Влад
Что толкнуло его поехать в Россию, он и сам объяснить не мог. Однако что-то сдёрнуло с места, взял оставшиеся десять дней отпуска, приурочив их к Дню Благодарения и выходным, набежало две недели, и вот он в оторвавшемся от полосы JFK самолёте.
Стюардесса с повадками неудавшейся модели показывала-рассказывала о правилах безопасности, делая вид, что натягивает на себя спасательный жилет и поднося к губам привязанный к нему свисток. На жилет вместе с правилами безопасности всем было наплевать — тысячу раз видено и слышано, но стюардесса была вполне мила и на неё смотрели. Смотрел и он, а в голове крутилось: «Где мои семнадцать лет?» и в ответ — не в лад: «На Фонтанке», и он никак не мог подогнать детский свой адрес к ритму Высоцкого.
Два двойных виски пролетели мимо сознания, даже тени не отбросив, и он принялся перелистывать записную книжку со шпилем Адмиралтейства на обложке, пытаясь представить себе, кому можно позвонить и кому первому. Страницы уже подёрнулись легкой желтизной, добрая половина адресов была вымарана — время сделало своё. Так и заснул с книжкой в руках, проспав весь полёт вместе с обедом и открыв глаза лишь перед посадкой во Франкфурте. Под ложечкой посасывало и оставалось лишь пожалеть о прозёванном обеде. Полтора часа между рейсами он провёл в кафе, неторопливо запивая пивом какую-то интернациональную еду. А ещё через три часа вышел в таможенную зону питерского аэропорта.
Оглянулся с удивлением — улетал из тесной сараюшки, приютившейся рядом со сталинского стиля главным зданием и стыдившейся собственной убогости рядом с его помпезностью, а сейчас оказался в помещении вполне западного вида. Не Бостон, конечно, не JFK, но что-то вполне привычное, хотя и съёжившееся, как пытавшийся выспаться на двух креслах баскетболист в самолёте. В будочке паспортного контроля сидела болонкой деваха с чёлкой на глазах и в сержантских погонах. Скользящим взглядом закомпостировала его физиономию. Спросила: «Надолго?» и, не слушая ответа, толкнула к нему паспорт.
Багажные ленты застыли в ожидании, пассажиры искали повод размять затёкшие тела, слоняясь по залу, заглядывая в магазинчик Duty Free, который почему-то был здесь, пытаясь через зону досмотра углядеть встречающих. Потянуло сигаретным дымом и, прежде чем он почувствовал, что хочет курить, мелькнула мысль о милиционере: «Нарушаем, гражданин?!». Но никакого милиционера не было, и он закурил, на секунду почувствовав вкус табака так же свежо и остро, как при первых мальчишеских затяжках. Наконец лента затарахтела и выкатила самой первой его сумку. Он, не спеша — так, что его кто-то из позже взявших багаж опередил, прошёл в зону досмотра, поставил сумку на ленту, подошёл к таможеннику. Мундирчик со слегка засаленным воротником, пухлое с сероватинкой лицо, дежурный прострел взгляда — уже без былой хозяйской всевластности, но и не без превосходства всё-таки хозяина положения: вот, сейчас мы тебя и проверим! Не уловив в подошедшем ни испуга, ни напряжения, он расслабился. Полувопросительно: «Владимир? Карганов?» и в ответ на русское: «Точно так» (армейский опыт, чёрт его побери!), снова напрягшись: «Гражданин США?». Влад подтвердил. «Надолго к нам …домой?» — по умыслу или без него, но двусмысленно. Влад улыбнулся: «На две недели». Таможенник делал своё дело — взгляд на экран, взгляд в декларацию, прочерк, росчерк. И уже шлёпнув штампиком: «Валюта, кредитные карты?». Одним взглядом определил верность названных трёх тысяч, а на карты и смотреть не стал: «Приятно провести время». Всё! Влад подхватил сумку и шагнул к выходу.
Многоголовая гидра ожидающих с вытянутыми шеями, цветами, табличками с именами ощупала его глазами и равнодушно пропустила сквозь себя. Зал был небольшой, с кофейным баром, закрытым окошком обмена валюты и несколькими телефонами на стене. Вид телефонов не совпадал с фотографией в памяти — Влад подошёл к ним. Ого, можно звонить по кредитке! Он поискал глазами и нашёл цену — семь долларов минута! Ухмыльнулся — круто! Сознанием понимал, что это Питер, а душа ещё не верила.
Из-за мелькающих дверей потягивало влажным тёмным холодом. Он запахнул куртку и вышел. Раздолбанное грязное месиво под ногами и редкий, мгновенно чернеющий снег сверху. На протянутую ладонь легли несколько снежинок, однако толком разглядеть их не удалось — танками надвинулись трое, на деревянном английском предлагая подвезти. Наглая морда — второе счастье, а эти ребята, судя по лицам, были записными счастливчиками. «Где тут у вас такси, ребята?» — спросил Влад, и они отступили, теряя к нему интерес, но ещё пытаясь удержать клиента многообещающим сквозь зубы: «Ну, поищи, поищи!». Он понял, что больше искать некого — «Ладно, не велик барин! Тряхни стариной!», закурил и пошёл вдоль зданий в поисках автобуса. Восемь вечера в Питере в конце ноября — уже ночь. Остановку нашёл быстро, до автобуса оставалось минут двадцать, и он зашёл в старое здание аэропорта. Отдавало гулкой пустотой и лишь изредка мелькали чьи-то силуэты. На втором этаже в ресторане сидело несколько пар и большая шумная компания. В подошедшем официанте не чувствовалось памятной по прошлому смеси гэбэшной наглости с неприязнью к клиенту, которому надо прислуживать. Влад попросил меню — цены были похожи на телефонные своей несоразмерностью со здравым смыслом, и Влад решил, что поест уже в гостинице. Из ресторана вышел с лёгким раздражением на себя: «Что, жаба давит?!» — промелькнуло точное в своей противности выражение, и он вдруг ощутил, что просто боится вступать в эту давно позабытую и до неузнаваемости изменившуюся жизнь.
Автобус оказался полупустым. Влад сел на свободное сидение — не хотелось сейчас быть рядом с кем-то чужим. Люди пробивали билеты в привинченных к стенкам компостерам, как бы напоминая Владу, что он едет зайцем. «А и черт с ним, — подумал он, — ну, штраф. Тоже мне big deal!» и продолжал сидеть, исподволь разглядывая пассажиров. Прилетевших здесь не было — кого встретили на машинах, кто не захотел смазывать ощущение прилёта и уехал с атакующими у выхода мордатыми ребятами, кто-то просто ехал с работы. Лица просто, но уже не по-советски одетых людей были намертво схвачены той напряжённой зажатостью, которую он стряхивал с лица года два, прежде чем кто-то на работе сказал ему, что он стал хорошо улыбаться. Лишь пьяноватый мужичок, обращаясь, как поднаторевший в своем деле лектор, не к отдельным людям, а к аудитории, нёс по кочкам президента, каких-то черножопых, демократов и коммунистов. Весьма кудряво нёс, напоминая то шолоховского Щукаря, то печника у Твардовского, и временами то один, то другой улыбался безо всякой обиды на него, но и не разжимая лица.
Влад вышел на «Московской». Место знакомое, да и «Мир» недалеко. Не пять звёздочек, но для ночёвок хватит. Он хорошо знал эту гостиницу и даже представлял, как выглядит номер. Похоже, даже мебель та же. Настольная лампа не работает. Шум за стеной — кто-то веселится. В памяти вспыхнул вечер года за четыре до отъезда, когда, сидя за нехитрым столом в номере двумя этажами выше и, кажется, дальше по коридору, с приехавшими из Казахстана друзьями он вдруг подумал, что уедет, и Сергей, который всегда всё просекал, спросил: «Эй, старик, ты где?». Он погиб через год после отъезда Влада, погиб по-дурацки, ни за что, ни про что. Влад услышал свой голос: «Где, где, Серый? В Америке я. Вот, к тебе приехал». Голос растворился в пустой комнате, и Влад подумал: «Осталось только чёртиков увидеть!». В соседнем номере шумели едва не до рассвета, но Влад спал, как убитый, хотя по его внутренним, давно уже американским, часам, был день …
Разбудил его телефонный звонок — сочный, играющий мурлыкающими басами голос с кавказским акцентом, требовал какую-то Лялю и наливался угрозой в ответ на голос Влада, пока не услышал самое, видимо, убедительное для него — матерком с ветерком. Влад удовлетворённо улыбнулся: «Не разучился ещё!» и подошёл к окну. Присыпанная тающим снегом улица. Несколько прохожих. Ларьки на углу Авиационной — раньше их не было. Вслед за суетливым «Жигулёнком», вальяжно переваливаясь на ухабах, проехал новёхонький «Мерседес». Было около десяти утра, живот надрывался песней голода, но двигаться никуда не хотелось, Влад налил ванну, плеснул шампунь и погрузился в тепло. Он лежал и перебирал имена — кому позвонить сначала. В трубах прерывисто тарахтело и булькало, как будто бегемот отфыркивался короткими внезапными очередями. Насчитав в раздающейся очереди двенадцать фырков, Влад решил начать с буквы Л. Выбравшись из ванны, открыл записную книжку: Лопатин — где-то в Австралии, Лёвка — в Германии, Лучников — умер, Лепов — кто это? … Лина … На этом имени Влад споткнулся. Лина — да, как же, как же? Он ясно и отчётливо вспомнил тот вечер.
Пропивали гарькину женитьбу и на следующий вечер собрались уже не у него на 5- ой Красноармейской, а у его жены на Коломенской — в такой же коммуналке. Просидели долго, водка Влада не брала или ему казалось, что не брала. Скорее казалось. Иначе с чего бы он, уже уходя, снял трубку висящего в коридоре общего телефона, набрал А23456 и, когда сняли трубку — ворчащий голос, мол, кого носит, уже первый час! — наугад попросил Лину. Почему Лину, откуда это имя выскочило — бог весть. Уловившие, что Влад в кураже, друзья остановились: случайный номер, случайное имя — сейчас отошьют. Но произошло почти невероятное — трубку передали …Лине. Влад понёс какую-то чепуху, она не могла понять — кто это, а он говорил: «Угадай», пока в конце концов она вопросительно не выговорила: «Володя?». Это было уже чересчур — случайно такое не происходит. Было жаль даже, что она «узнала» его так скоро — ему хотелось бесконечно слушать её голос — мягкий, глубокий, добрый, слушающий, да-да, слушающий голос. Ни у кого больше ни до, ни после он такого голоса не слышал. Ему вдруг стало совестно морочить ей голову. Сказал, что он, да, Володя, но не тот, что просто позвонил наугад и наугад же назвал имя, что он дико извиняется, но её голос … он хотел бы встретиться … Выпалил и замер — сейчас пошлёт подальше. Но она, как будто увидев его сквозь трубку, сказала, не меняя тона: «Позвоните мне завтра … если вспомните телефон и имя». Он вспомнил, конечно, но не позвонил — испугался, как мальчишка. Годы спустя он прочитал у Фрейда о мужском страхе перед женским совершенством. А тогда …нет, это был даже не страх: будто нечто больше и сильнее его шепнуло: «Не надо!», и он послушался.
Влад медленно набирал 123456, думая, что он полный идиот — и номера давно уж не шестизначные, и столько лет. Отвыкший палец с трудом попадал в дырочку над нужной цифрой, а аппарат жужжал, возвращая диск на место и ожидая следующего попадания в нужное отверстие. Гудок, гудок, гудок — и трубку сняли. Влад опешил — тот же голос: «Слушаю». Он стал говорить что-то, как и тогда, глупое, мол, не туда, наверное, попал, но давайте поговорим немного. Она спросила — кто это, и он сказал: «Угадай». Пауза была бесконечно долгой — как падение в детстве со стула, а потом раздалось: «Володя? Вы …запомнили?». «Да, — ответил он, — я помню, мне жаль, что я тогда не позвонил, я долго был далеко, как вы посмотрите на то, чтобы встретиться теперь?» Он выпалил всё это, не особенно задумываясь — слова шли сами, он слышал себя как бы со стороны, и вечный его внутренний циник съехидничал — что, в Долину Розовых Одуванчиков потянуло?
Она отозвалась не сразу.
— Вы где? Да, да, знаю, конечно, знаю, я заеду за вами через два часа, ждите внизу».
Влад обалдело слушал гудки — она повесила трубку, не дожидаясь ответа. Чудеса в решете — вспомнил он бабушкины слова. Приключения на стороне его никогда особенно не привлекали, во всяком случае, не был он таким ходоком, как многие его друзья, подшучивавшие над ним — тяжело жить, Влад, с геном моногамности в крови? Романтиком тоже не был, скорее — прагматиком. И что происходит с ним сейчас — категорически не понимал. Мягкий нежный комок тепло шевельнулся в груди, как когда-то при виде новорожденных детей, которых хотелось взять на руки и боязно было даже прикоснуться к их беззащитной хрупкости. Влад всегда старался держать этого зверька в норке и не выпускать наружу — привык жить в жёстком мире по жёстким правилам, где чюйства делают уязвимым. А может быть в отца пошел — из того тоже всю жизнь ничего такого не вытянуть было, оставалось лишь угадывать.
Перекусил в гостиничном буфете и за полчаса до назначенного времени был внизу. Осмотревшись в безлюдном маленьком холле, вышел на улицу. Не дождь и не снег — что-то очень по-питерски неопределённое сеяло сверху. Поднял воротник плаща и надвинул на брови кепарь, купленный на одной из боковых улочек, уходящих от Бродвея в иную — многоязычно галдящую, шумную, небезопасную жизнь, где копы не улыбаются прохожим при встрече и, кажется, не снимают руки с кобуры. Постоял на крыльце, закурил и тут же перехватил сигарету в кулак — от сыпавшейся с серых небес мокрой манки. Перешёл улицу и подошёл к киоску. Ба, дешёвая нью-йоркская лавчонка. Но рублёвые цены смотрелись пугающе. Только пиво «Балтика» с номерами да ужасной расцветки бутылки с названием «Коктейль Молотова» свои, остальное дешёвый Запад в ассортименте. «Балтика № 6. Портер» — прочитал Влад и вспомнил бабушку. Когда одно время «Портер» был в продаже, она любила время от времени выпить чашечку подслащённого, как чай, пива, а Владу нравилась портеровская горчинка и он не мог даже попробовать бабушкино сладкое пойло. Он повернулся, чтобы вернуться в гостиницу — перед глазами на фоне низкого затянутого неба взметнулся, протыкая тучи, купол храма, название вертелось в голове, но языку не давалось. Перешёл улочку, поднялся на крыльцо, но заходить внутрь не хотелось, и он снова закурил. Задумался и спохватился, лишь когда хлопнула дверца «Жигулей» и от них отделилась женская фигура.
В походке было что-то от балерины — тело стрункой, носки врозь. Сыпавшаяся с неба слякоть как будто облетала её, не прикасаясь. Влад, как мальчишка при виде учителя, отщёлкнул за спиной сигарету в сторону, подался навстречу и чуть не загремел со ступенек.
— Осторожнее, Володя!
— Да уж, надо бы! Здравствуйте, Лина.
— Здравствуйте, наконец, Володя!
Словно они век знали друг друга и простились только вчера.
— Ну что, Володя, поехали — покажу вам Питер. Он изменился, а вы, небось, соскучились.
Она повернулась к жигулёнку.
— Может быть, я поведу?
— Да нет, Володя, это вам не Америка.
— Почему Америка?
— Господи, да у вас же интонации американские.
Она улыбнулась, открывая машину. Это была единичка — такая же, как у Влада до отъезда и такого же необычно-зелёного — как изнанка непроявленной плёнки шесть на шесть — цвета. «Не слишком ли много совпадений?» — подумал Влад, садясь в машину, и запнулся — с торпеды на него смотрел компас, который когда-то подарил вернувшийся из загранкомандировки шеф, выступавший с сообщением Влада на конференции. Не может быть! Влад потрогал компас — он был приделан намертво. Ещё бы — стянутый на работе вечный клей, которым любивший, как все мужчины, игрушки Влад присобачил компас. Лина со спокойным любопытством смотрела на него. «Тут в бардачке когда-то жил бронзовый пёс» — услышал он свой охрипший голос, и в ответ: «Он и сейчас там». Не веря глазам и ушам, Влад открыл бардачок — в нём не было ничего, кроме забившегося в уголок пса, который как будто прыгнул в протянутую руку и улёгся в ней.
— Я оставил его, когда продавал машину. Покупатель оказался симпатичным парнем, а пса таможня бы ни за что не пропустила — культурное достояние. Жалко было — мой многолетний талисман, ещё от деда, но оставил парню на счастье. А у вас машина давно, как она к вам попала?
— Этот парень — мой муж, и машина с тех пор у нас. Муж хотел собаку домой взять, а я уговорила оставить в машине — пусть охраняет. И знаете, за все годы — ни одной аварии. Теперь он вернулся к вам — оставьте.
— Что вы, что вы, — засуетился Влад, — он уже к вам привык, а меня забыл.
Пёс дернулся в ладони и как будто заскулил.
— Оставьте, Володя. Нам собака послужила, а машину мы завтра продаем. Да ведь и не дарю — возвращаю. Оставьте, мне это будет приятно.
Влад разжал ладонь и посмотрел на пса. Тот был явно доволен.
— Вот и славно. Поехали. Куда вы хотите? Да, у нас есть часа четыре, не больше пяти. Сначала — куда вы хотите, а потом я хочу пригласить вас в один ресторанчик.
Влад дёрнулся.
— Да не волнуйтесь, Володя. На ваше рыцарское достоинство я не посягаю, тем более, что вы богатенький дядя Джо. Знаете, рестораны и кафе растут, как грибы хорошим летом. Вы наверняка предложите мне что-то из того, что помните, а я это всё не люблю ещё с тех времен, когда микрофонов под столом было больше, чем посадочных мест. Так куда?
Они уже выезжали на Московский.
— На Бородинку. Знаете?
— Стыдно, но нет. А где это?
— По Московскому до Загородного, направо мимо Витебского до Звенигородской и сразу налево.
— А вы рассказывайте о себе.
Она умела слушать. И не только слушать, но и разговорить, оставаясь при этом в тени. Влад рассказывал о своей американской жизни и, стараясь не пялиться, разглядывал её лицо. Возраст не определить. Он вспомнил, как на встрече выпускников Димка шепнул ему: «Ты посмотри, какие тётки! А какие были девчонки! Неужели и мы …». Нет, не тётка — женщина. Черты лица прорисованы мягко, но строго. Лёгкий восточный акцент разреза глаз. Девчачьи островатые скулы. Неожиданно строгая при полных губах линия рта. В серых с прозеленью глазах прыгают смешинки, но взгляд — как в рамке прицела, острый и точный. Косметики, пересол в которой Влада всегда отталкивал, вызывая брезгливость, очень немного. Волосы … ну, кто сегодня возьмётся угадать истинный цвет женских волос? «Хороший парикмахер, — подумал Влад, — уши изобретательности не торчат из причёски». А в общем, ничего особенного … до тех пор, пока не начинает звучать её голос — как будто зажигается внутренний свет и в нём лицо обретает свои истинные черты.
Удивительно, но слушая свой рассказ, Влад понял, что его представления о себе и прожитом за эти годы большом куске жизни никогда раньше не выстраивались в такой ряд. Он увидел свою жизнь без шелухи и подумал, что, может быть, из-под шелухи этой он и пытался вылезти, затеяв поездку. Пёс согрелся в ладони и тёрся лбом об основание большого пальца.
Сталинские дома на Московском остались позади, впереди справа серел кубический Московский универмаг — вблизи он оказался похожим на заколоченный после пожара дом. Вот и Техноложка. Повернули к Витебскому. Тут у Влада первый раз со вчерашнего вечера что-то ёкнуло и заныло в груди. Когда свернули на Бородинку, он предложил: «Давайте пройдёмся, если вас погода не пугает». Около школы ни одного дерева — печальная и сиротливая лысина прошлого. Дошли почти до Фонтанки. Два дома-близнеца. Свернули во двор. Питерский колодец, каких тысячи. Но этот — один. Влад поднял голову и, не отсчитывая этажи, нашёл своё окно: «А что, если мы поднимемся?» — спросил он. Она молча кивнула, вышли со двора, два шага направо и вошли в подъезд. Та же кафельная заброшенная печка, не топившаяся с незапамятных, дореволюционных, наверное, времён. На стене выставка грязных полуразломанных почтовых ящиков. Старая лифтовая клетка с новым лифтом. Шестой этаж. Широкая площадка с огромными окнами по бокам, в верхних створках застряли сохранившиеся в блокадных бомбёжках одинокие кусочки когда-то красивой оконной мозаики. Влад сел на подоконник, собрался было закурить, но тут же вскочил: «Садитесь» и понял, что сморозил глупость — было грязно, как, кажется, было вечность. Но она достала из сумки газету — Влад заметил незнакомое название «Час Пик», широко постелила на подоконник и села. Он присел рядом: «Полжизни здесь … давайте зайдём. Странно это — встретиться вот так, чудом, впервые и таскать вас по грязным углам. Но всё-таки … мне именно с вами хочется зайти». Она опять молча кивнула. Кнопка долго и тупо упиралась, но в конце концов из недр квартиры раздался хрипло-одышливый — тот самый — звонок, а ещё минут через пять — едва слышное пошаркивание, потом старческий голос: «Кто там?». Влад думал, что она давно умерла. Сколько же ей теперь — 95, 98? «Это Володя, Лидия Борисовна», — пересохшими губами произнес он. И наконец, звякнув откидываемым толстенным крюком, всхлипнув замком, дверь открылась в освещённую сорокаватткой прихожую с дверью в его бывшую комнату справа и теряющимся в бесконечной темноте узким коридором — прямо. Влад и сейчас мог бы пройти по нему без света, не задевая стен. Пергаментная старческая фигурка вдруг покачнулась, едва не упав, но удержавшись на его протянутой руке: «Владичка?!» — она была почти невесома …
Когда они вышли на улицу, крупными хлопьями валил снег, из которого, казалось, сейчас возникнут Дед Мороз со Снегурочкой. Под ногами почавкивало и похлябывало, Влад покосился на её сапожки, но промолчал.
— Вы здесь долго прожили, Володя?
— Вечность … кажется, вечность. Лет с двух. С перерывами. Вы простите, что затащил вас.
— Да нет, это хорошо даже. Мы уезжаем, и я подумала, как через несколько лет зайду в свою квартиру. Грустно …
— А вы … далеко ли?
Оказалось, в Японию. Они с мужем японисты, его пригласили в университет, а ей предложили место переводчика в крупной электронной фирме, хотя лучше бы что-нибудь гуманитарное. И как будто угадав его мысли: «Думаете — останемся? Едва ли. Впрочем, мужа в этом университете знают и любят… Может быть…». Дошли до Загородного, повернули налево. Магазин, кафешка, глазная поликлиника — всё на месте. А вот и «Правда», куда в кино с уроков убегали. Но нет, вывеска «Jazz Philharmonic Hall».
— Помните Давида Голощёкина? Его детище. Найдите время заглянуть. Лучше на второй этаж — на джазовую скрипку или джазовый орган. Да, вот завтра как раз вечер джазовой скрипки.
— Если с вами…
— Увы, Володя, послезавтра мы должны быть в Москве — документы наши там оформляются. А сейчас поехали. В Америке рестораны неплохие, но этот, уверяю вас, лучше.
Только теперь, когда за окошком замелькали знакомые места центра, Влад окончательно почувствовал себя в Питере — одновременно том же и очень изменившемся. Церковь на Владимирской, когда-то бывшая складом, снова стала церковью. Старого дома напротив не было, а в глубине образовавшегося проёма мелькнула станция метро. Подъехали к «Сайгону» со слепыми заколоченными витринами и повернули налево по Невскому — к Дворцовой.
— А что «Сайгон»? Тоже перелицовывают?
— «Сайгон» давно умер. Открыли в другом месте, но туда даже заходить не хочется — не то уже. При нас тоже было не то, что раньше — один из приятелей мужа был среди пионеров, когда Довлатов заглядывал сюда на чашечку коньяка и рюмку кофе — он много рассказывал. Но и нам кусочек настоящего «Сайгона» ещё достался. А в новый — нет, не хочется.
Некоторое время они ехали молча. Влад с интересом разглядывал мелькавший за окнами Невский. Узнавал и не узнавал. Чище. Ярче. Люди одеты совсем иначе. Появились подземные переходы. Между Думой и Гостиным вместо старинного складского здания, тянувшегося на всю улочку, остался только портик, на котором красовалось: «Театральные кассы». Знакомое едва не до слёз и уже не своё, хотя и не вовсе чужое.
— Что, не узнаете?
Влад встрепенулся:
— Простите, Лина, унесло куда-то. А что вы подумали, когда я вам тогда позвонил и голову морочил?
— Откровенно?
— Если хотите и можете, то да.
— Глупость подумала — что давно вас знаю. Впрочем, я с тех пор не поумнела — мне и сейчас так кажется. А тогда я ещё подумала, что вы больше не позвоните.
— Честно говоря, я не надеялся ни дозвониться, ни застать вас всё там же. Столько лет …
— Да, немало. Тогда еще мои родители были живы. Мама — это она взяла трубку, сказала, что звонить в час ночи — наглость, конечно, но по голосу, вроде, приличный человек …
«Голос бывает обманчив» — чуть не сорвалось у Влада, но сзади вдруг раздалось: «Дурак ты, однако». Влад оглянулся — пёс сидел, развалясь на заднем сиденьи, и ел вишни из пакета, аккуратно сплёвывая косточки в пустую пачку от «Беломора». Влад разжал ладонь — пусто. Пёс ухмыльнулся: «Я ж говорю — дурак», достал из пачки с косточками сигару и вальяжно раскурил. «Азазелло и Бегемота здесь только и не хватает», — подумал Влад, но пёс вдруг снова оказался в ладони.
— Вы опять куда-то пропали.
— Простите, Лина, перелёт, столько лет … я и сегодня, как тогда, позвонил вам для себя самого совершенно неожиданно … как будто во сне …
— А вы во сне и есть.
Влад посмотрел на неё. Ни тени улыбки. Взглянул в окно. Вроде, набережная, но канала Грибоедова, Мойки, Фонтанки — не понимал.
— Где мы?
— Мы уже приехали.
Снег ложился под ноги, на подоконники домов, мгновенно укрыл машину белой шапкой. Влад хотел было прочесть название улицы под номером дома и название ресторана, но всё было скрыто падавшей с серого неба белизной. Поднявшись по нескольким ступенькам, они вошли. Небольшой — столиков на двадцать — зал. На стенах и стойках вещи, которых он уже вечность не видел — примус, керосиновая лампа, чёрный раструб громкоговорителя, часы с кукушкой, патефон, плакат «Ты записался добровольцем?», пара фикусов … и огромная хрустальная люстра, которая украсила бы концертный зал. Заняты всего несколько столиков.
Они сели в углу около окна. Влад посадил пса на стол и поднял глаза на Лину. Сейчас уже можно было не прятать взгляд, как пятиклассник, и он подумал, что именно так он представлял себе Нефертити и Мону Лизу до того, как увидел их — Нефертити в виде гипсового, тонированного грифелем простого карандаша слепка, Мону Лизу — на репродукции, а потом в Лувре. Обе его разочаровали своей непохожестью на его представление, которое теперь сидело напротив и придвигало к нему меню.
— Знаете, Володя, я голодна. И, если честно, немного озябла. Что если так — немного водки, рыжики, уха и поджарка с грибами? Не удивляйтесь — я понимаю, что всё это по нынешним вкусам, как говорят, не катит, но, во-первых, ломаться перед вами не хочу, а во-вторых, всё это здесь просто великолепно. Так как?
«Чертовщина какая-то, — подумал Влад, — я сто лет этого хочу. Она что — мысли читает?» и молча кивнул, не отрывая взгляда от её лица. Первый раз за много лет, если не за всю жизнь, он чувствовал себя на своём месте в этом мире и всем существом понимал Кастанеду: «Простой акт сидения на своём месте создаёт высшую силу». Свет переливался бесконечным множеством никогда не виденных им цветовых оттенков и только между ним и сидящей напротив него женщиной оставался сияюще-прозрачный световой коридор. Мысли освободились от слов, став лёгкими и ясными. Сидевшая на плече официанта сова — самого официанта не было, в воздухе плавали только его плечи и руки — подмигнула Владу, пробулькала: «А и Б сидели на трубе» и опять подмигнула. На столе тем временем появился поднос с хлебом и другой — небольшой — с лежащими бородкой вверх свежими рыжиками и деревянной солонкой с крупной солью. Лина слегка присолила бородки рыжиков и кивнула на хлеб: «Попробуйте». Влад вдруг ощутил его запах — тот самый запах из детства — и почувствовал вкус хлеба прежде, чем успел протянуть к нему руку. Свет, касаясь хлеба, обретал голос — тихий, едва-едва различимый, но щемяще знакомый. Так когда-то звучала осенняя паутинка в лесу под прикосновениями воздуха. Влад отломил кусочек хлеба, обмакнул его в соль и услышал голос Лины: «Ты помнишь!», но губы её при этом не шевельнулись. Он хотел сказать: «Да», но кукушка начала отсчитывать время. Под её кукование на столе возник запотевший графинчик, соль на рыжиках влажно засеребрилась.
Пёс вдруг спрыгнул со стола и встал рядом с Линой. Шерсть у него на загривке вздыбилась, он зарычал и изготовился к прыжку, но внезапно жалобно заскулил и забился под стол. Из-за соседнего столика раздался срывающийся в крик голос директора школы — Пипина Короткого: «Кар-га-нов! Сядь-но ровно сядь!». Из огромной кастрюли между столами выглянула стерлядь, прищурилась, брезгливо проворчала: «Гибер-р-рмо! Дармоедские мор-р-рды! Жаль расходовать на пар-р-разитские морды!» и нырнула обратно, обрызгав всех горячей ухой. На стойку бара вскочила какая-то девица, отряхнулась по-собачьи от ухи и превратилась в плохо ощипанную курицу со свёрнутой башкой. Похотливо дёрнув ножкой Буша, она задергалась в шаманской судороге под несущуюся из чёрной тарелки громкоговорителя музыку и, угрожающе глядя на Влада, заорала: «Синей птицы не стало меньше, пpосто в свете последних дней, слишком много мужчин и женщин стали сдуpу гонять за ней». Невесть откуда взявшаяся древняя старушонка с розовой авоськой понеслась к ней с воплем: «Почём синяя птица?!». Ангел в камуфляжной форме, насвистывая «Чижик-пыжик», прицелился в старушонку из гранатомета и нажал спуск. Из ствола вылетела точка и полетела в сторону Влада, стремительно разрастаясь в огромный ком пыли, ударивший ему в лицо … дыхание остановилось … в глохнущем сознании затихало: « … сдуру гонять за ней», а надо всем этим медленно таяло в воздухе светящееся лицо Лины … «Раз, два, три, четыре, пять» — весело проорала кукушка. «Ш-ш-шесть» — отозвался злым шипом тупой иглы патефон. Всё погасло. На лоб легла мягкая рука …
Влад с трудом приподнял веки. Тело было наполнено матовой приглушенной болью — не пошевелиться. Он осторожно повёл глазами. Сквозь жалюзи пробивались бледные полоски света. Женский голос произнес: «My name is Lynn». Влад потянулся к голосу взглядом и попытался спросить, где он, но не смог, а она приложила палец к губам и улыбнулась. Рядом с ней возникла другая: “I am Lisa Monet. I am your physician”. Короткий неощутимый, скорее угаданный укол.
Теперь ему было спокойно и хорошо. Что-то в душе, что раньше не давало покоя, встало на своё место. Он не делал никаких усилий, не строил планов — всё происходило само собой, как будто он плыл в спокойном и мощном потоке, сам будучи этим потоком.
Вдруг зазвонил телефон. «Может быть, дверь откроешь наконец, чёрт старый?» — раздалось в трубке. Сашка! За все годы жизни в Америке они ни разу не виделись, иногда лишь перезваниваясь. Пока Влад шёл к двери, в сознании пронеслось всё. Как они, пятилетки сопливые, открыли в дворовой драке свою дружбу. Как поступали в институт и познакомились с какой-то бойкой девахой, которую часами выгуливали по Питеру — потом оказалось, что обоих она раздражала, но как же не поддержать друга, не помочь? Сопляки … Как готовились к сессиям у Влада дома и спали валетом на узком диване. Как … Сашка стоял на пороге — малость погрузневший, с короткой стрижкой вместо былой шевелюры, в очках, но всё тот же Сашка: «Звоню, стучу — ты хоть хны. Жисть — она такая … сюка. Давай, показывай, как живёшь, буржуин, а главное, где тут у вас кухня».
Он прошёл за Владом, достал из сумки несколько бутылок: «Сам гоню» — и сунул их в холодильник. Бросил в раковину пару рыбин — «Из последнего, для тебя, чёрта, улова». Положил на доску кусок говядины — «Небось, забыли на своей нью-йоркщине, как мясо настоящее выглядит». И наконец, явно наслаждаясь предвкушением эффекта, поставил на стол небольшую корзинку с грибами: «Тарелку давай!» — выбрал из корзинки с полдюжины рыжиков и разложил бородками вверх, присолил из сумки же появившейся крупной солью, хмыкнул удовлетворённо и добавил: «В душ хочу!». Вернулся шумный, мокроголовый, достал из морозильника бутылку: «Если нельзя, но очень хочется, то нужно. А перец сладкий у вас есть в доме?». Ловко срезал попки у перчин, вытряхнул зерна, налил: «Помнишь, как мы в лесу пили? Ну, давай — нам нахес, а их нахер!». Они выпили и молитвенно захрустели рыжиками. «Хорошо? — сказал Сашка — То-то же! Говорил тебе, перебирайтесь ко мне в Калифорнию. А теперь так — ещё по единой и будем ушицу варить и скоблянку с грибочками творить, а то Маринка придёт, а у нас голяк». Какая к шутам Маринка, подумал Влад, я уж сколько один, но промолчал, избегая вопросов, а Сашка продолжал: «Давай рассказывай. Да, вот ещё» — он достал из сумки круглую пахучую буханку чёрного хлеба. «Из Питера?» — улыбнулся Влад. «Дурак ты однако, — сказал Сашка, — в Питере уже сто лет такого не делают. Всё твердишь-толкуешь тебе — не мы там, где жизнь, а жизнь там, где мы. Ну, рассказывай …».
«Как во сне», — подумал Влад.
И далёким тающим эхом голос Лины: «…во сне…».
Свободен
До еженедельной пятиминутки, занимавшей обычно час-полтора, оставалось минут десять. Александр Матвеевич — год назад защитил кандидатскую, единственный в городе главврач неправильной национальности и поэтому притча во языцех — такой молодой, тридцать четыре всего, а уже главный, и кандидатскую подшустрил, его русская жена вытаскивает … чего только ни говорили… Он допивал уже начавший остывать чай, глядя в лежащий перед ним список врачей. Последнее время память стала подбрасывать воспоминания, от которых он не мог отделаться. Вот и сейчас…
Ему пять. Окна больницы выходят на кладбище. Грузное здание из бордово-коричневого кирпича — то ли крепость, то ли тюрьма, а на самом деле, как он много лет спустя узнал, бывшая старообрядческая богадельня. Каменный пол. Тяжёлые стены. Сводчатые потолки. Он задумал побег и бродил по лабиринтам коридоров, заглядывая в палаты и кабинеты, чтобы хоть краешком глаза увидеть, что там за окнами. За ними было кладбище, со всех сторон кладбище. Он никогда раньше не был на кладбище, знал только, что это место, откуда люди не возвращаются. Затаился и ждал. Так прошла целая вечность … Через несколько дней, когда операция была уже позади и оставалась только не слишком сильная, но тягучая и нудная боль, услышал, как санитарка сказала медсестре, оглядываясь на него: «Все дети как дети — поорут, поревут, а из этого жидёныша слезу не выдавишь». У него перехватило горло от обиды — за что она его гадёнышем ругает?! Слёзы хлынули сами собой, и он долго проплакал под одеялом, чтобы никто не видел.
И примерно тогда же … Кто-то из мальчишек появился во дворе с пневматическим пистолетом, который можно было заряжать зёрнышками от как раз поспевшего подорожника. Восторг! Всем хотелось хоть в руках его подержать. Хозяин придумал игру — все бегают по кругу, а один в центре — подстрелит ли кого одним выстрелом? Кто постарше, уже по несколько раз стреляли, а ему ни разу не досталось — было страшно обидно. Но вот наконец и он в центре, мальчишки бегают по кругу и среди них его трёхлетний братишка, со всеми вместе весело кричащий «зыд, зыд». Разозлился на него страшно и выстрелом попал по ногам, тот заплакал и Александру долго было непереносимо стыдно.
Память нырнула на пару лет глубже. Деревушка под Кимрами, где служил отец. Однажды летом Александр ушёл на Волгу. Тёплый песчаный спуск к воде. Ни души. На далёком берегу — малюсенькие домики, беззвучные человеческие фигурки. Проплывающие в небе птицы отражались в реке невидимыми рыбами, различимыми лишь по коротким всплескам и разбегающимся по воде тающим кругам. Тишина переливалась множеством звуков, которых он никогда потом больше не слыхал, только иногда в лесу или у моря — отголоски. Первое в жизни ощущение свободы — она была им и он был ею. Не последнее, но единственное своей мягкой внезапностью, яркостью и полнотой.
А пятиминутка шла своим чередом — не хватает санитарок, в столовой недостача сахара и масла, фруктов в компоте как лейкоцитов в здоровой моче, заведующая вторым отделением уходит в декретный и просит оставить за неё недотепу Сонькину, через неделю профсоюзные перевыборы … обычная рабочая канитель, слово за слово, папкой по столу. Потом пошёл по больнице. Он часто ходил так — один, без свиты, персонал уже привык, а он мог видеть больницу не замыленным болтовнёй взглядом. «Пятёрочка» — гематологическое отделение — изгибалась коридором с несколькими ступеньками между игровой и столовой. На ступеньках в позе усталых старичков два шкета лет по семи с просвечивающей на затылках сквозь волосёнки кожей — спасающая, но спасительная ли химиотерапия? Он замедлил шаг.
— Я, наверное, скоро умру.
— Почему?
— Подслушал сегодня — у меня анализы, как у Вовки были. А он через две недели умер.
Дыхание перехватило болью — к такому не привыкнуть, как никогда не привыкнуть к удару ножом. «Мать вашу, — подумал он, — «Малая Земля», светлое будущее, сияющие вершины, а лекарства для этих доходяг по худосочной разнарядке».
— А что, мужики, пошли ко мне чай с пить? С чем-нибудь. Знаете, что такое что-нибудь?
Они радостно встрепенулись. Пока секретарша заваривала чай, пацаны с любопытством разглядывали кабинет. Надолго остановились перед его любимой фигуркой: сидящая на стопке книг обезьяна левой рукой задумчиво обхватила подбородок, а в правой держит человеческий череп. Её со стены напротив, удивлённо вздыбив кусты бровей, разглядывает Леонид Ильич.
— Дядя доктор, а обезьяна умрёт?
— Да, старик, умрёт.
— А вы?
— И я тоже.
— А вы боитесь умирать?
— Честно?
— Да, — вступил второй, — я вот не боюсь. А вы?
— А мне немножко страшно.
— А почему страшно? Вы же уже старый.
Он улыбнулся про себя: «Вот и ты в старики попал».
— Может быть, потому и страшно, что старый.
— Это как?
— Да как тебе сказать — как? Мне, конечно, страшно, но я не боюсь. А ты?
— Мне тоже страшно, — и гордо, — но я не боюсь. И улыбнулся.
Появилась секретарша с чайником, пряниками и подушечками:
— Ничего больше не было, а вы сказали — быстренько. Зато вот лимон нашёлся.
Мальчишкам не до лимона — пока чай остывает, захрустели подмятыми подушечками и сушками. Он понюхал лимон — любил этот запах с тех пор, как в детстве из посаженных им косточек вытянулось на подоконнике деревце, жаль только, что не привил — и только ножик занёс, как зазвонил телефон. Да шут с ним, перезвонят, если надо. Но телефон не унимался. Нехотя взял трубку. Тенорок, пыжащийся выглядеть если не басом, то хотя бы баритоном:
— Товарищ Раскин Александр Матвеевич?
Кожинов — бывший военный прокурор, а теперь кадровик горздрава. Мысленно глядя на уложенные поверх лысины с виска на висок одна к одной волосины:
— Здравия желаю, Юрий Петрович, я весь внимание.
В трубке сначала хрюкнуло:
— Что-то ты не торопишься трубку брать!
потом повелительно мурлыкнуло:
— Слушай, сынок, ноги в руки и ко мне!
Раскин чертыхнулся про себя, а в трубку:
— Что-то случилось, Юрий Петрович, извините за любопытство?
Довольный смешок — любит прокурор, когда его боятся:
— Пугливые вы, молодёжь, ох, пугливые. Сюрприз у меня к
тебе. Неожиданный. Ну, и разговорчик какой-никакой. Давай по-быстрому, чтоб без сюрприза не остаться.
— Дядя доктор, а вы когда умрете?
Он повернулся к мальчишкам. На тарелке лежали две подушечки и две сушки, косясь на которые, они дохлёбывали чай. «Мужики» — подумал тепло, а вслух:
— Я пока не буду умирать. Ну, кто со мной?
В ответ два одновременных выдоха: «Я».
— Вот и хорошо. А теперь, мужики, я идти должен. Дела. Дорогу-то к себе в отделение найдёте? Ну, давайте пять!
Повеселевшие мальчишки ушли. Он выглянул к секретарше:
— Света, посмотрите, пожалуйста, чтоб не загуляли мимо отделения, а лучше проводите.
Кабинет у Кожинова, как кабинет — два Ильича на стене, ПСС одного из них на застеклённых полках, настольная лампа на полупустом столе, стакан в подстаканнике, вроде ничего особенного. Но длинный, так что метров двадцать идёшь к стулу, чувствуя на себе цепкий, прячущийся в наклоне головы взгляд. Порой Александру казалось, что за лицом Кожинова прячется другое лицо … или другие лица, но какое, какие — всегда оставалось загадкой.
— Прибыл по вашему приказанию, Юрий Петрович.
— Садись, сынок, садись. Чаю?
— Спасибо, Юрий Петрович, нет.
— Вольному воля. Тогда слушай меня. Через три недели, как ты знаешь, день медицинского работника. Пришлось поработать, но ты представлен к «Отличнику здравоохранения». Будешь самым молодым отличником в городе. Начинай парить шнурки, как говорят.
— Спасибо, Юрий Петрович, большая честь для меня.
Про себя подумал: «Мягко стелет, старый лис» и добавил:
— Такого и ожидать не мог.
— Я же сказал — неожиданный сюрприз. А ты думал, что старик обманывает? Нехорошо, сынок. Значит, слушай меня. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но и политику партии и правительства понимать должен. У нас все равны, у всех равные права, все национальности должны быть равномерно и пропорционально представлены. Как у тебя с этим?
— Если честно, Юрий Петрович, не считал. Хороших, могу сказать, больше, не очень хороших подучиваем на усовершенствованиях, контролируем.
— Не крути мне яйца сынок. Я подсчитал. И комиссия по утверждению на отличника подсчитает — не бином Ньютона. Так вот у тебя 32 врача и 24 из них евреи. 75% — вдумайся! А среди медсестёр 15% и среди санитарок всего 2%. Соображаешь, чем пахнет?
— Юрий Петрович, так где же мне больше еврейских медсестёр и санитарок найти?
— Шутишь? Смотри дошутишься! Понимаешь ведь о чём говорю, шутник!
И тут Александра понесло. Он называл это автопилотом, когда он — ничуть не боец и не храбрец — слушал сам себя, понимая куда его слова ведут, но остановиться уже не мог.
— Понимаю, Юрий Петрович. Тогда давайте с меня и начнём. Мне заявление прямо сейчас написать?
— Вот что, товарищ Раскин, я вас не шутки шутить вызвал и над политикой партии насмехаться не позволю. Доверили тебе — должен работать, а не умничать. До дня медицинского работника три недели, значит две недели на серьёзно подумать у вас есть. Идите и думайте. Правильно подумаешь — этот разговор забудем. Свободен.
Выйдя на улицу Александр закурил, сигарета показалась безвкусной. Зашёл в ближайшую рюмочную. Пятьдесят. Пятьдесят. Напряжение чуть спало. Он представил себя, что вызвал для увольнения кого-то из своих неправильных врачей, как тот смотрит на него, как потом смотрят остальные, и понял, что сделать этого никогда не сможет. Была пара бессонных ночей, были разговоры с женой и родителями, а потом он собрал всех, чтобы еврейский заговор не устраивать, врачей:
— Вы знаете национальную политику партии и правительства. Наше дело её поддерживать — каждый, как может. Работать с вами было для меня счастьем. То, что я могу сейчас, это не торопить никого с решением и дать вам возможность определиться, а надо будет и смогу — помочь.
За две с половиной недели восемнадцать из двадцати четырёх рассредоточились кто куда — кто-то в поликлинику, кто-то в пригородную больничку, кто-то в медицинскую библиотеку, кто-то на пенсию. Оставшиеся 16% уже не должны были раздражать бдительное око партии и правительства. Александр уволился, перебрался в хозрасчётную поликлинику и читал лекции о всякой всячине в обществе «Знание» благо кандидатская обеспечивала сносную оплату плюс возможность по стране поездить. Через полтора года, воспользовавшись старым израильским вызовом и преодолев полосу ОВИРовских препятствий, Раскины высадились в Америке.
За почти тридцать лет они вполне обжились в Нью-Йорке. Ходить, правда, трудно, но ходить — не думать. В России он с тех пор не был — сначала нужно было на ноги становиться, да и невозможно было, а потом, когда занавес с грохотом обрушился, уже и не тянуло. Тем более, что с интернетом пришли не снившиеся раньше возможности быть на связи с друзьями, стало можно обмениваться письмами и посылками — сувениры его не интересовали, но книги, книги … многих в Америке просто не удавалось достать. Как-то осенью ему позвонили — книги от московского друга — и он поехал в Бруклин, далековато, но поехал.
10-я авеню. Чем дальше от неё, тем более бруклинский пейзаж — причудливый коктейль из каменных джунглей и штетла с привкусом Одессы из анеукдотов. Советский Ноев ковчег. Здесь можно было встретить даму в норковой шубе с мужем в пузырящихся на коленях трениках. Увесистые золотые цепи на шеях — у кого с крестиком, у кого с могендовидом. Голос из окна через улицу: «Соня, ты ещё спишь?». Хасидские семейства с выводками мал мала меньше ребятни. Магазинчики и лавчонки с русскими вывесками и объявлениями. Иногда у входа на стульчике дремлет одинокая пожилая фигура — хозяин не хозяин, скорее отец или тесть хозяина, а, может быть, просто сосед.
Эту сидящую фигуру Александр заметил ещё издали — что-то она ему напоминала, но что? Пялиться было неловко, и он на ходу короткими взглядами пытался просканировать её, но впечатление не давалось, оставалось расфокусированным. Старик то ли спал, то ли дремал с опустившейся на глаза безошибочно узнаваемой советской шляпой. Такой же советский пиджак, под ним пёстрая с кричащим рисунком рубашка и галстук … Галстук, галстук — где-то Александр уже видел его — не такой же, а этот самый с однажды и навсегда вывязанным узлом. Старик вдруг поднял голову — Кожинов! Быть не может! Но есть! Он! Кожинов! Александр кашлянул:
— Здравия желаю, Юрий Петрович.
Старик, казалось, ничуть не удивился.
— Здравствуй, сынок. Ты уже с палкой, меня догоняешь? Тебе сколько теперь? 62? Молодец, а мне 89, зажился. Давненько не виделись. Видишь, как оно бывает — гора с горой не сходится … Зла-то на меня не держи, кто старое помянет … Хочешь спросить, почему я здесь? Не спрашивай — и так скажу. Дочка вышла замуж за еврея. Хороший парень — вроде тебя. Но ведь еврей же. А куда деваться? Поехал с ними. Ту страну просрали, а эта не моя. Та бы меня давно отпустила на тот свет. Ну ладно, ты иди, иди … свободен.
Мы сидим с Александром в «Русском самоваре» за парой графинчиков знаменитых настоек Ромы Каплана, иногда замолкаем — опрокидываемся то каждый в свои воспоминания, то в музыку из-под пальцев Саши Избицера. Александр рассказывает мне всё это и после очередной задумчивой рюмки говорит:
— Непрост старик … А знаешь, мне его даже жалко … и благодарен ему — если бы не он с его волшебным пенделем, где бы я дурак сейчас был … и был бы ли?
Долго молчит и добавляет:
— Свободен… Ну что, ещё по рюмашке?
Горюхин
Под босыми ногами мягко пружинили сугробы облаков, но ногам холодно не было. Из пролетавших самолётов на него удивлённо глазели люди. А он шёл себе и шёл, пока не вышел на поляну в каком-то странном лесу, где точно никогда не бывал, но узнавал каждый куст, каждую тропинку. Горюхин даже напрягся — он не любил встречать в лесу людей, а они вот-вот появятся вслед за гудком электрички, повалят галдящей, аукающейся толпой, кто-то уже под мухой, кто только в предвкушении, и прощай покой, прощай грибы. Но было тихо.
Откуда ни возьмись, как из воздуха материализовавшись, возник старик. Было в нём нечто такое, что старец пошло бы ему больше, чем старик. Он задумчиво вырезал старым перочинным ножом какой-то причудливый узор по коре большой ветви. «А красивый посох будет» — подумал Горюхин, чуть не наступив на старика, но тот его и не заметил, продолжая вырезать. Горюхин потоптался, покашлял в кулак и присел на пенёк рядом. В воздухе витала густая с грибным запахом тишина. Он достал пачку сигарет, вытряхнул одну и осторожно спросил:
— Простите, огонька на найдётся?
— Наглая морда второе счастье, — поднял наконец на него глаза старик, — но тут, скажу я тебе, не курилка, так что и не вздумай портить мне экологию.
Горюхин вздохнул, понюхал сигарету и отправил её обратно в пачку. Старик, не отрываясь от своей палки, проворчал:
— Так зачем пришёл? Я тебя, вроде, ещё не вызывал, да и суд выходной сегодня.
— Вопрос у меня … — Горюхин пару секунд помялся и, сам себе удивляясь, добавил — Господи.
— Ну так выкладывай.
— Скажи, Господи, как я мог жить без неё до сих пор?
— Кто жил-то — ты или я? Вот и рассказывай — как?
— Да плохо, Господи, хуже некуда.
— А по виду не скажешь…
— Господи, ты же знаешь, что внешность …
— Ты мне ещё про ёжика и половую щётку заверни. Умник! Рассказывай давай …
Горюхин принялся рассказывать, неожиданно для себя находя нужные слова для всего того, что столько лет оставалось несказуемым, теряясь между глупым самоедством и таким же глупым самооправданием, оказываясь под завалами попыток что-то самому себе и другим доказать, под обломками рассыпавшихся отношений, злостью на себя, обидами тех, кого обидеть вовсе не хотел и был даже благодарен за тепло — пусть и короткое, случайное, искреннее или притворное, бывшее или только казавшееся, но всё же тепло … обо всём, что до недавнего времени было вдавлено глубоко внутрь вошедшим в привычку и почти уже уютным одиночеством … до того дня, когда раздался её звонок … и о ней … и о себе совсем не так, как привык думать. Ему показалось, что оно говорил целую вечность.
— Молодец, — сказал старик, — во-первых, сам себе лапшу на уши не вешаешь, во-вторых, умеешь говорить коротко, а то я от болтовни человеческой уставать стал, в-третьих, вижу, что счастлив. Так что спросить-то хочешь, счастливчик?
Горюхин замялся и даже обиделся малость.
— Как — что, Господи? Я ж говорю … как я без неё мог … зачем всё это было … почему?
— По кочану. Дурак потому что был. Сколько я тебе учителей посылал — скажи им спасибо, они тебя кто лаской, кто таской, не мытьём так катаньем любить учили, а с тебя — как с гуся вода, не доходило. Думал, так уже и не дойдёт. Ан нет, научила она тебя, дошло до жирафа. Рад — лучше поздно, чем никогда. Что? Мало времени осталось? Что оставил, то и осталось, всё ваше. Не много да больше, чем у тебя было. А теперь катись, хватит трепаться — она тебя ждёт, тебе у неё ещё учиться и учиться, как завещал …, — он с досадой сплюнул, — катись, катись …
Горюхин хотел его обнять, но постеснялся — Бог как-никак. Неумело поклонился и пошёл.
— Эй, постой, угости старика сигареткой … а лучше пачку оставь — хватит травиться, ты ещё вам пригодишься.
Взял пачку и растаял.
Горюхин вздрогнул … В открытом окне постукивали на ветру жалюзи. В пепельнице рядом с креслом испускала последний дух уже почти погасшая сигарета. Через два часа её самолёт…
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/kagan/
