин, одно и то ж перед Господом.
– Не ладное ты говоришь, бабушка. Я, конечно, грамоте учен, но не настолько, чтобы псалтырь читать над усопшим, – сказал Иванушка.
– Вот насколько учен, настолько и прочтешь. Не век же читать, а одну только ночь сёднешнюю, – возразила старуха.
– Ну, рази так, рази выхода нет, то, стало быть, обещаю, что прочту.
– В баньке вода еще теплая осталось, – говорит старушка, – пойду помоюсь, уберусь, а ты с вышки гроб стащи да на стульях поставь в горнице.
– Одному не сподручно такое делать, бабушка, – выдохнул Иванушка, смирившись с неизбежным.
– А кто сказал тебе, что один будешь? Я помощника тебе дам. И подошла она к русской печи, вытащила из зева кочергу закопченную да и говорит: «Петр Петрович, суженый ты мой, помоги доброму молодцу дело сделать, меня схоронить».
Превратилась тут кочерга в мужика здоровенного. Поклонилась старуха поясно ему в ноги и сказала: «Спасибо тебе, сокол ты мой ненаглядный, что не оставил меня одну в мой смертный час».
Иванушка стоит ни жив, ни мертв только мысленно молитву Иисусову повторяет: «Спаси и сохрани.».
Старая повернулась к Иванушке да и говорит:
– Не бойся, если Правду пошел искать да себе в суженую захотел, много чего увидеть доведется такого, от чего кровь в жилах застывать начнет. А был у меня с мужем моим уговор-договор, коли одна останусь, то перед смертью моей придет он ко мне, чтобы упокоить тело мое. На том и порешили, а муж то у меня кузнец был, оттого домишко наш и стоит против других домов на отшибе, вот он мне кочергу и сковал. Душа его в кочерге той была, а уж когда я упокоюсь, то и ей свобода, чтоб пред Господом предстать. – И, уже выходя из избенки, с порога сказала: – Он голоса человеческого не имеет, но дело свое знает. – И ушла в баньку, омыть себя, к гробу приготовить.
Помощник у Иванушки толковым оказался, Иванушка только подумает, а он тут же готов на подмогу. Пока бабка мылась, гроб сволокли с вышки, в горнице установили. Бабка пришла и выгнала их из горницы:
– Неча глазеть, к вечеру придете, готова буду.
Молчком просидели они во дворе до сумерек, словно во сне пребывал Иванушка все это время, а потом увидел, как вздрогнул его молчаливый напарник, привстал и посмотрел на Иванушку. И понял тот, что хочешь-нет, а идти надо.
В комнате, в гробу покоилась старуха, а на столе раскрытый тропарь. Один только раз глянул Иванушка на мертвое тело, а запомнил на век. Словно живая лежала она в гробу, даже щеки порозовели и округлились, а больше не смотрел, страшно от чего-то делалось ему. Взял тропарь Иванушка в руки и, не глядя по сторонам, стал читать. Свеченьки потрескивают, воск плавится и по тонкому фитильку к пламени притекает, кормит собой пламя ярый воск и запах медвяный по горенке растекается, кружит голову Иванушке, в задумчивость вводит.
«Христианка, вроде, бабушка, – думает Иванушка сквозь слово молитвенное, – вот и тропарь заготовила, меня упросила читать, а из кочерги мужика сделала? Как так?» Сомнение терзает Иванушку: «Уж не подвох тут какой? Не черту ли в руки попал?» – И еще неистовей принимается проборматывать слова молитв древних.
Прервался, когда пить захотел. Огляделся вокруг, а помощника своего и не увидел. Когда в горницу входили, на лавку сел, а вот нет. Вышел на кухоньку, зачерпнул ковшик колодезной воды, и тут взгляд упал на кочергу в печном зеве. Жутко стало ему от этого и чтобы лишний раз не выходить в кухню, не покидать освещенной свечами горницы, прихватил с собой ковшик воды. На рассвете услышал Иванушка звуки работы позади стены горницы, в палисаднике. Выглянул в окно и увидел Петра Петровича по пояс в выкопанной могиле. Он поглядел на Иванушку и махнул ему рукой. Жест был красноречивый, мол, продолжай свое дело.
К обеду схоронили они бабку. И только крест деревянный Иванушка укрепил, как услышал, что позади его что-то звякнуло, обернулся, а там, где помощник только что был, кочерга лежит. Взял Иванушка кочергу и отнес её в дом, сунул в зев печи и засобирался в дорогу. Не стал бабушкин узел с одеждой распаковывать, в руки взял да так с узелком в руках и вступил в город.
Долго ли коротко, кто знает, только Иванушка в том городе живет, хлеб жует, пивом запивает и горя не знает. Так уж получилось, что как одел он на себя белье бабкиного сына, так и забыл про видение свое. Более того, нашел он в потайном кармане паспорт со своей фотографией, червонцы новенькие и книжку-сберкнижку в которой суммы многозначные стояли. Словом, превратился Иванушка-дурачок в Ивана Емельяновича Завгородного. Купил себе дом в центре города, машину на рессорах заграничного производства, магазин завел и девок молодых нанял в продавцы. И так было с ним, покуда он бабкин подарок окончательно не сменил на одежку покупную, а как сменил, тут все и началось.
Сидит Иван Емельянович в своем кабинете, на заграничный манер сделанный, а на коленях его девица сидит и в ухо слова разные говорит, зубиками крохотными покусывает, губками причмокивает – щекотно.
И вот, в это самое завлекательное время, подступило к Иванушке видение, что будто стоит он на берегу речки бурной, а на другой стороне девица устроилась, простоволосая, в пестром платьице в голубой горошек, а ноги босы. Стоит и говорит ему что-то, а воды потока шумят, голос заглушают. Вошел Иванушка в ту реку бурную, в воду ледяную, остудную, по грудь зашел, и сердце от холода перехватило, в горло ударило сердце и упало на самое дно живота и там трепыхнулось, затихло.
Взвизгнула девица, соскочила козочкой дикой с Ивашкиных колен. И тут он очнулся от видения, а девица та уже юбку одевает и смотрит на него с диким страхом в глазах. Не стал её Иван удерживать, переменилась у него душа от того видения и смертного страха, что пережил. Ударил он себя по лицу ладонями и выкрикнул:
– Добро же бабушка за твой подарочек!
Словно ветерок легонький прошелестел:
– На здоровье, внучок, живи не бедствуй.
– Что же это я? – спросил себя Иванушка. – Да как же это я, Правду посмел забыть? Мечту свою в этих покоях схоронить? И решил Иванушка уйти в самые, что ни на есть низы человеческие потому как помнил, что Правда в рваных одеждах была. Решить-то решил, да не тут-то было: две сотни людей вокруг Иванушки кормились, детей растили, обували, одевали, уму-разуму учили, почти под тысячу выходило тех, кому от его богачества в дом хлеб-соль поступала.
Задумался Иванушка, как раньше не задумывался и чем дольше думал, тем больше понимал, что не найти ему здесь Правды. Одна надежда теплилась: «Буду ходить по темным углам, по ночлежкам, может, где и встречу Правду».
Но тут ему голос какой-то словно откровение открывает, вшёптывает ему слова такие: «И с чего ты взял, что Правда «голой» ходит? Это тебе показалось так, да бабка наплела несуразное. Правда во дворцах живет, на яхтах плавает, государствами управляет. Разве нищая правда может людям работу дать? Голова, рассуди! Да и на самом ли деле ты Правды захотел, Правду в своих юношеских видениях вымечтал?»
И точит, точит его этот голос и уж совсем было, напрочь источил Иванушку, да случился в том городе пожар великий и все добро Иванушки в пепел превратил, едва сам живой из собственного дома выбрался.
Стоит он на пепелище и смотрит, как искорки из тлеющего дерева выскакивают, словно огненные духи какие-то. И вот чувствует, что его кто-то за рукав подергивает, обернулся и обомлел. Стоит перед ним Правда и в глаза смотрит.
– Правда!? – Выдохнул из себя Иванушка.
– Правда, – ответила та и засмеялась, – уж куда правдивее; был богачам, а стал нищим.
Смутился Иванушка, не понимая: то ли насмешка над его горем, то ли что другое.
– Я в видениях тебя встретил, – сказал он и попытался поймать её руки.
– Меня многие в своих мечтаниях видят, – сказала она, – да обманываются, когда находят.
Помедлила она малость, да и говорит:
– Пойдем, чего стоять-то на холодном ветру. У меня не роскошный дом, а всего лишь комната в коммуналке, но для тебя место найдётся.
Пошел за ней Иванушка-дурачок, как бычок на поводке у хозяйки. Ничему не научила его жизнь в богачестве и почестях, три года словно три дня прошли. Так подошли они к зданию серому, светом не освещенному, поднялись по ступеням скользким, выщербленным, на последний пятый этаж. Провела Иванушку та дивная девица по коридору длинному, под взорами любопытными в свою комнатку.
– Вот здесь я и живу, – сказала она, подставляя Иванушке стул. – Вот ложе мое спальное, а все удобства человеческие по коридору налево. Ежели есть-пить захочешь, то в холодильном шкафчике найдешь и поесть, и попить, а я к подружке своей, Надежде, ночевать пойду, чтобы о нас лишних разговоров не разговаривали.
Не нашелся, что ответить Иванушка, словно никогда не имел дело с женским характером, переменчивым, как осеннее солнышко. Пока соображал что да к чему, Правда ушла, только легонький запах от неё остался – словно кто в комнате той флакончик с духами открывал и каплю обронил на пол. Лежит Иванушка на белоснежной простыне, одеялом байковым укрытый и думает: «За каким лядом Правда меня сюда привела?»
И в такую задумчивость впал, что незнамо как уснул, и опять ему снится стародавний сон: видит он поляны цветочные, а посреди поляны стоит девушка, в цветочные одежды одетая, короной из камней драгоценных украшенная. Стоит и улыбается ему, рукой приветливо подзывает к себе. Глаз от такой красоты Иванушка отвести не может, ноги ослабли, только душа к ней так рвется, что кажется, вот-вот из сердца выскочит. Перемог свою слабость Иванушка и пошел к ней.
Идет-бредет, ногами за траву цепляется. Вроде недалечко была та девица, а показалось ему, что шел до неё всю свою молодую жизнь. Подошел, руки простер, обнять хочет, к сердцу своему стукотящему прижать, а там и помереть не жалко, такая на него нежность накатила, такая жалость, непонятная к чему, то ли к девице, то ли к себе пришла, что слеза из очей выкатилась.
– Не плачь, – говорит девица, – не стою я слез твоих, а лучше обними меня и поцелуй.
Обнял её Иванушка, уста медвяные в свои взял, сладко. Только руки почувствовали изменение в теле её. Когда обнимал, тело было упругое, молодое, а сейчас под ладонями кости выпирали. Открыл глаза и увидел, что стоит перед ним та самая старуха, что схоронил Иванушка позади двора, да и говорит:
– Экий ты дурачок несуразный, зачем думы юношеские подпустил к себе? Зачем своему ретивому свободу дал? Все я для твоей жизни сделала, в люди вывела, серебро-злато дала, думала; ты жизнь моего сына погибшего проживешь, а ты свою прожить захотел, вот и приключилась с тобой беда. Зря ты белье сыновнее, заговоренное любовью материнскою, променял на покупное.
Опустились руки Иванушки, подкосились ноги его быстрые, сел он на цветочной поляне, где стоял. Голову свою руками обхватил, молитву заветную, Иисусову вздумал прочесть, а вспомнить не мог.
Много ли, мало прошло времени, только спрашивает он у старухи:
– Ты скажи мне, отчего моя мечта заветная в тебя, старую, обернулась?
– Ха-ха-ха! – Рассмеялась старуха, да звончато так переливисто, что Иванушку оторопь взяла. – С чего ты взял, что я старая? Это тело мое постарело, а душа моя как была молодой, так и осталась. Слепой ты, как кутенок, а ты погляди внутрь меня.
Поднял глаза Иванушка и видит: стоит перед ним Правда и грустно так на него смотрит, словно жалеет.
– Видишь, – говорит она старческим, бабкиным голосом, – и не старая я вовсе.
Жутко стало Иванушке, вскочил он на ноги резвые и ну бежать с той поляны цветочной. Бежит, вроде, быстро, а все с того места не стронется. Уже и сердце стукотит возле горла, выпрыгнуть хочет, а спиной чувствует, что бабка та – вот она, в полушаге от него. Кричит что-то в Иванушке: «Проснуться надо, проснуться!» А сон тяжелый, глубокий, как вода стоячая в омуте озерном, в самую глубь втянула-всосала та вода Иванушку, и вдруг все разбилось на тысячи мелких осколков, как тишина предрассветная разбивается колокольным перезвоном. Проснулся Иванушка, а пот холодный лицо его заливает, на грудь с подбородка каплями капает.
Огляделся он и видит себя среди множества белых коек. И понял, что лежит в палате больничной, а в синие жилки на его руках, иголки стальные вставлены и вливается сквозь те иглы в него лекарство разное. И еще увидел он, что возле его койки сидит мать, голову склонила на грудь, дремлет.
И опять зашлось сердце Иванушки от жалости к своей родительнице и от презрения к себе за свою забывчивость. Проклял сам себя Иванушка словами страшными, а легче от того не стало, только провалился Иван снова в беспамятство.
Видит, подходит к его больничной койке девушка в платье черном, не по моде сшитом, до щиколоток, на голове черный же плат, печально на него смотрит да и говорит с легкой укоризной: «Оставил меня, забыл».
А Иванушка ей отвечает:
– Как же я мог тебя оставить, когда в первый раз вижу?
– Ой, ли? – Спрашивает его девица, – ты приглядись ко мне по внимательней, разве не узнаешь?
– Нет, – отвечает Иванушка, – в первый раз вижу.
– Вера я, – называет себя девица. – И хоть я в твоем сердце не много места занимала, но была-таки. Пропадешь без меня-то!
Много ли, мало времени прошло, только очнулся Иванушка от беспамятства и видит, суетятся вокруг его люди в белых халатах, а лежит он не где-нибудь, а в собственном кабинете на диване заграничного изделия, и секретарша его, Лидочка, позади тех докторов стоит.
– Ну, слава Богу, вышел из комы, – сказал усатый доктор, обернувшись к секретарше. – Промедлили бы Вы, голубушка, еще несколько минут – и всё, не было бы на этой земле Вашего босса. Должен он Вам памятник поставить, да и нам, грешным, не мешало бы чего-нибудь к чаю от его щедрот.
– Будет Вам, Автандил Свиридович, – сказала полная тетка в таком же белом халате, как у Автандила Свиридовича. – Надежда всегда умирает последней.
– Так-то оно так, – согласился доктор, – а все-таки умирает. Да, да, умирает, голубушка! Точнее сказать – с ней-то и умирают!
И опять провалился Иванушка в беспамятство, опять его закружило и понесло в воронку черного омута.
– С Надеждой будет тебе хорошо, Иванушка, – прошептал кто-то ему на ухо. – Девица она обстоятельная, заботливая, ласковая, не то, что я.
Открыл глаза Иванушка и видит себя в комнате крохотной, куда его привела Правда и оставила одного на своей постели белоснежной.
– Вот, – говорит Правда, – привела я тебе свою подругу, Надежду, поскольку ты мной побрезговал.
– С чего ты взяла такое? – возмутился Иванушка. – Сама ушла.
– А ты не задерживал.
Силится Иванушка сказать, что не правда, мол, а она говорит ему, словно мысли его неизреченные читает:
– Правда, правда. Вспомни поляну цветочную и объятия твои жаркие, как ты целовал меня, а потом, когда увидел какая я на самом деле, бежать бросился. Правды не вынес.
И опять хотел сказать Иванушка, что «не от тебя я бежал, а от старухи», а Правда ему говорит:
– Так ведь, я не одну тысячу лет живу на земле, есть от чего состариться, зато душа моя вечно молодая.
Сказала и засмеялась, словно колокольчики мелкие перезвон устроили:
– Дурачок ты, Иванушка, как есть дурачок – потому, как не знаешь, что женщина не стареет, а только тело свое изнашивает.
Сказала и превратилась в белое облачко. Ветерок легонький в форточку потянул, и выплыла она из комнаты. Приподнялся Иванушка с ложа белоснежного, а Надежда тут как тут:
– Ничего, – говорит, – жизнь, Иванушка, все в муку перемелет. Ты, да я, вместе все заново обустроим. Только ты зря белье бабушкино с себя снял. Кабы не снял, то Удача с тобой бы неотлучно была, а теперь у тебя только я и осталась.
– А как же Правда? – спрашивает Иванушка.
– Правда сама по себе, а когда человек с Правдой живет, то ему от этого одни в жизни неудобства, потому как видит такой человек, не то, что ему должно видеть, а то, что на самом деле есть. Вот ты только мгновение с Правдой был, а уже невыносимо для тебя стало то мгновение потому, как увидел ты Правду без прикрас, а такой, какая она есть.
И стала та девица ласкать-миловать Иванушку, как ни какая прежде его так не миловала.
– Хорошо тебе со мной, Иванушка. – спрашивает Надежда. – А погоди, еще лучше будет. Все только начинается.
Много ли, мало времени прошло, только очнулся Иванушка вдругорядь в собственном кабинете, на диване итальянской работы, в окружении врачей и слышит, как они о нём толкуют.
– Я настаиваю на том, чтобы немедленно, слышите, срочным образом поместить его в клинику, – говорил Автандил Свиридович, секретарше Лизе, – видите, какое нестабильное у него состояние?
А потом закачалось под Иванушкой его ложе, что-то заскрипело, зашуршало, послышался звук работающего мотора, и он опять провалился в беспамятство.
– Со мной не пропадешь, – всё время повторяла Надежда, помогая Иванушке одеться. – Я сильная, любого из беды вытащу.
Хорошо стало Иванушке с ней, спокойно, думать ни о чем не нужно. Надежда все наперед знает:
– Только меня одну имей и ни на что другое не меняй. – Говорила она, спускаясь с Иванушкой по темной лестнице. – Рано или поздно, а всё разрешится в самом разлюбезном для тебя виде.
Стал жить Иванушка с Надеждой на окраине того города. Топор да пила кормили их, а Надежда, перед тем как в постельку с Иванушкой лечь, говорила ему: «Рано или поздно, а все переменится и заживем мы с тобой сытно да богато. По заграницам ездить станем, детишек заведем, дом себе купим лучше и краше, чем тот, сгоревший, ты только меня не бросай.
Летят годы один за другим, словно костяшки на старинных счетах щелкают, вот уже в три десятка сложились, а Надежда все одно и то же говорит, лаская Иванушку, мол, «всё перемелется, всё переменится, только меня не бросай».
Уже и топор из Иванушкиных рук вываливаться стал, не к месту и не вовремя, а перемен все не видать, и подступило время, когда Иванушка своего тела с кровати поднять не мог. Надежда и тут его не оставила:
– Ничего Иванушка, это бывает. Не железный, чай, и приболеть не грех. Я тут травок полезных собрала, отвар сделала, ты только меня не бросай, и все переменится, все в лучшем виде образуется.
Только проговорила она слова успокоительные, как загрохотало в синем небе, словно гром грянул, и кто-то рявкнул в уши Иванушки:
– Дурак! Правды не вынес, Веру потерял и Надеждой тешится! Что Надежда без Веры?!
Очнулся Иван уже в третий раз. Огляделся и видит себя среди множества белых коек. И понял он, что лежит в палате больничной, в той самой, куда к нему Вера приходила, укоряла его. В синие жилки на его руках, иголки вставлены, и вливается сквозь те иглы стальные в него лекарство разное. И еще увидел он, что возле его койки сидит мать, голову склонила на грудь, дремлет.
– Мама, – прошептал Иван спекшимися от жара губами. – Милая моя мама, как же ты меня нашла?
Очнулась мать от дремоты, глаза свои на сына подняла и сказала:
– Чутье материнское меня к тебе привело и любовь безмерная. Когда ты из дома ушел, выплакала я глаза свои по тебе, потому как дурачок ты, а такой неустроенный для жизни сын, дороже всех других сыновей матери.
Обидно стало Иванушке, что мать его дурачком, как и прежде, называет, и говорит ей:
– За любовь твою и заботу спасибо тебе, а вот дурачком называть меня как-то глупо. Кабы был дурачком, то не имел бы заведения с миллионными месячными оборотами, А что в больницу попал, так то сердце мое от мечтательности моей не выдержало.
– Эка невидаль, – говорит мать, – богатство нажить. Мало ли людей в богачестве несчастны? Ты счастье свое найди, а с ним и в нищете хорошо. – Сказала эти слова и пропала, только запах с детства знакомый в палате остался, слабенький такой, словно полынка молодая растерта да с парным молоком смешана.
Загорелось сердце Иванушки материнским советом, бросился счастье искать, да на втором шаге остановился. В задумчивость впал Иванушка:
– Какое такое мое счастье? – спрашивает невесть кого Иванушка. – Кажись, все есть. Да и как оно выглядит, распрекрасное?
И только подумал-спросил, как глядь, а над ним стоит человек, в черный сюртук одетый, на желтоволосой, кудрявой голове, заграничная шляпа, «цилиндром» называемая, и то же черная. Опирается тот человек на тяжелую трость и смотрит на Иванушку чужим, отстраненным взглядом, словно позади Иванушки есть нечто куда более важное, чем он. И вот, этот человек, глухим, надтреснутым голосом говорит: «Счастье есть ловкость ума и рук. Все неловкие души за несчастных всегда известны. Много мук приносят изломанные и лживые жесты».
Сказал и исчез. Ни чего не понял Иванушка из сказанного, только озноб нехороший по телу прошел, да такой сильный, что куда его задумчивость подевалась. Враз расхотелось ему счастья искать. Подумал он, что напутала что-то мамаша по своей деревенской необразованности.
Много ли, мало времени прошло, но только Иван из больницы выписался. Секретарше-Лизе путевку купил в заграничные страны для всеобщего отдыха и попутного просвещения. Всем ведь известно: кто в Париже не бывал, тот и культуры настоящей не знает, а там и Венеция, Рим – колыбели цивилизации.
Зажил Иванушка жизнью размеренной, здраворассудочной, без мечтаний и задумчивости, а чтобы, грешным делом, опять в мечтание не впасть, нанял по совету врачей личного психоаналитика, и тот дважды в неделю «установку» ему давал. Руками перед лицом махал, в легкий транс погружал и приговаривал при этом:
– Нет никакой такой правды на свете, а есть только один Закон, да и тот объехать можно, если деньги есть. Нет никакой надежды, если денег не имеешь, потому думать ты должен, как свои капиталы преумножить, и в том счастье человеческое. Вера – обманка для необразованных людей, чтобы они легче переносили тяготы жизни. – И еще говорил он, подстраховывая Иванушку на все случаи жизни: – И любви нет, а есть лишь секс, и потому ты должен удовлетворять свои человеческие потребности регулярно. В этом залог твоего здоровья.
Помахает руками, купюры в карман зелененькие положит за сеанс-работу, поклонится и уйдет. Легко и прозрачно на душе у Иванушки сделается, пойдет он с легкой душой своей в клуб-бар, заприметит там девицу с ногами бройлерного цыпленка, по моде нынешнего века, да и увезет для удовлетворения потребностей тела к себе на дачу.
Годы текут, щелкают как костяшки на старинных счетах. Погрузнел Иванушка, раздался вширь от кушаний сытных, от вина заморского, от постелей из гагачьего пуха. Одышливый стал. Приписали ему врачи гимнастику и плаванье в воде соленой, морской.
Поехал Иванушка за границу, а того в ум не взял, что надо было с собой врача прихватить, который «установку» на здраворассудочную жизнь делает, руками видения и мечтательность замахивает. И вот, приключилась с Иванушкой, в том заграничном отдыхе, беда прежняя: мечтательность ему в голову ударила, когда на белоснежном коралловом песочке лежал и лишний жирок, с потом, из себя выгонял.
Видит он опять прежнее, казалось бы напрочь забытое и руками врача того замаханного. Улицу видит своего города, как раз напротив своего офиса, девицу-нищенку; простоволосую, босую.
– Ты кто такая? – Спрашивает её Иванушка, а у самого сердце сжимается, потому, как догадывается, что она скажет.
– Не признал, – говорит она, – богатым да знатным стал. А помнишь, как я тебя с пепелища увела, в комнате своей спать уложила?
Вспомнил все Иванушка, признал-таки Правду, и от этой правды горько стало Иванушке.
– Зачем ты пришла, сердце мое разбередила? – спрашивает её Иванушка. – Без тебя так спокойно, так хорошо было. Чего ты возле моего офиса шастаешь?
– Милостыню пришла у тебя просить, потому как твоя власть на земле нынче, а моей нет.
– А была ли когда власть твоя на земле? – спрашивает её Иванушка. – Ходишь, людям головы морочишь, открываешь им то, чего видеть не надобно. Вот, нищету свою напоказ выставила, упрекаешь бессловесно за то, что живу в достатке. Прикидываешься доброй да покладистой, а сама – старая, злая ведьма! Зря я тогда над тобой псалтырь читал.
– Вот как ты заговорил, – девица вскинула свои бровки черные, углем прорисованные, – вот как жизнь тебя выучила-выстрогала.
– Да, – ответил ей Иванушка, – был я дурак-дураком, а теперь поумнел. Так и скажи своим товаркам, той же Надежде скажи, поумнел, мол, Иванушка, покончил с мечтаниями раз и навсегда. Если бы на Земле вас не было, то вся жизнь пошла бы иным образом, не по бестолковому сердцу, а по здравому разуму.
– Добро же – сказала Правда – пусть будет по-твоему.
Вмиг очутился Иванушка в своей деревне. Спит он на своем топчане в углу кухоньки, и снится ему сон завлекательный. Видит он дома каменные, высокие, а в домах тех квартиры рукой потолка не достать, даже если подпрыгнуть. И только он стал в убранство квартир тех всматриваться, как проснулся от тычка в бок:
– Вставай, дурак! – Грубо сказал отец, – неча дрыхать, когда дел невпроворот.
Иванушка от такой неожиданности вскочил, глаза вытаращил спросонья, а отец ему по макушке тяжелой ладонью смазал, чтобы сонную одурь прогнать:
– Ступай, – говорит, – во двор да толки в ступе воду. Ныне, – говорит, – самое время приспело для этого действа.
И заметив, что Иванушка по своему обыкновению спросить хочет, опережая его вопрос, с угрозой в голосе сказал:
– Ты еще спроси, как в прошлом году: «зачем в ступе воду толчем?» – я тебе по сопатке вмажу.
– А зачем?.. – Против собственной воли вырвалось у Иванушки и он тот час получил от отца обещанное. А братья из горницы выглядывают, смеются и просят отца, чтобы добавил еще дураку. Не выучил, де, Иван главного: не нами заведено, не нам и отменять. Толкли в ступе воду в это время деды и прадеды, а мы что, умнее их, чтобы обычай тот переменить? По осени в огороды решетом воду носят, зимой снег на полях боронят, весной с козы семь шкур снимают. Мало ли какие обычаи и свычаи из древности пришли?
Вот ведь что стояло за смехом братовей над Иванушкой-дураком. Все так в деревне жили и, слава Богу, еще сто лет проживут, а дураков только дурак и не учит.
– Сопатку-то подотри, да во двор ступай, – говорит отец, – да когда воду толочь будешь, не вздумай, по своему обыкновению, в мечтания вдариться, вожжами драть стану! Мужик уже, а все в ум не войдешь, все свои дурацкие вопросы спрашиваешь.
Пошел Иванушка-дурачок во двор, вытащил из сарая ступу двухпудовую, залил в неё два ведра колодезной воды, взял пест и принялся толочь воду. Матушка подошла, погладила сына по головке:
– В кого ты уродился такой глупый? – и добавила, отходя от сына: – Толки, толки как следует, с усердием, авось Господь ума даст… – А потом махнула рукой в отчаянии: – Да где там! И Бога, по всему видно, нет. Кабы был...»
Что хотела сказать матушка дальше и сказала ли, того Иванушка не слышал, рубашку скинул и пестом орудует, не хочет чтобы отец вожжами попотчевал, да и кто хочет, даже если дурак отпетый? Так за работой время обеденное подоспело, братья во дворе появились, не меньше чем Иванушка уставшие от дел разных. Отец подошел и по виду Иванушки определил его усердие:
– Ну вот, можешь, когда захочешь. Хватит, столклась, поди, вода, пошли обедать.
Опустил Иванушка пест, рукой пот отер и чуть было не спросил отца: «Почему толченая вода целебной делается?» Удержал язык на полпути, а то не миновать бы ему еще одной затрещины.
И потекла, покатилась Иванушкина жизнь, как камень с крутой горы. Женили Ивашку позже всех, когда ему третий десяток пошел. Отделил его отец, а в надел дал: коня-мерина, борону о трех зубах, плуг без лемеха, черенок от косы-литовки и прочее. Крутись-вертись, наживай добро сам, коли с детства дураком был.
Невеста приданное принесла: телочку, ярочку, курочку да гуся. Постель спальную да кровать двуспальную, на которой и родила Иванушке один за другим семерых детей, трех девочек да четырех мальчиков.
Теперь уже Иванушка соблюдал старину заповеданную. По весне в ступе воду толок, в осеннее время лунными ночами в решете воду носил, зимой на поле снег боронил, детей своих за провинность ремнем порол, уму-разуму учил, дурь через задницу вышибал. Отца своего покойного, добрым словом вспоминал и всем в пример ставил.
До седых волос дожил, дочерей замуж выдал, сыновей женил и добром наделил, каждому – по его сметке и усердию. Пришла пора смерть принять. Лег Иванушка на лавку под образа, глаза закрыл. А вместо смерти, явились к нему: Правда, Вера, Надежда и еще одна, незнакомая ему девица.
– Ну и каково, Иванушка в мире без нас жить? – спрашивает его Правда, – Вот и Любовь с нами пришла, а её ты и не знал вовсе. – А сама глаза на него уставила, не отвернешься.
– Нужны мы тебе, Иванушка? – спрашивает Надежда. – Или тебе и без нас хорошо?
Задумался Иванушка, вспомнил всех семерых детей своих, как на руках держал, на коленях нянчил, ремнем порол. Жену Полю вспомнил да крестьянскую долю, работу тяжелую, скотскую, неосмысленную. Вспомнил свои видения прежние, мечты свои юношеские. Сказать нечего, а соврать – нельзя потому, что Правда перед лицом стоит, как соврешь? Отвернулся Иванушка к стенке и заплакал горькими слезами. О чем плакал, о том никому не сказал потому, что смерть пришла, растолкала и разогнала тех девиц.
– Хватит, – прошамкала она, – поизмывались над человеком, пора и честь знать. Тут и сказке конец.
