«Укушенный сонетной мухой»
Борис Тененбаум
Эта подборка получилась не нарочно, случайно. И Борис Маркович, и ваш покорный слуга, мы оба питаем слабость к чтению сонетов и сочинению оных. Правда, Борис тяготеет к строгим формам английского и итальянского канона, а мне лишь бы уложиться в четырнадцать строчек. Так вот, просматривая стихи Б. Тененбаума, разбросанные по блогам и «Мастерской», я удивился, как много у нас тематических совпадений. Конечно, если участвуешь в капустнике, то поневоле пишешь на одну тему, но… помимо этого. У Бориса есть послесловия к написанным им книгам. И я, по прочтении этих книжек, сочинял к ним четырнадцатистрочные «надписи на обложках». И об «Иосифе» Томаса Манна мы оба, никак не сговариваясь, сочинили по сонету, потому что оба любим эту книгу и этого писателя. И ещё, и ещё… И вот мне подумалось, а что бы собрать такие перекликающиеся тексты и разместить их рядом, но визуально различимо: Тененбаума в левой колонке, а мои — с отступом вправо. Так я и сделал — получилось, надеюсь, любопытно[i].
Самуил Любицкий
Надписи на книгах
Иосиф
Вот на экране египтяне дуют в трубы…
Иосифа купцы в Египет сбыли.
Ему проверил покупатель зубы.
Меня, я думаю, они бы не купили.
Во мне теперь, увы, немного жару,
И в юморе видны следы натуги.
Нет, я не интересен Потифару,
Не говоря уж о его супруге…
Деревья — без листвы. Уходит осень
За грань, где нет нужды в экипировке.
Хоть нас уже не радуют обновки,
Но — будем жить, хандру свою отбросив.
Есть, к счастью, у меня в шкафу “Иосиф”.
Вообще, романы лучше постановки.
* * *
Был продан в рабство братьями Иосиф.
Его убить хотели поначалу,
Потом решили, мол, в колодец бросим,
Но двадцать шекелей не показалось мало.
Попал он в дом вельможи Потифара.
Стал мажордомом. Кончились несчастья…
Жена вельможи воспылала страстью
(Был юн Иосиф, Потифар был старым).
Отверг он грех и жертвой пал обмана…
Евреи, христиане, мусульмане —
Историю все знают, что не странно.
Она — в Танахе, в Библии, в Коране,
В мидрашах… И в пленительном романе
(Вон он стоит на полке) Томас Манна.
Тюдоры
Сонет, мой друг — довольно скромный дар,
Ну, горстка строк, в них смысла — ни на волос.
Но если к ним добавить сердца жар,
То, может быть, ты мой услышишь голос?
Тот самый, что надиктовал сей том,
B нём описав и казни, и напасти,
И облака на небе голубом,
И буйные “тюдоровские страсти”.
Искал здесь автор времени черты,
В них отразившись сам автопортретом,
В надежде, что его увидишь ты,
И добрым словом помянёшь при этом…
Прочти же книгу. Tы отыщещь в ней
Не только тень забытых королей.
* * *
Сперва случился телесериал.
Не полный бред, местами историчный,
Но, главное — брутальный, эротичный.
Он прогремел. Наград премного взял.
Издателю исходный материал
Понравился изнанкою клубничной.
Предполагая здесь барыш приличный,
Он книгу о Тюдорах заказал…[ii]
Надежд не оправдал писатель. К счастью!
Нет в книге жгучих тайн, гремучей страсти,
Постельных сцен, что ценит так народ…
Есть люди. Судьбы их. И бремя власти.
И труд… И прозреваемый отчасти,
Левиафан, всплывающий из вод.
Борджиа
Рим умер здесь — и возродился снова
В сени смиренья, веры и поста,
Нашлась величью новая основа —
Сан Главной Канцелярии Христа.
Рим умер — но случился Ватикан.
Здесь, в стороне от грубости мирян,
Открылось поприще изысканным прелатам
Ценившим женщин, золото, успех,
И даже на само понятье “грех”
Смотревшим, право, просвещенным взглядом.
Стихи писавшим для прекрасных дам,
И всяким предававшимся усладам.
Но и всегда готовым счесться ядом,
Иль полоснуть стилетом по глазам…[iii]
* * *
Четыре сериала, лент десятки,
Бессчётные тома романов, пьес…
Зловеще притягательны и сладки —
Коварство, кровь…
И прибыль до небес.
Творцами масс-культуры эти Борджи
Обсижены, как мухами кизяк…
Ты?! Умный, ироничный автор. Тоже?!
На этой теме оказался как?
Читаю… Непридуманные страсти,
Безудержное искушенье власти,
Её победный блеск, её испод…
И люди — в интерьере их эпохи.
Во времени — безжалостном Молохе —
Истории непостижимый ход.
Макиавелли
“Tanto nomini nullum par elogium”[iv]
— надпись на памятнике-кенотафе Никколо Макиавелли
в церкви Санта-Кроче, Флоренция —
«Такому имени достойной похвалы
Hайти нельзя» — что, право, на латыни
Звучит сильней. Ho имя и доныне
К себе влечёт проклятья и хулы.
Того, кто вывел “теоремы силы”
В учебнике убийц и королей,
Бранили яростно с амвонов всех Церквей,
Но ругань вряд ли слышно из могилы.
При невниманьи Властного Орла,
Заполнена земными пустяками,
Земная жизнь его давно прошла,
Но как-то всё же он остался с нами.
Интеллигент без службы и угла,
Что безуспешно торговал дровами.
* * *
Могила невесть где. Не уцелела.
Есть кенотаф (сиречь, обманка — стелла,
Надгробие без гроба и без тела),
Поставлен три столетия спустя…
При жизни Никколо, иметь с ним дело
Фортуна очевидно не хотела,
Ему других — счастливцев — предпочтя.
И полтысячелетья пролетело…
Где те счастливцы? Славные дела?
Мертвы. Зола… Всё позабыто нами…
Он жив.
Кумира Власти догола
Раздел, разделал острыми словами…
Интеллигент без службы и угла,
Что безуспешно торговал дровами.
Наполеон
Ну что ж, мой друг — обещанный сонет
Завял, как бедный лютик на морозе.
В таком же состоянье и поэт.
Поэтому он обратился к прозе.
И написал довольно толстый том,
В котором много всяких рассуждений
О Мережковском, и o Льве Толстом —
Который был хоть с придурью, но гений.
Прочти ж, мой друг, как жил Наполеон,
Про дух его, угрюмый и ревнивый,
И как “грозил и колебался он”,
И что у них там вышло с Жозефиной.
История занятна и длинна.
Так пусть тебе понравится она…
* * *
Признаться, раскрывал с опаской книгу эту[v].
Я автора люблю, но… что же может он
Сказать, коль до него по данному предмету
Историков не полк, но легион
Во всех подробностях уже поведал свету
Как жил, где был, что ел, с кем спал Наполеон…
Я книгу эту открывал не без опаски —
Что в ней я интересного найду?
Ещё одна в бесчисленном ряду,
На вкус любой, от хроники до сказки…
Я с опасеньем — стоит ли? — раскрыл
И принялся читать…
… И не заметил
Как ночь перевалила стражу третью
Когда я книгу залпом проглотил.
Линкольн
Не много в тексте[vi] авторской души,
И видно, что писалось без азарта.
Тут фермеры, юристы, торгаши —
Уж как кому тогда ложилась карта.
Они вели на Запад свой “frontier”,
Свои дела решали, как умели.
В Канзасе друг на друга налетели —
И вдруг для них перевернулся мир.
Вмешалась ли зловещая Судьба?
Была ли только Жадность виновата?
Не знаю, право — но из-за Раба
Кровь пpолилась, и Брат восстал на Брата.
И это всё, по мере слабых сил,
Один еврей по-русски изложил.
* * *
Не получилось у меня о Линкольне сонета.
Старался эдак я и так, а результата — нет.
Не получилось… Почему? Не знаю я ответа —
Не лезет Линкольн, хоть ты плачь, в размеренный сонет!
Нормально, вроде бы, поел, а вдохновенья нету…
Но, может, дело не во мне? Не там ищу ответ?
Да-а, в биографии такой достало бы сюжета
На приключенский роман, толстенный фолиант,
На голливудский сериал с заоблачным бюджетом…
Но в книжку в сотни три страниц как уложилось это?
А так! И это, брат — талант. На то он и талант…
Четырнадцать всего лишь строк — Вселенная сонета.
И для сонета — нет преград, тем несонетных нету.
Потребен только лишь талант. Потребен, брат, талант.
Муссолини
«Мертвых цезарей злые щенки…»
О. Мандельштам «Рим»
Малец, с собой носивший в школу нож.
Подросток, не ходивший без кастета.
По Австрии скитающийся бомж.
И буйный журналист, который это
Всё превратил в идейную борьбу
С буржуазией и гнилым порядком,
Трибуной обзавелся, и достатком.
Но вдруг внезапно поменял резьбу.
Он пламенным явился патриотом.
Возглавил массы. Их повел на бой.
Командовал и армией, и флотом.
И умер бы, довольный сам собой,
Когда б не оказался идиотом,
И в битве не ошибся стороной…[vii]
* * *
Привычно числим средь злодееев века,
В злодействе им однако уступая…
Неглупого, незлого человека
Судьба ждала и глупая, и злая.
Народу своему конгениален —
Актёр, позёр, оратор и задира —
Картонен, бутафорен, театрален
В златом шитье парадного мундира.
Всё в этом итальянском Бонапарте
Чрезмерно, громкозвучно, нарочито.
Как сцены из commedia dell’arte —
Вся жизнь неудержимого Бенито…
И только смерть — всерьёз, не как в романе.
На площади Лорето, что в Милане.
Гитлер
Вернуться из Германии. Забыть
Студентов, в жар костров бросавших книги,
Германский дух, стремившийся избыть
Слюнявой человечности вериги,
Восторженные клики площадей,
И вермахт как “Разящий Меч Мессии”.
Пожар войны. И призраки людей,
Что были, как и я — ещё живые…
Но — кончен труд, и завершен мотив.
Вернемся в череду обычных будней.
Мой мир замкнулся меж столом и кухней.
Зажжём ночник, пространство осветив.
И вытащим английский детектив
С каким-нибудь убийством поуютней…[viii]
* * *
Романтики об этом много говорили:
Кровь, почва, вождь… Дождались следующего века.
Вожди явились и освободили
От совести химеры человека.
Зло противоприродно, инфернально…
История другое показала:
Зло — повседневно, буднично, банально,
В нём зла примет на удивленье мало.
Так было здорово забрать добро еврея.
Так было радостно, так сердце сладко млело —
И фюрер мудр, и стяг так гордо реял,
И раздвигались Родины пределы…
В сожженьи Дрездена и Гамбурга гоморре[ix]
Пришло возмездье: зло за зло, за горе — горе.
Сталин
К сожалению, книгу о Сталине — третьем из троицы «злодеев века» (по справедливости ему место рядом с Гитлером и далеко впереди Муссолини, который «в битве ошибся стороной») — Борис Тененбаум так и не написал. Увы. Но надпись на обложке этой ненаписанной книги — вот она. С.Л.
I.
Мой дед, он был армейский старшина
И за три года вырос в капитана,
Признался раз: «Как началась война,
Вздохнул — теперь нас тратить перестанут».
Дед осторожен, даже трусоват:
«За год весь комсостав… В полку, поверьте,
Такой карьере я лишь был не рад»…
Жизнь радостно бурлит в преддверьи смерти.
«Жить стало лучше, стало веселей».
Что лучше — ложь. Но веселее — стали.
Чем злей, наглей, подлей — тем и милей.
Чем их околдовал товарищ Сталин?
Всё повторяю строчку не свою:
«Есть упоенье … бездны на краю».
II.
Рябой, невзрачный и косноязыкий…
Ни блеска, ни таланта, ни харизмы.
Как исхитрился сделаться великим?
Отцом народа? Светочем марксизма?
Вождей — один другого ярче — труппа:
Ведущие все роли расхватали.
Он был в тени, за сценой. Те — блистали.
Из труппы выбывали — прямо в трупы.
Итог спектакля для страны известен:
Разорена, задурена, раздета…
Ржа жрёт металл, жрёт разум спирохета,
Всё пожирает гнилостная плесень…
Читаю новости из интернета
И вижу — повторение сюжета.
Черчилль
Внук герцога. Всегда с пустым карманом.
Любил рискнуть за карточным столом.
Отец, считая отпрыска болваном,
Так и скончался. Сын, оставив дом,
Лихим гусаром побродил по свету
И осознав, что да — ученья нету —
Вдруг сняв кавалерийский аксельбант,
Нашёл взамен неслыханный талант
Сужденья острые чеканить как монету.
Что ж. Этот красноречия фонтан
B сороковом спас Англию. B туман,
В минуту грозную, посередине торжищ,
Он встал Bождём народа англичан.
С холодной храбростью встречающих Чудовищ.[x]
* * *
Седьмой десяток. Старость. На покое.
Вкусил он славы… Почести, посты…
Устал от власти, слов и суеты…
Найдётся ль с биографией такою
Ещё кто?..
Горцы… С бурами война…
Побег из плена… Бой при Омдурмане…
В Парламенте… La Belle Époque. Она
Закончилась в Арденнах и на Марне…[xi]
Почти пять лет чудовищной войны.
Хлопот послевоенных две декады.
И вот… он занят книгами и садом.
Конец. Труды его завершены.
Седьмой десяток. Сделано немало…
Он ведал, что стоит перед Началом?[xii]
Ещё о книгах и их авторах
Что составляет весь сюжет
Комедии плаща и шпаги?
Герой — горит огнем отваги!
Его подруге — равных нет!
Слуга-пройдоха — им подмога.
Пусть против них — весь белый свет!
И льется пафос монолога,
Сплетаясь в вычурный сонет.
В плен взял нас сладостный обман.
И сцена выглядит красиво.
Но трезвый реализм — о диво! —
Мне виден сквозь цветной туман.
Вот — неудавшийся роман
В двух строчках. Выражен правдиво.
* * *
Мы знаем из определений
Энциклопедий и газет,
Что гений, он на то и гений,
Что для него препятствий нет.
Возьмем, к примеру, Гумилёва.
Мотая срок с блатными, Лёва
Их просвещать помалу стал,
На фене лекции читал…
Вот откопали Ильф с Петровым
Роман старинный плутовской.
И гениальною рукой
Перемешали с жизнью новой.
И вдруг явился (але-ап!)
Турецкоподданный Остап…
* * *
Стихи, написанные после прочтения “Анны Карениной” на английском
Был недоверчив к лекарям. Угрюм.
Питал пристрастье к честному навозу.
И сочетал невероятный ум
С упорной неприязнью к паровозу.
Не то, чтобы в механику он лез,
Его конёк — «моральные основы».
Однако граф не одобрял прогресс,
А поезда в ту пору были новы.
Его всегда к религии влекло.
Но — истый сын российского народа —
Он презирал решения Синода.
А заодно — порядок и число.
Могу его читать без перевода.
Мне в этом смысле в жизни повезло.
* * *
Слово о культуре и зинданах
(из письма гуманистам—прогрессорам)
I.
Sancta simplicitas![xiii] В уме ли?!
Бандитам диспут предлагать.
О чём, скажите, в самом деле
Возможно с шоблой толковать?
Возьмите книжки Уиндема,
Стругацких, Лема — эта тема
Обыгрывалась там не раз:
Они (чужие) среди нас.
Анатомическое сходство.
В самообман нетрудно впасть.
Но только зверь раскроет пасть,
Незамечаемое скотство
Вмиг гуманисты ощутят,
Почувствовав, что их… едят.
II.
К фантастике вы поостыли?
Вот вам рассказ совсем простой:
Служили Жилин и Костылин…
“Кавказский пленник”. Лев Толстой.
Когда-то проходили в школе.
Про выбор — яма или воля.
Нам этот выбор в полный рост
Продемонстрировал “Норд-Ост”.[xiv]
В бесхитростной короткой драме
Библейский — жизнь и смерть — сюжет.
Готов ты сдохнуть или нет
В вонючей оркестровой яме,
Где оборудован зиндан
Для непослушных христиан…
* * *
Прошёл ноябрь, и к Рождеству всё ближе.
С деревьев ветер листья оборвал.
«А далеко, на севере — в Париже»,
Как наш народный гений написал…
Он отмочил изысканную шутку.
Ведя легко повествованья нить,
Из Болдина он, вопреки рассудку,
Сумел Париж на север поместить.
Ошибка в географии? Едва ли.
Скорее, здесь ирония видна
С добавкой лёгкой — истинной печали.
Как горечь — у хорошего вина…
У нас — дожди. Но, в общем, нет потопа.
Вино. Камин. Неясная тоска.
А на восток от нас лежит Европа,
Куда мы любим ездить в отпуска.
* * *
Я множеством томов известных мастеров
Уставил досчатые полки кабинета,
А сколько денег вбухал я в собранье это!
А сил! А времени… искать их был готов.
И вот в тиши ночной, средь медленных трудов,
Вне круга яркого настольной лампы света
Я вижу тени, слышу шёпот их привета,
Моих наперстников, преславных мудрецов.
Плутарха, Гиббона, Броделя, Соловьёва,
Дубнова, Моммзена… Всех и не перечту.
В соседстве мирном вижу Клейна, Гумилёва,
Тацита, Флавия… Ума я братство чту!
Листаю том… другой… и открываю снова…
В надежде, что их всех когда-нибудь прочту.
* * *
Как сказку в детстве я Дюма читал,
Интригой пёстрой просто зачарован.
А Д’Артаньян и впрямь существовал.
Им был Фуке и вправду арестован.
Далёко капитана унесло,
Какие-то сыскав пути и тропы,
Сквозь три столетия, на самый край Европы,
Писательства пустое ремесло.
Был автор обаятельный нахал,
Писал он много — больше, чем читал.
Но поле он культурное удобрил,
И в цель каким-то образом попал.
И этику мою сформировал
По принципу: «Атос бы не одобрил»…
* * *
Читая «Происхождение видов»
I.
Всяк происходит от папы и мамы.
Правда цепочка — не без изъяна.
Где-то же должен быть самый-пресамый,
Кто непосредственно от обезьяны.
Что ль на него возложить прегрешенья,
Поднакопившиеся за столетья?
Даром, что он не козел отпущенья,
Но, мол, его в нас дурное наследье.
Все наши зверства, ведь наполовину
Не человек гордозвучный, а зверь он;
Все наши скотства, он — полускотина…
Впрочем, что ‘полу’ он — точно ль измерен?
Может, две трети иль три четвертины?..
Будет ли только подход этот верен?
II.
Может природа нас перехитрила
И называться людьми еще рано?
Этот — и впрямь, с интеллектом гориллы;
Тот — с добродушием павиана…
Может, мы созданы вовсе из грязи?
Есть объясненье в теории этой
Всех наших подлостей и безобразий,
Только для музыки места в ней нету.
Сидя по офисам, норам и гнёздам,
Чавкаем смачно в тепле и уюте.
Что заставляет смотреть нас на звёзды?
Что́ в нас помимо того, что мы люди?..
Может, над происхожденьем не биться?
Лучше подумаем, как сохраниться.
Сонеты на темы трудовой деятельности
Я помню, как по клавишам скользя,
В тиши огромного компьютерного зала
Ты мне сказала из-за терминала:
«Всех обаятельных перелюбить нельзя!»
Какая мысль! Твой славный афоризм
Подхвачен был восторженно народом —
Всегда хотим мы то́ считать своим,
Чему в душе созвучие находим.
И вот сегодня, через много лет,
Чтоб дружбою с тобою погордиться,
Я мысль твою, летящую как птица,
Попробовал сложить в простой сонет.
Пусть к обаятельным уже нам хода нет —
Мы будем к ним всегда душой стремиться…
* * *
Покру́тите вы пальцем у виска,
Но я любил работать в третью смену.
Днём десять раз за час попеременно:
То телефон, то совещанье, то… Тоска!..
Я не могу сосредоточиться пока
Со мною рядом кто-то есть и отвлекает.
Перед глазами вон — сотрудница мелькает.
Туда… Сюда… И юбка коротка —
Подчёркивает, а не прикрывает.
Прозрачна блузка. Грудь пышна и высока,
И в такт шагам колышется слегка…
Ох, хороша! Дыхание спирает…
И в шаговой доступности близка…
Ну, как работать тут?! Ч-чёрт его знает!
* * *
Один индус — из княжеской семьи.
Второй — брамин. Он родом из Бомбея.
Сержант тайваньской армии. И мы,
Два русско-говорящих иудея.
Ведомые надеждой на успех,
За деньги отказавшись от покоя,
Мы дружно строим что-то там такое,
Что в сумме называется — “high tech”.
Америка и этот бурный век
Совместно изыскали где-то средства
Достичь утопии — спокойного соседства,
Теченья параллельных тихих рек;
Иллюзии, что в мире нет злодейства,
И что душой не злобен человек.
* * *
Проект загубленный мы призваны спасти.
Как выражались в старину высоким штилем:
Победу ль обрести, позор ли огрести,
Короче, чтобы премий не лишили.
Кто это мы? Команда храбрецов —
Две юных девочки, три опытных еврея.
Дабы конторе сохранить лицо,
Должны начать и кончить поскорее.
Заказчик злится. Мы его слегка…
Не лично мы, контора подкузьмила.
Как начинали — столько шума было:
«Впервые в отрасли»… «решением ЦК»…
Фанфары…
А теперь — воз тянут через силу
Две юных дурочки, три умных дурака.
К 75-летию гранёного стакана[xv]
Лишь только вечер затеплится синий,
Лишь только звезды зажгут небеса,
Ты на скатерти, хрусткой, как иней,
Два стакана гранёных поставь.
Отвари поскорее картошку
И огурчик солёный нарежь,
Дай селёдочки с луком немножко,
Но, пока что, всё это не ешь.
Там где в роще сплетаются ветки,
Наступает уже темнота,
Но какие там, наxep, беседки,
Если здесь на столе — красота?
Так достань же заветный графинчик,
И волшебную влагу налей,
И, красиво отставив мизинчик,
Выпей всё за здоровье друзей…
* * *
… И поутру мы выползали из подвала
Голодные… Всю ночь лишь чай пустой хлебали…
А невдали пельменная стояла,
Где в восемь уже двери открывали.
Там нас кормили. И не только — наливали…
С утра все алкаши окрестного квартала
Открытия, трясясь и вожделея, ждали,
А с ними мы… Уж кем нас тётки те считали?
Ни пива, ни вина там близко не бывало.
В гранёные стаканы в качестве компота
Вам наливали рижского бальзама…
Возьмёшь пельмешки, борщ, ещё чего-то,
Да хлобыстнёшь компотика сто граммов —
И нет забот тебе, и спорится работа…
Поэт и склероз[xvi]
Отход. Отлив не знает половины,
Пляж покидая, плоский и пустой.
Уходит океан в свои глубины,
И сушу оставляет за собой.
И чайки, словно хищных гарпий стая,
Кричат над уходящею водой,
Им пир готовят волны, отступая,
И гибель — прочей живности морской.
Что ж? Жизнь уходит к кромке голубой,
Оставив на песке воспоминанья,
Желания, надежды, упованья.
А память топит их во тьме густой,
Оставив пустоту вслед за собой,
Да чаек крик — как гарпий причитанья.
* * *
Суровый Дант не зря писал: мороз…
И что-то про природу… Нет!.. Дозором…
Да!.. Ветер бушевал… Какой склероз?
Я говорю вам точно… Где? Над бором…
Температура? Минус двадцать пять
По Цельсию. Измерено прибором.
Итак. Мороз и солнце… И опять:
Был день прелестный… Боже мой! Про это
Вам сколько уже можно повторять?!
О чём я?.. Да!.. Не презирал сонета…
Суров он, воевода — красный нос.
Ещё ты дремлешь, друг, витаешь где-то…
Как вдруг —
Па-а-адъём, бля!…
— И встаёт вопрос:
А вправду ль нет склероза у поэта?..
* * *
Коль попадал поэт в любовный плен,
Всем сердцем изнывая от желанья —
Сонет, случалось, облегчал обмен
Высоких чувств на пылкие свиданья.
В плену забот когда бывал поэт,
В болото прозы жизни погружалась
Когда душа… Он складывал сонет —
И мир светлел, и радостней дышалось.
Ну, а когда приблизился конец,
И слух ослаб, и зренье, и сознанье,
Сонет стал нужен, как резной ларец:
В нём можно сохранить воспоминанье.
Но вот — склероз. И от его тенет
Поэта не спасает и сонет.
* * *
В дни юности поэт влюблён, любим.
Бурлит, клокочет страсть в его сонете.
Весь мир открыт, распахнут перед ним
Во всём своём прекрасном многоцветьи.
Мелькнула юность. В зрелые года
Заботы чередой одолевают.
Мир сер и скучен. Только иногда
Поэт блокнот заветный открывает.
Мелькают дни, их бега не унять.
До комнаты вселенная ужалась.
Всех радостей — сонеты сочинять
Поэту престарелому осталось.
В конце склероз — когда уходит дар —
Наносит милосердия удар.
* * *
У Пушкина есть сказочный сюжет:
Явился пылкий юноша к девице,
И ей сказал: «Hy просто мочи нет,
Так сильно на тебе хочу жениться!»
Увы, не вышло. Он ушел в моря,
Вернулся в славе, и привез награды.
Однако ж оказалось, что зазря,
Ему, увы, по-прежнему не рады.
Тогда решил он волшебство включить,
У колдунов он попросил совета,
И те ему сумели пособить:
И научили магии сонета.
Сонет помог. Девица мчит к нему,
Но он забыл, зачем она ему…
* * *
Склероз — приятнейшего свойства,
Полезный донельзя недуг.
Склероз имеешь? Беспокойство
Тебя уж не охватит вдруг.
На все тревоги и заботы,
На всё кладёшь с резьбою болт ты.
А от чего в расстройстве был —
Благополучно позабыл.
В блаженной сладостной дремоте
Ты коротаешь длинный день.
Работать лень и думать лень —
Чем же заняться на работе?
Не будь склероза, сбацать мог
Стишок в четырнадцать бы строк.
Памяти Юлия Герцмана[xvii]
Исторический факт: Герцог Веллингтон однажды подошел к палатке, где офицеры штаба обсуждали его. Он сказал им:
— Если уж говорите обо мне за глаза, могли бы по крайней мере называть меня «мистер Веллингтон».
— Сэр, — возразил дежурный офицер, — как можно называть «мистером» Цезаря?
Люд пишущий вообще-то очень склочен.
Бранят друг друга, не жалея сил,
Но и средь них один критерий прочен:
«А Герцман что? Ругал или хвалил?»
Заметь, мой друг, ты славен здесь не званьем,
Не прозвищем, не титулом каким,
А только ядовитым обаяньем,
Столь тесно слитым с именем твоим.
И мы к тебе привязаны всем сердцем,
И в этом англичане — нам пример:
Есть имена повыше званья «герцог»,
Как показал британский офицер.
Скажи, мой друг — какой ты «мистер Герцман»,
Когда ты злоязычен, как Вольтер?
* * *
Гуляешь вот по Англии. Oдин.
И смотришь, как страна в войну летела,
И вдруг тебе какой-то господин
Вставляет шпильку — да ещe за дело.
Ежу ведь ясно — как бы Боллинброк
Сумел бы заседать в Палате Лордов,
Коль он не пэр? Ну нет, таких рекордов
В Британии не водится. Не мог.
Не мог бы это делать “баронет”.
И “сэр” не мог бы — это титул личный.
Лорд был барон. Xоть, правда, не столичный.
А все равно — душе покоя нет…
Придется Герцману писать теперь сонет,
В сознании ошибки неприличной.
* * *
Бывает так, что текст зарифмуется с человеком. Я написал эти стишки давно, безотносительно к Юлию, который, насколько я знаю, велосипедизмом не баловался. И тем не менее, когда он ушёл, я вспомнил эти давние свои, незатейливые вирши и понял, что они о Герцмане. Почему? Не могу объяснить, но вот так мне почему-то в голове легло. С.Л.
I
Это недаром велосипедистов
Бить полагается после пархатых.
Шустрый народ, головастый, речистый.
Много, притом, рыжевато-очкатых.
Тут, поплотней с утреца пообедав,
В путь собираешься выйтить неспешно…
Глядь! Налегке эти сволочи едут.
Шмыг… И тебя обогнали, канешно.
Или ведёшь вот, взопревши, беседу —
Тяжко мозгой-то с натуги ворочать…
Тут эти гады на велосипедах
Встрянут… И мигом тебя заморочат.
Мчатся — сверкают нахальные спицы —
Птицы ненашей очкастой породы…
Хочется в шины зубами вцепиться.
Будьте, блин, ближе к народу, уроды!
Впрочем, не могут совсем разорваться
С родиной нерасторжимые связи.
Чтоб заправляться им и оправляться
С велосипеда приходится слазить.
II
Солнце на спицах и ветер нам в лица.
Крутим… устали… но крутим педали.
Миг… и промчит быстролётная птица.
Миг… и исчезнет в асфальтовой дали.
Не задавайте ненужных вопросов,
Нету в полёте ни смысла, ни цели…
Стелется с шелестом путь под колёса,
Дни набегают… мелькнут… улетели.
Дни улетают — мелькают, как спицы,
И невозможно уже торможенье.
Хочется в шины зубами вцепиться,
Остановиться, замедлить движенье.
Годы проносятся с грохотом мимо,
Нас обдавая колёсною грязью…
И расторгаются неумолимо
Нерасторжимые с родиной связи.
Лента шоссе упирается в небо.
Канет закатом прощальное время.
Тает вдали, истончается в небыль
Велосипедное славное племя.
Сонеты о критиках и читателях
Юлию Герцману
Издателям обычно всё до фени,
Редакторов — пучок на четвертак,
Читатель же охоч до всякой хрени.
Литература. Всё-то в ней не так…
И думаешь — да ну их всех в болото.
И пусть тебя читатель обругал.
Тебе ж не надо от него похвал?
Да если б он хоть понимал хоть что-то…
И автор, вмиг впадая в обалденье,
Копается в словесной кутерьме,
Как нравится ему его творенье!
Он думает, что он — как Мериме…
Покуда не прочтёт неодобренье,
Уложенное в медленное «Ээээ…»
* * *
Завсегдатаям «Гостевой»
Запо́стить пост и по́стом в лоб попасть,
Еще над ближним постебаться можно.
Кто там подставился неосторожно?
Ещё чуток попо́ститься. Не впасть
В напасть пустого ёрничества. Сложно
По лезвию пройти и не упасть.
Запропости́ться, но не запропасть…
В толпе народу пропасть. Невозможно
Так сходу в про́пасть прошлого пропа́сть.
Еще грядущее небезнадёжно.
И времени не непреложна власть.
Ещё, возможно, может выпасть масть.
Пускай не всё, пусть будет только часть…
Ещё, возможно, всё ещё возможно.
* * *
Учил нас Ленин: «Главное — учёт».
Но мы учёт всерьез не принимали.
На деньги не играли в чёт-нечёт,
Зато журналы толстые читали,
В которых, — посреди сплошной трухи
И упражнений в лизоблюдской лести —
Случалось, жили чудные стихи
И повести — о жизни и о чести.
Тебе я отыскал такой журнал.
Когда он вышел, я не много видел.
И будущего вовсе не предвидел.
И по-английски я не понимал.
Но всё ж — достойных авторов читал.
А через десять лет — тебя увидел.
* * *
К юбилею журнала «Семь искусств»
Нам девять муз, пожалуй, будет мало:
По рубрикатору «Семи искусств» считая,
Их по одной на рубрику журнала —
Как минимум с десяток не хватает.
Сонм греческих богинь евреям не пристало
Приумножать. Канон старинный уважая,
Чтоб девять муз на «Семь искусств» достало,
Их по-стахановски в журнале нагружают…
Искусство — рукотворная природа.
В редакторстве — крестьянская натура.
Труды и дни. Совсем по Гесиоду —
Изо дня в день, и в зной, и в непогоду,
Заботой взращивать ростки культуры,
Не зная устали, не замечая годы…
О вдохновении, слове и славе
Тому, кто был однажды предпочтен,
Летящей музы выбором капризным,
Скорбеть не надо — мол, покинут он —
И рассыпать вослед ей укоризны.
А надо благодарным быть Судьбе
За почему-то долгое мгновенье,
За Музы быстрокрылой посещенье,
Что по ошибке выпало тебе.
С ним можно жить, с мелодиями в лад,
Что дудочки приносит козопасов.
Как козопасы весело гудят!
Их песенок не иссякает склад,
Поскольку пополняем из запасов,
Тебе открывшихся мгновения назад.
* * *
Не ходит слава по разнарядке.
Потому и кличут её “шалава” —
С девки, дескать, взятки гладки,
Не очень и хотели мы такую славу.
Не верь им… Мирская слава сладка,
Всяк рад отведать этой отравы.
Честят её с досады да “для порядка”,
Если не притворно, то лукаво.
Sic transit, стал быть, gloria mundi.
И быстро, как всё в этом мире, проходит.
У людей оно, как заведено, происходит —
Знаем, живали, чай тоже люди…
Но трезвая мудрость — она пусть назавтра приходит.
Глорией, девкой, шалавой, славой — сей час упиваться будем…
* * *
Exegi Monumentum
Всё кончится однажды жирной точкой.
Да. Но пока — о, чудо из чудес! —
На белую бумагу черной строчкой
Ложится мой мыслительный процесс…
* * *
«Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон…»[xviii] —
Табличек пыльный ряд загромождает полку. —
«… Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон…» —
Крушил, ниспровергал и воздвигал… А толку?
«Проходит всё» — сказал премудрый Соломон.
Не сохранить сегодня славу дня былого.
Круженье лет стирает в пыль и храм, и трон.
Одно непреходяще в этом мире — Слово.
Прочнее, чем из слов не возведёшь ты стен.
Надёжнее, чем текст фундамента не сложишь.
Пусть, как заведено, пройдёшь из тлена в тлен —
Незримый храм своей ты мыслью преумножишь.
Уносит всё в небытие теченье лет.
Но слово неподвластно тленью, нет.
* * *
Ложатся по углам ночные тени,
А все же видно в смутной полутьме,
Что от меня останется «Катенин»[xix],
Ну, и могила в местной Чухломе…
Бумагу можно в глубь стола задвинуть,
Mой некролог пока что не готов,
Но все же — из его немногих слов
Словцо “безвременно” теперь уж можно вынуть…
* * *
Посредине земной круговерти
Неуместен бессмертный Кощей.
Можно жить в ожидании смерти.
Это просто в порядке вещей.
Ждать, пока темнота не настала,
И, пока не прогнали взашей,
Слушать отзвуки дальнего бала,
И смешные считалки детей.
* * *
Ну что же, жизнь вперёд прошла,
А мы немного поотстали.
Нажито, правда, ни кола…
Да нет о том у нас печали.
Вздохнём — такие, вот, дела.
Но горевать? Это едва ли.
Мы едем с ярмарки уже…
Домой, в покойную кошару
Бредёт прожитых лет отара…
Неспешен путь телеги старой —
Не занесёт на вираже,
Не расплеснёт вино из чары.
И от такой, друзья, езды
Урона нет для борозды.
* * *
Все верно, уважаемый коллега.
Упрек понятен, критика точна.
Действительно — порожняя телега
В сравнении с груженой — неполна.
Что гений в ткань оригинала вложит,
Ремесленник, возможно, повторит,
Но дух его он повторить не сможет,
Материя сама не говорит.
Пусть и похожа общая картина,
Пусть можно формy схожую создать,
Слова найти, и рифму подыскать,
Упругую, как лучшая резина…
Но… удалую искренность кретина
И в самом деле трудно передать.
* * *
А мне сдаётся, что отлично
Вам это ведомо, мой друг:
Материя — она вторична.
Первичен, безусловно, дух.
Животворящая основа,
Что затворяет тесто-слово.
Сама материя стиха
Недвижна, косна и суха…
Однако, духовитой браге
Стих позволяет не пропасть.
И в том его над словом власть —
Пришпилить намертво к бумаге…
Так крыльев бабочек узор
В коллекции ласкает взор.
* * *
Бык промычит, баран заблеет…
Но публицистика в стихах
Ничем нам сердце не согреет,
Что говорить о пустяках?
А солнце светит. Ветер веет.
И платье парусом прореет…
И тут-то ты воскликнешь —
«Ах!»
* * *
Её глаза на звезды не похожи,
Уста нельзя кораллами назвать,
А кожа пахнет так, как пахнет кожа
У женщины, которой тридцать пять.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(Тут дальше, впрямь, сплошная аморалка.
Редактор прав, убрав… но… жалко!)
* * *
Прочёл словцо я «аморалка»
И не откликнуться невмочь.
(Читатель ждёт уж рифмы «палка»;
Гоню её я палкой прочь.)
Когда мы были молодые,
Кудрявые и не седые,
Подруги наши в те года
Были красотки хоть куда.
Мы обходились без дивана
В стогу, в вагоне, на снегу…
То, что припомнить я могу,
И не пригрезится Кава́нам.[xx]
Не о стране моя печаль,
Но юности ушедшей жаль.
Сонеты о поэтах и сонетах
В сонетной форме есть простор для роста,
В ней жар любви Петрарка воспевал.
Суровый Дант… нет… то Вайнштейн сказал,
Мол, полыхает жар до девяноста.
А гордый Сокол, рея в синеве,
Там, в вышине, на рубеже астрала,
Поведал нам немало о себе,
Как и том, что жить осталось мало.
Друзья поэты! Ваш высокий свет,
Что в форму итальянскую заложен,
Влечёт соорудить сонет-ответ,
Который по английской кладке сложен.
Чего уж там — нам есть куда грести,
Чтоб Редькино на карты нанести…
* * *
Читатели когтят несчастного поэта:
Такой он и сякой и вовсе никакой,
Ни рифмы у него, ни ритма, ни сюжета,
Ни искренности чувства на конец худой.
В столбцы слова насильно втиснутые — это
Нисколько не стихи — заметки из газеты,
Продетые сквозь рифм корявых шаткий строй…
Ну, чтоб тебе да взять, товарищ дорогой,
Всё, что сказать хотел, сказать без выпендрёжа.
Голимой прозой так и так, мол, без затей.
Собою графоманов полчища не множа
И не тревожа раздражительных людей…
Смотрю я в зеркало. Знакомой роже
Так говорю: «Ты этим болен тоже».
* * *
Чем милую подругу удивить?
Её и так совсем забаловали,
Ей, говорят, парковку отыскали —
Такого жеста мне не повторить.
Никто её не может поразить,
Ни звоном золота, ни даже блеском стали.
Но, может быть, сонет ей сочинить?
Сонетов ей, пожалуй, не писали?
Ну что ж, попробуем. Так пусть же мой сонет,
Что в честь её написан столь блестяще,
Утешит слух ей пеньем птичьим в чаще,
Пусть груз её забот сведет на нет,
Пусть обьяснит, как нежен к ней поэт,
Пусть убедит встречаться с ним почаще.
* * *
Из жизни, быстро тающей, увы,
Ушла уж половина — лёгким дымом,
Но вот зато — домовладелец вы,
И домик не какой-нибудь — с камином.
Конечно, вам им дом не протопить,
И каши вам на нём не приготовить,
И дров бы надо где-то раздобыть…
И из золы хоромoв не построить.
Но в доме есть зато живой огонь,
Не ставший разрушеньем и пожаром,
И он тихонько греет мне ладонь,
И обдает лицо мне легким жаром.
Прими же мой сонет. И не красней,
Пленительный камин души моей.
* * *
I. Contra
По мне, так он малоподвижен
Этот классический сонет,
Величествен, размерен, книжен —
Простора, воздуха в нём нет.
Стих льётся медленной рекою —
Десятисложною строкою
В ранжире строгом рифм-оков
Как меж отлогих берегов…
В нём места нет для шуток, песен,
Пародий, стёба, буффонад.
Он, как музейный экспонат,
Напыщен и неинтересен…
Но, словно заново рождён
Онегинской строфою он.
II. Pro
Величествен, велеречив и книжен
Размеренный классический сонет,
В ранжире строгом строк почти недвижен
Стих выстроен парадом рифм-планет…
Скороговоркой пошлой не унижен,
Высоким штилем — солнцем разогрет.
Дворцом сияет среди скромных хижин —
С ним рядом равных ему места нет…
Начертана (моею ли?) рукою
Горсть (мной ли?) строго выстроенных слов —
Раздольною, медлительной рекою
Между отлогих рифм-берегов
Вскипая пятистопною строкою
Течёт сонет, не ведая оков.
Примечания
[i] Хотя большинство напечатанных здесь текстов — сонеты (точнее, четырнадцатистрочники), в нескольких случаях в подборку включены стихотворения других форм.
[ii] Борис Тененбаум, «Тюдоры», ЭКСМО, 2012, ISBN 978-5-699-55743-1. В журнале «Семь искусств» публиковались избранные главы.
[iii] Борис Тененбаум, «Великие Борджиа. Гении зла», ЭКСМО, 2012, ISBN 978-5-699-58064-4. В журнале «Семь искусств» публиковались избранные главы.
Пояснения:
— Родриго Борджиа стал папой Римским, Александром Шестым, после многолетней и очень доходной деятельности в качестве главы Папской канцелярии;
— На понятие “грех” при нём смотрели широко: например, граф Арманьяк получил разрешение на сожительство с родной сестрой. Дело прокрутили за огромную взятку путем цепочки подлогов. Вскрылось оно случайно, и кардинал Родриго Борджиа вышел сухим из воды, свалив всю ответственность на клерков-взяточников;
— Фраза «иль полоснуть стилетом по глазам» — цитата из жизни кардинала Ипполито д’Эсте. Его ухаживание за камеристкой Лукреции Борджиа оказалось безуспешным — дама отказала ему в любви, заметив, что прекрасные глаза её возлюбленного ей дороже всего кардинала Ипполито. Тот принял это как горькую обиду, тут же пошел к своему счастливому сопернику, и полоснул его стилетом по глазам. Можно прибавить ещё, что несчастный доводился кардиналу единокровным братом.
[iv] Борис Тененбаум, «Великий Макиавелли. Темный гений власти», ЭКСМО, 2012, ISBN 978-5-699-54146-1. В журнале «Мастерская» публиковались избранные главы.
Пояснения:
— Книга “Государь” была написана Макиавелли, когда он, выброшенный со службы, пытался привлечь к себе внимание нового режима во Флоренции. Попытка оказалась безуспешной — но после его смерти “Государь” стал настольной книгой всех правителей Европы, включая императора Карла Пятого;
— Автор “Государя” был официально проклят католической церковью как «палец Сатаны» — но и отношение к нему протестантов было настолько отрицательным, что английский язык обогатился словом «макиавелл», в значении «хитрый обманщик и негодяй»;
— Никколо Макиавелли всю свою служебную жизнь провел в одной дипломатической должности — секретаря Второй канцелярии республики Флоренция. Должность была невысокой, ниже уровня посла, и платили за нее немного. Жалованье ни разу не было повышено, хотя один раз Макиавелли и получил премию в размере примерно двухнедельной оплаты;
— Оказавшись без средств, Макиавелли действительно попробовал торговать дровами, но оказался бесстыдно обманут.
[v] Борис Тененбаум, «Великий Наполеон», ЭКСМО, 2011, ISBN 978-5-699-50390-2. В журнале «Семь искусств» публиковались избранные главы-эссе.
[vi] Борис Тененбаум, «Великий Линкольн», ЭКСМО, 2012, ISBN 978-5-699-59741-3. В журналах «Семь искусств» и «Мастерская» публиковались избранные главы.
[vii] Борис Тененбаум, «Гений зла Муссолини», ЭКСМО, 2014, ISBN 978-5-906716-24-8. В журналах «Семь искусств» и «Мастерская» публиковались избранные главы.
Пояснения:
— Когда Бенито Муссолини учился в начальной школе, он в драке пустил в ход нож, и был отчислен. С большим трудом мать выхлопотала разрешение на продолжение учебы, но с кастетом ее сын не расставался вплоть до выпуска;
— После окончания школы Муссолини, избегая призыва, покинул Италию и немало побродяжничал по Европе, получив возможность сравнить самые разные кутузки. Сам он отдавал предпочтение австрийским: «чисто, сухо, и неплохо кормят»;
— С началом Первой мировой войны Муссолини, к тому времени редактор влиятельной социалистической газеты, резко поменял политическую ориентация и стал ярым националистом;
— Муссолини вступил во Вторую мировую войну только после поражения Франции летом 1940 года. Если бы он дождался исхода так называемой «Битвы за Британию», в которой Третьему Рейху не удалось одержать победы, Италия, возможно, осталась бы нейтральной.
[viii] Борис Тененбаум, «Гений зла Гитлер», ЭКСМО, 2014, ISBN 978-5-9067-1620-0. В журнале «Семь искусств» публиковались избранные главы: «Неудачник», «Барабанщик», «Корень всякого зла», «Верный Генрих. Заговор».
[ix] Ковровые бомбардировки Гамбурга имели название «Операция “Гоморра”».
[x] Борис Тененбаум, «Великий Черчилль», ЭКСМО, 2011, ISBN 978-5-699-46887-4. Избранные главы печатались в журналах «Еврейская старина» и «Мастерская». В 2013 книга о Черчилле получила премию фонда Д.Б. Зимина «Просветитель».
Пояснения:
— Лорд Рэндольф Черчилль, отец Уинстона, имел все основания для огорчений: его сын поучился в нескольких частных школах, неизменно занимая последнее место по успеваемости;
— Поскольку у юного Уинстона не было никаких надежд преуспеть на стезе образования, в семье было решено, что вместо университета он пойдет в военное училище. Избрали кавалерийское — проходной балл туда был ниже, чем в пехотном;
— Военная карьера Уинстона Черчилля не слишком задалась, он оставил ее ради журналистики и политической деятельности. Занимал высокие должности, возглавлял несколько министерств, и считался не только выдающимся оратором, но и самым высокооплачиваемым журналистом Великобритании;
— Относительно «торжищ» — они действительно имели место. Уже после того, как летом 1940 года Черчилль возглавил правительство, лорд Галифакс внес предложение разузнать, на каких условиях Германия согласилась бы на перемирие. В отчаянной ситуации, в которой оказалась Великобритания, многим его предложение казалось разумным. Тогда Черчилль на расширенном заседании кабинета добился резолюции о категорическом отказе от переговоров. Было принято единодушное решение — продолжать сражаться, невзирая ни на что.
[xi] См. Борис Тененбаум «Конец La Belle Epoque».
[xii] См. Борис Тененбаум «Сельский джентльмен на покое, 1932-1940».
[xiii] «Святая простота!» (лат.) — по легенде так воскликнул Ян Гус, увидев старушку, которая подбросила дровишек в костёр, на котором его аккурат в то время сжигали.
[xiv] Теракт в Москве на спектакле мюзикла “Норд-Ост” в октябре 2002 г.
[xv] К 75-летию гранёного стакана. Круглый стол
[xvi] Поэт и склероз. Капустник за круглым столом
[xvii] Памяти Герцмана. Капустник
[xviii] Строчки из сонета Валерия Брюсова «Ассаргадон».
[xix] Катенин, литератор и одно время — друг Пушкина. Считал себя прототипом Сальери. Умер безвестным, похоронен в г. Чухлома. Эссе о нём опубликовано в журнале «Семь Искусств».
[xx] Этой теме посвящён круглый стол «Суета вокруг Кавано» и его продолжение «Каваналия продолжается».
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/slubitsky/
