Визит дамы неизвестного возраста, происхождения и местоположения
Ей 83 или 85, она живет с Богом и с собакой, именно в таком порядке.
Седые волосы бобриком, брючки, маечка, — все чистенькое, беленькое. Глаза — моллюски, крохотные зрачки проблескивают сквозь узкую щель в створках, речь тихая, иврит с испанским акцентом. По какой-то причине она долго молчала, потом снова научилась говорить.
Знакомая, пославшая мне эту Эльзу, Элизабет, Элишеву, Элишку по фамилии Лангер Бертольд, Солосски, Штайнер, Эйнштейн, Ферейра, — выгуливает по утрам ее собаку. Проснувшись, Эльза (отцепим от состава имен головной вагон) должна побыть полчаса наедине с Богом.
Скажем так: собака наличествует вещественно, Бог — умозрительно. Она беседует с Ним в уме. Внезапный лай может создать помехи. Знакомая, которая выгуливает ее собаку, сообщила, что я как-то связана с Терезиным. Нужна информация. За тем и пришла.
Кофе — да. Но без молока и сахара. При ней нельзя курить, иначе задохнется. Она заботится о своем теле, а Бог заботится о ее душе.
Все, что рисует, она потом находит в рисунках детей из Терезина. Скорее всего, она попала туда ребенком. Таких совпадений, до мельчайших деталей, быть не может.
Вторую жизнь она начала в Монтевидео, в 1944 году, первую, предположительно, провела в Австрии, Германии и Чехословакии, немецкий помнит, чешский пытается восстановить. Считает, что ее жизнь — тайна еврейской души, хотя мать была немкой. Материнская сторона обозначена дедом, врачом Рувеном Слосски, дядя служил адвокатом. Чтобы стать еврейкой, ей пришлось принять гиюр. Затем фигурирует Тироль, какой-то черный мост, ночь, большой корабль с британским флагом, на который перебираются из маленькой лодки какие-то тени.
— Вы бывали в Бухловице?
— Нет.
— Это наше родовое поместье.
По словам Эльзы, поместьем владел ее дед-выкрест Леопольд Бертольд, в 1912 году он был министром иностранных дел Австро-Венгерской монархии. Говорят, что ее пенаты превращены в музей. Там она еще не была, но собирается. Отца звали Алоис Бертольд. Куда он делся, непонятно. По этому поводу следует позвонить некой Дороти в Шавей Цион, телефон такой-то, та или знает больше, или объяснит четче.
Замок находится в 10 километрах от Угерского Градищте, оттуда всех евреев депортировали в Терезин зимой 1943-го. Возможно, там она тогда и оказалась. Она ничего не помнит. Видимо, была тяжело больна. Черная ночь, черный мост…
Мост она видеть могла — между гетто и Малой крепостью протекает река Огрже. Черная ночь тоже вне подозрений. Но как выбраться из Терезина? Бухловицкие графы предложили выкуп в миллион марок? Нацисты бы взяли, а девочку отправили в Освенцим. Был такой прецедент, с четой Гутман. Мужу до войны принадлежал Дойче Банк, жене — коллекция бесценных картин. Якобы по указанию приближенных Муссолини и за немалую мзду эту пару должны были доставить из Берлина в Рим, ночью их с почетом препроводили в поезд, однако вместо Рима они оказались в Терезине. С чемоданами из крокодиловой кожи и в шубах из леопарда.
Предположим, Эльзу выкупили. Или удочерили нацисты и вывезли из Терезина в Уругвай? Как нееврейка, она могла оказаться в Малой крепости, где была тюрьма гестапо для политических заключенных. Но зачем отправлять туда девчонку? Из-за деда-выкреста?
У деда была кузница, где тайком изготовлялись изделия из золота. Она была где-то под хлевом. Когда пришли фашисты, Эльза была в кузнице. Они застрелили корову, и кровь из хлева лилась сквозь щели в потолке. Кровавый душ. При этом куда-то девался ее брат. И мама с дедушкой.
Прорехи в памяти. Чтобы залатать их, она все рисует, и уже по рисункам ищет. Например, мост. Мало ли какие бывают мосты? Но она нарисовала именно тот мост с тремя рыбами и черными часами, около него фонтан. Они с Дороти обнаружили его на пути из Бухловице в Вену, один к одному. На этом месте она упала в обморок.
Но ведь она еще не была в Бухловице…
Нет, я неправильно поняла ее. Тому виной испанский акцент. Она была там, но не одна. С Дороти. И это помешало ей выйти с Ним на связь. Тот самый случай. Как с Богом и собакой.
Ее уругвайская мать была чокнутой. Она не разрешала говорить о прошлом, у нее самой была дочка, которая задохнулась горячим паром. Разве это мать? С какой целью ее удочерила эта женщина? Понимаю ли я, какой это тошнотвор — жить чужой жизнью в чужом болоте?
Эльза прошла курс арт-терапии и теперь все вырисовывает из памяти. Мать — глиняная ручка от греческой амфоры, от которой не сохранилось ни одного обломка, дед — целый павлин. Красавец, но с отвратительным голосом. Кричит в Бухловице, слышно в Хайфе. Мост прорисован в мельчайших деталях, но где сам дом?! Где тот хлев?! Увижу — упаду в обморок. Вы не верите мне. А зря. История — это миф. Гомер — тоже миф. Все это, — обвела она рукой цветы на балконе, — миф. Зазеркалье. Но когда в зеркале образуется столько прорех, отражение искажается.
На том и раскланялись. Нет, Эльза не растаяла белым облаком над цветущим балконом — спустилась по лестнице, вышла из подъезда, поднялась по дворовым ступенькам, я даже помахала ей вслед, но она не обернулась.
Окаменелое родство
Прошло время, и я оказалась в архиве города Бзенец, куда меня занесли исследования истории художника и поэта Франца Петера Кина[i]. Мне выдали на руки старинные амбарные книги с поквартальной описью населения. На каждого жителя приходилась одна строка с адресом и датами рождения и смерти.
Нафтали, прадедушка Кина, происходил из Угерского Градища. Умер он задолго до войны, стало быть можно отыскать его могилу. Оказалось, что еврейское кладбище находится не там, а в городке Угерский Острог.
Нашла.
Имя окаменевшего прадедушки по отцовской линии по-немецки вообще не читалось, зато ивритские буквы были отчетливо видны. Непокорный времени язык спас от забвения и остальных родственников — Рези, Залмана, Хермана, Йозефину, Макса, Давида и Эммануэля. Не знаю, какие отношения были между этими Кинами в действительности, но на кладбище они явно играли в прятки. Водил Эммануэль, дядюшка Кина по отцу. Его высокая гранитная плита возвышалась над постаментом, похожим на трапециевидный умывальник с дырой внутри. Геометрически несуразный Эммануэль стоял почти впритык к кладбищенской стене и взирал свысока на разбежавшееся по участку семейство. Таким он и был, по свидетельству его дочери, которую мне удалось застать в Лондоне. Теперь она тоже на кладбище, но тамошнем. На плите Эммануэля иврит был еле заметен, зато немецкий врублен навеки. Времена менялись. Но Эммануэлю повезло — он был последним из Кинов, умерших своей смертью.
Попрощавшись с окаменелым родством, я отправилась в Угерский Брод. Солидное здание вокзала, отреставрированное снаружи, не помнило пассажиров, собранных в нем в зимнюю стужу 1943 года. И вовсе не на обогрев. Пятистраничный список с именами 1837 отбывших пассажиров я подарила пожилой кассирше. Не знаю, что она подумала, но билет до Угерске Градиште дала.
По городу, где родился Нафтали, я бродила впустую, не было там искомой улицы. Надо было посмотреть в архиве реестр о переименованиях. Например, улицу в Варнсдорфе, где по сей день стоит дом, где родился мой Кин, переименовывали трижды. Без помощи нынешнего директора школы, куда Кин ходил в первый класс, — ранец за спиной, стихи в голове, — я бы ее не нашла.
Перед входом в здание вокзала стоял автобус с табличкой «Бухловице» на лобовом стекле. Вот уж это никак не входило в мои планы.
Родовое поместье
В автобусе я заглянула в брошюру, которую изучал сидящий рядом со мной мужчина. Замок и впрямь некогда принадлежал графу Леопольду фон Берхтольду с длинным шлейфом имен: Леопольд Антон Иоганн Сигизмунд Йозеф Корсинус Фердинанд Берхтольд фон Унгаршиц, Фраттлинг и Пюллюц… Верно, что он был Министром иностранных дел Австро-Венгрии с 17 февраля 1912-го по 13 января 1915 года.
Барочные ангелы приветствовали посетителей замка с верхотуры ворот. Резные каменные балюстрады были обвиты плющом, площадь перед замком усыпана меленьким оранжеватым гравием; меж клумб, подстриженных под гребенку, величественно расхаживали павлины. Подметая гравий кончиками хвостов, они вдруг чего-то пугались и кричали дурным голосом. Привычка со времен турецкой осады. В ночи турки решили перелезть через стены, но павлины пробудились и своим криком спугнули солдат. Это я тоже подчерпнула из брошюры.
В вестибюле около кассы висел портрет дедушки Леопольда. Никакого сходства с павлином. Прожил долго, с 1963-го аж до самого 1942-го. Мог бы быть ее дедом. Те же глаза-моллюски…
Внутрь пускали только с экскурсией.
Я спросила у гида, поджидающего народ у кассы, где была кузница.
— Кузница?!
— Да. И хлев.
Гид расщеперил веером хвост и закричал павлиньим голосом: «Люди со всего мира ездят к нам любоваться уникальной архитектурой и природой! Замок Бухловице — образец архитектуры барокко! Построен в стиле итальянской усадьбы эпохи Возрождения. Соседствует со средневековой крепостью Бухлов! В начале 20-го века здесь проходила встреча министров иностранных дел России и Австро-Венгрии, здесь, и именно здесь, было принято судьбоносное решение о Балканах…»
Тут он иссяк, подобрал хвост и сказал по-человечески:
— Ждите экскурсии. Вам покажут интерьеры итальянского барокко, расписные потолки и стены, уникальные полы, ванные комнаты с инкрустацией…
— Мне нужно увидеть хлев и кузницу. Меня попросила об этом дочь Алоиса и внучка Леопольда, проживающая в Израиле.
— Таких родственников, простите, пруд пруди. В том числе из Израиля. Но, если желаете, я свяжу вас с научным сотрудником.
Связал.
Научный сотрудник в образе прыщавого юноши пообещал выяснить про кузницу и хлев, что же до потомства, то у графа было трое сыновей, двое умерло в детстве, а Алоис, или как все его звали, Луис, прожил 82 года. Родился тут у нас в 1894-м и умер в Вене в 1977-м. Для пущей важности юноша перечислил все имена графа: Сигизмунд Леопольд Якоб Венцеслав Ансельм Корсинус Отто Бертольд.
— Адам и Хава родили Каина и Авеля, Каин родил Ханоха и Ирада, Ирад — Мехуяэля, Мехуяэль — Метушаэля, Метушаэль — Лемеха…
Научный сотрудник кивком одобрил эту параллель и добавил:
— Нам и сегодня необходимо знать о том, кто кого родил, и кто у кого родился. Если вы желаете посетить экскурсию, мы пропустим вас бесплатно. Как родственницу из Израиля. Простите, не запомнил вашего имени.
Я назвалась Элишевой — из всех имен графской внучки это было наиболее еврейским, объяснила, что спешу и на экскурсию приеду специально. Хорошо бы обменяться электронными адресами, на случай, если удастся разузнать про кузницу и хлев. Юноша протянул мне визитку, коих у меня не водилось сроду, и я записала свой мейл на бумажке. Елена-Элишева. Я тоже имею право на два имени.
На прощание я все-таки спросила научного сотрудника про мост с тремя рыбами по дороге из Бухловице в Вену. Рядом с ним должны быть черные часы. Он молча поклонился и ушел.
Это был явный перебор.
Ручка от воображаемой чашки
В Бзенец я вернулась ненамного позже обещанного. Восьмидесятипятилетняя Вера Женатова ждала меня в саду, в том же утреннем розовом платье в белую крапинку. На столе были разложены очередные реликвии. Не ручка от воображаемой глиняной чашки, не павлин в виде дедушки — реальные предметы, которые Вера насобирала по дому, пока я болталась бог весть где.
— Это я, — протянула она мне фотографию милой девочки, в которой она, сегодняшняя, узнавалась легко. — Как раз с той поры, когда Петр меня рисовал и вводил в краску.
Одна фраза. И перечеркнуто расстояние в сотню световых лет. В сад к Вере Женатовой явился Кин. Не художник, поэт и драматург, убитый в возрасте 25 лет, а мальчик в очках, разглядывающий девушку, которая, преодолевая смущение, сидит перед ним на стуле.
— Еще ты меня спрашивала про одного парня из фотоальбома, помнишь?
— Да.
— Его зовут Курт Вернер, после войны он какое-то время жил в Бзенце.
— Какое отношение он имел к Кину?
— Никакого. В Освенциме его опекал зубной врач Блюмка, о нем ты все знаешь. Курт остался сиротой, и Блюмка привез его с собой в Бзенец. Приглядись, фото 46-го года, как оно попало в этот альбом? Теперь Курт в Израиле, мы с ним переписывались, да чего-то умолк. А вот что, навести-ка ты его и отпиши, — Вера обняла меня и расцеловала в обе щеки. — Приросла я к тебе душой. Правда ведь, за два дня так сроднились, словно жизнь вместе прожили. Возвращайся поскорей! А Куртичка пожури, пусть хоть открытку пришлет.
Испанская рапсодия
Вернеры жили в Кирьоне, неподалеку от Хайфы. Трубку взяла его жена Рахель, иврит с шепелявостью, как у Эльзы, Элишевы и как там ее еще…
Не говорю ли я по-испански?
— Нет.
— Жаль. Впрочем, мы только между собой говорим по-испански. А с чужими — на иврите.
С готовностью записавшись в чужие, я объяснила про Веру Женатову. На иврите.
— Ах, Вера, золотой человек, мы у нее гостили… Приезжайте к нам! После инсульта Курту необходимо общение, а говорить не с кем. Кроме меня, — добавила со вздохом Рахель.
Из Терезинской Памятной книги я выписала данные Курта. Родился в 1925-м, депортирован в Терезин из Остравы с бабушкой, родителями и братом в сентябре 1942-го, оттуда в Освенцим в январе 1943-го. Освобожден в Кауферинге. Родители и брат погибли в Освенциме, бабушка умерла в Терезине через месяц после прибытия.
Прорехи в памяти
Маленькая квартира Вернеров была завешена и уставлена огромными цветами ярчайших красок. Среди всего этого искусственного цветения пейзажи на стенах выглядели тусклыми бляшками, вывезенными некогда из Европы в заморские страны.
И впрямь — в Уругвай!
«Эльзу удочерила какая-то пара и увезла в Уругвай».
— Как вы там оказались?
— Курт и его брат-художник уехали в Уругвай из Чехословакии в 1947 году.
— Значит, брат выжил?
— Родной, младший, умер. Но обнаружился двоюродный, старше Курта на десять лет. И стал родным. Это его картины, написанные в Монтевидео. Мы перебрались в Израиль по настоянию дочери в 1971 году. Дочь умерла от рака, оставив троих детей, старшей тогда было двенадцать. У нас еще есть сын, он женат на еврейке итальянского происхождения и живет в Хайфе. Моя семья, к большому счастью, успела сбежать в Уругвай до войны. Целым кланом. Из местечка близ Ковно.
Курт молчал. Грузное тело утопало в мягком кресле, руки лежали на подлокотниках, взгляд его был устремлен в одну точку — на картину, судя по всему, изображавшую юную красавицу Рахель.
— Это меня рисовал брат Курта, к нашей свадьбе.
— Мой отец продавал технические масла для кинопромышленности в Праге на Велетржинском рынке, — выпалил Курт на одном дыхании. Рахель расплылась в улыбке и, подойдя к мужу, чмокнула его в щеку. — Он продавал специальные чернила для авторучек, чем очень гордился. А вообще он больше всего любил играть в карты и пить пиво. Младший брат умер до войны от туберкулеза. После смерти брата я был для матери всем на свете. Она не отпускала меня от себя.
Выходит, памятная книга ошиблась? И такое случается, иногда в нашу пользу. Эта ошибка — вничью.
— Думаю, когда нас с матерью оторвали друг от друга, у нее разорвалось сердце. И она умерла на рампе, не дойдя до газовой камеры…
— Лучше расскажи, как мы с тобой встретились, — перебила его Рахель.
— Про графиню?
— При чем тут графиня?
— При том, что мой брат сделал все, чтобы я перестал с ней встречаться.
— Как ее звали?
— Не имеет значения, — сказала Рахель, глядя на меня не слишком доброжелательно.
Куда-то не туда зашли мы в беседе.
— Эльза. Или Элишева…
— У этих графинь имен пруд пруди. И в голове у нее была полная каша. Она клялась Курту, что девочкой была в концлагере, и оттуда ее увезли в Уругвай.
— С доставкой на дом, — добавил Курт, рассмеявшись, но тотчас помрачнел. — Представьте себе, я выжил лишь благодаря доктору Блюмке, а он — благодаря Вере Женатовой, она, простая чешская женщина, умудрялась посылать ему посылки в Освенцим. Блюмка потерял жену и детей, он не хотел жить, но посылка от Веры каким-то образом выковыряла его из ада, и он стал работать у немцев, чинить им зубы, вставлять в их рты золото из еврейских ртов, переплавленное на специальном заводишке. И он сказал мне: «Я тебя усыновлю».
— С Блюмкой и его второй женой мы всю жизнь поддерживали отношения, у нас много совместных фотографий…
— К чему я клоню? С таким грузом горя я оказываюсь в Уругвае, по-испански — ни слова…
— Когда мы с тобой встретились, ты говорил вполне прилично, — перебила его Рахель.
— Спасибо графине!
Опять она тут!
— Мы оба знали немецкий, но ради меня перешли на испанский. Видимо, я многого не понимал, и иногда она казалась мне сумасшедшей. Не скрою, в этом была своя прелесть. На первых порах.
— С чего вдруг ты завел о ней речь? — возмутилась Рахель. — Ты думаешь, нашей гостье интересны твои юношеские похождения?
— Конечно, что может быть увлекательней?
— Она пришла к нам не за тем. Она изучает Катастрофу.
Рахель принесла альбом и буквально ткнула меня в него носом.
— Это семья Курта. По материнской линии Фройнд. Это его дядя, Натан Солдингер. Выступал в Итальянском варьете с девушками. Жил в Милане, погиб в Освенциме. Это их галантерейная лавка, два брата его матери Густы, Фриц и Йозеф, там работали. Тоже погибли. А это Элла — старая дева, ближайшая подруга матери Курта, погибла в Треблинке в 45 лет. Тоже мне, старая дева! Такие сегодня рожают. А тут вот вся семья Курта, попробуй, пересчитай. У его отца Рихарда было двенадцать сестер и братьев, многие жили в Вене.
Руки Рахель возлежали на плечах мужа, в шепелявом потоке испанской речи поплавками всплывали «амиго» и «мучо». Чмок-чмоки в обе щеки… Курт не шевелился.
— Помнишь, ты рассказывал, как сидел на коленях у одной из своих венских тетушек и до сих пор не можешь забыть запах бархата на ее груди? Вот что важно услышать Эльзе!
Пожалуй, мне пора.
— Не уходи, — взмолилась Рахель, — Курт, ну скажи же что-нибудь!
— Скажи ты! Ты всегда говоришь за меня, всю жизнь.
— Неправда. Не всегда. Я изменилась после смерти дочери. Я никогда не буду той счастливой девочкой, на которой ты женился. Мне было семнадцать… Я родила ее в девятнадцать… в тридцать восемь стала бабушкой, а потом… матерью двенадцатилетней сироте. Но ты всегда был на первом месте, Курт!
— Останься, — повелел Курт, и повернул ко мне голову. Лицо — лепная маска с прорезями для глаз. Они светились как лампочки. — Сумасшедшая графиня где-то еще живет, — сказал он. — Однажды, много лет тому назад, она принесла мне часы в починку. Но меня не узнала. Она и раньше принимала меня за разных людей. У нее были прорехи в памяти. То она принимала меня за какого-то человека, который ночью перебирался из лодки на большой корабль с британским флагом… То считала меня утерянным братом, которого, наконец, нашла. И как брата подолгу не подпускала к себе. Мне больше нравилось быть человеком с лодки, этот образ возбуждал ее, и мы наслаждались по полной.
— Бывают такие женщины, не от мира сего, — согласилась Рахель. Она была не только готова слушать про первую любовь своего мужа, но и разделять его чувства к этой сумасшедшей. По мере сил, конечно.
— В какой-то момент она решила принять гиюр, — продолжил Курт. — Чтобы мой брат, помешанный на чистоте расы, ее признал. Может, и приняла. Часы-то она принесла мне не в Монтевидео, а в Хайфскую мастерскую. Кстати, они были в полном порядке. Я завел их, они пошли. Но она не соглашалась. Часы сломаны, на них чужое время. С ней лучше не спорить. Чуть что — в обморок. Но как профессиональный часовщик я знаю, что время ничье. Оно имперсонально.
— А почему было не признаться ей, что вы тот самый Курт?
— Зачем? В сумасшедших влюбляются лишь в молодости. И любят по-сумасшедшему. А потом обзаведешься чудом… — указал он на картину, — и оно предрешит все… У Эльзы был приятель-музыкант, он играл на танцах. Сама она на танцы не ходила, боялась удушья. Она боялась удушья, а не я, который такое видел… Она знала, как меня выпроводить: ступай, для тебя это бесплатно. За бесплатно я куда хочешь пойду. Сейчас-то нет. Тогда пошел.
— А я рвалась на танцы, но мама не выпускала меня одну из дому. Боялась, что кто-то непременно лишит меня невинности. И вот весь наш литовский клан отправился на танцы.
— Тут я увидел пай-девочку и пригласил на танец. И что-то ляпнул ей на смеси чешского и испанского, она аж зарделась.
— Это было крайне неприличное слово.
— Без этого слова дети не рождаются, — пояснил Курт, и они рассмеялись хором. — Мы протанцевали весь вечер, мамаша Рахели аж с лица сошла. Тогда я отступил, и Рахель стала танцевать с другими. И вижу, танцевать-то она не умеет, танец на раз-два-три не шел.
— Я не умела танцевать?! — Рахель поднесла альбом к глазам мужа. На фото она стояла в пачке на пуантах, огромный белый бант вздымался над головой.
Курт в немом восторге глядел то на снимок, то на свою нынешнюю жену в брючках, с короткой шеей, а она на него — старого, неподвижного после инсульта, с пузом-арбузом.
— Семейство Фельдманов прибыло на танцы целым автобусом, на обратном пути мне предложили подвозку. Я согласился. Мы договорились о встрече через неделю, в следующее воскресенье. Я вернулся к себе и увидел голую Эльзу, танцующую перед зеркалом. Она меня не заметила. Обычно, стоило мне открыть дверь, как она набрасывалась на меня со всей страстью. И говорит мне, не прекращая танцевать: «Немцы застрелили корову, хлынула кровь, и при этом куда-то пропал мой брат». Как сейчас помню.
— Побочный эффект инсульта, — объяснила ему Рахель, — раньше ты этого не помнил.
— Помнил. Но молчал.
— Все пройдет, — успокоила его Рахель, — и жуткие сны, и тяжелые воспоминания, — надо дать этому время.
— Чье время?
— Наше, общее. Ты же только что говорил, что оно имперсонально.
Курт согласился.
— В нашей семье его звали «Чеко», то есть чех. Так вот, Чеко явился не через неделю, а утром следующего дня.
— Это случилось после той ночи с Эльзой. Чего только не наговорила она мне тогда, танцуя. Что она была в Терезине… Что попала туда, как только меня депортировали в Освенцим, что любила меня… И сейчас любит. Но теперь, чтобы нам соединиться, ей не нужно идти черной ночью по черному мосту, а тогда ей было так страшно, что она заболела и впала в беспамятство. Танцуя, она взяла меня, это было ни с чем не сравнимым блаженством.
Я боялась смотреть в сторону Рахель.
— Она бы умерла, если б не нашла меня. Но и я бы не выжил. Она спасала меня своей любовью. От кошмаров, которые меня преследовали. Вдруг ни с того ни с сего говорит про кузницу, где тайком делали изделия из золота… А я своими руками вырывал это золото из мертвых ртов, сдавал на маленький заводик.
— А через неделю ты попросил моей руки, — перебила его Рахель.
— Да, — улыбнулся Курт. — Наутро она ушла, а я вспомнил пай-девочку, которая не умеет танцевать…
— Мои родители говорили на идиш. «Мешуге!» — кричала мама, «Шлимазл! — подхватывал папа. Где это видано — одни танцы — и замуж? Без денег, без имущества?» Но я настояла на своем.
— Она это умеет! И брат мой был на седьмом небе от счастья. Кто угодно, только не Эльза. Вон какой портрет отгрохал! Тогда казалось, что Рахель вышла чересчур взрослой. Сейчас не кажется.
Пришел санитар-таиландец. Пора прощаться.
Дворняга с повадками борзой
Рахель вышла проводить меня до остановки.
— Вы знаете, Эльза, раньше, возвращаясь домой, я первым делом включала музыку, не выношу тишину. Теперь Курту музыка мешает, и день тянется, как год. Когда никто не приходит, — добавила она, подумав.
Я сказала, что меня зовут Лена и что однажды я видела Эльзу. У нее есть собака. Но собаку я не видела.
— Чистой воды выдумка! — взмахнула руками Рахель. — Курт хотел произвести на вас впечатление.
Подъехал автобус, и мы наскоро распрощались.
По дороге я позвонила знакомой, пославшей мне Эльзу, узнать, как там она.
— Я думала, вы приняли ее за сумасшедшую и прекратили общение… А я как раз выгуливаю ее собаку.
— Раньше ты выгуливала ее собаку по утрам.
— Теперь она у меня, а Эльза уехала в Чехию получать наследство. Якобы ей принадлежит часть какого-то замка…
— В Бухловице? Я там была…
— Жаль, разминулись. Помогли бы ей с чешским…
Раздался громкий лай.
— Ферейра, фу! От нее ни на секунду нельзя отвлечься. Чуть что, рвется с поводка. Обычная дворняга, а повадки, как у борзой.
— Лишь бы Эльза не нашла в Бухловице хлев и не упала в обморок.
— А что там?
— Не знаю. До хлева я не добралась.
Пока я еду домой, моя знакомая выгуливает собаку Эльзы, а Эльза прохаживается по родовому поместью. Давно ушли турки, а павлины так и орут. Их крик выводит из себя портрет деда Леонарда. Двоятся глаза-моллюски. Одной прорехой меньше.
***
Примечание
[i] Франц Петер (по-чешски, Франтишек Петр) Кин родился в Варнсдорфе 1 января 1919 г. С ранних лет он рисовал, писал стихи и прозу. Получив аттестат зрелости в Брно, он в 1937-м переехал в Прагу, где учился живописи в Академии художеств и работал художником-оформителем. Попытка эмигрировать в Америку в 1939 году не увенчалась успехом. После оккупации преподавал на курсах промграфики, организованных еврейской общиной. В 1940-м женился на Ильзе Странской. 4 декабря 1941 года прибыл в Терезин, где работал в графической мастерской. В Терезине Кин нарисовал около 1000 рисунков, написал 4 пьесы, одна из которых, «Марионетки», была поставлена в лагере, цикл стихов «Чумовой город», положенных на музыку Гидеоном Кляйном, и либретто к опере В. Ульмана «Император Антлантиды». Депортирован в Освенцим 16 октября 1944 года, погиб. Мою книгу на русском языке «Франц Петер Кин. Сон и реальность». можно прочесть здесь: https://issuu.com/nattily/docs/kien_page
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/makarova/
