Правдивая история тети Фиры и Моисея Гольдштейна,
а также несколько «размышлизмов» о свободе и счастье
Наброски к роману
Публикация и предисловие Натальи Рапопорт
(окончание. Начало в №12/2019 и сл.)
Глава одиннадцатая
Фира стояла в углу и плакала. К ней подошел преподаватель композиции Владимир Семенович Черво. Высокий, сутулый, седой, он походил на академика Дмитрия Сергеевича Лихачева.
— В чем дело, милочка? — спросил он. — Что за слезы?
Фира ничего не ответила, только еще пуще зарыдала.
— Понятно, — сказал Лихачев. — Откуда вы, прелестное дитя?
— Из Гомеля.
— Как ваше имя?
— Фира. — сказала Фира. — Эсфирь…
— Прекрасное библейское имя. Красивое, — он помолчал, — М-м-да… Очень красивое. Одно плохо. С библейскими именами в этот храм искусств не очень-то принимают. Вот у меня на факультет истории искусств еще один из Гомеля с библейским именем идет. Хорошо все сдает, умненький, а ведь, поди, тоже не примут. Но мне почему-то кажется, что этот и без Академии художеств не пропадет.
— Этот не пропадет, — всхлипнула Фира. — Этот нигде не пропадет.
— Знаете что, милочка, — сказал Черво, — зайдите-ка ко мне на кафедру теории искусств послезавтра, часов в десять-одиннадцать.
Через два дня Фира и Моська стояли перед дверью на кафедру искусствоведения. Моська, который, как и предсказывал многомудрый Черво, не прошел по конкурсу, говорил:
— Да идут они все в жопу, Фирка. Пошли отсюда. Охота тебе унижаться? Ты же художник! И всегда будешь художником, закончишь ты эту блядскую Академию или нет. Вон Левитан тоже диплома художника не получил.
— Хватит врать-то — сказала Фира. — Он Московское училище живописи, ваяния и зодчества окончил. У меня этот вопрос на экзамене в училище был.
— Ни хера он не окончил. Это они сейчас так пишут. После покушения на Александра ll всех евреев из Москвы повысылали. И Левитан тоже под раздачу попал. Его пинком под зад вышибли из этого училища. И что? Он перестал от этого быть художником?! Да ладно, Левитан! Ему хоть диплом учителя чистописания дали. Сейчас бы и этого не получил. А Сутин? А Модильяни? Да Шагал тот же. Они какие академии кончали?
— Это Вы, молодой человек, правильно заметили, — раздался сзади негромкий голос.
Моська и Фира оглянулись. Владимир Семенович Черво стоял, прислонившись к стене, и слушал Моськины филиппики.
— Правильно, — повторил Черво. — Всё действительно так. Только, знаете ли, юноша, эта, как вы экспрессивно выразились э…э…э… «не очень хорошая академия», при всех её недостатках школу дает. Левитан, конечно, диплом не получил, но он, знаете ли, у Перова учился, и в классе у Саврасова премудрости пейзажа постигал. А Шагал у самого Юделя Пэна обучался.
— Ну и что, — буркнул Моська. — Фирка вон тоже у Жердина училась. И что-то ваш храм искусства ее не очень привечает. Видать, как и Левитан, профилем не вышла. Слава богу, что еще из Петербурга пока не высылаете.
Черво внимательно посмотрел на Моисея. Потом вздохнул и тихо сказал:
— Мне нечего вам возразить, ребята. Я просто прошу у вас прощения.
Он достал из внутреннего кармана конверт и протянул его Фире.
— Идите на Моховую в Театральный институт, отдадите это письмо Николаю Павловичу Акимову и покажите ему свои работы. Я с ним договорился. Если у него есть места, он Вам поможет. В этот институт пока еще принимают, — он покосился на Моисея, — независимо от профиля. А Вам, молодой человек, я, к сожалению, ничем помочь не могу. Очень хочу, но не могу…
— А мне и не надо, — сказал независимый Моська. — Я как-нибудь сам.
Забегая вперед, хочу сказать, что в ЛГИТМиК Фира тоже не поступила. Николаю Павловичу очень понравились Фирины работы, он хотел взять ее к себе сразу на второй курс и даже согласовал этот вопрос с руководством института, но в этот момент из Гомеля пришла телеграмма от брата Веньки, что состояние отца резко ухудшилось, и Фира вынуждена была вернуться домой.
Глава двенадцатая
— Фирочка! Ты таки будешь смеяться, но я умираю.
— Папа, — сказала Фира — не морочьте мне голову. Вы умирали уже раз пять, и что-то я пока ещё не вижу результатов, чтоб Вам жить до 120.
— Фира! Не надо меня успокаивать, — сказал проницательный папа. — Раз я сказал, что я умираю, значит, я умираю. И не надо спорить. Просто сядь и послушай, что я тебе скажу. Я никогда этого тебе не говорил. Сейчас, когда трубы архангелов играют мне марш, прости господи, «Прощание славянки», я должен рассказать тебе правду. Послушай меня внимательно. Я прожил нелегкую жизнь. Бэллочка, твоя мама умерла рано, когда рожала этого шайгеца твоего брата Веньку, цукер зис ему, а на здоровье он, слава Богу, пока не жалуется. Мне пришлось растить вас одному. Но и это мне не дали сделать спокойно. Меня посадили, когда Веньке было два года, и если бы не твоя тетя Роза, моя сестра, дай ей Бог здоровья, и добрые люди, чтоб им всем до 120, неизвестно, что с вами стало бы. Но наш Господь милостив. Он не дал вам умереть, а мне сгинуть в лагере.
— Папа, — сказала Фира. — Я всё это знаю. Вы уже это рассказывали.
— Рассказывал… — помолчав, сказал папа, — Но я никогда не рассказывал, за что меня посадили.
— Вы говорили, что набили морду какому-то начальнику за то, что он вас жидом обозвал.
— Говорил… Но только это не совсем правда. Я его убил. Они просто не смогли ничего доказать.
— Как… — не поверила Фира. — Как убил?
О том, что папа может начистить рыло любому она знала, и не раз была свидетелем, как папа усмирял здоровых мужиков, когда те слишком уж распоясывались. Папа, несмотря на туберкулёз, полученный в лагере, был крепкий и сильный. Он работал грузчиком в порту и запросто завязывал узлом железный прут толщиной в палец. Но как все сильные люди, папа был достаточно спокойным и мирным человеком. Чтобы довести его, надо было очень постараться. А уж чтобы убить… Нет, в это Фира поверить не могла.
— Папа, азохен вей, что Вы такое говорите? Ди цунг зол дир опфалн («чтоб у Вас язык отсох»).
— Я его убил, — повторил папа, — Я его убил и ничуть об этом не жалею. Его надо было убить. Не потому, что он оскорбил меня. Разве этим можно оскорбить? Нет, я его убил не потому. У него на совести, если конечно у него была совесть, было еще много чего другого…
Фира молчала, переваривая услышанное. Папа вздохнул и сказал.
— Все началось во время войны, когда по его доносу разгромили наш партизанский отряд… Погибли двадцать хороших ребят.
— Вы были в партизанском отряде, — удивилась Фира. — А почему я об этом ничего не знаю? Что Вы там делали?
— Я таки там воевал, — сказал папа.
— Вэй’з мир! А почему же Вы никогда об этом не рассказывали?
— Потому что гордиться тут нечем, — сказал папа.
— Как нечем! — возмутилась Фира. — Вы же защищали родину от фашистов… И никогда, никому…
— Никого и ничего я не защищал, — прервал Фиру папа, — я просто старался выжить. Не повторяй этих глупостей из телевизора. Эта война вообще была схваткой двух пауков. Один фашист воевал против другого. Убийцы убивали друг друга. А мы… Мы просто попали между жерновами. А потом и сами стали убийцами.
— И Вы тоже? — тихо спросила Фира.
— И я тоже, — папа помолчал. — На войне стреляют, Фирочка. В меня стреляли, и я тоже стрелял. Меня хотели убить, и я тоже убивал. Вначале это трудно. Ты даже не представляешь, Фирочка, как это трудно выстрелить в человека. А потом с каждым выстрелом всё легче и легче. И ты сам не замечаешь, как превращаешься в убийцу. А каждая душа, отлетевшая от твоей пули, прихватывает с собой часть и твоей души. Ты этого не замечаешь, но это так. И постепенно души у тебя почти не остается.
Папа опять помолчал:
— Даже когда человек уже убит, он ещё существует. Потому что живы близкие его, друзья, семья, мать, жена — они в это не верят… Значит этот человек ЕСТЬ… Для них он ЕСТЬ. И как же можно отобрать у него жизнь? Как можно у них отобрать его жизнь?..
— Но это же были враги.
— Враги, не враги… — сказал папа. — Стреляешь-то всегда в человека. Да и откуда ты знаешь, кто перед тобой — враг или не враг. Он же тебе ничего плохого не сделал. Может, его так же, как тебя, стрелять заставили. Вот и стреляем друг в друга… Часто бывает, что враг не перед тобой, а сзади. Поди, разбери. Про заградотряды слышала? Они нашего народа положили больше, чем немцы.
Фира молчала, переваривая услышанное.
— А как же за «Родину!», «За Сталина!» Это что, выдумки? Неправда?
— Ну, почему неправда. Были и такие, кто кричал. Только вот они-то чаще всего сзади и оказывались. А мы молча воевали. Или матерились от боли, от страха… От ненависти. От отчаяния. Какой там Сталин…
— Если всё, как ты говоришь, как же мы тогда войну выиграли?
— А ты думаешь, мы ее выиграли?
— Ну, да… А как же… — неуверенно сказала Фира.
— А почему же тогда мы живем хуже, чем немцы?
Фира молчала. Этот простой вопрос ей в голову как-то не приходил.
— Ты слышала когда-нибудь, — продолжал папа, — чтобы немцы расстреляли хотя бы одного своего солдата, вернувшегося из плена? А нас, победителей, как ты говоришь, расстреливали сотнями и тысячами, а ещё десятками тысяч ссылали в лагеря, только за то, что мы били фашистов у них в тылу. А кто выжил в этой мясорубке, оставшись без рук, без ног, тех собрали и на Соловки умирать отправили. Чтоб «победный» пейзаж не портили. Войну выиграть нельзя. Нет, Фирочка, мы не выиграли войну, мы просто раздавили одного паука в угоду другому. Это, конечно, можно назвать победой, можно сказать, что мы выиграли войну. Но это не так. Это не мы. Войну выиграло пространство, которое, в самом деле, проглотит любого цудрейтера, задумавшего завоевать эту страну. Войну выиграли потому, что этот мишугане Гитлер надеялся завершить свой блицкриг до холодов. Ну и, конечно, нечеловеческими жертвами, которых могло быть меньше. Много меньше.
Папа опять помолчал.
— А еще он проиграл потому, что любой, запомни это Фирочка, любой, кто кричит «бей жидов» обязательно проигрывает. Это в 42 году сказал мне один старый еврей из Рогачевского гетто за несколько дней до того, как его отправили в газовую камеру. Когда его уводили, он улыбался. А Гитлер войну проиграл. Запомни — не мы выиграли, а Гитлер проиграл.
Фира молчала, переваривая услышанное.
— Я скоро уйду, Господь уже ждет меня, — сказал папа. — Похороните меня и уезжайте из этой страны. Эта страна мертва. Она не покаялась. Она всё ещё считает, что победила. А без покаяния нет будущего. Бегите из этого Египта.
Глава тринадцатая
…Приехав в Нью-Йорк, тетя Фира поселилась в Бруклине на знаменитой улице, которая называется Брайтон-Бич. Как рассказать тебе, дорогой читатель, что такое Брайтон. Нет, не хватит у меня таланта описать это замечательное место. Гоголь, Булгаков, Зощенко сломали бы в бессильном отчаянии свои перья в бесплодных попытках описать эти корявые полторы мили, две трети которой проходят под грохочущей днем и ночью эстакадой нью-йоркского сабвея. Как описать эту засранную улицу с овощными лавками и продуктовыми магазинчиками, толпящимися сплошь по обеим сторонам, с черными пластиковыми мешками мусора, выставленными прямо на дорогу, с какими-то подозрительными конторами, втиснувшимися между магазинами, с вывесками на русском языке. Вывески Брайтона — это вообще отдельная тема. Можно бесконечно бродить по этой улице, разглядывая афиши, названия магазинов, объявления, рекламы: «Русские дела» (юридическая контора), «GASTRONOM ARKADIA», «Ресторан ODESSA» (ну, тут комментарии не требуются), «DELI Матрёшка» (прекрасное сочетание, почти оксюморон), «Лифт вниз не поднимает» (объявление на подъезде), «Заходи народ в свой огород, товар золотой, хозяин холостой» (что рекламируют? Бюро знакомств, что ли?), «У нас есть балшой и жирный селедка!», «Навороченные мобилы для крутых парней!», «Варенничная», «Пельменная» (ну, это тоска по родине), «На втором этаже ВСЕ книги, ВСЕХ жанров! ПОЧТИ ДАРОМ!» (наверное, филиал Библиотеки Конгресса), Ресторан «У ТЕЩИ» (ещё подумаешь, идти ли в этот ресторан).
А народ!!! О, боже! Дай мне силы описать этот народ. Клянусь, нигде в Нью-Йорке вы не встретите таких роскошно одетых дам, как на Брайтоне. Каждый раз, выходя из дома, они одеваются так, как должна, по их мнению, выглядеть Шарон Стоун или Элизабет Тейлор на церемонии награждения Оскаром! Правда, представления о Прекрасном у этих дам весьма своеобразные. При взгляде на них в памяти почему-то всплывает не красная дорожка «Оскара», а парижский Пляс Пигаль или гамбургский Рипербан. Впрочем, разница между тем и этими, на мой взгляд, небольшая. А брайтоновские мужики! Пузатые, в трениках… Не знаю, замечали ли вы, что пузо у российских мужиков совершенно иной конфигурации, чем у американцев или европейцев? Те просто толстые. А русский мужик, если смотреть на него сзади, вполне себе нормальный плотный мужчина. Все его богатство видно только спереди и сбоку. Чем это определяется, ума не приложу. Может, оттого, что в советской сторонке главными ракурсами всегда были «в фас» и «в профиль»…
А язык! О, этот замечательный брайтоновский язык! Эта дикая, гремучая смесь русского, еврейского, английского, украинского, молдавского, белорусского и еще хрен знает каких языков. Такого вы не встретите больше нигде. Этот язык — уникальное изобретение Брайтона. Слушать этот валапюк невозможно. И, тем не менее, есть в нем своеобразное обаяние, которое заставляет, хоть и насмешливо, его цитировать. Потому что «дайте мне паунд чиза, только не писом, а наслайсайте» — это классика. Это хочется повторять, от этого улучшается настроение. Это квинтэссенция, ДУХ этого места.
Ну а если вдруг кривая судьба занесёт вас на знаменитый брайтонский Бордвок, то… Как! Вы не знаете, что такое Бордвок?.. Ну, я, право, не знаю! Бордвок — это пара миль деревянного настила вдоль пляжа Брайтон. В центральной его части слева, если двигаться от громадного колеса обозрения парка Конни Айленд по направлению к Манхеттен Бич, наползая друг на друга, расположены самые разнообразные рестораны и кафе, где можно вольготно посидеть, вкусно пообедать или поужинать, и, попросив принести пару зубочисток, сидеть, наслаждаясь видом на бескрайнюю ширь Атлантического океана. А справа перед спуском на пляж монументальный сортир, по архитектуре напоминающий знаменитый павильон «Мороженое» на Выставке Достижений Народного Хозяйства в Москве. Не хватает только скульптур Мухиной, Баженовой, Тенеты, Чайкова, Рылеевой и других великих скульпторов, украсивших своим бессмертным искусством фонтан «Дружба народов».
Бордвок — это широкий деревянный променад, по которому выгуливает себя разношёрстная брайтоновская публика.
Бордвок — это полторы деревянных мили тщеславия.
Бордвок — это клуб пикейных жилетов и несколько десятков скамеек сплетен, игры в домино, в карты и в шахматы.
Бордвок — это источник самой разнообразной информации.
Бордвок — это… Короче, Бордвок — это Бордвок!
Каждый вновь прибывший из Росссии пытается убедить окружающих в своей значимости. Значимости ТАМ. Врачи сначала надувают щеки, доказывая, какими крутыми специалистами они были ТАМ. Все как один заведующие отделениями. Были там. Возможно и были, но тут их и в санитары-то принимают неохотно, до тех пор, пока они не плюнут на свои амбиции и не займутся всерьез подтверждением своей квалификации. А это язык, это экзамены, это получение лайсенса (права на медицинскую практику, НР) это длинный тяжелый путь. Зато те, кто выдерживает, становятся, как правило, действительно хорошими врачами, потому что проходят заново ту науку, на которую за пьянками-гулянками не хватало времени в вольготные студенческие годы. Да и медицина здесь на несколько ином уровне.
Журналисты предлагают свой талант в русскоязычные газеты, которых на всех не хватает, хотя в ту пору, когда тетя Фира появилась в Нью Йорке, их было около сорока. Художники пытаются продать свои картины, которые, возможно, и шедевры, но тоже никому здесь не нужны, потому что американская публика, как, впрочем, и российская, и вообще всякая другая, не склонна покупать картины, а те, кто покупает — покупает работы уже известных художников или по крайней мере тех, о ком пишет американская пресса. А чтобы пресса написала, нужны деньги. И даже не только на то, чтобы подкупить журналиста (напоить, подружиться, сделать подарок), но даже просто на устройство выставки. А где у бедного иммигранта деньги? Замкнутый круг.
Но у нас, у иммигрантов есть одно безусловное и неоспоримое преимущество — наивная вера в то, что Америка действительно страна неограниченных возможностей, невероятная активность, желание пробиться, и, главное, прививка против всех трудностей, которую мы получили в стране, где «всё было во имя человека, всё на благо человека«. Умение преодолевать это «ВСЁ, что во имя и во благо», очень помогает нам в стране, которая о благе твоем заботится не очень, но зато дает тебе возможность позаботиться о своем благе самому.
На Брайтоне, как в Московском ГУМе у фонтана — можно встретить кого угодно. Я там бываю не часто, но каждый раз вижу кого-то из бывших советских знаменитостей. То композитора Журбина — автора первой советской рок-оперы «Орфей и Эвридика», то певца Вадима Мулермана, то Аиду Ведищеву, то Маргариту Суворову, то Аллу Йошпе. Про Бориса Сичкина и Михаила Гулько я и не говорю. Эти всегда и везде, это достопримечательности Брайтона, как скульптура пениса в районе «красных фонарей» в Амстердаме. Однажды во время какого-то Брайтоновского фестиваля, который устраивала очень известный в нью-йоркской эмиграции человек Марина Ковалева, я встретил знаменитого советского фотографа Евгения Халдея, который прославился тем, что снимал процесс водружения знамени над рейхстагом. Правда, снял он его с третей попытки, не в тот день и не с теми людьми, которые его действительно водружали, но кто тогда обращал внимание на подобные мелочи. Особой вины его в этом нет. Злонамеренности тоже. И фотограф он действительно хороший. Просто начальство, чтобы порадовать отца народов, потребовало, чтобы один из водружавших был непременно грузин. А это по тем временам было предложением, «от которого нельзя отказаться». Правда, случись это со мною, я бы потом таким снимком в течение всей жизни не тряс, как главным своим достижением. Но я, к счастью, родился в другое время, и со мной, слава богу, не случилось. Да и вообще неизвестно, как бы я сам повел себя в подобной ситуации. Испытание медными трубами не зря сравнивают с испытанием огнем. Ну, постановка, ну, кто-то другой — не тот, кто действительно водружал… Снимок-то все равно хороший. А Халдею благодарность и поклон за то, что прошел войну и, рискуя жизнью, сделал много замечательных исторических снимков. И вопрос, собственно, только один — почему этот героический человек конец жизни вынужден коротать на Брайтоне. Впрочем, это вопрос не к нему.
Однажды, гуляя по Брайтону, тетя Фира зашла в супермаркет «National». Она оторвала талончик с номером очереди, и стала ждать, когда ее вызовут. Какой-то мужчина стоял у прилавка, разглядывая сыры на витрине.
— Дайте мне паунд пошехонского чиза — сказал мужчина.. И еще полпаунда гомельской колбасы,
Голос мужчины показался тете Фире знакомым. Где-то она его слышала. Мужчина взял наслайсаный чиз и повернулся, чтобы уходить. И тут тетя Фира его узнала:
Здравствуйте, Арон Исаакович, — окликнула она мужчину — Вы меня не узнаете? Я Фира Розенпоц из Гомеля. Помните, Вы меня отговорили менять фамилию?
— Ну, как же, как же… Припоминаю. Эсфирь Марковна, если не ошибаюсь?
— Ну, конечно! — обрадовалась тетя Фира. — Вы и имя мое помните! А Вы Иванов Арон Исаакович из гомельского ЗАГСа. Правильно?
— Нет, не правильно, — сказал Арон Исаакович и почему-то тревожно оглянулся. — Звать меня действительно Арон Исаакович, но фамилия моя не Иванов, а Розенпоц.
— Как Розенпоц? — удивилась тетя Фира. — Ведь Розенпоц это я!
— Милочка, — сказал Иванов-Розенпоц, — Что же в этом удивительного? И Вы Розенпоц, и я Розенпоц. Или Вы полагаете, что в Америке должен быть только один Розенпоц? Не будьте эгоисткой.
— Но Вы же сами говорили, когда я хотела поменять фамилию на Рейган, что Рейган может быть в только один.
— Рейган, действительно, может быть только один, а Розенпоцов — сколько угодно. И не кричите так громко. Вас слышно аж на Билецкой улице.
На Билецкой улице в славном городе Гомеле располагалось, кто не знает, заведение с не самой хорошей репутацией. Называлось оно — Комитет Государственной Безопасности. Поэтому тетя Фира тоже оглянулась и понизила голос.
— Но вы же были Ивановым. Вы мне табличку показывали, — сказала тетя Фира шепотом.
— Понимаете, Фирочка. После вашего визита я подумал: вот молодая красивая женщина, перед ней открыты все дороги. Ну, зачем мне этот макес? Зачем мне всю оставшуюся жизнь маяться с фамилией Иванов в Гомеле, когда я могу счастливо жить в Америке, как эта шейн ви голд с фамилией Розенпоц. И я написал заявление с просьбой поменять мне фамилию на Розенпоц. И вы знаете, этот старый осел Иванов мне не отказал.
— Но почему, почему на Розенпоц? У вас же была какая-то фамилия до «Иванов»?
— Была, — вздохнул Иванов-Розенпоц. — И, между прочим, не менее красивая, чем ваша.
— Какая?
— Кацнельсон, — гордо сказал Иванов. Но вспомнив, что теперь он Розенпоц, опять загрустил.
— Ну так и вернули бы. Действительно фамилия красивая..
— Ишь вы какая, — сказал бывший Кацнельсон. — Для того, чтобы стать Ивановым, мне в свое время пришлось заплатить большие деньги. Вы что же хотите? Чтобы я за те же деньги вернул то, что у меня уже было? Азохен вэй — ничего себе гешефт!
— Жаба давила! — догадалась тетя Фира.
— Давила, — признался Иванов. — И я решил — пусть уж будет Розенпоц, как у той шейнеле мейдл, что только что ушла.
— Так это вы в мою честь, — улыбнулась польщенная тетя Фира.
— Можно сказать и так… — согласился Арон Исаакович, бывший Кацнельсон, бывший Иванов, ныне Розенпоц.
В другой раз, проходя по Брайтону в районе Си Парка, тетя Фира попала на какой-то митинг. Вокруг кричали, размахивали флагами и плакатами. Тетю Фиру притиснули к широкой спине толстозадого мужика, который держал плакат: «Свободу российским диссидентам!» При этом он, как барбудос, воздевал к небу кулак и кричал: «Но пасаран, чтоб вы так жили! Но пасаран!»
Тете Фире захотелось отлипнуть от толстзадого и она уперлась руками в эту широкую спину.
— Ты чего толкаешься, поганка, — развернулся к ней толстозадый.
— Ой, — узнала его тетя Фира — Здравствуйте, товарищ Петров!
Толстозадый подозрительно посмотрел на тетю Фиру:
— С чего это вы, уважаемая, решили, что моя фамилия Петров?
— Ну, как же, — удивилась тетя Фира, — Вы же Моисей Соломонович Петров, начальник гомельского ОВИРа. Вы разве меня не помните? Я Фира Розенпоц из Гомеля. Вы еще хотели посадить меня лет на десять без права переписки, — мстительно добавили она.
— Что-то вы путаете, дорогуша, — сказал Петров, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Никакой я вам не Петров. Отвяньте от меня, — он развернулся, чтобы уйти.
— Ой, ой, ой!.. — обиделась тетя Фира, — Не расчесывайте мою девичью память. Она у меня таки пока есть. Не хотите быть Петровым — не надо. Я не вахтер гомельского завода резиновых изделий, чтобы проверять ваши документы. Но не надо мне парить мой мозг.
На них стали оглядываться. Петров засуетился и поспешно нырнул в толпу.
— В чем дело, Эсфирь Марковна? — спросил тетю Фиру сосед по подъезду, бывший дирижер большого симфонического оркестра города Бердичева Иван Иванович Кац.
— Этот штымп делает мне нервы за то, что он не Петров Моисей Соломонович из гомельского ОВИРа. Я понимаю, что с такой героической биографией он не желает, чтобы его портреты печатались в «Нью-Йорк Таймс». Таки имеет право. Мне только обидно, что этот поц, который обещал мне десяточку в Гомеле, теперь кричит «но пассаран» здесь на Брайтоне.
— Фирочка, — сказал Иван Иванович, — Он действительно не Петров. Вы, наверное, ошиблись. Это активист «Шор фронта». Председатель Совета ветеранов пострадавших от сталинских репрессий. Его фамилия Розенпоц. Розенпоц Моисей Соломонович.
Тетя Фира потеряла дар речи.
— Как, — наконец выдавила она из себя. — И этот тоже?
— Да, да, — улыбнулся Кац, — Он даже баллотировался в президенты Брайтона, но Боря Талис его обошел.
Вечером тетя Фира, купив бутылку водки, плакалась своей подружке Ляльке Фердыщенко, бывшей московской валютной проститутке, ныне известной журналистке «Нового Русского Слова» Ляле Ферт:
— Ай воз туцер,— рыдала она. — Это что ж такое делается? Куда ни плюнь — всюду одни розенпоцы! А глик от мир гетрофен (За что мне такое счастье?)
Лялька сочувственно кивала:
— У меня, блять, тоже вокруг одни Вайли с Генисами — говорила она, подливая водки. — Тоже мне «русское слово»… да еще «новое»! Что тут, блять, нового? — хрустнула она огурцом, — что там, что тут сплошные вайнберги, прицкеры, львовы, ярмолинцы. А если и отыщется какой Иванов или Петров, копни — окажется Розенпоцем.
— Ну, ты не нахальничай, — слабо возражала тетя Фира.
— Да что ты, Фирочка! Я тебя ввиду не имею. Тебя это не касается.
За этой содержательной беседой они уговорили литровую бутылку водки. Под конец циничная Лялька сказала:
— Да плюнь! Будешь заполнять документы на гражданство, поменяешь фамилию. Хоть на Вашингтон, хоть на Рейган. «Свобода, бля, свобода, бля, свобода…» — пропела она.
— Ну нет, — шмыгнула носом тетя Фира. — В Америке уже есть один Рейган, второго из Гомеля им не надо.
— Зато Вашингтонов до и больше, — резонно заметила Лялька. — Почти как Розенпоцев.
Глава четырнадцатая
Через пару дней Лялька зашла к тете Фире и сказала:
— Помнишь, ты говорила, что ищешь спонсора для устройства свой выставки. Я тут вчера брала интервью для газеты у одного хрена с горы. Хочешь познакомлю? Он на меня запал.
— А что за хрен? — заинтересовалась тетя Фира.
— Очень богатый хрен, — сказала Лялька. — Роллс Ройсами в России торговал. Сейчас из России сбежал. По-моему, на него там сильно наехали. Теперь искусством интересуется. Скупает работы бывших российских гениев. В смысле не бывших гениев, а в смысле бывших советских. Кабакова, Целкова, Булатова, Комара с Меламедом… Вот сейчас собрался в золоте и платине скульптуры Шебуякина и Известьева отливать.
— Зачем?! — удивилась тетя Фира.
— Что зачем?
— Ну, в золоте, в платине зачем? Он что, больной или ударился?
— Дура ты, Фирка, — сказала грубая Лялька. — Кому, нах, нужно твое искусство? Кто в нем разбирается? Похвалят в «Нью-Йорк Таймс» — искусство, не похвалят — говно на палочке. А когда в золоте и платине, то и работы Шебуякина за шедевр сойдут. Ты же понимаешь, что кусок золота и какая-нибудь цацка из него цену имеют разную. Феликс же не картины коллекционирует, а бабки вкладывает. Короче, подруга. Познакомить или нет?
— Ну конечно, познакомить, — сказала тетя Фира. — Вдруг чего и обломится. Хотя не с нашим-то счастьем…
— Не бзди, — успокоила Лялька, — Прорвемся.
Она достала телефон и набрала номер:
— Феликс, здравствуйте, это вас Ляля Ферт из «Нового Русского Слова» беспокоит, — томно выдохнула в трубку Лялька… Что? Да, да, конечно, я тоже очень рада… Я бы хотела с Вами встретиться, — она сделала многозначительную паузу, — материал завизировать… Да… Где хотите и когда хотите… У Вас? Почему же нет… О, да… Да… — она прикрыла трубку ладонью, подмигнула тете Фире:
— Клюёт.
— Что?.. Ну, конечно, конечно… Когда? Завтра? О’key… Буду, конечно, буду. Только знаете, Феликс, дорогой, я приду не одна, а с подругой. Ну, что Вы, что Вы… Она очаровательная женщина, а главное, замечательная художница, и Вам, с вашим вкусом, будет интересно посмотреть её работы… Обязательно. До встречи.
— Козел! — поставила она окончательный диагноз и резко захлопнула крышку телефона. — Ну вот скажи, Фирка, почему они все такие козлы?
На этот риторический вопрос у тети Фиры ответа не было, поэтому она просто пожала плечами.
Глава пятнадцатая
На следующий день тетя Фира и Лялька поднимались в зеркальном лифте на какой-то немыслимо высокий этаж билдинга на Мэдисон Авеню в Манхеттене.
— Забудь свою еврейскую мову, — наставляла Лялька Фиру, — и вообще выброси на хер свои гомельские примочки. Он хоть и козел, но из Питера все-таки, под интеллигента косит, и на ваши местечковые феньки реагирует нервно.
— Ой, ой, ой, — проворчала тетя Фира, — азохен вэй. Надо же, какие мы нежные.
Дверь им открыл какой-то хмырь. Он Фире сразу не понравился. Тонкие усики, прилизанные волосы, и вообще какой-то глистоватый. Она было решила, что это и есть обещанный Лялькой «хрен с горы», но Лялька тут же развеяла её заблуждение, обратившись к хмырю:
— Феликс Сигизмундович дома?
Хмырь оценивающе посмотрел на девушек и с нагловатой усмешкой спросил.
— А вы кто такие будете, дамочки?
— Я Ляля Ферт из «Нового Русского Слова». А ты, сукин сын, вместо того, чтобы лыбиться здесь, быстренько на цырлах, мухой — пойди и доложи хозяину.
Хмырь тут же стёр ухмылку и засуетился:
— Ну, как же, как же… Сию минуточку, — и юркнул за дверь.
— Кто это такой? — спросила тетя Фира.
— А хуй его знает. Лакей, наверное.
— С чего ты взяла?
— Не видишь что ли? Морда абсолютно холуйская.
Долгий опыт работы в сфере сексуального обслуживания граждан научил Ляльку разбираться в людях. С полувзгляда она определяла не только содержимое кошелька клиента, но и возраст, общественное положение, статус, характер, семейное положение, количество детей, и еще много других полезных для двух древнейших профессий сведений. Не зря она считалась звездой в «Новом Русском Слове». Там, где другие получали от ворот поворот, Лялька грудью прокладывала дорогу. Зная это свойство Лялькиной груди, главный редактор на самые ответственные интервью посылал именно её.
Выглянул хмырь, ставший как-будто даже меньше ростом.
— Ну, что же вы стоите, милые дамы? Проходите, проходите, пожалуйста. Феликс Сигизмундович сейчас будут.
Фира и Лялька вошли в громадную комнату, можно даже сказать залу с огромными во всю стену окнами и высокими метров шесть-семь потолками. Тетя Фира переступила порог и остолбенела. Посередине комнаты стояла громадная скульптура шестнадцатисисечной женщины. Сиськи начинались на том месте, где им и положено быть, но затем неудержимым водопадом низвергались до колен по восемь штук с каждой стороны. При этом шестнадцатисисечная была почему-то в шапке-ушанке какого-то невиданного покроя, на маленькой в полсиськи голове. Тетя Фира застыла перед этим чудом, превратившись в соляной столп, как жена Лота.
— Что это? — наконец хрипло спросила она.
— Это замечательное произведение искусства великого художника Микаэла Шебуякина, — сказала Лялька. — Копия наверное. Одна такая, чуть покрупнее, стоит в Гринвич Виллидже на Spring street. Перед «Mimi Ferzt gallery».
— А для чего ей столько сисек?
— Ничего ты не понимаешь, — презрительно сказала Лялька. — Шебуяка гениальный художник — он ничего просто так не делает. Уж, наверное, он что-то имел в виду.
— Что?
— Ну, не знаю… Наверное, такое количество сисек символизирует материнство, — предположила Лялька. — Или там еще что-то. Хуй его знает, что в голове у этих гениев.
— Вэй’з мир, — прошептала тетя Фира — Ой, вэй’з мир. Аф алэ сойним мир гезукт! (Чтоб всем моим врагам так было!)
Должен открыть вам одну очень интимную тайну. Тетя Фира была симпатичной женщиной и всегда пользовалась вниманием мужчин. Причем не только в Гомеле. Она не была недотрогой, однако, когда надо, могла быть и стойкой, и неприступной, как крепость Масада пред мечами римлян. Но у неё было одно слабое место — грудь. Все бастионы, все женские укрепительные редуты рушились в мгновение ока, стоило ухажеру добраться до груди и нежно её поцеловать. Голова у Фиры сразу шла кругом, она переставала что либо соображать и приходила в себя когда, собственно, делать уже было нечего — только продолжать. Этим, кстати, и воспользовался в свое время шлимазл Моська Гольдштейн, когда Фирочке было 16 лет. С тех пор много воды утекло, тетя Фира повзрослела и умела отшивать нежелательных кавалеров, но только до момента, когда ухажер добирался до ее бюста.
Неудивительно, что скульптура Шемякина произвела на нее такое впечатление.
— Вэй з мир, — думала тетя Фира, ощущяя сладкое томление. — Если я не могу справиться со своими двумя, как же она, бедолага, живет с шестнадцатью? Этот цудрейтер Шебуякин, наверное, сексуально озабоченный тип. Надо же такое придумать.
— Ну, ты что застряла, — поторопила ее Лялька.
Тетя Фира с трудом оторвалась от чудесной скульптуры и огляделась. Увиденное поразило ее не менее, чем шестнадцатисисечная подруга по несчастью. По стенам висели прекрасные, сияющие химическими цветами полотна Целкова. Она знала и любила этого художника. Борис Жанович несколько раз давал задание скопировать его работы. На этом примере Жердин объяснял, как надо работать с цветом. Рядом висело огромное полотно Комара и Меламида, на котором какие-то античные тетки вручали Сталину отравленную Конституцию. То, что Конституция отравлена, следовало из таблички рядом с картиной. Чуть поодаль висел громадный портрет Леонида Ильича Брежнева на фоне герба СССР, окруженного флагами союзных республик, а рядом такой же огромный плакат с буквами «Слава КПСС» на фоне синего облачного неба.
— Слышь, Лялька! — спросила Фира, — если этот Феликс так любит Советскую власть, какого хера он из Совка слинял?
— А с чего ты решила, что он любит Советскую власть? — удивилась Лялька.
— Ну, как же… — тетя Фира показала на плакат «Слава КПСС» и на портрет Брежнева.
— Все-таки ты, Фирка, дура дремучая! — сказала Лялька. — Это же две козырные работы Эрика Булатова. Его работы уже миллионы стоят. Вот Феликс и вкладывается.
— Иди ты! — не поверила тетя Фира. — Вот за это?!
— Представь себе. Его «Советский космос» за полтора лимона на каком-то аукционе ушел. На «Филипс», кажется.
«Ой, вэй! — подумала тетя Фира. — Все-таки Джонни был прав. Идиотов в мире немеряно. Я в Гомеле такие плакаты к каждому празднику сотнями рисовала в свое время. И за работу не считала. Платили по червонцу — и хорошо. А тут миллионы… Ай воз туцер, что ж это такое на свете делается».
В углу стояла громадная скульптура Петра Первого. Эту работу Шебуякина тетя Фира знала. Она видела ее во дворе Петропавловской крепости, когда пыталась поступить в Ленинградскую Академию художеств,. «Гляди-ка! — подумала тетя Фира — Этот Феликс не промах — не только сам из России слинял, но еще и скульптурку из Петропавловки с собой прихватил. Молодец! Как это ему только удалось… А впрочем, чему тут удивляться, если он Роллс-Ройсы в Россию пачками ввозил.
В комнату вошел — нет, не вошел, а влетел Феликс Сигизмундович. На Феликсе Сигизмундовиче был красный бархатный шлафрок с атласными зелеными отворотами, перехваченный витым зеленым же шнуром с золотой нитью. Феликс был чем-то похож на персонажа картины Федотова «Свежий кавалер», которую Фира копировала на третьем курсе училища, только в голове у него не было папильоток, по причине почти полного отсутствия волос. Голова Феликса Сигизмундовича была лыса и кругла, как череп «бедного Йорика». На груди у него вместо федотовской медальки висели на золотой цепочке позолоченные же очки.
Феликс Сигизмундович распахнул руки и «стремительным домкратом» устремился к нашим дамам.
— Лялечка, дорогая, вы даже не представляете, как я счастлив вас видеть, — преувеличенно радостно зарокотал Феликс Сигизмундович.
Лялька, повидавшая на своем веку всякое, достойно встретила феликсовый напор. Она вытянула руку, чтобы удержать Феликса на дистанции и холодно сказала.
— Ну, почему же не представляю? Очень даже представляю.
Феликс схватил Лялькину руку и попытался нежно ее облобызать. Фира, не привыкшая к такому яростному выражению чувств, испугано попятилась и спряталась за Ляльку.
— Вы бы, Феликс, своего халдея уняли, а то он с дамами разговаривать не умеет… — наябедничала Лялька, отнимая руку.
— Что?! Что этот сукин сын себе позволил? Я его уволю, сейчас же.
— Феликс Сигизмундович… Хозяин… Я же не знал… — залепетал глистоватый, — Вы же сами сказали, никаких блядей не пускать…
— Пошел нах! — рявкнул хозяин и глистоватого не стало.
— Извините, Лялечка. Вот видите с каким контингентом работать приходится, — заискивающе сказал Феликс.
— Да, вижу, уж, вижу, — сменила гнев на милость Лялька. — Что же вы таких мудаков себе в подручные выбираете?
Феликс пожал плечами, мол, а где других взять-то.
— Вот познакомьтесь, моя подруга, замечательная белорусская художница Эсфирь Марковна, — представила она тетю Фиру..
Феликс оценивающе посмотрел на тетю Фиру. Увиденное его видимо удовлетворило. Как я уже говорил, тетя Фира была вполне привлекательная женщина.
— Приятно познакомиться, — сказал Феликс. — Лялечка говорила, что вы свое портфолио принесете.
— Сейчас, сейчас — заторопилась тетя Фира…
Глава без номера
Штаб
Начальник генерального штаба генерал-полковник Петр Петрович Ахренеев был занят тем, что завоевывал Бельгию. Он стоял перед большой во всю стену картой Европы, рисовал стрелы, обозначал направления ударов, двигал войсковые соединения, армии, группы войск, втыкал флажки в уже завоеванные в мечтах Польшу, Чехию и Словакию и рассуждал сам с собой. Он рассуждал сам с собой таким густым и примитивным матом, что мы не решимся приводить здесь его рассуждения в исходном формате. В приведенном ниже сообщении некоторые стратегические термины генерал-полковника Ахренеева заменены выделенными курсивом эвфемизмами. — Значит так. Если мы ударим по Бельгии со стороны Дюссельдорфа, то нам придется для начала завоевывать Германию. Оно, конечно, хорошо бы, но их же, блять, хер завоюешь. Значит, придется двигаться или со стороны Франции или через Италию. Лягушатники и макаронники, конечно, пожиже немцев будут, но тоже не подарок. А кроме того, как до них добраться. Через Австрию?
Он взял флажок и воткнул его в Вену. Затем подумал и убрал:
— Нет, не пойдет! Они же, блять, все члены НАТО. А там еще штатники маячат… Но эти ни во что ввязываться не будут. Не любят они этого. Поскрипят немного и утрутся. А может, через Швейцарию? Эти вроде не в НАТО. Но там горы. Танкам не пройти. Это только Суворов на жопе мог их преодолеть. Да и то неизвестно. Говорят, что и не преодолевал вовсе. А может эту злонамеренную Бельгию с севера ударить? Через чухонцев, финнов и прочих шведов. Эти все в нейтралитет играют. Ну, будет вам, блять, нейтралитет. Забудете, как вас звать. А там на пути только Дания и Голландия… Мда-а-а… Задачка.
Может возникнуть резонный вопрос — чем уж так досадила Ахренееву Бельгия? А дело в том, что по каналам разведки до Петра Петровича дошла информация, что в Брюсселе, в штаб-квартире Евросоюза обсуждается вопрос о военных преступлениях советских войск в Афганистане, на предмет передачи дела в Гаагский трибунал. И там в обсуждениях не раз всплывала фамилия Ахренеева, который оказывал интернациональную помощь афганским друзьям и слегка с этой помощью переусердствовал. Не то чтобы Ахренеев сильно боялся этих зашторенных европейских пидарасов, но кое какие грешки за ним водились. Пару деревень, а может и не пару, он стер нах с лица земли вместе со всем содержимым. И теперь с приходом к власти этого чудака Горбачева с его идиотской Перестройкой и курсом на разрядку международной напряженности, это могло повернуться самым неожиданным образом. Оптимальным решением по мнению Ахренеева было бы разбомбить к едрене фене этот самый Брюссель со всеми этими штаб-квартирами Евросоюза, НАТО и прочей никчемной ерундой.
— Товарищ генерал-полковник, — захрипел селектор — к вам тут какой-то Гольдштейн.
— Какой ещё Гольдштейн? Чего ему надо? Как эта жидовская морда сюда
вообще попал? Здесь министерство обороны или одесская синагога?
— Не могу знать, товарищ генерал-полковник…
— Ну, так узнай, мать твою. Ты для чего там сидишь?
Селектор хрюкнул и отключился
— Да еще этот чудак Горбачев придумал какую-то программу «Партнерство во имя мира». Какое нах партнерство? — он с досадой саданул кулаком по столу. — Какую страну, блять, просрали!
Опять хрюкнул селектор.
— Узнал товарищ генерал-полковник. Никак нет!
— Что никак нет?
— Никак нет, не синагога, товарищ генерал-полковник.
— Ты что? Издеваешься, сукин сын? Я тебя про этого, как его… Кто там у тебя в приемной сидит?
— Гольдштейн.
— Чего ему надо? От кого он? Как он вообще попал в Министерство обороны? Кто его пустил?
— Он из газеты «Молодость мира», товарищ генерал-полковник.
— Что еще за газета?!
— А так теперь «Комсомольская правда» называется, товарищ генерал-полковник.
— Ну, и гони его к едрене фене, — сказал Ахренеев и отключился.
— Терпеть не могу этих журналюг, — ворчал он, что хотят, то и пишут, лезут во все дела, вынюхивают что-то…. Совсем распустил «Пятнистый» народишко…
Опять хрюкнул селектор.
— Ну что еще? — недовольно спросил Ахренеев.
— У него письмо, товарищ генерал-полковник.
— Какое письмо? От кого?
— От Горбачева, товарищ генерал-полковник.
— Та ты ж… — Ахренеев аж задохнулся от возмущения, — ты ж почему, блять, сразу не сказал? Немедленно пропустить!
Он нажал кнопочку и занавеска плавно поползла, закрывая карту так и не завоеванной Бельгии.
Что было бы в продолжении:
Часть вторая. Моська начинает работать в газете. Обрастает связями. Перестройка. Знакомство с Горбачевым. Визит Ельцина в США. Пьяный Ельцын ссыт под крыло самолета. Дружба с сенаторами. С Патрицией Рокфеллер. Дружба с чиновниками. Шумейко. Сосковец. Торговать надо связями. Устраивает сделку с уфимским авиазаводом. Поднимается, становится членом совета директоров. Сделка с Бирс.
Часть третья. Моська прилетает в Америку. Находит Фиру. Устраивает ей выставку. Вокруг Фиры начинается возня. Ей это не нравится. Выставка в России. Российская тусовка. Фиру приглашают на телевидение. В россии Путин. Моське не нравится. Отходит от дел. Дружба с Гергиевым. Крестится. Мать. Квартира с видом на мечту импотента. Женится на молодой девочке. Фира возвращается на канатную фабрику.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer2/kopelev/
