(первую часть см. в №11/2019)
Часть II
Философия Языка
Я открывал для себя нечто мне
совершенно неизвестное — новые
отношения между языком и жизнью.
Л. Бунюэль, «Мой последний вздох».
Итак, ХХ век растерял интерес к великим, философским системам, теориям всего. Неплодотворным был двадцатый век и для метафизики. Метафизику скорее обогащали профессиональные естествоиспытатели и математики; новое приходило в метафизику из логики, теории относительности и квантовой механики, а не со стороны профессиональной философии, но об этом мы поговорим позже. Между тем, ХХ век оказался необычайно плодотворным, сосредоточив философскую мысль на едва уловимой грани, разделяющей философию и филологию. Философия вообще — пограничное дело, она хороша, когда работает на серых, затененных полях, разделяющих физику и метафизику, науку и религию, языкознание и логику. Не будет преувеличением назвать ХХ век — веком философии языка. Заметим, что в философии языка пробились две встречные, почти взаимоисключающие друг друга струи. Первая из них — аналитическая философия языка, представленная Бертраном Расселом, ранним Людвигом Витгенштейном и Венским кружком, пыталась прояснить, очистить язык, превратив его в адекватное зеркало мира. Другая, означенная Мартином Хайдеггером, Франсуа Федье и Владимиром Бибихиным, воспринимала язык в качестве мистической целостности, предлагая вслушиваться в язык, погрузиться в язык и отдаться языку. Язык для Хайдеггера и Бибихина — не зеркало мира, не средство передачи информации, а единственный путь в инобытие.
Перед тем как мы пустимся в путь в долины философии языка, выдавившей в ХХ века метафизику на обочину философской мысли, отметим странное совпадение: подобный расцвет филологии за счет метафизики часто приходится на закат цивилизации: золотой век античного слова пришелся на расцвет и упадок Римской Империи. Гораций, Вергилий, Овидий, Авсоний были людьми слова, а не метафизиками. Римская мысль была метафизически бесплодна, но филологически безупречна. Нечто подобное мы наблюдаем и сейчас в западной мысли.
***
Основателем аналитической философии языка, или философии логического анализа без преувеличения можно считать Бертрана Рассела, хотя сам Рассел признавал влияние, которое на него оказали Георг Кантор и Готлоб Фреге, оба, заметим, математики. Говоря о философах, избравших своим методом логический анализ Рассел пишет так: «эти философы откровенно признают, что человеческий интеллект не способен дать окончательные ответы на многие очень важные для человечества вопросы, но они отказываются верить в существование некоторого «высшего» способа познания, с помощью которого мы сможем открывать истины, скрытые от науки и разума. За этот отказ они были вознаграждены, открыв, что на многие вопросы, ранее скрытые в тумане метафизики, можно дать точный ответ и что существуют объективные методы, в которых нет ничего от темперамента философа, кроме стремления понять» (Бертран Рассел, «История западной философии»). В этом пассаже характерны и камешек, запущенный в огород метафизики, который будто бы удалось выполоть философам-аналитикам и убежденность в том, что подлинная философия должна быть независима от темперамента философа. Последнее утверждение вполне адекватно англосаксонскому устроению души самого Бертрана Рассела и не вполне соответствует истории философии. Гераклит, Платон, Руссо, Шопенгауэр и Ницше были людьми страстными и мало в чем знали меру. Сам Рассел затратил немало интеллектуальных сил на корчевание метафизических сорняков и пней, но наткнулся на объективно непреодолимые парадоксы логики. Теорема Геделя положила конец претензиям доказать и прояснить все.
Крайне враждебную по отношению к метафизике позицию займет Венский Кружок философов, к которому примыкал и Курт Гедель. Один из лидеров Венского Кружка Рудольф Карнап писал следующее:
«В области метафизики (включая всю аксиологию и учение о нормах) логический анализ приводит к негативному выводу, который состоит в том, что мнимые предложения этой области являются полностью бессмысленными. Тем самым достигается радикальное преодоление метафизики, которое с более ранних антиметафизических позиций было еще невозможным…. В строгом смысле бессмысленным является ряд слов, который внутри определенного языка совершенно не образует предложения. Бывает, что такой ряд слов на первый взгляд выглядит так, как будто бы он является предложением; в этом случае мы называем его псевдопредложением. Мы утверждаем, что мнимые предложения метафизики путем логического анализа языка разоблачаются как псевдопредложения» (Р. Карнап, «Преодоление метафизики логическим анализом языка»).
Если я верно понимаю мысль Карнапа, то он полагал осмысленными лишь утверждения, которые можно проверить (или опровергнуть) на опыте, верифицировать. Пафос очищения метафизических конюшен, присущий философам Венского Кружка, был в своем роде замечателен. Они вскрыли массы высокопарных логических несуразиц, переполнявших философские тексты и пытались научить философов говорить внятным наукообразным языком. Им это удалось лишь отчасти. Тексты Хайдеггера и Бибихина, написаны как бы нарочно для того, чтобы подразнить венцев. Я все же думаю, что венская программа была обречена на провал ввиду окончательной неустранимости метафизики. Венцы хотели все осмысленные предложения проверять на опыте, верифицировать. Значительно позже подобной позиции придерживался Владимир Игоревич Арнольд, не совсем в шутку утверждавший, что математика это отдел физики, в котором эксперименты дешевы. И все же непостижимая эффективность математики в естествознании остается метафизической загадкой.
Одно из утверждений Карнапа, равнявшего метафизику с прахом земным, звучит так: метафизики нам говорят, что «метафизические предложения не могут, правда, верифицироваться человеком или вообще каким-либо конечным существом; но они имеют значение как предположение о том, что ответило бы на наши вопросы существо с более высокими или даже с совершенными познавательными способностями…. То, что нам еще неизвестно, с помощью другого существа можно узнать; но то, что нами не может быть представлено, является бессмысленным, с помощью другого оно не может стать осмысленным, знай он сколь угодно много». Развитие физики камня на камне не оставило от этого изощренного, остроумного издевательства над метафизикой. Лев Давидович Ландау полагал величие теоретической физики в том, что она позволяет нам понять, что что нам не дано представить. И, в самом деле, представить себе импульс квантовой частицы в виде оператора в комплексном бесконечном гильбертовом пространстве довольно трудно. Но понять кантовая механика позволяет многое.
***
Философы Венского кружка очень почитали Людвига Витгенштейна и его «Логико-философский Трактат». Откроем эту книгу, оказавшую столь значительное влияние на философию ХХ века. «Мир есть, все что происходит. Мир — целокупность фактов, а не предметов». По-моему, перед нами утверждения чистейшей метафизики. Происходящее и факты не могут быть извлечены из их пространственно-временного контекста. А начав разговор о пространстве и времени мы немедленно попадаем во владения метафизики. Помимо того, возможность разграничения фактов и предметов, тоже укоренена в очень определенной метафизике.
Философы Венского Кружка, полагая, что развивают идеи Рассела и Витгенштейна, пытались выработать, стерильный, логически безупречный философский язык, устраняющий проблемы метафизики. Радикальная версия их программы вообще сводила философию к логике. Возможно «Логико-философский трактат» и давал основания для подобной интерпретации философии Витгенштейна. Но поздний Витгенштейн, Витгенштейн, времен Философских Исследований, впервые опубликованных в 1953 году, мыслил совсем по-иному:
«Чем более пристально мы приглядываемся к реальному языку, тем резче проявляется конфликт между ним и нашим требованием. Ведь кристальная частота логики оказывается для нас недостижимой, она остается всего лишь требованием. Это противостояние делается невыносимым; требованию чистоты грозит превращение в нечто пустое. — Оно заводит нас на гладкий лед, где отсутствует трение, стало быть, условия, в каком-то смысле становятся идеальными, но именно поэтому мы не в состоянии двигаться. Мы хотим идти: тогда нам нужно трение».
Этот пассаж совершенно великолепен. Именно логическое несовершенство нашего с вами языка, с его двусмысленностями, метафорами, метонимиями и логическими проскальзыванием и трением делает его пригодным для выражения и передачи бесконечно разнообразного человеческого опыта. Трение совершенно неустранимо и необходимо, попытка его устранения сродни стремлению ободрать с Земного Шара тени, желчно осмеянной Воландом. Более того, язык философии во многом вынужден оставаться шероховатым, иногда косным языком устной речи. Я это понял впервые, прослушав на Youtube лекции Мераба Мамардашвили. Они бесконечно выигрывают по сравнению с расшифрованными лекциями. Интонация, паузы, оговорки, очаровательный грузинский акцент немало способствуют их философской убедительности, философскому воздействию на слушателя. Нет, логика, определенно не заполонит собой все пространство философской мысли.
Это, верно даже и в чистой математике, где требование логической безупречности — бесспорно и фундаментально. Великий алгебраист Бартель Ван-дер-Варден писал так: «При устном объяснении на отрезки можно указывать пальцами, можно делать ударение на особенно важных местах, и, кроме того, можно рассказать, каким образом получилось доказательство. Все это отпадает в письменной формулировке классического стиля: доказательства закончены, логически обоснованы, но они ничего не подсказывают. Не можешь ничего возразить, чувствуешь, что попал в логическую мышеловку, но не видишь, какая основная линия за этим скрывается» (цит. по В. Ф. Турчин, «Феномен науки»).
***
Среди жемчужин философской мысли Людвига Витгенштейна меня особенно поразил вот этот отрывок из «Философских Исследований»: «надеяться может только тот, кто может говорить. Только тот, кто овладел употреблением языка». Иначе говоря, есть чувства, переживания, мысли, опыт, которые не могут ни появиться, ни оформиться вне языка. Язык не только средство выражения и оформления, но условие и пред-посылка мысли, выполняет примерно ту же роль, какую математика выполняет для практикующего физика. Без математики многие утверждения современной физики попросту невозможны.
***
Словно в насмешку над идеями Венского Кружка, выше всего ставившего ясность и отчетливость мышления с середины ХХ века в философии языка нарастала струя мистического, нерасчлененного отношения к языку. Мартин Хайдеггер и Владимир Вениаминович Бибихин полагали, что философу надлежит не изучать и прояснять язык, но вслушиваться в язык и отдаться языку. Философ не исследователь языка, но орудие языка, а это совсем другое дело. Иосиф Бродский полагал поэта орудием языка; принимая подобную точку зрения, мы признаем глубинное сходство философии и поэзии, искусства. В самом деле мерой философии во многом остается мера философского текста, представляющей собой в том числе и литературу. Хороший философ если не знатный говорун, то непременно отличный литератор, писатель. Платон, Шопенгауэр, Ницше, ранний Маркс прекрасно писали.
Почитаем Мартина Хайдеггера:
«В конце концов философское изучение должно будет решиться спросить, какой способ бытия вообще пристал языку. Что это — подручное орудие, находящееся внутри мира, или же у языка способ бытия здесь-бытия, или не то и не другое? Каково по своему способу бытие языка, если он может быть «мертвым». Что онтологически означает, что язык растет и распадается? У нас есть языкознание, а то бытие сущего, которое служит его темой, темно, с даже самый горизонт застлан облаками для исследующего вопрошания (М. Хайдеггер, «Бытие и Время»).
Бытие сущего темно, темен и приведенный пассаж. Он не предназначен, чтобы его понимали, в такую философии можно лишь погружаться, пьянея от слов. Она засасывает, очаровывает, околдовывает. Более всего мне мешает читать велеречивые тексты Хайдеггера — полное отсутствие чувства юмора, он по-звериному серьезен. Я не люблю жреческую торжественность этих текстов.
Для того, чтобы читать Хайдеггера необходимо свободное владение немецким языком; по-видимому, в самых лучших переводах, тексты Хайдеггера теряют львиную долю своего обаяния. Но у Хайдеггера был замечательный последователь в России: тексты Владимира Вениаминовича Бибихина — изысканная, утонченная философская литература. Я повторю с нажимом: не философия, а именно философская литература. Книга «Язык Философии» великолепно написана: «Мир явно что-то говорит нам. Мы плохо понимаем, что. Не станем поэтому удивляться, если нам не удалось опереться на язык. Во всяком случае, проваливаясь сквозь него мы падаем не в голую пустоту». Для Бибихина, язык нечто большее, чем средство коммуникации, средство описания действительности. Язык — сам по себе мир, он обступает нас, как столь любимый Владимиром Вениаминовичем Лес. Бибихин сочувственно цитирует Чаадаева: «Никто не может сказать, при помощи каких приемов народ создал свой язык. Но несомненно, что это не был ни один из тех приемов, к которым мы прибегаем при наших логических построениях». С этим я соглашусь, ведь человеческий язык прекрасно передает внелогический жизненный опыт: любовь, сострадание, боль. Не случаен философский интерес Владимира Вениаминовича к детскому лепету. Из этого вовсе, однако, не следует, что язык бесструктурен, что у него отсутствует логический скелет. Но логическая структура языка попросту не интересна Хайдеггеру и Бибихину.
Несложно понять обреченность на успех философии языка Хайдеггера и Бибихина. Наука немало потрудилась над расколдовыванием мира. А Язык остался таинственной, нависающей над сознанием громадой. Язык представляет собою прекрасное вместилище для Тайны Мира. А без и вне Тайны Мира для значительной части философски озабоченных индивидуумов философия невозможна, пресна, неинтересна. Философия неотделима от личности философствующего. И очень грубо можно ввести такую типологию философской личности: последователи Аристотеля и ученики Платона. Эта типология устойчиво проходит через всю историю западной философии. Венский Кружок и Рассел идут за Аристотелем; Хайдеггер и Бибихин — заворожены Платоном. Кант, Лейбниц, Гегель и Рассел были профессорами, они создавали системы. Ницше, Шопенгауэр, Хайдеггер и Бибихин — поэтами, они разрушали миры.
***
В миниатюре Г.-Г. Гадамера «Философия и Литература» читаем: «В Марбурге Аристотеля ставили весьма невысоко. Герман Коген дал ему наиболее безапелляционную характеристику: «Аристотель был аптекарем…». Этим он выразил свое понимание Аристотеля, как чисто классифицирующего мыслителя, который подобно аптекарю, занимается наклеиванием этикеток на свои ящички, коробочки и склянки». Далее Гадамер оговаривается: «Это, безусловно, не самое глубокое понимание вклада Аристотеля в философскую мысль». С Германом Когеном вполне согласен Бертран Рассел, полагавший, что Аристотель первым из античных философов стал писать, как профессор. Ярлык «профессор» на философе сидит пристойнее, нежели чем «аптекарь», но сути дела не меняет: логика, классификация и упорядочение (порядок превыше всего) приличны обоим. Но прежде всего самоценны ясность, очевидность.
«Профессор» и «аптекарь» не бранные слова, но если мы сравним Аристотеля с его неистовым предтечей, то сразу поймем: Платона в профессорском начетничестве не заподозришь, а из аптеки Платона выставили бы на второй день, ибо наклеивать этикетки по порядочку он был бы просто не в состоянии. Платон был поэтом, мифотворцем и мистагогом, для философской фармацевтики не пригодным.
***
Замечательный филолог, специалист по романским языкам, Борис Нарумов, так писал о философии Владимира Бибихина:
«Существуют люди, которые по своему психофизиологическому статусу абсолютно неспособны стать на всю жизнь «карточкослюнителями» (термин журнала «На посту») или «пробиркополоскателями» (а это уже мой термин). Они могут помыслить язык только в целом, и о целостности языка пекутся неустанно, спасая ее от всеразъедающего крохоборства лингвистов. Их объемистые труды, написанные большей частью с литературным блеском, мною воспринимаются как реакция (во всех смыслах этого слова), реакция на науку людей предельно идеологизированных и эстетизированных, болезненно воспринимающих вторжение аналитических методов в целостность языка… Люди идеи … часто одержимы лишь одной какой-то идеей, будь то идея революционной роли рабочего класса у Маркса, идея сексуальности у Фрейда или… идея о тождестве мира и слова у некоторых философов. Эта идея напрочь обволакивает их мозг, не позволяя как следует разглядеть ту реальность, о которой они так красиво рассуждают; так, некоторые философы, говоря о языке, на самом деле имеют в виду вовсе не тот язык, которым занимаются лингвисты («Язык» лингвистики и «язык» философии. Contra Бибихин»).
Действительно, философ-мистик всегда предпочтет «целое»; философ-аналитик удовлетворится детальным разбором «части». Дело в том, что философия, может существовать лишь только в языке, нашем с вами привычном языке общения, разговорном или письменном. Напыщенную фразу Хайдеггера «Язык — дом бытия», можно слегка приспустить, сдуть, переформулировав так: «Язык — дом философии». Философ общается с нами не языком формул, кванторов или нот, но вынужден разговаривать и писать на неотполированном, не выхолощенном, дурно упорядоченном и просеянном человеческом языке. А язык — существо коварное. У языка много функций. Последователи Хайдеггера и Бибихина главной из них признают функцию суггестивную, гипнотическую, шаманскую. Для них философ, сродни Манинскому трикстеру, наделенному необычайным даром заговаривать слушателя. Но об этом я уже писал подробно ранее («Философия между шаманством и ratio», Семь искусств, №5, 2017). Для развития философского вкуса хорошо читать и Рассела и Бибихина, ну а читательский резонанс с теми или иными философскими текстами — дело интимное, загадочное и, слава Б-гу, не проясненное.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/bormashenko/
