Предисловие
Наталья Стругач
Я, Стругач Наталья, в девичестве Кычанова, являюсь переводчиком этого текста. По профессии я врач-нефролог, училась в Первом ленинградским медицинском институте, работаю в Мариинской больнице в Петербурге. Переводчик — это совсем не моя специальность, и, тем не менее, я решилась взяться за такое сложное для меня дело. Светлана Бойм была моей лучшей школьной подругой, детство мы прожили вместе. Мне знакомо всё, о чём она пишет, я являюсь героем нескольких её эссе. В 2015 году Светлана тяжело заболела. Пришлось перенести несколько хирургических операций, сложную химиотерапию. Сил оставалась всё меньше. В этот период мы очень часто общались с ней по скайпу. Она говорила мне, что хочет написать воспоминания о советском детстве, о школе, о родителях. Так появились эссе «Ребята нас обманули», «Космос в женском туалете» (мой перевод этого текста опубликован в журнале «Неприкосновенный запас» №124 (2 за 2019 год) и ещё несколько текстов, написанных на английском языке). Эти тексты она послала мне по электронной почте в начале июля 2015 года. Она просила меня их прочесть, если можно что-то прокомментировать, особенно это касалось тех событий, в которых я принимала участие. Получив эти тексты, я прочитала их не очень внимательно, не заглядывая в словарь, и уехала в отпуск. После отпуска я собиралась ещё раз всё перечитать и написать комментарии. 5 августа 2015 года Света умерла. В тексты я несколько лет не заглядывала. В 2019 году, к 60-летию Светланы Бойм издательством «НЛО» планировалось опубликование её книги «Будущее ностальгии» в переводе моего сына Александра Стругача, а также ряда журнальных публикаций. Я вновь обратилась к текстам, присланным мне Светой за месяц до смерти. Теперь я читала их внимательно, со словарём, делая свои замечания. Так появился материал, представленный в этом журнале.
Наталья Стругач
***
РЕБЯТА, НАС ОБМАНУЛИ!
Светлана Бойм
Однажды я была смелой маленькой Красной Шапочкой. Мне было уже четыре с половиной года, у меня была кроваво-красная бархатная шапочка и корзинка, полная не очень свежих сладостей, завёрнутых в блестящую фольгу.[1]
«Мы были наряжены и готовы идти», — начинает рассказ моя мама. «Ты взяла с собой плюшевого жирафа и совсем не боялась волка. Ты боялась только докторов, которые делают уколы. Поэтому я сказала тебе, что мы идём на представление, а не в больницу. Беспокоиться тебе было не о чем». Маленькая Красная Шапочка отправлялась в Дом культуры на новогодний праздник, на «ёлку». И если она будет сидеть более или менее тихо и наслаждаться представлением, она получит особый подарок — шоколад «Птичье молоко»[2], названный в честь того, что не существует.
Поначалу маленькая Красная Шапочка делала всё, о чём просила её мама, и сидела относительно тихо. Занавес поднялся, и на сцене оказался Доктор в огромных очках и длинном белом халате. Его звали доктор Айболит. «Ай, будет больно!» «Помнишь доктора Айболита? Известного героя детских сказок? Он ещё пел песенку, которая всем нравилась: «Это очень хорошо, что пока нам плохо!» У доктора Айболита был огромный, размером с человека, шприц. В тот момент, когда ты увидела шприц, ты вскочила с места и побежала прямо на сцену.
«Ребята, нас обманули, — закричала ты, — это не представление, это больница!»
И тут начался ад кромешный. Дети стали плакать и побежали от своих родителей за тобой. «Это правда, это правда!» — крикнул один малыш. «Маленькая Красная шапочка очень смелая, она всегда говорит правду».
«Ты же знаешь, что я в этой организации только год работала, — говорит мама, там находились все мои сотрудники, и мне было стыдно за тебя. Ты сорвала весь праздник».
Рассказ мамы о похождениях маленькой Красной Шапочки всегда греет мне душу. Я спасла детей от скучного новогоднего представления и восстала против доктора Айболита: «Нет, не «очень хорошо», то, что мы делаем плохо, доктор. Эй, это больно и может стать ещё хуже! И почему у тебя такие большие очки? И такая острая игла? Эй, ребята, валим с этого нудного спектакля, заберём «Птичье молоко» без разрешения и побежим на улицу играть в шпионов».
Я прервала сказку потому, что и правда в неё верила. Не так, как верят взрослые. Они используют сказки, чтобы заставить нас сделать что-нибудь неприятное в так называемой реальной жизни: «Потом Иван Дурак пошёл в тёмный лес и остановился на перекрёстке. Нет, он не должен был убить дракона, у него была более сложная задача: «пойти туда, — не знаю куда, найти то, — не знаю что».
«И в этот момент ты очень широко открывала рот, — со смехом говорит моя мама, — так, что мы могли в него что-нибудь впихнуть». Еда была невкусной: какой-нибудь салат из баклажанов или рыбий жир. Моя мама пережила голод, поэтому она очень беспокоилась, что я плохо ела. Но это не оправдание. По отношению к сказке этот трюк был нечестным. Сказки были созданы не для того, чтобы обманывать или успокаивать непослушных детей. В других странах они были прекрасны сами по себе, они не были жалким притворством мира взрослых. Для нас они имели особый смысл, и мы соблюдали их законы лучше, чем правила взрослой жизни. Во время праздника в Доме культуры я не чувствовала себя зрителем на спектакле, я была маленькой Красной Шапочкой — во плоти и крови. Что с того, что я не была кудрявой блондинкой с пустыми голубыми глазами, как та самая хорошая-прехорошая девочка на картинке в моей книжке «Сказки братьев Гримм». «Почему твои глаза такие большие и чёрные, маленькая Красная Шапочка? — обычно дразнили меня дети в садике, — Почему они такие тёмные и грязные? Тебе надо вымыть их хорошим мылом». Я не плакала, чтобы доставить им удовольствие и промыть глаза слезами. Я была черноглазой Красной Шапочкой, которая выглядит по-другому, персонажем вне сюжета, но полным сил.
Рассказчик в русских сказках всегда оправдывался: «Я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Короче, одну-две вещи он мог и не переварить. А если рассказчик женщина определённого возраста, c едва видимыми усиками, весь её рот мог быть испачкан непереваренными остатками сказочного пира.[3]
Мамины истории перетекают в воспоминания моего детства, но что-то остаётся недосказанным и непереваренным. Лесная дорога, которую выбрала Красная Шапочка, до сих пор овладевает моими мечтами. Она огибает озеро с мутной водой и ведёт в узкий коридор коммунальной квартиры, затем вниз тёмным проходом к неизвестной станции. Она переходит плавно из сказки в сказку, не прерываясь нигде. И мелькает обрывок красной ткани по краю кадра, и есть узкий лаз. Я надеюсь споткнуться, чтобы найти ключ на сцену, где и испугают, и удивят и наградят шоколадом «Птичье молоко». Как у Ивана Дурака, у меня есть задание: пойти на страшный перекрёсток, покинутый драконами и ангелами, и найти дорогу «туда, — не знаю куда и найти то, — не знаю что»[4]. И я уже в пути. И я обещаю, что не буду пользоваться указателями или спасать златокудрую принцессу.[5] Я обязательно загляну куда-нибудь ещё.
Итак, почему маленькая Красная Шапочка так много значила в нашем детстве? История «девочка встречает волка» так же стара, как сюжет «девочка встречает мальчика». В средневековых сказках французских и итальянских крестьян маленькая девочка встречает в лесу оборотня и выдаёт ему все свои секреты. Он быстро съедает бабушку, одевается в её одежды, просит девочку прилечь вместе с ним и приканчивает её на десерт. Учёные много говорят о каннибализме, кровавых ритуалах, солнечных и лунных циклах и менструации. Одно ясно: история эта жестокая. Она не спасает от жестокости и не требует возмездия. Жестокость не спрятана за кулисами, она здесь, на первом плане. Ещё не был создан современный культ детства, и маленьких крестьянских детей растили на страшных сказках без всякой пощады. В семнадцатом веке французский писатель и придворный Шарль Перро создал для двора Людовика ХIV более литературную версию этой истории: девочка получает модную красную шапочку, и волк становится галантным. Он оказывается менее брутальным, но не менее опасным, Дон Жуаном, соблазнителем. Возраст героини ограничивается рамками «раннего пубертата»; французская Красная Шапочка — это формирующаяся Лолита.
В известных сборниках сказок немецких авторов, братьев Гримм, есть много версий этой истории, всегда с белокурой целомудренной героиней. В более поздних версиях маленькая девочка и её бабушка перехитрили волка потому, что они уже прочитали сказку, они заманили зверя в дом при помощи запаха домашней колбасы и бесстрашно его поймали.
Братья Гримм были любимы русскими и советскими детьми, но после революции появилась и очень сильная местная литературная традиция. Детская литература в Советском Союзе стала спасительной нишей для многих писателей-экспериментаторов и тех художников, которые не могли публиковать свои работы. Итак, не зная этого, мы выросли на «эзоповых» историях инакомыслящих, но также на литературе, написанной с большим чувством юмора и игры. Корней Чуковский, поэт и друг многих великих поэтов от Хлебникова до Мандельштама, был автором сказки в стихах о докторе Айболите, добром докторе, который получил послание от обезьянки Чичи с просьбой отправиться на берег реки Лимпопо в Африку лечить её больных сестёр и братьев. В 1966 году появился хорошо известный фильм «Айболит 66», где были использованы поднимающиеся экраны, мимы, живые актёры и мультипликация, он был на переднем краю кинематографического эксперимента. Доктор Айболит не был суперменом, он просто очень любил животных, верил в доброту первого встречного и в медицинскую науку.[6]
В хрущёвскую эпоху десталинизации и оттепели история страха и соблазна обрела новый сюжетный поворот в экспериментальном мультфильме «Петя и Красная Шапочка» (1959[7]). Советский смелый и озорной пионер Петя опаздывает в кино, мультфильм «Красная Шапочка» уже начался. Петя решает пробраться в кинотеатр через дырку в заборе и внезапно оказывается в самом фильме.
Петя читал сказку, он хочет предупредить иностранку, златокудрую Красную Шапочку, чтобы она была осторожной. Настоящий его противник не волк, а мультипликационный рассказчик.
В самом начале Петя встречает две ожившие звуковые колонки, комментаторов, которые «ведут» историю. «Кто они такие?» — спрашивает Петя у местной говорящей утки.[8] «Они — комментаторы (дикторы по-русски, что звучит почти, как «диктаторы»), они говорят то, что итак всем известно». Эти дикторы-диктаторы пытаются выгнать Петю из мультика, ведь он не проходил проверку. Он появился «без цензуры»!
Петя так серьёзно обижает одного из дикторов, что тот демонстративно сам себя выключает. Итак, пока маленькая Красная Шапочка остаётся дамой в беде, она находит нового помощника. Советский пионер 1960-х годов не хочет быть супергероем, он хочет быть автором новой истории.
Разумеется, в фильме нет жестокости. Он добрый и смешной. Когда советские иммигранты перед перестройкой приезжали в США, они были шокированы жестокостью американской массовой культуры. Дети из американских предместий часто видели больше жестокости на экранах, чем в реальной жизни, и они стали к ней нечувствительны. И напротив, советские дети были свидетелями физического насилия, алкоголизма, запугивания, но всё это редко появлялось в кино или на телевидении. Насилие в советских масс-медиа чаще оставалось за кадром, о нём редко говорили и вспоминали.
Волк в мультфильме «Петя и Красная Шапочка» существует не для того, чтобы пугать, а для того, чтобы над ним смеяться. Он просто серый волк, живущий по соседству. Образ врага в 1960-е дискредитируют и высмеивают. Вся культура страха сталинской эпохи поставлена под вопрос. Новая славная эпоха 1960-х направлена вперёд, прошлое по большей части за кадром. И всё равно маленькие дети одержимы таинственными сказками.
Давайте вернёмся в Ленинград, в Дом культуры, в моё бодрое советское детство 1960-х. Был такой лозунг: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!». Мы почти не читали старые сказки: нас учили рисовать цветными карандашами ракеты и спутники нашего будущего.[9] Нам говорили, что когда мы вырастем, мы будем жить при Коммунизме, или хотя бы в Космосе на Марсе, красной планете. Меланхоличная Луна была предназначена буржуазной Америке.[10] «C`est si bon», «Это очень хорошо», была в то время известная французская песенка, её пел Ив Монтан в чёрной водолазке. Он приехал в СССР в конце 50-х и вернулся во Францию разочарованным. Но это уже не важно, его стихи прекрасно рифмовались советским лозунгом: «Жить стало лучше, жить стало веселее».[11]
Короткий переходный период между Сталиным и Брежневым был назван «Оттепелью». Кто-то надеялся, что наступит Ленинградская весна, почти как Пражская, но вместо этого подтаявший лёд в советских лужах вновь замёрз во время Брежневской стагнации (период застоя).
Но это случилось позднее. В начале 1960-х годов мои родители были молоды и полны надежд. Им было чуть больше двадцати, они хотели наверстать всё, что пропустили во время военного детства. Великая Отечественная война закончилась, Сталин умер, наступила политическая оттепель, появились мини-юбки и высокие причёски; новые поэтические состязания, проходившие на стадионах, итальянские фильмы, где были красавицы с кошачьими глазами и дух свободы, надолго охватывавший зрителей.
Любовь витала в воздухе вместе с лирическими напевами, по-новому чувственными, и с нечаянными нотами меланхолии танго 1930-х. «Пожалуйста, прибавь к этому, что в нашей коммунальной ванной не было душа, не было туалетной бумаги, не было частной жизни, — говорит моя мама, — в повседневной жизни нас постоянно унижали. Всегда советуйся со мной, когда будешь писать об этом». Отлично, буду.
Почти сразу после моего рождения мама с папой наконец получили комнату с высоким потолком в коммунальной квартире, где жила ещё одна семья, — абсолютно чужие и чуждые нам люди. Наши окна выходили в тёмный ленинградский двор-колодец, но мама купила в Эстонии очень модные шторы, которые выглядели, как рыбацкая сеть, на неё можно было повесить пойманных морских гадов и морские звёзды.[12] Когда я смотрела через эту штору на тёмные окна и разрушенные балконы[13] на другой стороне дома, мир казался мне скорее волшебным, чем депрессивным. Наша комната была ярко освещена лампой с красным абажуром, сделанным то ли в Югославии, то ли в Чехословакии; она была похожа на дружелюбный НЛО или подарок из далёкого космоса.[14]
Когда мой папа мыл посуду на коммунальной кухне, он обычно пел бодрую песню: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Эта песня называлась «Марш авиаторов».[15] Её создатели — два еврея, но она использовалась как нацистской, так и сталинской пропагандой. Советская версия звучала так:
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья[16],
А вместо сердца — пламенный мотор».
Если мы внимательно присмотримся к словам этой песни, то поймём, что бодрые гуманоиды-авиаторы не так уж безопасны для полёта. Пламенное сердце, конечно, необходимо для революционного энтузиазма, но в сердце самого аэроплана огонь крайне нежелателен. Смешанные метафоры небезопасны.
Как случилось, что миллионы советских людей пели эту песню с 1930-х годов, и никто так и не обратил внимания на этот внутренний саботаж? Именно потому, что миллионы напевали её.
Предполагалась, что эта советская сказка будет декламироваться вдохновлённой марширующей толпой, а не будет прочитана с листа. Честно говоря, когда мой папа пел эту песню в одиночестве на коммунальной кухне, он был счастлив, что сталинские времена, когда была написана эта песня, прошли, и он теперь может смеяться вместе с песней. Последнее, что мы хотели, это, чтобы сказка стала былью. Пускай сказка останется сказкой, иначе пламенный мотор в чьем-то сердце определённо взорвётся и коллективный организм перестанет правильно работать.
Моя мама никогда не пела таких песен. Она не верила ни в какие сказки и мечтала привить мне чувство реальности. Ей было всего 6 лет, когда гитлеровские войска вторглись на территорию Советского Союза, ей пришлось эвакуироваться в Сибирь со своей мамой и братом. Слишком много она об этом не рассказывала, но я узнала все подробности её военного детства, когда заполняла два года назад документы для получения пособия от немецкого правительства. Она отнеслась к этому документу так, как будто это был дневник, который она никогда не вела. Я включаю сюда некоторые её воспоминания, которые не подошли для официальных бумаг. Так как Ленинград находился в осаде нацистских войск, семьи с детьми должны были отправиться в эвакуацию. Моя шестилетняя мама лет и её девятилетний брат были разлучены с матерью и под постоянными бомбёжками в битком набитом вагоне поехали в Ярославль, но немецкие войска уже приближались и к этому городу, так что они спасались на переполненном кричащими людьми пароходе в Саратов, где наконец воссоединились со своей матерью и кузенами и отправились дальше — в Сибирь. Моя мама была младшей, ещё была её старшая двоюродная сестра избалованная голубоглазая Марочка и мамин старший брат, который периодически дразнил её. Они жили в окружении сибирских лесов, где совсем не сказочные волки пели по ночам свои ужасные воющие колыбельные. «Снегом заносило подоконник, а иногда и пол нашей комнаты, — рассказывает мама, — руки мои до сих пор хранят следы обморожения. Местные жители далеко не всегда хорошо относились к евреям, эвакуированным из Ленинграда.[17] Когда мама шла в школу, местные мальчишки вслед ей кричали дразнилку: «Жид, жид, жид по верёвочке бежит».
Однажды маминой маме, бабушке Розе, пришлось оставить детей одних дома, чтобы пойти через тайгу в соседний город. Ей нужно было продать большую часть своих вещей, чтобы купить им еду. Пока её не было, а дети были одни, местный мужик остановился возле их дома. Он сказал им, что Роза заблудилась в лесу, у неё нет с собой пищи, она голодает. Попросил детишек дать ему еду, чтобы отнести ей. Мама и её брат Миша отдали ему все запасы продуктов, которые были в доме. Бабушка Роза вернулась в пустой дом.
Она не встречала этого мужика в лесу, а он скрылся со всеми их запасами на зиму. Это было новое воплощение Красной Шапочки, созданное без костюмов и декораций для тёмной сибирской ночи. Мужик не был волком, он не съел маленьких детей, он просто обрёк их на голодание.
«Я не помню, чтобы я улыбалась где-то до 11 лет. Когда кончилась война, я снова начала улыбаться и смеяться», — написала моя мама в своей анкете. Я редактировала её текст с истинным западным прагматизмом, чтобы убедится, что она вписала нужную информацию в нужную графу. «Ты что правда хочешь сказать, что ты не смеялась до 11 лет? Ты же знаешь, что их интересуют конкретные факты, ты должна точно указать, в каких ты была городах, как вы спасались на поезде и пароходе под немецкими бомбёжками, как ты жила c отморожениями, полученными в Сибири, как всё это травмировало тебя». «Почему ты всегда пытаешься всё приукрасить?» — спрашивает моя мама. «Просто пиши всё, как было».
Моя мама больше всего радовалась, когда видела что-то красивое или новое в реальности, а не в книгах. Книги оставались для неё лишь наивным обманом. Ребята, не дайте себя обмануть, жизнь страшнее, чем сказки. Плаванье было её радостью. На поверхности воды она чувствует себя свободной, уплывая от берега в сторону горизонта, где она может спастись от тёмного леса её жизни и от нас. Именно моя мама научила меня плавать. Мы до сих пор плаваем вместе, но я не такая смелая. Обычно я не заплываю далеко от берега, я всегда должна быть уверена, что смогу достать ногами дно. Она и сейчас плавает гораздо лучше меня. Я выхожу на берег и читаю в тени, поглядывая, как мама плавает вдалеке, в самом центре озера. «Жизнь — не литература», — говорит мне мама c лёгким упрёком. Само собой, ведь я — профессор литературы, и это каким-то образом влияет на мою жизнь.
Для моего отца различие между жизнью, книгами или фильмами не было настолько существенным. В этом он — настоящий человек 60-х годов. Должно быть правильное настроение, нужная интонация и разделённый опыт. Во время войны ему было 10 лет: его отец в период Блокады остался в Ленинграде, а его мать, — моя бабушка, — была арестована и провела 6 лет в ГУЛАГе. Подростком во время войны он рос, веря, что есть «мы» и «они», настоящие друзья и реальные враги, и важно отделять одних от других. Возможно, не найдя в своей жизни такой чёткой границы, отец, играя с взрослыми сверстниками, любил организовывать выдуманные сообщества, клубы, государства в государстве. Сначала он организовал «Клуб заядлых болельщиков Зенита» — «КЗБЗ», посвященный ленинградской футбольной команде, которая потерпела поражение именно в тот день, когда я родилась.[18] Потом папа создал дело всей своей жизни, киноклуб «Кино и ты» во Дворце культуры Ленсовета на площади Льва Толстого, возле нашего дома. Этот клуб предназначался в большей степени не для того, чтобы смотреть фильмы, которые не шли на большом экране в официальных советских кинотеатрах, — фильмы были преимущественно лишь предлогом поговорить о жизни, — с целью создать сообщество настоящих друзей, членов киноклуба. Клуб моего отца был чем-то вроде маленького сказочного королевства 1960-х годов — с детскими законами, с чуть большей свободой слова. Там много говорили: не действовали, а мечтали. Киноклуб был моей детской площадкой. Меня приводили туда с ранних лет. Когда я была маленькой, папа время от времени читал мне сказки и гладил меня по голове, как будто я была маленьким сказочным животным. Он даже звал меня «зверь», маленькое существо, и говорил, чтобы я не боялась.
С 5 лет родители стали оставлять меня дома одну. Далеко они не уходили, всего лишь — во Дворец культуры, играть в свои взрослые игры в папин киноклуб, — на другой стороне площади. За фильмами итальянского неореализма, чёрно-белыми с манящими открытыми концовками, шли польские экзистенциальные драмы и французские комедии, после фильмов было обсуждение. Так как некоторые фильмы были не предназначены для пятилетних детей, меня оставляли одну в нашей комнате в коммунальной квартире с пьяными соседями. В США, конечно, немыслимо оставлять детей одних, — но во времена моего детства, в Советском Союзе, это было нормой. Удивительно, но в том периоде, когда меня оставляли дома одну, у меня остались хорошие воспоминания. Каким-то образом я создавала своё собственное пространство, где весело проводила время, ощущая свободу с проблесками страха. Мама говорила, что тогда я была послушной девочкой. Родители ставили будильник на 9:30, в это время я должна была лечь в постель и ждать, когда они вернуться домой. Иногда они заставали меня спящей в одежде и даже в фартуке, потому что я была такой исполнительной, что старалась лечь вовремя. Родители, вас обманули. Конечно, я не слушалась. Я играла столько, сколько хотела, и как только я слышала их шаги на лестнице, я прыгала в кровать и притворялась спящей, прямо, как волк в бабушкиной одежде.
Моя бабушка Соня не одобряла, то, что родители оставляют меня одну в коммунальной квартире. Она обычно звонила мне по телефону и спрашивала: «Светочка, ты посмотрела под кровать? Встань на колени и посмотри. Может быть, там прячется злой вор? Ты проверила дверь чёрного хода? Накинут ли большой крюк, закрыта ли дверь на цепочку? Ты проверила за рыбацкой сетью[19] в тёмном углу?» К счастью, у нас было всего полторы комнаты, там было мало места, где бы мог спрятаться злой вор. Моя бабушка выжила в ГУЛАГе. У неё были ночные кошмары, как будто её снова арестовывают. Непроизвольно я унаследовала некоторые из них.[20] Помимо поиска злых воров под кроватью, я находила, чем заняться в перерывах, пока мои дорогие родители развлекались. Книги составляли мне компанию. Я обнаружила, что с ними интересней, чем с моим любимым плюшевым жирафом или с «ГДРовских»[21] резиновой куклой Нелли, с блестящими светлыми волосами и стеклянными глазами. Однажды я открутила кукле голову, чтобы посмотреть, что там внутри. Там ничего не было, кроме пустоты в розовой резине. Книги пахли гораздо лучше: смесью советской типографской краски и непредсказуемых приключений. Однажды, когда мне было пять с половиной лет, мои родители вернулись из киноклуба и попали в новую сказку. Они увидели, что вместо чтения книги, которую они мне оставили, я начала писать свою. Моими героями были по большей части овощи красного цвета: Сеньора Морковка и Сеньор Помидор (моё почтение Джанни Родари, итальянскому писателю-коммунисту). Что они друг с другом делали, я не помню. Была ещё одна реалистичная история, показывающая маленькую девочку, которая пошла играть в парк на детскую горку, сделанную в форме спутника. Девочки не летают в космос, а только скатываются по скользкой дорожке. (Я, как всегда, приукрашиваю. Мои ранние истории начиналась и заканчивались тем, что я узнавала из медиа ресурсов, а персонажи не были прописаны).
На обложках моих первых я не ставила своего имени, хотя уже знала, как оно произносится. Вместо этого я писала печатными буквами «СКАЗКИ БРАТЬЕВ ГРИММ». Я считала, что это единственная книга, в которую можно вкладываться, как в книгу жизни. Сборник избранных сказок со скользкими путями и кривыми дорожками, запуганными Гретелями и мудрыми Василисами. Так маленькая Красная шапочка стала маленькой сестрой Гримм.
Эта сестра-писатель была замечательной нянькой. Писательство спасало меня от злобных воров и пьяного соседа, писающего в коридоре. Мне не хотелось иметь слишком много игрушек, которые обычно быстро устаревали и надоедали.[22] У меня не было планшета, послушного кончикам пальцев, который бы испортил меня мгновенным ответом, — моё почтение программистам и изобретателям. Виртуальная Реальность Воображения (ВРВ) — это было единственное доступное мне советское программное приложение, плюс — покупка цветных карандашей.
Литература стала моим лучшим воображаемым другом. Не какой-то особый литературный герой, а литература как таковая, открывающая проход в иной мир, созданный письменной речью и картинками, альтернативное пространство вне пространства, и время вне времени. Моей любимой страницей всегда была та, что в конце книги — простой чистый лист. Я могла там что-то нарисовать или попрактиковаться в каллиграфии. Литература была для меня самой лучшей игрой, в которую я могла играть в одиночестве или же с созданиями любого вида, живыми или мёртвыми, реальными или фантастическими, от Тёмного леса маленькой Красной Шапочки до реки Лимпопо из Доктора Айболита.
Литература помогала переживать лучшие любовные истории. Не могла же я влюбляться в маленьких потных прыщавых мальчиков из 6-го «В» класса. Вместо этого я придумала воображаемого принца, очарованного мной, даже писала сама себе секретные послания, якобы от него, которые я демонстративно оставляла на виду у реальных мальчиков из 6-го «В». У него было сказочное иностранное имя Дмитрий Бруни: помесь Карамазова с Д’Артаньяном.
В шестом классе я участвовала в олимпиаде по литературе. Мы должны были написать сочинение на тему: «Мой любимый герой». Рекомендуемый список предпочтений включал молодого Ленина, мечтающего о большевистской партии, Павлика Морозова из 1930-х годов, который донёс на своего отца во имя Родины, и Васька Трубачёва, который тоже совершил нечто исключительно положительное. Мой выбор мушкетёра Д’Артаньяна стоил мне диплома. Я получила похвальную грамоту[23] и тихий выговор за выбор иностранного героя. Был ли Д’Артаньян с его тонкими чёрными усиками учтивым волком в мушкетёрском наряде? Даже мой папа начал беспокоиться по поводу моей страсти к Д’Артаньяну и, подбадриваемый моей мамой, решил поговорить со мной, чтобы отвратить меня от этого смуглого привлекательного и рискового господина, который в любом случае, оставался для меня эмоционально и психологически недоступным. «Ты знала, что Д’Артаньян никогда не чистил зубы? — спросил папа тоном заговорщика, — Наверняка от него воняло. Видела ли ты хоть одно упоминание в книге о том, что он чистит зубы?»
Он был прав. В книге об этом ничего не сообщалось. Я была потрясена. Запах кислого дыхания Д’Артаньяна преследовал меня ночью. Эта история полностью разрушила мою веру в высокого смуглого и очаровательного мужчину из Прошлого. Помню, что когда я приехала в Америку, нас при прохождении адаптационной программы для иммигрантов в первую очередь обучали регулярно чистить зубы, пользоваться дезодорантом и контрацептивами. Молва о плохих зубах советских людей дошла до запада. Мы должны было подогнать нашу гигиену ротовой полости под стандарты Нового Света. После тридцати лет жизни в Америке я могу подтвердить, что у местных дыхание более свежее, чем у тех, кто прибыл из Старого Света, но я всё еще скучаю по моему благородному смелому герою и другу мушкетёру. Не потеряли ли вы зубную нить?[24]
Однажды я повстречала Д’Артаньяна в Ленинграде. Это произошло в полупустом троллейбусе №1, на котором я обычно ездила домой из школы. Мне было 10 или 11 лет. Он стоял за моим сидением и наклонялся надо мной, когда троллейбус проезжал по ухабам. Моему Д’Артаньяну было слегка за двадцать, он был брюнетом с добрыми чёрными глазами. Он бы похож на члена папиного киноклуба, а ещё больше на одного из героев второсортных итальянских фильмов, которые они в этом клубе показывали. Я читала диалоги в учебнике английского. Он пытался заговорить со мной, но я не отвечала. Меня учили не разговаривать с незнакомцами. Когда он увидел, что я читаю английские диалоги, то спросил меня по-английски:
— “What is your name?”
— “My name is Sveta”, ответила я как прилежная ученица.
Так у нас завязалась светская беседа, уже по-русски. А потом он спросил, куда я еду и где живу. Я была не в диком лесу, а в общественном транспорте, у меня не было с собой тыквенного пирога для моей бабушке, я лишь возвращалась домой в пустую квартиру, в тёмный проходной двор. Он вышел из троллейбуса вместе со мной. Какое-то время мы шли молча. Он спросил: «Можно я пойду с тобой и помогу сделать тебе уроки?» «Нет, спасибо. Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми». Я задержалась на троллейбусной остановке потому, что я уже знала, что хороший шпион должен заметать следы и запутывать дороги. Незнакомец не настаивал. Он выглядел грустным, у него были тёмные печальные глаза. «Пока», — сказал он и медленно пошёл в сторону здания Первого медицинского института, который находится совсем близко. Не знаю, была ли это случайная доброта или случайная педофилия. Испугалась я уже потом.
«Почему ты вообще стала с ним разговаривать?» — спросила мама. «Разве я не говорила тебе, что нельзя разговаривать с чужими». «Но он был похож на кого-то из киноклуба», — сказала я. Существует два подхода к страху. Американский: не надо бояться ничего, кроме самого страха. Встречай страх лицом к лицу, как два ковбоя в честной схватке, пара сломанных рёбер, и за тебя выпьют в таверне.
В России не говорят о страхе. Не выбегают на сцену с криком: «Волк!» Здесь поворачиваются к страху спиной, опрометчиво или осторожно, в зависимости от ситуации. В своём автобиографическом романе «Египетская марка» поэт Осип Мандельштам написал то, что противоречит обеим традициям. «С ним (страхом) мне не страшно». Пойми причину страха, отдались от него, структурируй его. Представь, что страх — это кибитка кочевника, и протащи его через свою историю. «Страх берёт меня за руку и ведёт», — пишет Мандельштам в конце своего повествования. «Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому!»[25]
Литература была одновременно как источником страха, так и спасением от него. С одной стороны, она отвлекала нас от реальности, с другой, — открывала альтернативный путь в жизни. В отличие от идеологии она учила нас воспринимать подтекст и двойной смысл, исследовать мир возможностей и неожиданностей, пересекать границы других времён и пространств, что, несомненно, нас обогащало.
Подростком я уже не играла одна. Моим боевым товарищем в юные годы была моя лучшая подруга Наташа — Кыча.[26] Мы были как два мушкетёра: один за всех, и все за одного.[27] Некоторые наши игры превращались в тайные ритуалы для воображаемого сообщества. Одна из таких игр назвалась «секреты». «Секретами» становился разный не выброшенный мусор, блестящая фольга от съеденных шоколадок, кусочки цветного стекла и осколки фарфора с позолоченными краями и голубыми цветочками.[28] Игра состояла в том, чтобы зарыть сокровища, добытые из мусора, где-нибудь в общественном месте, возле ограды парка или под кустом. Секреты прятались для того, чтобы показывать их избранным. В основе близости лежит не всеобщая доступность, а интимность, — она основана не на том, чтобы делиться тайной со всеми, а на том, чтобы понимать друг друга с полуслова. Посещение секретного рокового места было ритуалом дружбы. Все детские игры были, в той или иной степени, играми в прятки, играми в сокрытие и открытие. Они позволяли детям открывать неведомые территории, которые существовали в другом масштабе и оставались невидимыми для взрослых.
Наша дружба была одновременно и реальной, и литературной.[29] Когда нам было по тринадцать лет, мы гуляли по проходным дворам и говорили о наших грустных и застойных временах, об эре брежневской стагнации. В школе мы слишком много читали Михаила Лермонтова и думали, что Золотой Век Пушкина (или наши 1960-е годы) давно миновал, вместе с тем, остался в прошлом и Серебряный Век, а мы живём в каком-то неописуемом сером веке. Мы учили наизусть стихотворение Лермонтова: «И скучно и грустно и некому руку подать в минуту душевной невзгоды… А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка». Мы отожествляли себя с «Героем нашего времени», таинственным Дон Жуаном по имени Печорин, чьи глаза не смеялись, когда он смеялся. Он бесцельно ездил вдоль берега Крыма в послевоенные годы, играя в фатальные игры с сербом-картёжником или соблазняя без особого удовольствия красавицу черкешенку Бэлу.
Даже наше баловство было литературным. Обычно мы разыгрывали по телефону незнакомых людей. Например, мы находили в телефонной книге человека по фамилии Достоевский, звонили ему и вежливо спрашивали: «Это Достоевский?» «Да. Говорит Достоевский», — отвечал мужской голос. «Идиот!» — кричали мы в ответ. Играя так, мы попались в свою же ловушку, когда позвонили гражданке Лермонтовой и попытались спросить её не скучно ли ей, не грустно ли и «некому руку подать»? Оказалось, что так и есть, и она не отпустила нас без длинного поэтического разговора, который мы уже отчаялись закончить.
Все наши книги были о мужской дружбе, но в реальной жизни мы подростками дружили только с девочками. У нас была своеобразная маленькая банда бывших Красных шапочек, держащих оборону против чужаков.
Когда я училась в пятом классе, наш классный руководитель выставил меня перед всеми для проработки. Что-то вроде мини-судилища. Меня обвиняли в организации тайных обществ, направленных против других учеников, и написании скандальных «романов» об этом.
Обвинения не были полностью ложными. Кыча и я организовали тайное «Общество Черных Мимоз». Мы посылали анонимные записки лидеру другой компании девочек, красавице и отличнице Кате П., которая сейчас благополучно живёт в Канаде. На самом деле, я думаю, что мы все хорошо друг к другу относились, а это была лишь увлекательная игра, как в «Трёх мушкетёрах». Наши секретные записки были сочинены в духе классической литературы. «Фемида подкуплена. Да поможет вам Фортуна! Чёрные Мимозы».
В России обычно мальчики дарили девочкам мимозы на Международный женский день. Это были полусухие бледно-жёлтые цветы с нежным запахом. Наши мимозы были по-готически чёрными, а записки мы писали молоком, прямо, как молодой Ленин в тюремной камере. Это самое интересное, что мы узнали из длинной истории ленинского периода. Как Ленин сделал чернильницу из хлебного мякиша, налил туда молоко и стал писать секретные послания о том, что «мы, настоящие революционеры, пойдём другим путём». Нужно подержать бумагу над пламенем и увидеть, как дрожащие буквы возникают прямо перед глазами. Похоже на открытие древних иероглифов.
Кроме присутствия тревожного факта, что Фемида, богиня правосудия, оказалась подкупленной, наше послание не было слишком жестоким. За проработкой стояла вовсе не Катя, — ей как раз нравилось то внимание, которое мы ей оказываем. Она и сама была хорошим игроком. Во время судилища я должна была стоять лицом ко всему классу и высушивать обвинения в заговоре с невозмутимым лицом и немигающими глазами, думая о храбром Д’Артаньяне.
Только Кыча свидетельствовала в мою защиту. Мои родители тоже были на моей стороне, они понимали, что все это несерьёзно, и расценивали это как дисциплинарные меры авторитарного руководителя. После судилища мы побежали в наш штаб, расположенный в женском туалете, где мы могли спокойно поплакать и утешить друг друга.
Когда я поехала в пионерский лагерь, Кыча осталась в Ленинграде. Могло так случиться, что там я сыграла бы в свою последнюю игру. Как в старинных сказках, был там тёмный лес с выступающими корнями деревьев и ярко красные грибы с белыми пятнами на шляпках, и прекрасное озеро с мутной водой и пересоленные пирожки с капустой в столовой. Этот лагерь был подведомствен заводу, где работал папа. У завода был свой небольшой Дом культуры, где устраивали праздники и шествия. В лагере мы продолжали носить красные галстуки, мой, правда, был с рваными концами.[30] Мне не нравилось вставать утром, за две минуты по-армейски застилать кровать и торопиться, чтобы маршировать с другими сонными пионерами-переростками: «Раз, два, три, пионеры мы[31] …Пионеры, к борьбе за дело коммунистический партии будьте готовы! Ответ, салют: Всегда готовы!»
Мои родители знали, что я уже переросла пионерское салюты, но лагерь был в таком сказочно-красивом месте и, в любом случае, меня больше некуда было отправить тем летом.
В первый день в лагере я встретила девочку моего возраста, дочь инженера с папиного завода, по имени Алла. Она была высокая, красивая, атлетически сложённая, с широкими плечами профессиональной пловчихи. Её жирные светлые волосы были собраны в аккуратный хвост. У нас возникло мгновенное притяжение и активная дружба. Мы вместе гуляли, плавали, говорили о книгах и мальчиках, больше о первом, чем о последнем. Вначале мы были очарованы друг другом, нашим сходством и различием. Но Алла была прирождённым лидером, а я всегда принадлежала к партии оппозиции. Мы начали отдаляться от друг от друга. У неё был свой фан-клуб девочек из нашего отряда, и они подолгу обсуждали всё от цен на косметику на чёрном рынке до спорта и контрацептивов. У них были свои игры в секреты, в которых я не участвовала. Алла была заводилой, и только я не поддавалась её властным чарам. Я помню болтовню девчонок, не очень чистые пионерские галстуки, висящие на спинках узких коек, меня саму, спрятавшуюся в своей кровати, повернувшуюся спиной ко всем, спасающуюся в Шервудском лесу моей английской книги. На уроках английского мы всегда читали о народных героях — от Робина Гуда до Сердитых молодых людей. На уроках фонетики мы садились перед зеркалом и учились некоему мифическому британскому английскому девятнадцатого века, который требовал от нас широко открывать рот, показывать зубы и делать жуткую усмешку Чеширского кота. Робин Гуд и компания его разношёрстных друзей, которые грабили богачей, нравились мне больше, чем пионерки-подружки Аллы с голубыми тенями, пользующиеся общим дезодорантом. Я была ни за них, ни против них, я просто была в стороне, неприсоединившаяся. Алла не могла терпеть такое дерзкое неподчинение. Она стала называть меня жидовкой и позволяла себе антисемитские высказывания. Я не реагировала, так как это никак не влияло на наши отношения. Одна девочка из Аллиного окружения даже подошла ко мне и ласково сказала, что на самом деле я не похожа на еврейку. Она думала, что со мной всё в порядке. Эта борьба была не на почве предрассудков, это была борьба за доминирование. Алла стала явно агрессивной, а я была намеренно вызывающей. Между тем, мы вместе маршировали, клялись в пионерской дружбе и участвовали в соревнованиях по плаванью, так как мы обе были хорошими пловчихами.
Однажды наш пионервожатый, парень около 20 лет, весьма благовоспитанный, с длинными усами, по которым текло много пива и всяких небылиц, выбрал меня и Аллу для особого похода к лесному озеру. Он использовал это для того, чтобы встретиться со своей девушкой, культ-организатором из другого отряда. Аллу и меня оставили одних плавать в лесном озере без надзора взрослых. Я помню это озеро в форме Луны с плакучими ивами по берегам. Вода в нём была жутко спокойная и мутная. Я медленно плыла, ощущая пальцами тёмно-зелёные водоросли. Вдруг моя голова оказалась под водой, и я ничего больше не видела. Кто-то давил мне на голову, держа меня, обессиленную, под водой, несколько секунд, минуту, вечность. Я старалась вырваться и всплыть на поверхность, но чья-то рука крепко меня держала, а под ногами не было дна, не за что было ухватиться. Я задыхалась. Была ли это только игра? Утопить и спасти? Я не знаю, как это назвать. Я не помню, как я выбралась на берег, как-то отшутилась, побежала в сельпо возле лагеря и позвонила папе. Я попросила его забрать меня из лагеря. Он сказал, что не может. Он понимал, что это было жестоко, но такова была жизнь в этой стране, я должна была научиться выживать.[32] Он обещал как можно быстрее перевести меня в другой отряд. Я его не виню, потому что я полностью не рассказала ему, что произошло. Я не могла даже высказать это, а он не смог бы понять. Он ни о чём меня не спрашивал. Возможно, он боялся, что самые страшные его предположения окажутся правдой.
Мне хотелось, чтобы кто-то ещё оказался свидетелем того, что случилось на озере. Возможно, дровосек из деревни или добрая Баба яга, бредущая домой в свою избушку на курьих ножках, царевна Лягушка или говорящая утка, которая могла бы сделать хороший подводный снимок. Возможно, у них была другая версия концовки этой истории: атлетически сложённая девочка, целующая в мокрую щёку спасённую подругу, вожатый, ныряющий под воду, чтобы спасти меня, меня сопротивляющуюся и плывущую бодрыми пионерскими гребками к берегу. Но говорящая утка уже съедена. Пионервожатый обнимался со своей девушкой. Мои мама и бабушка были далеко, в каком-то доме культуры. Моим врагом была красивая спортивная блондинка, похожая на персонажей с картин соцреализма. Подросшая маленькая Красная Шапочка, которую все любили, положила конец моим детским играм.
Более важно то, что я могла не узнать своего Принца. Это был не учтивый волк, не пионер Петя или Д’Артаньян, а доктор Айболит с большой иглой. Нужно было бежать к нему, а не от него. Почему такого типа доктора во всей мировой литературе, как правило, асексуальны? От Флобера до Чехова они предстают перед нами как воспитанные рогоносцы. Доктор Айболит отвёл бы меня в более добрый мир нарисованных озёр и поющих обезьян, где на самом деле происходят маленькие добрые дела и до сих пор осталось место для художественной игры и внезапной доброты. Сейчас, когда я смотрю фильм «Айболит 66», созданный как для детей, так и для взрослых, я понимаю, что там нет ни одного женского персонажа, с которым я могла бы себя отождествить. Даже поющая обезьянка Чичи, подружка доктора, была задорной блондинкой. Мама снова рассказывает мне историю о моём протесте в Доме культуры. Она говорит о том, как она сильно устала, когда шила мне прекрасный костюм с помощью тёти Жени, которая была отличной портнихой, как я, в конце концов, поставила её в неловкое положение безо всякой на то причины. Доктор Айболит просто собирался спеть песенку о том, как на самом деле хорошо, что пока нам плохо, или о том, как мы все будем счастливы, хотим мы этого или нет.
«Ребята, нас обманули», — кричала ты, и все дети побежали за тобой.
«Хотела бы я сделать это снова, — сказала я, — просто бежать оттуда и кричать. Я тогда была очень смелая».
«Ты была очень испугана»,— сказала мама.
***
Примечания
[1] На Новый год в советское время детям дарили большое количество сладостей: по талону на празднике выдавали мешок конфет, от профсоюза на работе каждому родителю полагался «подарок»: те же конфеты и шоколадки. То есть советский ребёнок на праздник получал довольно сильный «удар по поджелудочной железе», как говорил мой преподаватель на кафедре терапии. Интересно, что эта традиция сохранилась до наших дней. Сейчас, правда, многие граждане радостно вышли из профсоюзов по причине их полной бесполезности. Дети таких передовых родителей остаются без официального подарка. — Здесь и далее примечания переводчика.
[2] «Птичье молоко» — это конфеты с нежной белой начинкой, очень вкусные. Света, как и все дети, любила сладкое, но в отличие от меня, она могла разделить одну шоколадку на маленькие кусочки и есть целую неделю. То есть известный психологический зефирный тест она бы точно прошла успешно.
[3] Мне всегда казалось, что рассказчик подтверждал то, что был абсолютно трезвым, поэтому все его россказни достоверны, а не померещились ему с пьяных глаз. Принято считать, что это выражение символизирует переход от волшебного мира к реальному. Волшебное пиво не выпьешь, а жить нужно в реальности, воспринимая уроки сказки.
[4] До сих пор начальство любит давать нам такие задания, но русский народ смекалистый и придумал в ответ на это принцип ПВО: «Погоди выполнять, отменят». Говорят, его придумали военные, служащие в советской армии. Во времена Брежнева это было очень разумное правило.
[5] С детства Света не очень любила златокудрых красавиц, блондинок с голубыми глазами.
[6] Фильм «Айболит 66» 1967 года, режиссёр Ролан Быков, авторы сценария Ролан Быков, Вадим Коростылёв, Корней Чуковский. Фильм разошёлся в народе на цитаты. «Нормальные герои всегда идут в обход». «Пустите доброго человека, а не то он выломает дверь». «Ну тогда сейчас я тебя буду убивать и грабить». «Да закройте же меня кто-нибудь своим телом!» «Знаешь, какой я подлый?» «Я обещаю одно, а делаю совершенно другое». «Все глупости в мире бывают только от умных разговоров».
[7] На самом деле, 1958 год.
[8] В фильме это зайчик, утки среди персонажей нет.
[9] А мы рисовали принцесс в пышных платьях, замок на горе, и мечтали о прекрасном принце.
[10] Буржуй в газетах изображался толстяком в цилиндре и фраке, с сигарой в зубах. Помню, мне было лет семь, мы с отцом гуляли по Москве. «Здесь много иностранцев, «буржуев», — сказал папа. Я стала искать толстяка в цилиндре. Но навстречу нам шли только элегантно одетые дамы с очень красивыми сумочками. «Вот эти женщины скорее всего из Франции»,— объяснил отец. Я очень удивилась и тут же захотела стать буржуем.
[11] Это фраза Сталина 1935 года.1960-е проживались скорее под песенку из фильма «Я шагаю по Москве: «Бывает всё на свете хорошо, в чем дело, сразу не поймешь…».
[12] Эта штора была предметом особой гордости. Света показывала её всем гостям. На ней действительно висели засушенные морские звёзды и веточки коралла, которые Светкина мама привозила из командировок.
[13] Во дворе-колодце балконов не было, только ряды чужих окон.
[14] Света очень любила эту красную лампу. В первый раз, когда она пригласила меня к себе домой, а было нам тогда лет 10, она сказала, что зовёт меня посмотреть рыбацкую сеть на окне, красную лампу и секретный проход с Большого проспекта в её двор через парадную старинного дома. Этот проход, рыболовная сеть и красная лампа то там то тут появляются в её текстах. Меня всегда восхищала её способность видеть что-то волшебное, загадочное в обыденных вещах.
[15] Мой отец, востоковед Кычанов Евгений Иванович (1932— 2013) ровесник Светиного, когда укачивал меня, маленькую, кричащую в ночи, тоже часто пел эту песню. Однажды его, уже известного учёного, пригласили на юбилей академика Жореса Алфёрова. Немного выпив, двое далеко немолодых людей: мой отец и академик дружно пели эту песню под аккомпанемент рояля.
[16] Долгое время третья строчка была такой: «нам Сталин дал стальные руки-крылья…».
[17] Мой отец как раз в те годы жил в Удмуртии, в городе Сарапуле. Он говорил, что среди местного населения антисемитизма не было, а вот эвакуированных могли и дразнить как чужаков. Он вспоминал странное и страшное слово «выковырянные».
[18] Помню, Света говорила, что в шутку или всерьёз отец хотел назвать её Зенитой.
[19] Занавеска на окне.
[20] Бабушка Соня боялась милиционеров. Если милиционер появлялся во дворе, она начинала беспокоиться и пыталась спрятаться. Может, в чем-то она была права. Я, например, до сих пор побаиваюсь полицейских, хотя ничего противозаконного не делаю. Видимо, это уже страх, заложенный в детстве. Мой дед, поэт Малахов Сергей Арсеньевич (1902-1973), 5 лет провёл в сталинских лагерях, а бабушка и мама в ссылке в Можге. Рассказы о том, как ночью приходили милиционеры и забирали невинных людей, о том, как во дворе сожгли всю дедушкину библиотеку, дореволюционные издания поэтов серебряного века, я слушала с самых ранних лет.
[21] Произведена в ГДР.
[22] Действительно, в 10 лет Света вообще не играла ни в какие игрушки и не интересовалась ими, в отличие от меня, которая до сих пор может покупать плюшевых мишек для своего удовольствия.
[23] В 70-е годы победителей городской литературной олимпиады для школьников награждали похвальными грамотами, что тоже было почётно, а также дипломами первой, второй и третьей степени. Честно говоря, я не помню, чтобы эти олимпиады были столь «идеологизированы». К их проведению имел отношение известный литературный клуб «Дерзание», который мы со Светой посещали, уже старшеклассницами. Получала Света и дипломы каких-то степеней. Даже я получила 2 раза диплом второй степени, чем очень гордилась. Просто мы поняли с ней секрет успеха: писать конкурсное сочинение нужно об актуальном событии: новом спектакле, новом романе, только что вышедшем в толстом журнале. Это интересно и автору, и жюри, кроме того, трудно будет обвинить конкурсанта в плагиате. Награждение проходило в роскошных залах Аничкова дворца. Вручал дипломы председатель жюри Израиль Савельевич Фридлянд, которого помнят многие ученики клуба «Дерзание». Не мог он симпатизировать темам о любимом герое Павлике Морозове. В школе мы и, правда, должны были писать сочинения на тему «Ленин жив», но это были спущенные из РОНО контрольные полугодовые итоговые работы. Наша учительница литературы Нина Витальевна Мозженко до такого не опускалась. Помню, за это сочинение я получила впервые в жизни тройку, уж что я там писала, не помню, наверное, какую-нибудь чушь.
[24] Так в тексте, видимо, имеется в виду нить повествования?
[25] Стать самим собой.
[26] Переводчик этого текста, сейчас— Наталья Евгеньевна Стругач, тогда —Наташа Кычанова.
[27] Чаще всего мы разыгрывали сцены из романа «Три мушкетёра». Происходило это после уроков в женском туалете. Света всегда играла Миледи, это был её кумир, а я — всех остальных. Я была и Атосом и госпожой Бонасье. Особенно нам нравилась сцена отравления несчастной любовницы Д’Артаньяна. Я надевала на голову чёрный свитер с высоким горлом, изображая монашку. Приняв яд, я изящно падала на кафельный пол. Иногда туалетная комната превращалась в нашей игре в старинный замок. «Леди Винтер,—спрашивала я Свету-Миледи,— вам здесь не нравится? Этот замок мой»,— я широким жестом демонстрировала три белых унитаза на невысоком подиуме. Света отворачивалась и презрительно хмыкала, я снимала воображаемую шляпу и кланялась. Потом мы начинали смеяться, потому что видели обшарпанные стены и сомнительной чистоты унитазы, этот смех ещё добавлял нам удовольствия от игры. Я не понимала, почему Свете так нравится Миледи, ведь она злая и подлая. Света говорила, что Миледи роковая женщина. Нам нравилось слово «РОК», мы рисовали его акварельными красками, составленным из окровавленных кинжалов, и разбитых сердец. После игр в героев Дюма мы сами стали сочинять романы в стиле плаща и шпаги. Писали их в школьных тетрадках, давали читать друзьям. Один из таких романов попал к нашему классному руководителю, учителю труда и черчения. Он учил мальчиков делать табуретки: как он мог понять красоту наших произведений? Помню, что нас осудили на собрании за тайные писания и отрыв от реальности. У Светы тетради-романы быстро становилась мятыми, страницы потрёпанными. Она говорила: «Это как будто их много читали». Мои тетрадки были более чистыми, поэтому я, подражая ей, специально их мяла и даже залила супом..
[28] Я вспоминаю об этих «секретах», когда на выставках в старых петербургских особняках вижу витрину найденного при раскопках.
[29] Весной, когда становилось тепло, мы встречались в садике на Каменноостровском проспекте, сейчас там памятник Низами, а тогда было много кустов сирени и скамеек. Мы садились на скамейку и писали рассказы и стихи. Эти детские произведения, написанные синими чернилами в школьных тетрадках, очень долго хранились у меня. Когда я в 50 лет тяжело заболела, то передала эти тетрадки Свете в Америку. Я думала, что она будет жить долго и всё сохранит и использует для воспоминаний. Но Света умерла раньше меня, а тетрадки пропали.
[30] Пионерский галстук из ацетатного шёлка продавался во всех канцелярских магазинах за 70 копеек. У отличников он был всегда наглажен и завязан красивым узлом. Особо выдающиеся отличники (они сейчас в Америке работают на космос) шили галстуки специально из плотной ткани, она не мялась, не портилась и имела исключительно шикарный вид. Нервные троечники часто кусали и сосали красные уголки, поэтому галстук болтался на груди рваной бахромой, как у английского нищего из романов Диккенса. Многие из них действительно потом стали выпивохами и неудачниками. Проныры и ловкачи писали на галстуке шариковой ручкой шпаргалки, теперь у них, говорят, в Швеции свой серьёзный бизнес. Хиппи и особо смелые пижоны рисовали на уголках логотипы любимых музыкальных групп. И этих героев разнесла судьба по всему миру. Мой же галстук вечно мялся и сбивался на бок, иногда узел и концы вдруг оказывались спине. В пятом классе нас принимали в пионеры. Нужно было купить специальную форму (белая блуза, синяя юбка, белые гольфы) и новый галстук, а, главное, выучить клятву. Мы клялись бороться за дело Ленина и коммунистической партии, но что это значит, мы не понимали, и нам никто не объяснял. Для произнесения клятвы нас повезли на автобусе в Разлив к шалашу Ленина. По дороге я пила лимонад «Буратино» из стеклянной бутылки, вся облилась липкой жидкостью. Мне стало противно и стыдно ещё до того, как над нами совершили обряд посвящения. Это я хорошо запомнила.
[31] Хулиганы добавляли: «Мамы с папой не боимся, писаем в штаны!».
[32] Я тоже была в пионерском лагере. Меня там никто не обижал, но мне было невыносимо грустно. Я написала бабушке письмо в стиле Ваньки Жукова: «Бабушка, забери меня отсюда». И получила неожиданный ответ: «Ты пионерка, приучайся к дисциплине и общественной жизни». Это был удар ниже пояса, от бабушки я такого не ожидала. В воскресенье приехала мама и без всяких объяснений меня забрала домой. Я не понимала, почему бабушка написала мне такое официозное письмо. Это совсем не походило на то, как она разговаривала со мной и как себя вела. Недавно мой сын попытался мне объяснить, что бабушка, пережившая арест мужа, ссылку и прочие репрессии, написала письмо для цензоров. Вдруг почту кто-то читает. Написала, а потом попросила маму забрать меня домой.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/bojm/
