(окончание. Начало в №9/2019 и сл.)
«Краткая история вина» Рода Филлипса
Лев Лосев 19.09.2007
Кое-какие важные вещи совершенно не изменились за последние пять тысяч лет. В древнем Египте высшие классы пили вино, а массы налегали на пиво. С другой стороны, как показывает канадский историк Род Филлипс в своей «Краткой истории вина» [Rod Phillips A Short History of Wine, Ессо] изменилось очень многое от начала виноделия, которое, по словам историка, так же туманно, как и примитивное вино древних, до относительно недавнего учреждения во Франции Университета Вина.
Вино появилось то ли в западном Иране, то ли в восточной Турции, то ли на Кавказе, — точнее сказать невозможно. Зато точно известно, что оно распространилось по древнем миру с такой быстротой, что в совершенно разных языках оно называлось (и называется) практически одинаково: в протосемитском «вайну», а в индоевропейском «войно».
Филлипс отмечает принципиальную разницу между пивом и вином. Пиво — научное изобретение, вино появилось само собой, естественным путем: «Все химические элементы, необходимые для превращения винограда в вино, уже находятся внутри или на поверхности ягоды винограда; каждая виноградина — маленькая винодельня».
Эту самопреображающую силу винограда и экстатическое состояние, вызываемое в людях знакомством с результатом чудесного преображения, древние связывали с божеством. Дионис и ему подобные боги языческих пантеонов чтились особо. Вину отведена важная роли и в Библии иудеев. Иисус претворял воду в вино и причащал вином. Только ислам пошел вразрез с этой традицией. Пророк Магомет учил, что вино может обречь душу на погибель, и запретил его. (Впрочем, как заметил один знакомый татарин: «О водке ничего сказано не было»).
С самого начала люди признавали за вином питательную и целительную силу. Вино всегда употреблялось с едой, и считалось, что оно столь же необходимо для питания тела, как и еда. Древние врачи предписывали пить вино в небольших количествах постоянно для профилактики, а уж если заболел, то велели пить не меньше чем пол-литра три раза в день. Впрочем, не только древние. Новейшие открытия подтверждают, что умеренное, но ежедневное употребление красного вина — лучшее средство для предупреждения сердечно-сосудистых заболеваний. Правда, мнение, что рубашка, смоченная в растворе вина и соли, делает воина неуязвимым для стрел, наука нашего времени не подтверждает.
В Египте вино пили аристократы. Кстати, в Египте же кувшины с вином запечатывали печатями с информацией о том, какого года вино и где оно произведено, как на современных этикетках. Но уже Греция и Рим полностью демократизировали божественный напиток. Его давали даже рабам, а уж солдатам, для укрепления боевого духа, — обязательно. Философы называли свои конференции «симпозиумами», что в буквальном переводе значит «совместная пьянка». В Помпеях, небольшом сравнительно городе Римской империи, работало двести (двести!) винных баров — пока Везувий не опохмелил всех сразу.
Честно говоря, я выхватываю из книги Филлипса лакомые кусочки (или глоточки). В целом она о виноделии как индустрии, об экономической истории вина, и в ней многие страницы заняты текстом вроде «В 1728 году Англия импортировала 118 000 гектолитров портвейна, но в 1744 импорт понизился до 87 000 гектолитров, а в 1756 упал до 54 900 гектолитров».
Все это, возможно, очень интересно и важно для специалистов по экономической истории, но нам занимательней другая статистика. Такая, скажем, что в Средние Века в Англии число преступлений, связанных с пьянством, было больше, чем во всех странах континентальной Европы вместе взятых. Хотя, например, во Флоренции в начале XIV века средний гражданин (это считая младенцев) выпивал 4 литра вина в неделю, а в бюджете венецианского арсенала, где строились корабли для республики, расходы на вино стояли на втором месте после расходов на пиломатериалы. Каждый рабочий получал два литра вина в день. Оно и понятно, иначе какая же работа!
Правда, венецианские кораблестроители разбавляли свое вино водичкой. Это было общепринятой практикой с древних времен: так и растягивалось легкое состояние эйфории, и делами можно было заниматься.
В Соединенных Штатах в конце XVIII века среднестатистический гражданин от 15 лет и старше потреблял 15 галлонов горячительных напитков в пересчете на чистый спирт в год. Где мой калькулятор? Галлон — это 3 литра 785 граммов… Получается около 400 граммов в день в пересчете на 40-градусную. Вот так и выиграли войну за независимость у этих пьяниц-англичан.
Худшим периодом в истории вина был, согласно Филлипсу, период с 1870 до 1950 года. Две мировые войны, экономический кризис 30-х годов — все это губительно сказалось на виноградниках. Но еще губительнее была для них крохотная желтая мушка филлоксера, которая едва не уничтожила европейскую винную промышленность в конце XIX века. Спасение пришло из-за океана. Американский виноград оказался филлоксероустойчивым, и его стали прививать к европейским сортам.
Род Филлипс связывает большие надежды с виноделием как основой мировой агроэкономики и экологии будущего. Он пишет: «Одного акра [меньше чем полгектара] виноградника достаточно, чтобы прокормить семью, его обрабатывающую, тогда как в производстве зерновых нужно от 20 до 30 акров».
Он считает необходимым иметь международные законы, регулирующие производство и торговлю вином. Как историк он напоминает, что такие законы были включены уже в кодекс Хаммурапи, в 1750 г. до н. э. Но не забывает он и о том, что вино — это не только экономика. Как сказал изобретатель шампанского Дом Периньон: «Мне кажется, что я пью звезды!»
Перечитывая «Джунгли» Эптона Синклера
Лев Лосев 25.09.2007
В политической аллегории Джорджа Орвелла «Звероферма» Боксер, туповатый, но честный старый битюг символизирует рабочий класс. В его однообразной тягловой жизни перемены бывают только двух родов: увеличение рабочей нагрузки и уменьшение нормы питания. И на то, и на другое у Боксера один ответ: «Что ж, надо вкалывать посильнее».
Комментаторы Орвелла обычно забывают указать на то, что это цитата. Орвелл, так сокрушительно разоблачивший ложь и жестокость так называемого «реального социализма», до конца сохранил верность социалистическим идеалам. «Что ж, надо вкалывать посильнее» — это слова героя знаменитого соцреалистического романа, написанного почти сто лет назад. Не так давно этот роман — «Джунгли» Эптона Синклера — был переиздан в серии «Литература нового времени» издательством «Рэндом хаус» [Upton Sinclair The Jungle, Random House] и, судя по многочисленным откликам в печати, с интересом перечитан читающей Америкой.
Русским читателям моего поколения имя Эптона Синклера было хорошо известно. После войны в Советском Союзе переводились романы из его одиннадцатитомной серии о Ланни Бэдде. Замысел автора был показать, как глобальный капитализм неизбежно приводит к глобальным войнам, но, как я смутно припоминаю, читались эти книжки моей мамой и ее друзьями так же, как бесконечные саги о Форсайтах и очарованных душах Ромен Роллана, т. е. в основном «про любовь», про свадьбы, разводы, измены… То обстоятельство, что действие происходило в богатых особняках и на международных курортах, немало способствовало успеху этих романов у советского читателя. Социально-политическая критика Эптона Синклера в чаду коммуналок становилась эскапистским чтивом.
В начале 50-х Синклеру было уже хорошо за семьдесят. Ветеран антикапитализма помягчел и стал отмечать кое-какие достоинства американской демократии. За это в СССР на него рассердились. Помню большую, во всю страницу, карикатуру в журнале «Крокодил»: «Эптон Синклер — лягушка, квакающая в болоте американского империализма».
«Джунгли» — первый роман, принесший Синклеру славу. В 1904 году социалистическая газета «Призыв к разуму» послала его в Чикаго. «Джунгли» — результат этой командировки — в 1905 году стали печататься в «Призыве к разуму» с продолжением. Как пишет современный критик,
«этот роман является самой успешной попыткой в художественной форме изобразить основные идеи, выдвинутые Карлом Марксом в «Капитале»».
Чикаго в начале прошлого века был эпицентром могучей индустриальной революции. В гигантских количествах город производил все на свете — от сталепроката до сосисок. Соответственно город поглощал гигантское количество сырья — от угля и железной руды до коров и свиней. И, наряду и наравне с сырьем, гигантское количество рабочей силы.
Неспроста сюжет «Джунглей» — история семьи литовского иммигранта, рабочего скотобойни Юргиса. Десятки тысяч поляков, украинцев, белорусов, евреев, литовцев устремились в то время за океан. Бежавшие от безысходной нищеты и бесправия в Российской империи, в Америке они приобретали только одно право — бороться за существование. Как в дарвинских джунглях, утверждал Эптон Синклер, в капиталистическом обществе выживает сильнейший.
Роман начинается со свадьбы в семье простодушных, но честных литовцев, уверенных в том, что, если «вкалывать посильнее», то будешь жить достойно. Сюжет развивается как последовательное крушение этих иллюзий. Синклер со знанием дела показывает механику повседневной эксплуатации. Жить достойно Юргису и его семье не дают кровосос-квартирохозяин, спаивающий работяг держатель салуна, надсмотрщики и боссы на работе, которые к тому же и сексуально эксплуатируют жен и дочерей рабочих, а когда Юргис вступается за честь жены, на него обрушиваются полиция и суд. Действительно, обо всем этом можно прочесть и в «Капитале», и в «Коммунистическом манифесте», и роман Эптона Синклера так и остался бы серией плакатных иллюстраций к основам марксизма, если бы не журналистская талантливость и дотошность автора.
Сила романа — в беспощадной подробности описаний. Приведу одну цитату, но должен предупредить: если вы сейчас едите, то лучше не слушать. Это описание складов на скотобойне.
«Мясо было навалено в помещениях огромными кучами. Потолок протекал и на мясо капало. По нему сновали тысячи крыс. В складах было темновато и трудно все разглядеть, но стоило провести рукой по куче мяса и ладонь наполнялась сухим крысиным пометом. С крысами боролись — раскидывали отравленный хлеб. Крысы дохли. Мясо, крысы, хлеб отправлялись в мясорубку…». И т. д., и т. п.
Эффект этого пристального натурализма превзошел ожидания автора. Во-первых, в Америке появилась пословица: «Если ешь колбасу, лучше не спрашивай, как она делается». Во-вторых, уже через год после выхода «Джунглей» был принят федеральный закон об инспекции мяса. «Я хотел воздействовать на сердца читателей, — говорил Синклер, — а подействовал на их желудки».
В конце романа, естественно, — стачка. Забастовщики скандируют: «Чикаго будет нашим! Чикаго будет нашим!».
И, знаете, они были правы. Прошли десятилетия, и Чикаго стал городом людей с польскими, украинскими, литовскими фамилиями. Большинство из них теперь не зависит от квартирохозяев, так как живет в собственных домиках со стриженными газонами. У трудящихся людей по-прежнему немало забот, но джунгли они видят, когда ездят в отпуск в Мексику или в Бразилию.
Не торопитесь с ответом!
Лев Лосев 02.10.20
Сижу я как-то, пялюсь в компьютер, что-то сочиняю, а в левом верхнем углу экрана выскакивает новая «емелька», электронное письмо. Открываю. Читаю. «Я наврала боссу, что у меня мать заболела, так что смогу провести с тобой три дня до понедельника. Вот уж мы…» А дальше идут обещания, чем мы будем заниматься три дня. Очень интересно написано. В стиле «откровенная эротика». Не успел я закрыть открывшийся от изумления рот, как выскакивает новое письмо. В нем говорится: «Предыдущее письмо было отправлено вам по ошибке. Пожалуйста, уничтожьте, не читая».
Увы, я уже прочитал. И не я один. Бедняжка ткнула не в ту клавишу, и ее любовное послание ушло по списку всем студентам, преподавателям и служащим нашего колледжа.
Наверное, каждый, кто пользуется электронной почтой, т. е., попросту говоря, почти каждый мог бы рассказать подобную историю. Немало таких историй и в книге Дэвида Шипли и Уилла Швальбе «Отослать: руководство по электронной почте для офиса и дома» [David Shipley, Will Schwalbe, SEND, Knopf].
«В электронной почте, — пишут Шипли и Швальбе, — люди перестают быть сами собой. Они становятся более сердитыми и менее обходительными, менее внимательными и более обидчивыми, больше сплетничают и врут. Электронная почта дает проявиться далеко не лучшим подспудным чертам нашего характера».
Но электронная почта также дает возможность мгновенного отмщения электронно-униженным и электронно-оскорбленным.
В одной из крупных адвокатских фирм в Англии секретарша нечаянно забрызгала брюки своего шефа кетчупом. Этот скупердяй направил ей послание с требованием оплатить стоимость химчистки — 4 фунта. В ответ он — и сотни других сотрудников фирмы — получили следующее:
«Re: кетчуп на брюках. В ответ на Ваш e-mail, я приношу извинение за то, что отвечаю не сразу, т. к. в связи с неожиданной болезнью, смертью и похоронами моей матери у меня были более неотложные проблемы, чем выплата Вам четырех фунтов. Я еще раз извиняюсь за то, что нечаянно брызнула кетчупом на Ваши брюки. Безусловно, Вы как старший партнер в фирме имеете большую нужду в деньгах, чем я как секретарша. После того, как я познакомила с Вашим посланием многих наших юристов и практикантов, они великодушно предложили мне, что соберут требуемую Вами сумму. Однако я отклонила это щедрое предложение и, если Вам срочно требуются вышеупомянутые четыре фунта, Вы найдете их на моем столе сегодня после полудня. Дженни».
Это послание широко распространилось в интернете и, в отличие от брюк, репутация адвоката была запятнана навсегда.
Между тем, основное в книге Шипли и Швальбе не такого рода истории, а советы тем, кто пользуются электронной почтой. Например, такой совет: «В критических ситуациях НЕ пользуйтесь электронной почтой». Если бы забрызганный кетчупом вздумал загладить свой бестактный поступок и извиниться или отшутиться, то ему следовало бы это сделать лично или по телефону. Живое общение во всех обстоятельствах перевешивает электронное, которое воспринимается как отписка.
Есть в электронной почте нечто, что придает ей оттенок равнодушия, невнимания к адресату как человеку. На худой конец используйте хоть восклицательные знаки и смайлики, советуют Шипли и Швальбе. Если Вы пишете: «Увидимся на совещании» (точка), то это ничего не значащая фраза. Если же вы пишете: «Увидимся на совещании» (восклицательный знак), то даете понять адресату, что вам будет приятно с ним встретиться.
Дочитав до этого места, я задумался. А почему собственно эти советы электронно-специфичны? В любом письменном или устном общении следует быть вежливым, а еще лучше — приветливым. Авторы возражают против распространенной в электронной переписке фамильярности по отношению к незнакомым или мало знакомым лицам. Опять-таки, то же относится и к любой другой форме общения. Нет, что касается стиля, то в этой книге нет ничего такого, чего бы не советовали читателям авторы письмовников в девятнадцатом веке.
Еще Шипли и Швальбе много пишут о том, что большая беда электронной почты — многословие. Но и это относится к любым формам высказывания. В том числе и к выступлениям по радио. А посему ставлю точку, нет, пожалуй, восклицательный знак и рисую смайлик.
«Авторитет» у власти
Лев Лосев 09.10.2007
Судя по всему, в России установился прочный авторитарный режим, и независимо от того, как будет называться его должность, главным «авторитетом» будет оставаться Путин. Публичная политика в стране будет производной от его профессионально сдержанных и оракулярно многосмысленных высказываний. А теперь представьте, что случай подыграл не Владимиру Путину, а Владимиру Жириновскому. Бессрочным «отцом нации» стал бы темпераментный болтун, хитрец, склонный на трибуне разыгрывать шута горохового.
Вот именно такова политическая ситуация в Венесуэле, которую возглавляет Уго Чавес. Мне тут говорят, что у России есть и поближе пример — Белоруссия Лукашенко. Ан нет, в одном существенном отношении у экзотической Венесуэлы больше сходства с Россией, чем у соседней Белоруссии: и в России, и в Венесуэле экономической базой режима являются нефтяные богатства.
С видимым удовольствием разыгрывая шута, Чавес уничтожил в стране демократические институции, захватил контроль над нефтяной промышленностью и по мере надобности переписывает конституцию страны. Поскольку старая конституция ограничивала срок президентского правления, Чавес под дружный рев одобряющего большинства населения решил исправить и этот просчет. Ему, видите ли, надо оставаться у власти, пока он не построит в своей стране «социализм XXI века».
В свое время по телевидению всего мира без конца прокручивали выступление Чавеса на генеральной ассамблее ООН, где он нюхал воздух своим длинным носом и говорил, что здесь только что был дьявол. Дьяволом он называл американского президента. Меньше обратили внимания на то, что самого себя в своих вступлениях он сравнивает с Иисусом Христом.
Журналисты Кристина Маркано и Альберто Барреро написали подробную, тщательно документированную биографию Уго Чавеса [Christina Marcano, Alberto Barrera. HUGO CHAVEZ, Random House]
Эпиграфом к своей книге они взяли слова Томаса Гоббса о «вечно неутолимом желании все большей и большей власти». Эта мегаломания овладела Уго с ранних лет. В распоряжении журналистов оказался дневник, который он вел еще будучи кадетом в военном училище. В нем девятнадцатилетний Уго писал: «Надеюсь, что когда-нибудь я один буду отвечать за всю страну».
В годы своей армейской службы болтливый Чавес не делал секрета из своих идеологических взглядов, которые представляли собой невероятную мешанину из Маркса, Мао Цзедуна, Че Гевары и Симона Боливара. Но его никто не принимал всерьез. Когда военному министру доложили, что Чавес готовит государственный переворот, он посоветовал докладчику пройти психиатрическое обследование. Пару недель спустя попытка переворота была произведена. В первый раз она Чавесу не удалась, но он стал национальной знаменитостью.
Секрет политического успеха Чавеса прост. Он обеспечен двумя обстоятельствами. Первое — бедность большинства населения, политически, да и вообще, малограмотного, а потому и падкого на социальную демагогию. Второе — высокие цены на нефть, которые дают Чавесу возможность обещать всевозможные блага беднякам.
На самом деле в стране мало что изменилось, несмотря на хвастливые заявления Чавеса. Уровень безработицы в Венесуэле остается высоким. Некоторое уменьшение бедности абсолютно привязано к ценам на нефть, никаких иных гарантий повышения уровня жизни не создано. Коррупция на всех уровнях бюрократической системы процветает. Тут тоже можно уловить черты печального сходства с Россией. Но есть и различие. Чавес говорит, что останется у власти «только» до 2030 года. C российского Олимпа таких ограничительных сроков никто не назначает.
Стивен Холмс и Кэсс Санстин о том,
во что обходятся наши права
Лев Лосев 16.10.2007
Обычно в это время года я посвящаю свое выступление новоиспеченному нобелевскому лауреату. Но в этом году не получится. Я не могу ни порадоваться, как в прошлом году, когда лауреатом стал Орхан Памук, ни повозмущаться, как когда премию дали бездарной психопатке Елинек. Мне совершенно нечего сказать о Дорис Лессинг. Смутно помню, что читал когда-то что-то невыразительное, изданное в СССР в помощь изучающим английский язык. Получила старушка нобеля, и Бог с ней. Поговорим лучше о том, что меня больше волнует: о налогах.
Ежемесячно, глядя на то, какой здоровый кусок моей зарплаты оттяпывает федеральное правительство, я оптимистически полагаю, что, мол, ничего, в апреле мне удастся доказать, что налогов с меня взимали слишком много, и я, как и многие мои сограждане, получу из Вашингтона кругленькую сумму возврата. Но когда я заканчиваю свои расчеты, всегда выясняется, что это я еще должен государству кругленькую сумму, и, кряхтя и вздыхая, я вкладываю соответствующий чек в конверт с декларацией.
«Налоги, — говорил известный американский юрист Оливер Уэнделл Холмс, — это то, что мы платим за право жить в цивилизованном обществе». Его однофамилец Стивен Холмс вместе с Кэссом Санстином положили эту мысль в основу своей книги «Стоимость наших прав» [Stephen Holmes & Cass Sunstein The Cost of Rights, Norton]. Ее подзаголовок — «Почему свобода зависит от налогов».
Холмс и Санстин напоминают нам, что наши гражданские права — это прежде всего права на то, что мы имеем: жизнь, неприкосновенность личности, независимость, имущество, которое делает наше существование сносным. Нам нужна защита от тех, кто хочет нас убить, искалечить, унизить или ограбить. Для обеспечения этой защиты мы и нанимаем сильного, умелого, хорошо вооруженного охранника, который называется государством.
Само по себе государство никакой ценности не представляет, оно нужно только для обеспечения наших прав. Любить государство-державу, обижаться на государство, обижаться за государство примерно так же нелепо, как любить несгораемый шкаф, обижаться на него, если ты об него ударился, или обижаться за него, если его кто-то ногой пнул.
Как и всякая хорошая вещь, хорошее государство обходится нам недешево. В этом году мы истратим около 440 миллиардов долларов на то, чтобы защищать себя и то, что мы имеем, от зарубежных врагов и более 100 миллиардов долларов на защиту от тех, кто покушается на нашу жизнь, здоровье и имущество внутри страны. Первая цифра в бюджете называется расходами на оборону, а вторая расходами на борьбу с преступностью, но в конечном счете, с точки зрения налогоплательщика, оправдание этих расходов одно и то же — на то, чтобы нас защищали.
Нет ничего, что было бы более ненавистно среднему американцу, чем идея «Большого Правительства» — правительства, способного и пытающегося контролировать нашу жизнь. Так возникает главная проблема американской внутренней политики: с одной стороны, для того, чтобы обеспечивать надежную защиту наших прав, нужен огромный аппарат специалистов, с другой стороны, мы не хотим допустить, чтобы бюрократический левиафан хотя бы на йоту превышал свои функции, чтобы он, не дай Бог, начал обслуживать самого себя.
Именно для этой цели отцы-основатели изобрели систему сдержек и противовесов, и в общем-то вот уже добрых двести лет она работает. Однако по самой своей природе она всегда работает в напряженном, конфликтном режиме. Если представить себе невозможное — что исполнительная, законодательная и юридическая ветви власти в Америке вдруг сговорились и заключили пакт о ненападении, цивилизация оказалась бы беззащитной.
Основные бои в вечной войне сдержек и противовесов, напоминают нам Холмс и Санстин, ведутся по поводу распределения наших денег. Ведь когда я плачу налоги в государственную казну, я не могу приложить записочку: дескать, из моих денег истратьте 500 долларов на оборону, 200 на борьбу с мафией, а 16 долларов 35 центов на поддержку изящных искусств, желательно авангардного направления. Составлением бюджета занимаются выбранные нами законодатели и президент с его администрацией.
И дело это нелегкое. Холмс и Санстин нарочно приводят этически трудные дилеммы. Например, такую: обеспечение права детей-инвалидов учиться не в специальной, а в нормальной школе. Это стоит в масштабах страны огромных денег — ведь ко многим из этих детей надо приставлять отдельного сопровождающего, учителя или сиделку на полный учебный день. Добрые чувства подсказывают на такое дело не скупиться. Но, напоминают авторы, деньги, потраченные на создание максимально благоприятных условий для небольшого меньшинства, будут вычтены из средств на образование остальных школьников. Таким образом права большинства на полноценное образование окажутся несколько ущемленными. Ужасно трудная проблема.
Вот и пускай президент, конгрессмены и сенаторы попотеют и найдут оптимальное решение. За это я им и плачу ежегодно 15 апреля.
Рождение Cool
Лев Лосев 23.10.2007
Сейчас я попытаюсь поговорить об одном очень широко употребляемом, хотя и сленговом, американском словечке. Сделаю я это по трем причинам. Во-первых, потому что односложное это словцо — по сути дела ключ к американской массовой культуре. Во-вторых, потому что оно может служить отличным индикатором культурных несовместимостей между Америкой и Россией. В-третьих, потому что о происхождении этого слова недавно была написана книга. Проблема для меня, конечно, в том, что слово это настолько специфически американское, что русского эквивалента не существует.
Итак, это имя прилагательное, употребляется в качестве выражающего высшую степень одобрения эпитета, происходит из сленга. Но если большинство сленговых речений меняются от поколения к поколению, это остается в ходу у молодежи уже полвека, и такие сленговые словечки времен моей молодости, как «клёвый» и «классный», или современное «прикольный», семантически ему неадекватны. Это слово — cool.
Слово это, конечно, известно всем, кто хоть немного занимался английским. Cool — «прохладный». «It’s cool outside» — «На улице прохладно». Но каким образом «прохладны» новый альбом Мадонны, хорошо темперированный клавир Баха и живопись Вермеера? Почему «Моби Дик» cool, а «Великий Гетсби» не очень cool? Или как объяснить мнение знатоков cool’а, что Хемингуэй и Набоков были бы cool, если бы так сильно не старались быть cool?
Книга Льюиса Макадамса «Рождение Cool» [Lewis MacAdams Birth of the Cool, Free Press] переносит нас в середину прошлого века, когда и родилось это понятие. Тогда было общепризнанно, что в джазе cool Чарли Паркер и Билли Холидей, а вот Диззи Гиллеспи не совсем. В живописи абстрактный экспрессионизм был cool, и его лидеры Джексон Поллок, и еще больше Виллем де Кунинг.
Из всех цветов самыми cool были серый и белый. Жан-Поль Сартр и особенно Альбер Камю были cool в литературе, а в американской cool был, конечно, Джек Керуак — более, чем Сэлинджер, хотя последний находился под более сильным влиянием дзен-буддизма, который был очень-очень-очень cool. Настолько cool, что даже буква Z, с которой начинается английская транскрипция слова «дзен», считалась самой cool буквой из всего алфавита.
Льюис Макадамс, поэт и кинорежиссер-документалист, признает, что cool как ртуть — не ухватишь. Что ему удается в первую очередь ухватить — это историю появления понятия.
Родилось оно в среде джазовых музыкантов. Для гениального Чарли Паркера и других афроамериканских музыкантов cool, пишет Макадамс, был «формой преднамеренного равнодушия, позволявшего подавлять внутреннюю ярость, одновременно выражая ее». Кажется, первым, кто сказал об игре Чарли Паркера «Это cool», был его собрат по искусству Лестер Янг. Затем появился пианист Телониус Монк, который, по определению Макадамса, своей системой музыкальных недоговоренностей «создал архитектуру понятия cool», а выход альбома Майлса Дэвиса, название которого Макадамс позаимствовал для своей книги, сделало cool общеупотребительным термином.
Определяет Макадамс и момент рождения cool в живописи. Молодой Джексон Поллок был отвергнут клубом современного искусства, членом которого он очень хотел стать, но
«позволить себе эмоциональное проявление [по этому поводу] он не мог. Ему пришлось перенаправить свои чувства в творчество, самому превратиться в свое искусство. Таким нелегким путем он и постиг cool».
Самый cool композитор — Джон Кейдж, благодаря его остроумию. А cool балетмейстер — Мерс Каннигем. Замечательно cool с точки зрения Макадамса был Энди Уорхол, поскольку был одарен огромным эмоциональным диапазоном — от всеприятия до циничного отрицания, и все это никогда не прорывало мастерски сконструированную оболочку собственной личности. Уорхол для Макадамса — король cool’а.
В общем книга Макадамса подтверждает мои многолетние наблюдения над бытованием этого понятия, этого, вернее, мерила в американской культуре, особенно молодежной студенческой. На бытовом уровне среди нынешних американских студентов потягивать экологически чистую воду — cool, а пить кока- или пепси-колу — нет. Ходить в застиранных и даже драных (но каждый день меняемых) майках и джинсах — cool. При этом, хотя это не cool — приходить на занятия тщательно одетым, старые майки, свитеры и джинсы не должны вести свое происхождение из дешевых магазинов. Для девушек появляться днем в сколько-нибудь заметном мейкапе очень не cool.
Я еще раз прошу прощения за то, что употребляю английское слово без перевода, но что поделаешь! В очень хорошем трехтомном англо-русском словаре под редакцией Медниковой и Апресяна сленговое cool переводится как «модный, современный; отличный, первоклассный, «на уровне»; подходящий, удовлетворительный» — все это лишь отдаленно напоминает настоящую семантику cool.
В словаре американского сленга Вентворта и Флекснера cool посвящена большая статья, и среди основных значений перечисляются: «полностью контролирующий свои эмоции», «одержимый, но показывающий спокойное, объективное, отстраненное отношение [к предмету своей одержимости]»; если же cool применяется не к человеку, а к его произведению — то «вызывающее интеллектуальный, психологический и духовный отклик» (отметим: «интеллектуальный» идет первым), «нечто на более высоком интеллектуальном уровне, нежели то, что вызывает просто чувственный отклик или удовлетворение», «скрывающее возбуждение»…
Перефразируя любимого россиянами киногероя, скажем: «Cool — дело тонкое…» Онегин и Печорин — не cool, потому что слишком демонстрируют, какие они cool. А вот Максим Максимыч — тот cool.
Мандельштам — cool, Андрей Белый — не cool, Ахматова — самая cool. Вообще акмеизм cool, символизм не cool. Петербург — cool, Москва… Ну, тут о cool даже смешно говорить! Иосиф Бродский — cool, Андрей Вознесенский — не cool. Довлатов был cool, Венедикт Ерофеев тоже, но не всегда.
Чтобы меня не обвинили в петербургском шовинизме, Михаил Зощенко — cool, но Михаил Булгаков тоже cool. Лев Рубинштейн – cool, а Лев Лосев… Простите, мне тут говорят, что мое время истекло.
Продолжение сталиниады
Лев Лосев 30.10.2007
Три года тому назад вышла книга Саймонa Монтефиоре «Сталин и придворные красного царя». Там рассказывалось о жизни Сталина, начиная с 1932 года. Новая книга Монтефиорe «Молодой Сталин» [Simon Montefiore, YOUNG STALIN, Knopf] начинается с начала, с рождения Сталина и кончается в октябре 1917.
В последнее время историки подчеркивают в Сталине его серость, заурядность, мелкотравчатость. Но у Монтефиорe молодой Сталин далеко не заурядная личность. Используя огромное количество ставших доступными архивных документов, Монтефиорe воссоздает образ молодого Джугашвили как личности выдающейся — воистину выдающегося бандита.
Еще десяти-двенадцатилетним мальчишкой он стал главарем банды малолетних хулиганов, которые своими рогатками разгоняли коров и овечек, пасущихся в окрестностях Гори. Заводилой Сосо оставался и в духовном училище, нравы в котором Монтефиорe описывает так: «Издевательство над слабыми, процветающая педерастия, жестокость учителей и наказание карцером».
Были у многостороннего Сосо и другие таланты. Он хорошо пел, его даже приглашали петь на свадьбах. B юности приобрел некоторую известность как поэт. В стихах Сосо представлял себя личностью трагической: «От двери к двери он ходил, на лире сладостной играя… Но прочь гнала его толпа и чашу с ядом подносила».
Из Тифлисской семинарии Сосо выгнали за то, что он обрюхатил некую девицу. Тогда он сколотил шайку, тоже, в основном, из недоучившихся семинаристов, и занялся пропагандой упрощенного марксизма в рабочих кварталах Тифлиса, а заодно и крышеванием мелких лавочников и мастеровых. Подручным у него был Камо Тер-Петросян, как бы мы теперь сказали, «киллер», по описанию Монтефиорe, психопат-убийца.
Распространенную версию о сотрудничестве Сталина с царской полицией Монтефиорe отвергает. На службе у охранки Сталин не состоял, напротив, он рано научился подкупать продажных полицейских. Особенно в Баку в 1907‒1908 годах, где, пишет Монтефиорe, он «стал крестным отцом умеренно успешного мафиозного клана, занимавшегося рэкетом, печатанием фальшивых денег, ограблением банков, крышеванием, а также политической агитацией и журналистикой». Помимо Камо, из братвы тех времен на долгие годы под Сталиным продолжали ходить Серго Орджоникидзе и Андрей Вышинский.
Гангстер, убийца, педофил — в Сибири от него забеременела тринадцатилетняя девочка. Недаром Владимир Ильич Ленин назвал его «одним из двух наиболее способных людей в ЦК». Интересно будет почитать третий том сталиниады Монтефиоре — о Гражданской войне и двадцатых годах, когда Сталин карабкался на вершину власти.
Винсент Бульози об убийстве Джона Кеннеди
Лев Лосев 06.11.2007
Существует миллион книг об убийстве президента Джона Кеннеди. Ну, может быть, не миллион, а тысяча, или около того. Во всяком случае слишком много. Одну даже написал мой приятель — во всех других отношениях человек очень разумный, и я стараюсь не затрагивать эту тему при встрече.
И вот вышла еще одна книга о том, что произошло в Далласе сорок четыре года тому назад [Vincent Bugliosi Reclaiming History, Norton], да какая! 1664 убористо напечатанные страницы. Это при том, что издательство Norton примечания к книге прилагает отдельно, на диске, а то понадобилось бы еще 1 128 страниц.
Винсент Бульози, калифорнийский прокурор, трудился над этим неподъемным томом более двадцати лет, чтобы, как он говорит, положить раз и навсегда конец всем безумным конспирологическим теориям убийства президента. Книга и получилась такая бесконечно длинная, потому что этих теорий было так много, и каждую без исключения Бульози считает необходимым разоблачить со всей тщательностью прокурорских обоснований.
Так, в книге появляется подробная история деятельности итальянской мафии в Америке, необходимая, чтобы доказать, что Джек Руби, убивший убийцу президента Ли Харви Освальда, к мафии никакого отношения не имел и не мог действовать по ее поручению.
Подробно описывается история фиаско ЦРУ с высадкой антикастровского десанта в заливе Свиней и последующие кубино-американские отношения, которые никак не могли побудить Кастро затеять рискованную авантюру убийства Кеннеди.
Рассказывает (приводя документы) Бульози и о том, что Кеннеди не имел никакого отношения к понижению льгот для нефтепромышленников, что было хорошо известно техасскому нефтяному королю Ханту, которому незачем было убивать президента. Советские кагебешники рады были избавиться от психопата Ли Харви Освальда и совершенно не желали иметь с ним дела после его отъезда из СССР. И т. д., и т. п.
В каждом случае Бульози тщательно и даже с каким-то наслаждением коллекционирует логические ляпсусы в теориях конспирологов. Взять, к примеру, одну из самых популярных — о спланированном убийстве Освальда Джеком Руби. Джек Руби прибыл на место преступления после того, как Освальд должен был уже быть переведен в другую тюрьму. Столкнуться с Освальдом ему удалось только потому, что Освальд сам задержал свой перевод, требуя, чтобы ему сменили рубашку. Так что, чтобы принять эту теорию, надо предположить, что «Освальд сам участвовал в заговоре с целью убить себя», пишет Бульози.
Я-то ироническое отношение к конспирологии вполне разделяю, но легко могу себе представить людей, которые и к этому предположению могли бы отнестись серьезно и нашли бы аргументы в его пользу: да, знал, что его должны убить, и хотел этого, потому что…
Есть что-то даже трогательное в извечном человеческом желании рационализировать трагическое, в нежелании признать элемент абсурда в жизни, где причинами трагедии чаще всего являются глупость, злоба и слепой случай.
«Икра» Инги Саффрон
Лев Лосев 10.11.2007
Икра сделала в России головокружительную карьеру. Во времена Анны Иоанновны Антиох Кантемир в письме «К стихам своим» пророчил: «Гнусно лежать станете, в один сверток свиты… …И наконец дойдет вам рок обвертеть собой иль икру, иль сало». Тут нас интересует не то, что Кантемир ошибался насчет судьбы своего творчества, а то, что в его время икра продавалась в простонародных лавках в бумажном кульке и ценилась не более, чем свиное сало. Да и сто лет спустя, во время холерных бунтов, газеты писали, что болезнь распространяется от того, что «простой народ в кабаках закусывает иногда несвежей икрой и семгой».
Инга Саффрон была с 1994 по 1998 годы московским корреспондентом газеты Philadelphia Enquirer. Помимо основной журналистской работы, она посвятила эти годы изучению истории, теории и практики добычи и потребления икры в России. А спустя несколько лет она подвела итоги своих исследований в книге под простым названием «Икра» [Inga Saffron Caviar, Broadway Books].
Кое-что в ее книге самоочевидно. Мы и так знаем о катастрофической ситуации с красной рыбой на Волге и Каспии. (Кстати сказать, а все ли знают, что «красная рыба» — это не семга, не лососевые породы, а осетровые? «Красная» в этом выражении употребляется в старинном значении — «красивая», как в названии Красной площади). Но немало в книге Саффрон любопытного и для любого читателя.
Например, она утверждает, что икряной кризис наступил бы значительно раньше, если бы не большевики. Во-первых, осетры, севрюги и белуги получили пятилетнюю передышку в годы революции и Гражданской войны, когда прекратился коммерческий отлов. За этот период их популяции в Каспийском бассейне весьма возросли и окрепли. А в последующие годы советская власть со свойственной ей суровостью контролировала икряное производство как очень для нее выгодное.
Международные меры, принимаемые сейчас по спасению осетровых, подобно мерам по борьбе с наркобизнесом, приводят к противоположным результатам. После того, как они были приняты, цены на русскую и иранскую икру на международном рынке резко подскочили. Их даже не печатают: стесняются. При таких ценах браконьеры могут позволить себе такие моторки, за которыми никакому рыбнадзору не угнаться.
Сейчас в США и Канаде делаются попытки разводить осетровых на рыбофермах и производить собственную икру. В здешней цивилизации осетровые рыбы особенно не ценились, но были тем не менее изведены под корень. По утверждению Инги Саффрон, американские севрюжки и стерлядки были в основном съедены уже в XIX веке загнанными в резервации индейцами и чернокожими рабами.
Кстати сказать, наряду с осетриной и севрюжатиной пищей для рабов были лобстеры (американские омары). Например, местное самоуправление Лонг-Айленда, исходя из христианского чувства сострадания, запретило рабовладельцам кормить рабов лобстерами чаще, чем два раза в неделю.
Книгу Инги Саффрон я ставлю на полку рядом с историей водки покойного Похлебкина.
Литературные тексты и литературные скандалы:
умер Норман Мейлер
Лев Лосев 13.11.2007
Умер Норман Мейлер, великая американская машина по производству литературных текстов и литературных скандалов.
Смерть 84-летнего писателя задела меня лично. Ведь самое мое первое выступление в программе «Голоса Америки» было посвящено его книге «Песнь палача». Это было в 1979 году. Я говорил тогда, что определить жанр этого произведения иначе, чем «книга», невозможно. История Гэри Гилмора, первого преступника, казненного в США после десятилетнего моратория на смертную казнь, читается как роман, но в ней нет ничего, кроме фактов.
В одном из своих последних интервью Мейлер элегически рассуждал о том, что в сегодняшнем технологическом обществе роман становится анахронизмом. Что ж, он сам сделал немало для того, чтобы традиционный роман постепенно превратился в смесь исповедального эссе и репортажа.
Роман «Нагие и мертвые» он писал, будучи двадцатичетырехлетним демобилизованным солдатиком. Это рассказ о тринадцати парнях, которые сражаются с японцами где-то на атолле в Тихом океане. «Частью мне казалось, — вспоминал Мейлер, — что я пишу величайшую книгу со времен «Войны и мира», а частью — что я самозванец, который совершенно не умеет писать». «Нагие и мертвые» имели колоссальный успех и до сих пор считаются лучшей американской книгой о Второй мировой войне.
Впрочем, и последний роман Мейлера «Замок в лесу», вышедший в прошлом году, через пятьдесят восемь лет после «Нагих и мертвых», попал в список бестселлеров. В «Замке в лесу» рассказывается о детстве Адика Гитлера, и, раз уж я назвал Адольфа Адиком, то следует упомянуть, что повествование ведется от лица дьявола. Читателей Мейлера такой выбор повествователя не слишком удивил, т. к. в романе «Евангелие от Сына» (1997) повествование ведется от лица Иисусa Христа.
Есть такое слово, пришедшее в английский язык из идиша, — «хуцпа». На русский оно лучше всего переводится словом «кураж» в том смысле, в каком это французское слово прижилось в русском языке. Как у Бунина: «Ты, брат-старуха, помирай, а куражу не теряй!»
Норман Мейлер был на редкость одарен от природы. Какое-то зашкаленное IQ позволило сыну бедных эмигрантов поступить в Гарвард. Был он мужественно красив, пользовался успехом у женщин. Был женат шесть раз и оставил восемь детей. Но главным его даром был кураж, нередко проявлявшийся в кулачных схватках с коллегами-писателями и критиками, но более всего — в необыкновенно обильном и разностороннем творчестве. Более сорока книг между первым романом и последним. Романы, документальные книги о Мэрилин Монро, Мухаммедe Али, Пикассо. Прославленное сочинение «Армии ночи» об антивоенном марше 1967 года с характерным подзаголовком: «История как роман, роман как история».
Были у Мейлера и полные провалы. Критика порой нокаутировала его так, что, казалось, он уже никогда не поднимется. Но он поднимался и в следующем бою одерживал победу.
Со смертью Мейлера литература не закончилась. Хорошие писатели есть и сейчас. Но такого куража мы уж больше не увидим.
«Утрата печали»
Аллана Хорвица и Джерома Уэйкфилда
28.11.2007
Книга Аллана Хорвица и Джерома Уэйкфилда называется поэтично — «Утрата печали» [Allan Horwitz and Jerome Wakefield The Loss of Sadness, Oxford UP]. Подзаголовок, правда, прозаический: «Как психиатрия превратила нормальную скорбь в депрессивное расстройство психики».
Приводится в книге такой эпизод. Летом 2002 года в популярнейшей телевизионной программе Опры Уинфри участвовал известный американский футболист Рикки Уильямс. Как и все профессионалы, играющие в американский футбол, Рикки — мужик величиной со шкаф. Когда Рикки налетает на противника, у того кости трещат. Но говорил он на этот раз не о футболе. Говорил о том, что всю жизнь страдает от застенчивости. Но вот сегодня превозмог себя, пришел в студию, чтобы помочь таким же, как он, стыдливым страдальцам.
Речь Рикки повел о том, что стыдиться стыдливости так же неправильно, как стыдиться болезни. Болезнь нужно не прятать, а лечить. Чем лечить стыдливость-застенчивость, он не сказал.
Но это и не нужно было фармацевтической компании GlaxoSmithKlein, которая, как выяснилось позднее, заплатила застенчивому футболисту за это выступление кругленькую сумму. Компании важно было внедрить в сознание многомиллионной аудитории идею о том, что застенчивость патологична, а, стало быть, подлежит медикаментозному лечению. А уж позднее была опубликована и реклама, на которой Рикки Уильямс заявлял: «Как человек страдающий социальным неврозом, я ужасно рад, что появилось новое средство паксил, помогающее при этом типе расстройства». Кстати сказать, так совпало, что как раз в этот момент Рикки был отстранен от игр за употребление отнюдь не паксила.
Книга Xорвица и Уэйкфилда — о том, как мощные фармацевтические компании медикализируют нормальные человеческие эмоции. Двадцать пять миллиардов долларов в год тратится на рекламу новых лекарств, многие из которых должны лечить то, что традиционно мы называем волнением, печалью, скорбью, застенчивостью.
Понятно, что в интересах производителей лекарств — объявить эти состояния формами депрессии. Но способствуют им в этом и профессиональные психиатры, одни потому, что искренне верят, что открыли и описали новое, прежде неизвестное науке заболевание, другие потому, что фармагиганты подкармливают их щедрыми грантами. В результате, предсказывают авторы, депрессия выходит на второе место среди распространенных заболеваний. Уже сейчас сердечные заболевания и депрессия являются основными причинами признания инвалидности мужчин среднего и пожилого возраста и женщин всех возрастов.
Спору нет, маниакально-депрессивный психоз — серьезное заболевание, вызываемое нарушениями биохимических процессов в высшей нервной системе и требующее серьезного медикаментозного лечения. Но диагноз «депрессия» ставится нынче с легкостью необыкновенной. Фармацевтическая реклама делает свое дело. Человек всю ночь проворочался в постели из-за того, что с деньгами туго, и на утро он идет к врачу, который находит у него депрессивное расстройство и прописывает таблетки, стимулирующие производство серотонина в мозгу — прозак, или золофт, или тот же паксил. Наглотавшись счастливых пилюль, человек успокаивается, и на долги ему становится наплевать.
Это в идеале. А на практике успокоительные средства не всех и не всегда успокаивают. Химия мозга, оказывается, дело более тонкое, чем «мало серотонина — много серотонина». Иногда употребление модных лекарств ведет, напротив, к возникновению подлинно депрессивных состояний и даже к суициду.
Проблема эта, конечно, не чисто медицинская, а социальная, антропологическая, если угодно. Эмоции, в том числе и неприятные, — нормальная часть взаимоотношений человека с окружающим миром. Химически «выровненная» эмоциональность — это равнодушие, энтропия чувств. Жутковато было бы жить в мире всегда спокойных идиотов с блаженной улыбкой на устах.
Сказанное не означает, что в горьких мыслях и страхах следует купаться. От них есть простые и безопасные для организма средства: «Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перeчти «Женитьбу Фигаро»». Можно обойтись и рюмкой водки с книгой Зощенко.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/losev/
