Память, словно прожектор, выхватывает из темноты забытого какие-то выборочные эпизоды и заново впечатывает их в мозг. Они вырисовываются так ярко, словно лежат на дневной поверхности, а не похоронены под толстым слоем израсходованных лет. Эпизоды эти — зачастую никчемные и совершенно не заслуживающие запоминания, но что поделаешь — так уж устроена наша странная память. Впрочем, жаловаться не следует: хорошо хоть такая есть.
Вот мне вспоминается Подмосковье конца сороковых годов и пионерский лагерь фабрики Парижская Коммуна. Была, а может и сейчас есть в Москве такая ведущая или передовая, или — как уж это у них тогда определялось — обувная фабрика. Для меня эта фабрика, помимо своих производственных успехов, была замечательна тем, что там работала моя мама. Она была диспетчером закройного цеха.
По вечерам мама делилась с папой впечатлениями прошедшего дня, а я тихо слушал, поскольку мы жили в одной комнате. Впечатления прошедшего дня состояли, в основном, из рассказов о том, кто что украл и кого поймали, а кого нет. Воровали всё, что можно было унести. Кожу, предназначенную для пошива ботинок, оборачивали вокруг пояса, закладывали в воротники зимних пальто, наматывали на ноги, как портянки, скатывали в рулончики и заталкивали в отверстия своего тела, созданные Творцом совсем для других целей….
Однажды мама рассказала о замечательном событии, которое потрясло фабрику. У Сталина родилась внучка, и фабрика была удостоена честью пошить новорожденной нечто, называемое словом «пинетки», которое надевают на ножки новорождённого существа. В общем, некое подобие обуви. Это событие вызвало переполох и заставило дрожать руководителей фабрики от страха за оказанную им честь. Фабрику парализовало. Ужас был в том, что в спущенном сверху высоком доверии не уточнялось, ни какой длины была ступня у великой новорожденной, ни какого цвета пинеткам надлежало быть.
Конечно, событие это следовало держать в строгой тайне, и мама рассказывала папе о нём шепотом, оглядываясь на меня. Я же делал вид, что был поглощён заданными на завтра уроками и не обращаю внимания на разговоры родителей, а на самом деле прекрасно слышал мамин взволнованный шёпот. Так я узнал, что фабрика «Парижская коммуна» с честью выполнила ответственное задание партии и правительства, изготовив, чтобы не ошибиться, пинетки четырёх размеров, по пять цветов каждого размера, то есть всего двадцать пар. На всякий случай.
То ли в награду за успешное выполнение государственного задания по изготовлению пинеток, то ли независимо от этого, фабрике «Парижская коммуна» снова было оказано высочайшее доверие. На этот раз ей надлежало выявить из своих рядов передового ударника-новатора, который станет знаменем нашей эпохи, и на которого будет равняться весь советский трудовой народ и всё прогрессивное человечество.
Ударника выявили и утвердили свыше. Им стал простой труженик с хорошим русским именем Василий Матросов. Он чего-то такое важное выполнял и перевыполнял на двести пятьдесят процентов. В общем, перевыполнял как следует. На Матросова обрушилась слава космической пропорции. Советские газеты заполнились его именем. Его портрет крупным планом засиял в «Правде» на первой полосе. Василия наградили Сталинской премией и пожаловали ему титул депутата Верховного Совета СССР. Его принял и с ним побеседовал лично товарищ Сталин. Труженики нашей необъятной страны становились на ударную вахту, следуя почину Василия Матросова. Юные пионеры выстраивались в шеренги и торжественно клялись быть достойными матросовцами.
А я торжественно клянусь вам, дорогой читатель, что ничего в этой истории я не придумал и ничего не добавил. Разве что, самую малость.
Вот доказательство:
Василий Иванович Матросов.
Василий Иванович Матросов. Рабочий-новатор, закройщик московской обувной фабрики «Парижская Коммуна». Соревнуясь за досрочное выполнение 4-ой пятилетки, выполнил за 1946 год 2,5 годовой нормы при хорошем качестве кроя и существенной экономии кожи. Выступил с почином: подтянуть отстающих до уровня передовиков.
Помимо газет и радиовещания, информация о Матросове продолжала поступать в нашу семью шёпотом от мамы. Она рассказывала, что Вася, мужичок запойный и неприметный, своими руками больше не работает. К нему прикрепили бригаду девушек-ударниц, которые выполняют и перевыполняют Васин план. Сам он занят с утра до вечера тем, что раздаёт интервью и принимает делегации тружеников Советского Союза и братских социалистических стран. Васе не разрешается открывать рот. При нём находится специальный человек, который отвечает за Васю на вопросы журналистов и следит за тем, чтобы его фотографировали в правильном ракурсе. Васе дали в центре Москвы трёхкомнатную квартиру, о какой мог мечтать разве что академик.
Всё вышесказанное — это предыстория. А сама история — это про пионерский лагерь фабрики «Парижская коммуна», куда меня в неспелом, доподростковом возрасте отправляли родители летом подышать свежим воздухом и заодно на время освободиться от заботы обо мне. Этот подмосковный лагерь сохранился в воспоминаниях так ясно и с таким изобилием деталей, что меня порой начинает пугать нечеловеческая способность человеческой памяти.
Я хорошо помню большую поляну, на которой выстраивались пять отрядов нашего лагеря на утреннюю и вечернюю линейки. Помню, как вожатый первого отряда, десятиклассник Гена Шелюпский отдавал рапорт старшей пионервожатой (кажется, её звали Нина), и все пионеры, от первого до пятого отряда, встречали его рапорт ликующим гоготом (это называлось оборжать), потому что все уже знали, что вчера, между полдником и ужином, Гена Шелюпский эту Нину… как бы это сказать… в общем, имел с ней акт любви на сеновале колхоза «Красная заря».
Я помню вонючую дощатую уборную, к которой вела протоптанная тропинка. Перед самой уборной тропинка разветвлялась на две: одна вела к половине для мальчиков, другая — для девочек. В перегородке, разделявшей мальчиков и девочек, была просверлена дырка, чтобы мальчики могли смотреть, как писают девочки. Это было захватывающее зрелище.
Я помню, как мы, двенадцатилетние мальчики, научились курить. Мы собирали окурки, вытряхивали из них табак и делали самокрутки из газеты, а когда окурков не хватало, добавляли толчёных сухих листьев.
В числе детей работников фабрики «Парижская коммуна» в лагере были отпрыски великого Василия Матросова, дочь Валя и маленький сын, имени которого моя память не сберегла. Валя запомнилась мне как красивая сероглазая девочка. Она была на один отряд старше меня. Дочь Матросова, да ещё старше меня, да ещё красивая — всего этого было достаточно, чтобы я не осмеливался с ней заговорить, не то, чтобы завести дружбу или, хотя бы, пригласить её танцевать.
О, эти вечерние танцы под аккордеон, робкий намёк на попытку флирта! По сей день звучат в ушах навязчивые мелодии бальных танцев моего детства: венгерка, падеспань, падеграс, падепатинер, краковяк. Это были дозволенные танцы. А недозволенными были фокстрот и танго. Лагерный аккордеонист Лёша прекрасно знал репертуар и тех, и других. Когда поблизости не было начальства, он начинал играть танго, и все бросались танцевать.
Лагерный аккордеонист Лёша
Я редко принимал в этом участие. Робкий еврейский мальчик маленького роста, пожираемый мучительным комплексом неполноценности, я пытался скрыть свою робость тем, что грубил девочкам. За это они меня не любили. Девочки не любят грубых робких мальчиков маленького роста.
Однажды, когда почти все, кроме меня, танцевали танго, ко мне вдруг подошла Валя Матросова и сказала:
— Чего стоишь? Пошли танцевать.
Волшебные прикосновения к Валиной руке и к её талии меня парализовали. Я молчал и смотрел вниз, чтобы не наступить Вале на ногу. Она тоже молчала, глядя в сторону. Наш танец продолжался недолго. Аккордеонист Лёша увидел приближающегося замдиректора лагеря и резко сменил танго на падеграс. Валя так же резко оторвалась от меня и исчезла в темноте. Вспоминая этот момент, я поражаюсь тому, как эмоции давно прошедших лет продолжают до сих пор щекотать душу…
Пошли танцевать.
Как полагается, в лагере был драмкружок. Его руководителем и режиссёром была Матильда Генриховна, рыжеволосая женщина неопределённого возраста с широким, бледным лицом и ярко накрашенными губами морковного цвета, наверно, бывшая или несостоявшаяся актриса. Матильда Генриховна любила свою работу и детей, в которых она видела будущих, более успешных чем она, артистов. Дети, в свою очередь, любили Матильду Генриховну, и потому наш драмкружок пользовался популярностью.
Целью драмкружка была постановка спектакля к родительскому дню. В то лето, которое мне запомнилось, готовилась какая-то пьеса-сказка с принцами, принцессами и добрыми волшебниками. Главная роль не то принцессы, не то королевы была отведена Вале Матросовой.
Родительского дня ждали с трепетом. Это был самый желанный за всю смену день, когда автобусы с мамами и папами, стосковавшимися по своим чадам, начинали, наконец, подкатывать к лагерным воротам. Семьи рассаживались на лужайке, подстелив одеяла. Счастливые мамы кормили своих детей привезенными радостями, а счастливые папы не упускали повода выпить, преодолевая жару и неудобство сидения на земле.
Потом началось главное: концерт художественной самодеятельности. Сначала выступал хор. В сопровождении того же незаменимого баяниста Лёши он исполнял «Нам нет преград ни в море, ни на суше», а также «Артиллеристы, Сталин дал приказ, артиллеристы, зовёт отчизна нас». Мальчики и девочки читали с выражением стихи про Павлика Морозова и Зою Космодемьянскую. Один мальчик играл вальс «На сопках Манчжурии» на аккордеоне, одолженном у Лёши. Мои друзья из третьего отряда, Игорь Коган и Витя Пивоваров, будущий знаменитый художник, разыгрывали смешной скетч по рассказу Чехова «Злоумышленник».
Виктор Пивоваров (в белой рубашке) и Игорь Коган в театральных костюмах. Фото 12-летнего автора.
И, наконец, млеющим от восторга и жары родителям был показан коронный номер: пьеса про добрую волшебницу и принцессу с Валей Матросовой в главной роли. Пьеса поражала наличием ярких костюмов, грима и некоего подобия декораций. Красивая Валя в гриме оказалась ещё прекраснее. Матильда Генриховна постаралась. У Вали были ярко красные губы, розовые щёки, синие тени вокруг глаз и роскошные, подведенные углем брови. По окончании пьесы ей хлопали больше всех.
Когда аплодисменты затихли, и довольные зрители начали расходиться, вдруг раздался громоподобный голос:
— Вы за это ответите!
Зрители замерли. Слегка пошатываясь, между ними пробирался мужчина небольшого роста, одетый, несмотря на жару, в чёрный костюм. На лацкане у него красовалась золотая звезда и несколько красных ленточек. Это был сам великий Матросов. Его лицо можно было узнать по фотографиям в «Правде», хотя здесь оно не выглядело таким вдохновенно-героическим, как на страницах газеты. Один глаз у него сильно косил, то ли от природы, то ли оттого, что он был крепко пьян.
сам великий Матросов
Приблизившись к Матильде Генриховне, он заорал ей в упор:
— Вы чего тут детЯм морды красите, а?!
Бледное лицо Матильды Генриховны побелело ещё сильнее.
— Мы…мы не красим. Это грим.
— Какой еще к хренам грим? Я спрашиваю, кто тебе дал право наших детей уродовать?
— Извините, гражданин, — сказала Матильда Генриховна ровным голосом, явно пересиливая страх, смешанный с отвращением, — я не могу с вами разговаривать, вы в нетрезвом виде.
— Чего?! — взревел Матросов. — да ты знаешь, с кем ты говоришь?! Я депутат Верховного Совета! Я тебе не позволю нашим русским детЯм морды размалёвывать!
Зрители этого высочайшего скандала стояли в оцепенении, не зная, что делать и надо ли что-нибудь делать. На Матильду Генриховну было страшно смотреть. Она была близка к обмороку. Немеющими губами морковного цвета она прошептала:
— Извините, пожа…
— Я те покажу извините! — продолжал надсадно орать пьяный депутат Верховного Совета. — Я на тебя найду управу! Ну-ка вызвать сюда директора лагеря!
Но директора не надо было вызывать. Он уже давно, стоял рядом с Матросовым, почтительно ожидая, когда тот сделает паузу, чтобы можно было ему представиться. Наконец, это удалось.
— Здравствуйте, товарищ Матросов — сказал он. — Я директор лагеря. Чем могу служить?
При этом он, как бы невзначай, занял позицию между Матросовым и несчастной Матильдой и за спиной сделал ей знак, чтобы она убиралась с глаз долой.
— Вы директор?! — кричал Матросов. — Вы что, не видите, что у вас тут под носом творится? Я депутат Верховного Совета! А у вас тут, понимаешь, детЯм физиономии разукрашивают!
— Да, конечно, товарищ Матросов — сказал директор. — Мы разберёмся, товарищ Матросов. Мы примем меры.
— Безобразие, понимаешь! — Матросов ещё кричал, но уже не так громко. — Я депутат Верховного Совета… Меня лично товарищ Сталин… а вы тут…морды… детЯм…
Накал его гнева начал спадать, язык начал заплетаться, и он в сопровождении заботливой супруги, шатаясь, вернулся к своему месту на поляне. Родительский день подошёл к концу.
В ту ночь я долго не спал, снова и снова возвращаясь к прошедшему дню. Это была радость от встречи с мамой и папой после двух недель разлуки. И роскошная, накрашенная Валя в роли принцессы. И её знаменитый папа, страшный в своём пьяном гневе. Было, наверно, за полночь, когда я, не в силах заснуть, надел тапочки, на цыпочках выбрался из барака и отправился в уборную. Мёртвая лунная ночь завораживала прохладным безмолвием и дурманящим ароматом нагретых за день сосен. Недалеко от тропинки, ведущей к уборной, стояла скамейка, и на ней темнела одинокая неподвижная фигура. Подойдя ближе, я узнал Валю Матросову.
— Валька, ты чего? — спросил я приглушенным полушёпотом.
— Ничего. Давай вали, куда шёл, — сказала она и отвернулась.
Мне показалось, что она плачет. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу. Валя сказала:
— Матильду жалко.
— Почему? Что с Матильдой?
— Ничего. Не твоё дело. Вали давай
Тут она по-настоящему расплакалась, встала со скамейки и пошла в сторону своего барака…
… Наутро взошло солнце, протрубил пионерский горн, и всё стало, как обычно. И были по-прежнему линейки с рапортами, и походы в лес за орехами, и танцы под аккордеон. Только не было больше ни драмкружка, ни Матильды Генриховны. И никто не спрашивал, что с ней случилось. В те годы даже дети научились не задавать вопросов.
***
Иллюстрации Вальдемара Крюгера
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/amatlin/
