ЕЦ
Ваша первая книга «Николай Вавилов» вышла в 1968 году в серии «Жизнь замечательных людей». Казалось, это был блестящий литературный дебют. Серия «ЖЗЛ» пользовалась тогда огромной популярностью. Читателя притягивали имя, загадки жизни и смерти Николая Ивановича Вавилова, великого ученого, уничтоженного советской властью и не так давно реабилитированного. Между тем фанфар не было. «Вышестоящие инстанции» по подсказке академика Лысенко разглядели в книге крамолу: ее обкорнали, едва не пустили под нож.
В минувшие полвека вы не раз возвращались к судьбе своей первой книги, к перипетиям давней борьбы за нее. И это естественно. Издательская история, похожая на мрачный детектив, впервые резко обнажила для вас суть партийно-полицейской системы, существующей в СССР. В той борьбе, как мне кажется, сформировался и ваш бесстрашный литературный характер. Долгие годы вы продолжали собирать материалы о своем герое. В московском издательстве «Захаров» увидела свет ваша новая книга: «Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время». Круг символично замкнулся? Между этим уникальным биографическим повествованием (в нем более тысячи страниц) и вашей первой книгой — почти вся ваша литературная жизнь. Конечно, вы интенсивно и интересно продолжаете свою работу писателя и публициста. И все же большая часть пути уже пройдена. Осуществили ли вы то, что было задумано в юности?
Семен Резник
СР
Знаете, я не могу сказать, что в юности что-то задумывал. Правда, тяга к литературе была с детства — это помню. Я даже сочинял стихи. Никому не показывал, стеснялся. Но одно стихотворение принес в школу. Это был подарок товарищу Сталину — к его 70-летию. 1949-й год, значит, мне 11 лет. Вся страна готовилась к юбилею вождя, и дети делали ему подарки. Вот я и сочинил стихотворение. Написал от души, хорошо написал — так мне казалось! Подал тетрадный листок учительнице, она, надо сказать, у нас была «строгая, но справедливая». Класс у нее — лучший в школе, дисциплина образцовая, все ходили по струнке, ее слово было высшим авторитетом. Я ждал похвалы. А она прочитала, швырнула мне листок назад и говорит — сердито так, зло:
— Ты что это принес? Рисом надо! Рисом!
Это значило — раскрасить картонку, а текст наклеить из рисовых зернышек. Поветрие было такое. Брали какой-нибудь лозунг или словесный штамп: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство», «Один сокол Ленин, другой сокол Сталин» (Джамбул Джабаев), «Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе» (Исаковский). Эти слова выкладывали зернышками, аккуратно наклеивали на картонку. Цветочки подрисовывали, красивую рамочку. Это был подарок товарищу Сталину. Понимаете? Джамбула дарили в рамочке, Исаковского. А я от себя написал, от души — свое, сокровенное, да складно так получилось: гладко, в рифму, не хуже, чем у Исаковского. И она мне говорит: рисом!
Я был уязвлен до глубины души. Порвал листок на мелкие кусочки. Товарищ Сталин остался без моего подарка. Стихов я больше не сочинял. В школе математика, физика давались мне лучше, чем русский язык. В диктантах делал одну-две ошибки. По всем предметам отличник, а по русскому языку — четверка.
В 9-м классе у нас появилась новая учительница литературы — Екатерина Дмитриевна Чемоданова. Совсем молоденькая, только что окончила филфак, значок университетский на лацкане. Уроки — сплошные дискуссии, споры!
Да что в ней хорошего — в этой Татьяне Лариной? А почему Печорин — лишний человек? А «Отцы и дети»? А сны Веры Павловны? В десятом классе пошли советские классики. «На дне» Горького — это куда ни шло, но вот Маяковский, поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!» Моя милиция меня бережет. Это после Пушкина, Лермонтова, Некрасова! Там Дед Мазай и зайцы, а тут Говорим Ленин — подразумеваем партия. Мне это жутко не нравилось, зарифмованная газета. Я доказывал: он, может быть, и горлан, и главарь, но никакой не поэт. Я это говорил на уроках и «уводил за собой класс». А ведь он «лучший, талантливейший». Учительница, бедняга, не знала, как меня унять. Слава Богу, уже была Оттепель. Обошлось без последствий.
Зато я снова влюбился в литературу. Но когда хотел поступать на филфак, родители пришли в ужас, и сама Екатерина Дмитриевна меня отговаривала. Как быть? В тайне от всего света я написал рассказ — что-то про любовь. Тогда в «Юности» была как раз напечатана «Повесть о первой любви» Николая Атарова. Сейчас этого писателя не вспоминают, а тогда его повесть прозвучала: про любовь, а не про соцсоревнование передовиков производства. Вот и я написал рассказ. Ужасно этого стеснялся, писал урывками, когда родителей не было дома. Закончил и повез в «Юность». Отдавая тетрадку, назвался вымышленным именем, кажется, Смирновым. Велели прийти через неделю. И представьте себе, прочитали мои каракули, какая-то женщина, уже немолодая, прочитала. Тетрадку вернула и подробно объяснила: я еще не знаю жизни, в рассказе мало деталей, подробностей, посоветовала читать Диккенса.
Диккенса-то я уже читал, да, видать, не в коня корм. Значит, на писателя не тяну. Тетрадку опять разорвал на мелкие кусочки и бросил в какую-то урну.
В педагогический институт идти не хотел, про редакторский факультет в Полиграфическом понятия не имел, а про филфак МГУ было известно: еврею и с золотой медалью туда не пробиться, а у меня была только серебряная.
Подал документы в МИСИ имени Куйбышева. С «серебром» сдавать надо было два экзамена — математику письменную, потом устную; сдал без проблем, но меня это не радовало. Я не догадывался, что вытянул выигрышный билет. Потому что это был совершенно особый институт. Вместо строителей его выпускники становились писателями, журналистами, актерами, сценаристами и т. д. и т. п. Асар Эппель, Евгений Добровольский, Аркадий Хайт и Александр Курляндский, Владимир Губарев, Леонид Репин, Григорий Крошин (Кремер), Александр Карпов (актер у Аркадия Райкина), Слава Цукерман (кинорежиссер с мировым именем), Юрий Миронов (телеведущий) — это все наши, МИСИйцы. Почему коммунизм в СССР не был построен? Вот по этой причине! Кадры решали все, а главный строительный институт черт знает кого готовил вместо строителей.
Не последней причиной этого безобразия была институтская многотиражка со сводящим скулы называнием «За строительные кадры». Орган дирекции, парткома, месткома. А на деле студенческая газета. С хлесткими фельетонами, рассказами, материалами о турпоходах, спектаклях студенческого театра, душещипательными стихами и прочее, прочее. Такое направление газете придал ее единственный штатный сотрудник Александр Ильич Агранович (Александр Левиков) — яркий человек, талантливый журналист. Позднее Левиков стал одним из ведущих публицистов «Литературной газеты», автором десятка книг. Он бился над тем, как сделать эффективной советскую экономику. Иллюзии о том, что это возможно, были широко распространены. Смелые статьи и очерки Левикова читала вся страна, его книги выходили огромными тиражами — всегда с боем, преодолевая цензурные табу. Мало кто знал, что он был и талантливым поэтом, тонким лириком. Стихов не публиковал. Правда, стал автором очень популярного «Гимна журналистов», его стихи положил на музыку Вано Мурадели: «Трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете…» Стихи он стал издавать только в последние годы жизни. Его сын, Виктор Агранович — композитор и известный московский бард, пишет к ним музыку, с успехом поет в разных аудиториях. С Сашей Аграновичем я дружил до последних его дней — он умер в Праге несколько лет назад.
Так вот, в газете «За строительные кадры» я впервые увидел свои строки напечатанными. И, что важнее, получил первые уроки литературной работы.
Я был на четвертом курсе, когда мне снова выпал счастливый билет. К тому времени я уже сознавал, что инженером-строителем быть не могу. Студенческая жизнь была интересной, бурнокипящей, насыщенной впечатлениями, но через год она заканчивалась. Что впереди? Просидеть всю жизнь за кульманом в проектной конторе? Такая перспектива ужасала. Конечно, и там можно двигаться вверх, делать карьеру, но рваться в начальники мне претило. И тут в нашу редакцию пришло письмо из отдела науки «Комсомольской правды». Нас, студентов технических вузов, умеющих и любящих писать, приглашали прийти в редакцию: познакомиться, начать сотрудничать. В письме был указан день и час первой встречи. Я обзвонил ребят, которые составляли костяк нашей многотиражки в предыдущие годы, но уже окончили институт, и мы пришли дружной командой — человек восемь. А всего из разных вузов собралось человек двадцать. Возглавлял отдел науки замечательный журналист и, как потом мы узнали, человек большой души Михаил Васильевич Хвастунов, в своем кругу МихВас, а в литературе — Михаил Васильев. Автор и соавтор многих книг о науке будущего. Он был большим оптимистом, верил в науку и в светлое будущее, основанное на ее достижениях. Его книги были очень популярны. Он был знатоком поэзии серебряного века, мог подолгу читать наизусть стихи Брюсова, Гумилева, Бальмонта… Интересно рассказывал о Вертинском. Однажды дал мне объемистый самиздатский том Гумилева, еще запретного, — тогда
я впервые его прочитал. Но это позднее, когда я там уже стал своим. Сотрудники отдела науки — молодые ребята, немногим старше нас, Слава Голованов и Дима Биленкин. Оба потом стали видными писателями. Дмитрий Биленкин — известный фантаст. А Ярослав Голованов известен своими книгами о космических исследованиях, о главном конструкторе С.П. Королеве. Между прочим, мне довелось редактировать его первую небольшую книгу о юности и начальном периоде научной работы Королева. Мы в ЖЗЛ заключили с ним договор на полную биографию Королева, но началось закручивание гаек. Ярослав пришел к нам в редакцию и сказал: так как Королев был репрессирован, много лет провел в заключении, то обойти это, замолчать он не может. А если напишет всю правду, книгу нельзя будет издать — как быть? Тогда мы решили, что издадим книгу о молодом Королеве, вне серии ЖЗЛ. В ней тоже не обошлось без сложностей, но ее мы пробили. Но это позднее. Здесь я говорю об этом, чтобы показать: когда я и другие ребята начали сотрудничать в отделе науки «Комсомолки», то нам было у кого учиться.
Вскоре я стал печататься и в «Науке и жизни», «Технике — молодежи», даже в журнале «Советский Союз». Отделом науки там заведовал Иосиф Нехамкин, друг МихВаса. Он меня «попробовал» и хотел взять в штат, я даже работал у него около месяца как волонтер. Для оформления ждали главного редактора Николая Грибачева (из зловещей тройки литературных держиморд: Кочетов-Софронов-Грибачев). Он ездил по заграницам, появлялся редко, журнал делался без него. Ему вроде бы было безразлично, кого Нехамкин возьмет к себе в отдел литсотрудником, но нужна была его подпись — чистая формальность. Однако Грибачев поставил заслон. Со мной не поговорил, я его так и не видел. Просто сказал — нет! Причина — более чем понятна. До сих пор помню виноватые глаза Иосифа, он был точно в воду опущенный. Так что огромное спасибо товарищу Грибачеву. Во-первых, за науку. А во-вторых, мне страшно подумать, куда бы меня увела фортуна, если бы я тогда осел в этом «Советском Союзе»!
В самом конце 1962 года я был принят в редакцию серии «Жизнь замечательных людей». Она входила (как и сейчас) в издательство «Молодая гвардия». О том, как попал в это логово антисемитизма, я коротко написал в книге «Вместе или врозь?» (2005, стр. 630). А о том, как вышел на тему Н.И. Вавилова — в книге «Эта короткая жизнь» (2017, стр. 15‒17). И то, и другое было необыкновенным везением. Мне везло на хороших людей. Благодаря им открывались возможности там, где их, казалось бы, не могло быть. Остальное уже зависело от меня. Дальних планов я не строил. Мне всегда казалось: загадывать далеко вперед — значит, обрекать себя на разочарования. Улица жизни полна зигзагов, кто знает, что тебя ждет за очередным поворотом, на какой колдобине споткнешься. Видимо, я по натуре оппортунист, то есть использую возможность, когда она появляется, и не мечтаю о невозможном. Вы знаете, как Ленин ненавидел оппортунистов. Это у нас с ним взаимно.
Что касается моей первой книги о Вавилове, то фанфар, конечно, не было. Какие там фанфары, когда из нее вырубили сто страниц, а потом вынесли смертный приговор и заперли отпечатанный тираж в каземат. Как самого Вавилова. Он и умер в каземате. А книгу мою, с новыми изъятиями и с почти годовым опозданием, все-таки пощадили. Времена были уже не столь кровожадные. Теперь, когда вышла моя новая книга о Вавилове, я уже не хочу, чтобы читали ту, первую. Но представьте мое состояние в ноябре 2017-го, в России, где проходили конференции и симпозиумы, посвященные юбилею Вавилова. Я презентовал новую книгу, а ко мне подходили с той, первой. Просили подписать, говорили о том, какое впечатление она когда-то произвела, кому-то даже реально помогла в жизни.
Прошло полвека… К моей полной неожиданности, мне вручили Диплом от ВИРа, то есть Всероссийского института растениеводства — того самого, детища Н.И. Вавилова. Подпись директора института профессора Н.И. Дзюбенко. А еще я получил Почетную грамоту от Вавиловского общества селекционеров и Научного совета по генетике и селекции Российской Академии Наук. Подписана грамота Президентом ВОГиС академиком И.А. Тихоновичем и Председателем научного совета по генетике и селекции академиком С.Г. Инге-Вечтомовым. Такими грамотами удостаивают ученых, внесших выдающийся вклад в науку. Из писателей я, вероятно, единственный. О какой бы престижной премии по литературе ни говорили, ею удостоены десятки, сотни писателей. А такие две грамоты есть только у одного литератора — Семена Резника. Это многого стоит.
ЕЦ
В оппозицию режиму вас, члена Союза писателей СССР, известного уже автора биографических и научно-популярных книг, привело постепенное погружение в еврейскую тему. Как вы остроумно заметили, «тема эта давно не была табуированной. Освещение ее не только дозволялось, но активно поощрялось. Конечно, при одном условии: улица должна была быть с односторонним движением». Поощрялось разоблачение сионизма и иудаизма. А вы в то время (конец 70-х годов) написали два исторических романа: «Хаим-да-Марья» и «Кровавая карусель». Действие развивалось на фоне антисемитских гонений в дореволюционной России. Автор робко надеялся на публикацию — ведь он рассказывал о «проклятом прошлом». Увы, система не допускала компромиссы. Потом была ваша полемика с авторами антисемитских книг и статей. Памфлеты, пародии. Многочисленные письма в различные редакции с требованием «ответить по существу». Однажды пришло прозрение: «Общество было беременно фашизмом»… Так началась ваша эмиграция. А материалы вашего личного архива тех лет — в книге «Непредсказуемое прошлое. Выбранные места из переписки с друзьями» (2010). Странная книга? На мой взгляд, единственная в своем роде. Расскажите, как вы работали над ней.
СР
Должен сказать, что я не относил себя к активным противникам советского режима. Конечно, возмущался тупостью чиновников, цензурой, антисемитизмом. После смерти Сталина и прекращения «дела врачей» он принял, я бы сказал, латентную форму. Открытая травля «безродных космополитов», «убийц в белых халатах» была остановлена, но тихий, не афишируемый зажим евреев под маской «пролетарского интернационализма» продолжался. К этому мы притерпелись. Воспринимали, как данность и не думали открыто протестовать. Не будешь же протестовать против плохой погоды.
Но в разных местах, где чаще, где реже, попадались люди, которые «плохой погоды» не замечали. То есть не хотели подличать. Так, официального указания не брать евреев на работу в издательство «Молодая гвардия» не было. Их не брали, потому что низовые администраторы либо сами были антисемитами, либо угождали начальству. Но не все угождали. Если бы тогдашний директор издательства Юрий Серафимович Мелентьев прямо сказал заву редакцией ЖЗЛ Юрию Короткову: «Не бери еврея», — тот не смог бы меня взять. Но Мелентьев этого не сказал, только намекнул, а Коротков намека «не понял». Когда одного еврея, которого он хотел принять в редакцию, отвергли под надуманным предлогом, он предложил другого, меня.
Так я стал работать в ЖЗЛ. Каждая книга, которую готовил к печати, давала мне многое. Ведь надо было проникнуть в замысел автора, в его писательскую кухню, указать на слабые места, помочь их улучшить. Это была ни с чем не сравнимая школа. Владимир Порудоминский, Даниил Данин, Яков Кумок, Юрий Давыдов, Альфред Штекли, Борис Володин, Андрей Аникин, Ирина Радунская — мои лучшие авторы. Работа над их рукописями, общение с ними доставляли удовольствие, расширяли кругозор, помогали наращивать собственную мускулатуру. Приходилось «доводить до ума» и слабые рукописи, иные переписывать от доски до доски — но это тоже была школа.
Вы упомянули, что серия ЖЗЛ была тогда очень популярна. Это действительно так. Наши книги расхватывали, перепродавали на черном рынке по пяти- десятикратной цене. Общество освобождалось от догм официальной идеологии, людям остро не хватало простой, неприкрытой правды, не подгоняемой под готовые формулы учебников по истории партии и «научному» коммунизму. Книги серии ЖЗЛ в какой-то мере отвечали этой потребности. Общество раскрепощалось незаметно для самого себя, освобождение от догм марксизма-ленинизма проникало и в те круги, которые, казалось бы, должны были стоять на их страже. Вот пример. Когда я пришел в ЖЗЛ, там уже была подготовлена к печати книга Виктора Шкловского «Лев Толстой». Но она застряла в главлите, то есть в цензуре. На четвертом этаже была комната, без вывески на двери, в ней сидели две сотрудницы главлита — милые такие, улыбчивые женщины. К ним поступал экземпляр корректуры перед отправкой в печать. Они читали и ставили штамп, после этого корректура шла в типографию. Но они были только глазами. Если замечали что-то не то, докладывали своему начальству, оно принимало решение. Поэтому возражать им, спорить было бессмысленно — не их решение, а начальства; они — передаточная инстанция, своего рода буферная зона. Это у них хорошо было продумано. Так вот, «Лев Толстой» Шкловского застрял надолго. Месяц за месяцем проходит, годовой план издательства сорван, автор нервничает, в типографии тоже план сорван, рабочих оставили без прогрессивки. Коротков снова идет к главлитчицам: «Скажите, наконец, что вас не устраивает, мы уберем, исправим». Они улыбаются, пожимают плечами. И вот пришли высочайшие замечания. В книге не процитирован гениальный труд Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Всего-то! Автор вписал абзац или два, книга вышла. Если Вы заглянете в любое издание каталога ЖЗЛ, то там эта книга относится к 1962 году: так указано в выходных данных. На самом деле она увидела свет в 1963-м, в марте или апреле.
А через десять лет, то есть в 1973-м, в ЖЗЛ выходила моя вторая книга — об Илье Мечникове. Она построена на споре Мечникова с Толстым. Их заочный спор длился много лет, а кульминацией был день, проведенный Мечниковым в Ясной Поляне, — 30 мая 1909 года. Я ездил в Ясную Поляну, провел там целый день, в Яснополянской библиотеке перелистывал две книги Мечникова с пометками Льва Николаевича, прошел пешком до соседней деревни (бывшее имение Черткова) — по той самой дороге, по которой Толстой «прокатил» Мечникова для беседы в бричке один-на-один. В книге я проследил тот день по часам, пытался показать внутреннее напряжение под маской любезностей, которыми обменивались хозяин и гость. Между этими главами, ретроспективно, проходит жизнь Мечникова.
Пока пишешь, не думаешь, что будет потом — это мешает: служенье муз не терпит суеты. Но вот рукопись сдана в редакцию, проходит несколько инстанций: редактор, зав редакцией, главный редактор… Чем выше, тем больше бдят: нет ли уклонений от генеральной линии? У меня, конечно, никакого «зеркала революции» нет. Надо было хотя бы немного погрузиться в духовный мир Толстого, чтобы понять, сколько тупости в этом самом «зеркале». Если бы меня принудили его вставить, то в книге все бы рухнуло. Такое было у меня ощущение. Начальство в издательстве к тому времени поменялось, но главлитчицы были те же, тот эпизод с книгой Шкловского могли помнить. И вот, представьте себе, никто не забил тревогу по поводу присутствия отсутствия гениальной статьи товарища Ленина.
Так что идеологические устои системы постепенно подтачивались. Все уже открыто слушали «вражьи голоса», партаппаратчики в своих санаториях разгуливали по аллеям со спидолой в руках, настроенной на волну Би-Би-Си или «Голоса Америки». Слушали призыв академика Сахарова к конвергенции советской социалистической системы с «прогнившим» Западом, комментарии Анатолия Максимовича Гольдберга (старшее поколение помнит этого комментатора Би-Би-Си).
Книги ЖЗЛ тоже способствовали расшатыванию режима, мы чувствовали: делаем нужное дело. Ответные меры власти принимали против явных диссидентов, как Андрей Синявский, генерал Григоренко, Анатолий Щаранский, Солженицын, Сахаров. А те, кто действовал в рамках дозволенного, ощущали себя в относительной безопасности — не сталинские времена. Начальство поджимало когти, и общество дрейфовало в сторону большего либерализма, демократии.
Для меня (как для многих), все это кончилось в 1968-м. Не только потому, что искалечили мою первую книгу — о Вавилове, а потом заперли стотысячный тираж под замок. Я старался не смотреть на мир со своей личной «кочки» зрения. Но и в широкой перспективе 1968 год стал переломным. Начался он, как вы знаете, Пражской весной. Главой компартии Чехословакии стал Александр Дубчек, началось построение «социализма с человеческим лицом». Это перепугало до смерти советское политбюро. Дабы пражская зараза не перекинулась в наши пределы, ее раздавили в зародыше. Танками. Надо было как-то оправдывать разбой, учиненный в «дружественной стране социализма». Тогда и уцепились за «сионизм». Книга Юрия Иванова «Осторожно: сионизм» была издана массовым тиражом. Я сперва не обратил на нее внимания, думал: это нечто антиизраильское — еще одно зализывание ран после позорного поражения в шестидневной войне арабских союзников, вооруженных советским оружием и обученных в советских военных академиях.
Прочитав книжечку Юрия Иванова, я увидел, что об «израильской военщине» в ней едва упоминалось. Корень зла был в «сионистах», орудующих в СССР и соцстранах. Они маскируются, прикидываются верными ленинцами, лояльными советскими гражданами, а у каждого — бомба за пазухой. Они пробираются к руководству партии, к ключевым постам в административном аппарате, науке, культуре, чтобы совершить «верхушечный переворот» и отдать всех «нас» на съедение врагам социализма. Америку, Западную Европу они давно уже захватили. И в Чехословакии все устроили «сионисты», еще день-два и отдали бы страну НАТО. Ввод наших войск якобы опередил ввод сил НАТО на считанные часы.
Оказалось, что автор книги — сотрудник аппарата ЦК партии, его «труд» был санкционирован на самом верху. Он стал стартовым выстрелом: подобные публикации пошли лавиной. К 1985 году, то есть до начала горбачевской гласности, когда ни одна строка не могла быть напечатана без одобрения госцензуры, было издано две сотни книг по «разоблачению международного сионизма». И это только верхушка айсберга. Тысячи других книг, статей, диссертаций были посвящены заговору «масонов и сионистов», занимающихся «обрезанием» русской культуры, посягающих на русскую самобытность, подрывающих «национальную гордость великороссов».
Подобные публикации противоречили догмам марксизма-ленинизма, но их поощряло партийное руководство. Получалось, что либеральная интеллигенция, расшатывая устои коммунистической идеологии, готовила почву не столько для будущей демократии, сколько для национал-патриотов черносотенного, а по сути нацистского толка.
Как я писал в предисловии к «Непредсказуемому прошлому», для меня это было — как обнаружить труп в чулане собственного дома. Пока не знаешь, что он там лежит, ты невинен, живешь, как ни в чем не бывало. А если знаешь и молчишь, то ты соучастник страшного преступления.
Чтобы не быть соучастником, я попытался завязать полемику. Писал статьи, рецензии, памфлеты, пародии. Посылал их в либеральные по тем временам издания. Не ходил по редакциям, а посылал по почте, чтобы их регистрировали и обязаны были ответить.
Получал маловразумительные отписки. Их легко было парировать, что я и делал. О том, что когда-нибудь издам «переписку с друзьями» отдельной книгой, я, конечно, не думал. Но это была важная часть моей жизни. Вывезти эту переписку с собой в эмиграцию я не мог. Переснял на фотопленку, ее удалось переслать нелегально — люди добрые помогли. Эти материалы и составили две трети книги «Непредсказуемое прошлое». Последняя треть — моя полемика с нацпатриотами уже из Штатов.
ЕЦ
Передо мной — ваши книги. Не все, но многие. Два романа. Десяток биографий известных ученых. А рядом — целая библиотечка книг, развенчивающих антисемитизм. Названия красноречивы: «Красное и коричневое», «Нацификация России», «Растление ненавистью», «Мифология ненависти. Об антисемитизме — для всех», «Сквозь чад и фимиам», «Запятнанный Даль», «Убийство Ющинского и дело Бейлиса»… Читать эти ваши тщательно и страстно выполненные работы тяжко, а порой страшно: видишь, что история, увы, ничему не учит людей. К примеру, вновь и вновь — даже сегодня! — евреев обвиняют в ритуальных убийствах. С тревогой думаешь о будущем. Ведь общество, зараженное антисемитизмом, рано или поздно гибнет. Гибнут души не-евреев, разъедаемые антисемитизмом. А души евреев навсегда калечит страх. Безусловно, ваши книги — это урок. Тем не менее спрошу: не надоело ли «повторение пройденного»? не жаль ли вам сейчас своих дней и трудов? Антисемиты подобную литературу не читают. К тому же антисемитизм, который Эйнштейн называл тенью евреев, существовал и, видимо, будет существовать всегда: он возрождается, точно птица-феникс, как только в обществе назревает очередной кризис. Или когда евреи забывают о своих корнях.
СР
Не вы первый задаете мне такой вопрос. Прежде всего, уточню: антисемиты мои книги читают — знаю об этом по их реакции. А на вопрос отвечу по-еврейски — встречным вопросом. Зачем, скажите на милость, врачи лечат своих пациентов? Дело-то безнадежное! Не от этой болезни, так от другой, не сегодня, так через десять или двадцать лет — пациент все равно умрет. Ради чего же стараться?
Антисемитизм — это болезнь человеческой культуры, очень заразная, легко пересекающая любые границы. Ни одна культура иммунитетом к ней не обладает. Среди евреев тоже были и есть антисемиты, и даже наиболее ядовитые, как, например Яков Брафман в XIX веке, автор «Книги кагала», вскормившей идеологов черной сотни. Или генерал Драгунский, председатель пресловутого «Антисионистского комитета советской общественности». А 130 американских профессоров-евреев, выступивших против признания Иерусалима столицей Израиля и переноса туда американского посольства!
В ООН состоит около двухсот стран, и никто никогда не ставил под сомнение право каждой из них иметь столицу там, где она хочет. Единственное исключение — Израиль. Его столица Иерусалим, но ни одна страна, кроме США, не желает этого признавать. Более того, решение президента Трампа о переносе американского посольства в Иерусалим вызвало обструкцию в ООН. Понимаете? Уганда и Венесуэла считают себя вправе диктовать Соединенным Штатам, где должно находиться их посольство в Израиле! Что это такое, как не антисемитизм плюс антиамериканизм! И с этим солидарны 130 американо-еврейских профессоров, благо в США академическая свобода, так что никакие неприятности этим храбрецам не грозят. Ханна Арендт озаглавила свой труд об Эйхмане и прочих деятелях третьего рейха, возглавлявших программу поголовного уничтожения евреев: «Банальность зла». После Холокоста антисемитам стало неловко называть себя антисемитами. Зло гримируется, прячется под разными масками, оно теперь не столь банально. Но распознать его не трудно, надо только прямо смотреть правде в глаза.
Так что вы правы — антисемитизм вечен. Но знаете что? Борьба с ним тоже вечна. Если бы было не так, нас с вами бы не было. В русской литературе до революции сложилась богатая традиция противостояния антисемитизму. Можно назвать имена Короленко, Горького, Владимира Соловьева, Леонида Андреева, Семена Надсона, многих других, не столь знаменитых писателей. К тому времени, о котором мы сейчас говорим, эта традиция угасла. Национал-патриоты нагнетали ненависть, сеяли злобу, а им никто не противостоял. Евреи голосовали ногами: правдами и неправдами старались вырваться из страны. И это использовалось для еще большего нагнетания ненависти к «изменникам России и врагам социализма». Ретироваться, поджав хвост, я считал для себя унизительным. Я должен был что-то сделать, чтобы противостоять этой тенденции, или убедиться на опыте: это невозможно. Написал два исторических романа и серию статей, памфлетов — не знаю, как точнее их назвать. Пройдя этот путь до конца, как бы экспериментально проверил: «выхода нет, а есть исход».
Но сейчас нечто подобное происходит на демократическом Западе. Знаете, что я прочитал совсем недавно? В норвежском парламенте группа левых депутатов выдвинула на Нобелевскую премию мира американскую пропалестинскую организацию, призывающую к бойкоту Израиля. Вот за что им хотят дать премию МИРА, хотя к миру их деятельность никакого отношения не имеет. Еще Голда Меир говорила: мир Израиля с палестинцами «наступит тогда, когда они станут любить своих детей больше, чем они ненавидят нас». Норвежские депутаты этого не знают? Не знают, что ООП, Хезбулла, лидеры палестинцев не признают права Израиля на существование и ведут против него террористическую войну? Не знают, что детей там с младенчества воспитывают в ненависти к евреям, а когда они вырастают, обвязывают взрывчаткой и посылают убивать ни в чем неповинных стариков и детей? Не знают, что родители каждого такого убийцы/самоубийцы получают выкуп в 10‒20 тысяч долларов? Они прекрасно все это знают! «Права палестинцев» — ширма, за ней кроется ненависть к Израилю и вообще к евреям. Я думаю, что при нынешнем общественном настрое в Норвегии и во всем подлунном мире, вероятность того, что эта группа получит премию мира, довольно высока. Как ее получил авансом президент Обама, чей духовный наставник Джереми Райт слал проклятья Америке, и чей друг — заслуженный антисемит со взломом Луис Фарахан уже десятки лет кричит о том, что все зло мира идет от евреев. То, что Обама, под занавес своего президентства, провел в ООН чудовищную антиизраильскую резолюцию, а до этого заключил антиизраильский договор с Ираном, одарив его сотнями миллионов долларов, а до этого пытался организовать бойкот в Конгрессе выступлению премьер-министра Израиля, вполне логично. Может быть, он так расплачивался с квислингами из норвежского Нобелевского комитета?
ЕЦ
Почти два десятилетия вы работали на радио «Голос Америки». Среди других ваших программ вспоминаю сейчас многочисленные интервью с известными и успешными в эмиграции людьми — учеными, писателями, художниками, издателями. Мы, однако, оба знаем немало других судеб: они сложились не слишком благополучно. Или — трагически не сложились вообще. Какова, по-вашему, формула успеха творческой личности в эмиграции?
СР
Прежде всего, небольшая поправка. На «Голосе Америки» я начал работать в 1985 году, но в том же году перешел в редакцию журнала «Америка». Вы помните, что это был за журнал, как его читали в России, как берегли каждый экземпляр, а на черном рынке продавали едва ли не на вес золота. В 1994-м, при президенте Клинтоне, журнал ликвидировали. Сочли, что в России теперь свобода, потому ей знать об Америке не обязательно. После этого я вернулся на «Голос Америки», проработал там двенадцать лет.
Формула успеха у каждой «творческой личности» своя. У каждого — свои амбиции, свои ожидания и разочарования. Например, Василий Аксенов, говоря объективно, добился в Америке огромного успеха: был профессором университета, писал прекрасные книги, печатался, его постоянно приглашали на тот же «Голос Америки» и… куда только ни приглашали. Но он не был удовлетворен своим положением, и понятно почему. В России он являлся одним из самых известных писателей, здесь уровень признания не мог быть столь же высоким. А вот Юрий Дружников был вполне удовлетворен тем, чего достиг в эмиграции. В России он стал отказником. Его не печатали, не упоминали, на десять лет «изъяли из литературы», как он сам говорил. А в США он смог себя реализовать. Стал не только профессором университета — к этому он как раз относился иронически, называл себя «профессором кислых щей». Но, главное, он осуществил свои замыслы, издал замечательные книги, от «Вознесения Павлика Морозова» и «Ангелов на кончике иглы» до «Узника России» — трехтомной биографии Пушкина. Замечательна одна из последних его книг, искрящаяся остроумием, «Звезда генералиссимуса». На «Голосе Америки», где я вел «Клуб интересных встреч», Дружников часто был моим гостем, потому что всегда был нацелен на новое, с ним было о чем поговорить у микрофона. Так что, повторяю, у каждого свое мерило успеха.
Многое зависит оттого, почему и от чего человек уехал. Если он поддался, так сказать, стадному чувству, наслышавшись о том, что здесь «пышнее пироги», то жестокое разочарование почти неизбежно. Если же он чувствовал, что задыхается в стране рабов, стране господ, что в глотку ему вогнали кляп; если он ощущал себя в темнице сырой, готов был проломить стену и бежать, куда глаза глядят, то в эмиграции он счастлив. Вопреки всем неожиданностям, в том числе и очень болезненным.
Мы знаем с вами немало примеров, когда творческие личности как бы заново рождались в Америке. Вы опубликовали прекрасное интервью с Борисом Кушнером — невероятно ярким человеком, одаренным многими талантами, к прискорбию, он скончался в мае прошлого года. В России он был ученым, видным математиком, в Штатах стал профессором и блестяще продолжил математическую карьеру. А, кроме того, раскрылся как поэт редчайшей одаренности и совершенно фантастической продуктивности. У Пушкина была Болдинская осень, а у Бориса Кушнера — Болдинская осень длилась десятки лет. Почти каждый день он писал по стихотворению, а то и по два-три. То, что он публиковал, — малая доля того, что выходило из-под его пера. А его замечательные историко-документальные эссе, его полемика с Шафаревичем!
Доктор технических наук, профессор Юрий Солодкин приехал в Америку в очень «продвинутом» возрасте и состоялся не только как крупный ученый. Выпускает прекрасные детские книжки, пишет остроумные стихотворные «дацзыбао», как называл свои «гарики» Игорь Губерман. Но дацзыбао Солодкина совсем не похожи на губермановские.
Известный ученый в области теоретической радиотехники Юрий Окунев совмещает работу по специальности с изысканиями в области истории евреев. Он автор многих nonfiction books, имеющих большой резонанс, недавно опубликовал превосходный роман «В немилости у природы».
Еще один пример — Семен Ицкович, которого вы хорошо знаете. Он тоже доктор технических наук, приехал в Штаты в еще более позднем возрасте, и здесь раскрылся как блестящий политический обозреватель и публицист.
Я назвал несколько ярких имен, тех, кто не только состоялся в эмиграции, но и как бы вторично родился в новой ипостаси. Тех, кто «только» состоялся, не перечислить. Если у кого-то это не получилось, то, видимо, у него было больше амбиций, чем амуниции. Не исключаю, конечно, и роковое стечение обстоятельств. Увы.
ЕЦ
В течение многих лет вы активно участвуете в прессе русского зарубежья. На ваших глазах многие издания родились и успели умереть. Другие — напротив: существуют уже долгие годы. Однако жизнь эта всегда трудна, точнее сказать: не жизнь, а выживание. Какие тенденции в развитии русскоязычной прессы вы можете выделить? Какие имена хочется сейчас назвать?
СР
Пресса русского зарубежья — это большая сложная тема, еще мало изученная. Скажу о некоторых изданиях, в которых сам печатался и продолжаю печататься.
Когда я приехал в Америку, безусловным лидером русскоязычной прессы была большая ежедневная газета, выходившая в Нью-Йорке, «Новое русское слово». Ее главным редактором и издателем был Андрей Седых, в прошлом литературный секретарь Бунина. Я сразу же стал там сотрудничать. В Нью-Йорке издавался также еженедельник «Новый Американец», в нем мне пришлось даже поработать несколько месяцев — заместителем главного редактора. Но он уже дышал на ладан, вскоре был закрыт.
Такая же участь постигла «Новую газету», возникшую на моих глазах. В ней мне тоже довелось поработать. Главным редактором был Анатолий Антохин, а я — его заместителем. В России Антохин был успешным драматургом и театральным критиком. Приехав с какой-то делегацией в Италию, он улизнул от надсмотрщиков, явился в американское посольство с просьбой о политическом убежище. Мы с ним стали друзьями, были с Риммой на его свадьбе: он женился на красавице Эстер, внучке убитого императора Эфиопии Хайле Селассие. «Новая газета» тоже просуществовала недолго. Причина в том, что основные финансовые поступления в печатные издания идут от рекламы, а рынок рекламодателей у русскоязычных изданий был очень мал. Компаний, желавших привлечь русскоязычных покупателей, в Нью-Йорке было немного, рекламы в НРС им хватало, давать платную рекламу в другие издания они не хотели. Бизнесмены, которые финансировали «Новую газету», убедившись, что конкурировать с НРС не могут, сначала превратили ежедневное издание в еженедельник, а потом и вовсе закрыли. Толя Антохин с женой уехали на Аляску, в Анкаридж — он там получил место в университете, преподавал курс по драматургии. А я стал работать на «Голосе Америки» и переехал в Вашингтон. Наши контакты после этого практически прекратились.
Я продолжал печататься в «Новом русском слове», а также в еженедельнике «Панорама», издававшемся в Калифорнии. В «Панораме», кстати сказать, в 1990 году была опубликована моя статья «Десант советских нацистов в Вашингтоне», которая имела невероятно большой резонанс. Ведущая американская пресса была переполнена восторженными материалами о горбачевской перестройке, окончании холодной войны, демократических преобразованиях в СССР и не хотела замечать, насколько сложен и неоднозначен был этот процесс. Под флагом сотрудничества между двумя сверхдержавами в США пригласили группу советских писателей, их первое выступление было запланировано в Вашингтоне, в Институте Кеннана по изучению России. Тема семинара, как было заранее объявлено, «Культурное и этническое многообразие в СССР», а делегация, как на подбор, состояла из патентованных национал-патриотов, «спасавших» Россию от жидо-масонского заговора. О том, что представляет собой этот красно-коричневый десант, и была моя небольшая статья в «Панораме». Я был уверен: за пределами нашей русскоязычной читательской публики ее никто не заметит. Но вышло иначе: ее перевели на английский язык, разослали в ведущие американские газеты, в некоторые общественные организации, в Конгресс. В день семинара в Институте Кеннана, 17 апреля, на первой полосе «Вашингтон пост» появилась большая статья, в которой ставился вопрос о том, кто и зачем устроил это турне советских нацистов «на деньги налогоплательщиков». Семинар длился три часа, зал набит до отказа, в соседних помещениях, тоже до предела заполненных, были установлены радиодинамики. Советским «гостям» устроили козью морду. А потом их прокатили по всей стране со свистом и улюлюканьем.
В конце 1990 года в Балтиморе стал выходить тонкий литературный журнал «Вестник» — раз в две недели. Главным редактором и душой издания был совершенно необыкновенный человек Виктор Блок. С Виктором и его друзьями я познакомился за три года до этого, во время грандиозной демонстрации в Вашингтоне, проведенной накануне визита М.С. Горбачева в США. То была демонстрация в поддержку свободы эмиграции евреев из СССР, она проходила под лозунгом «LET MY PEOPLE GO».
Виктор Блок, физик-теоретик, был негласным лидером небольшой, но очень сплоченной группы друзей, некоторые из них тоже имели ученые степени. В Советском Союзе Виктор входил в неформальную организацию «Доверие», подвергался преследованиям, почему и вынужден был эмигрировать. И вот однажды он приехал ко мне со своими друзьями и сказал, что они решили основать журнал. Имея достаточно горький опыт, я попытался их отговорить. Объяснил: читателей у нас мало, а рекламодателей и того меньше, журнал окупаться не будет. Они потратят много сил и денег, но долго не продержатся. Выслушав меня очень вежливо и внимательно, Виктор сказал, что они все-таки хотят попробовать, и спросил, готов ли я с ними сотрудничать. Я, конечно, ответил утвердительно.
Так стал выходить журнал «Вестник». Мой пессимизм Блоком и его друзьями был опрокинут и посрамлен. Этому, конечно, помогло то, что окончательно рухнул железный занавес, и хлынула новая волна эмиграции. Стало расти не только число читателей, но и рекламодателей. Тогда же, кстати, появился ряд русскоязычных изданий в Нью-Йорке, что роковым образом сказалось на судьбе «Нового русского слова». В 2010 году газета перестала существовать. Она издавалась ровно сто лет: с 1910-го.
Сколько сейчас русскоязычных изданий выходит в Нью-Йорке, я толком не знаю. С большим удовольствием сотрудничаю с толстым литературным журналом «Времена»: издатель Леон Михлин, главный редактор Давид Гай, известный прозаик и журналист, автор многих отличных произведений, «заклятый друг» президента В.В. Путина. Много лет Давид Гай редактировал журнал «Время и место», в котором я печатался, теперь его сменил журнал «Времена».
Но вернусь к «Вестнику». Когда затевался журнал, Виктор Блок уже знал, что болен редкой, неумолимо прогрессировавшей болезнью БАС (боковой амиотрофический склероз). При этой болезни постепенно атрофируются мышцы тела. Сначала он почувствовал: что-то неладно с правой рукой, потом она совсем отказала служить, потом — и левая рука, и ноги, и постепенно все мышцы тела. Через несколько лет он уже не мог говорить, но и в таком состоянии, сидя в инвалидном кресле, продолжал редактировать журнал. Помогала быстро развивавшаяся компьютерная техника, а главное, — преданность друзей. Они понимали его по движению глаз и четко выполняли все указания. Длилась эта ни с чем не сравнимая эпопея восемь лет; длилась бы дольше, если бы не несчастный случай, происшедший из-за случайной передозировки лекарств. Жизнь Виктору тогда удалось спасти, но в сознание он уже не приходил. Друзья круглосуточно дежурили около него, а в соседней комнате, в промежутках между дежурствами, готовили очередные номера «Вестника». Виктор Блок скончался 26 мая 2004 года. В интернете есть подборка материалов, посвященных его памяти. Назвать это некрологом нельзя — это реквием. Вот несколько строк из стихотворения Бориса Кушнера, одного из самых ярких авторов «Вестника»:
Мы, как Иов, осиротели,
И наш фрегат по рифам дном… —
Здоровый дух в здоровом теле? —
Бессмертный Дух — в Твоём больном.
Теперь с Тобой иной Целитель
С Простёртой Мышцей и Рукой… —
Но Виктор значит — «победитель»,
Какое имя, звук какой!
В 2001 году от «Вестника» отпочковался журнал «Чайка» Геннадия Крочика. Делал он его один, но в июле 2014 года внезапно скончался. Казалось бы, журнал должен был прекратить свое существование. Однако эстафету, выпавшую из рук Крочика, подхватила Ирина Чайковская. Она успешно издает «Чайку» в сетевом формате; два раза в год выпускает литературный альманах, в него входят лучшие материалы сетевого издания.
Что же касается «Вестника», то его продолжал издавать и редактировать Валерий Прайс. На мой взгляд, возможно, пристрастный, «Вестник» под руководством Прайса стал еще более качественным журналом, чем был до этого. Валерий Прайс оказался очень тонким редактором с безупречным вкусом. Журнал пользовался большой популярностью, читателей было в два-три раза больше, чем подписчиков, так как каждый номер передавали из рук в руки. В «Вестнике» был опубликован первый вариант моей книги «Вместе или врозь? Заметки на полях дилогии А.И. Солженицына». Печатался главами из номера в номер в двадцати или тридцати номерах.
Однако в финансовом отношении «Вестник» не процветал. Для того, чтобы сводить концы с концами, Валерий тратил на журнал часть своей зарплаты. Он работал full time в университете Джонса Хопкинса, журнал редактировал в свободное от работы время. На то, чтобы ходить по магазинчикам и выпрашивать у хозяев рекламу, у него не было ни особого желания, ни времени. Под редакцией Валерия Прайса журнал выходил семь лет, но в конце концов, он вынужден был его прекратить. Все номера, изданные с 1997 по 2004 год, выложены в интернете.
Из других русскоязычных изданий, выходящих в Америке, должен назвать ваш публицистический и литературно-художественный ежемесячник «Шалом»: он отличается «лица необщим выраженьем». Это, кстати, первое на среднем Западе США еврейское издание на русском языке. «Шалому» счастливо идет сорок третий год.
Я иногда сотрудничаю с сетевой «Гостиной» Веры Зубаревой и сетевым «Кругозором» Александра Болясного, с некоторыми другими.
В Германии живут два отличных литературных журнала Владимира Батшева — ежемесячный «Литературный европеец» и ежеквартальный «Мосты». А в интернете все рекорды бьет портал Евгения Берковича, с его четырьмя изданиями: «Заметки по еврейской истории», «Еврейская старина», «Семь искусств» и «Мастерская». Портал существует уже почти двадцать лет, постоянно наращивает мускулатуру, обретая все больше читателей и авторов не только в зарубежье, но и в России. Число авторов, если не ошибаюсь, превышает две тысячи. Мои работы печатались и, надеюсь, будут печататься во всех четырех изданиях. В прошлом году в девяти номерах «Семи искусств» опубликована моя последняя книга «Цареубийство». Мои публикации на портале Берковича нередко вызывают полемику. Особенно горячим было обсуждение моей книги «Запятнанный Даль». В ней, как вы знаете, доказано without reasonable doubt, что создатель знаменитого «Словаря живого великорусского языка» Владимир Иванович Даль не мог быть автором убогой антисемитской «Записки о ритуальных убийствах», которая издавалась под именем Даля бессчетное число раз в течение целого столетия. Некоторых «остепененных» филологов, ссылавшихся ранее в своих трудах на «Записку Даля», мои доводы не убедили, что и заставило меня вступить в полемику. Должен сказать, что в интернете я обнаружил «пиратскую» публикацию: к моему «Запятнанному Далю» в ней подверстаны три статьи, в которых я отстаивал и, думаю, отстоял свою позицию. Я не в претензии к анонимному пирату.
В заключение хочу привести отрывок из моего приветствия Евгению Берковичу в связи с выходом двухсотого номера первого из его изданий — «Заметок по еврейской истории»:
«Ваш успех… могу объяснить стилем Вашей работы. Как один из постоянных авторов портала, я не могу не восхищаться Вашей отзывчивостью, доброжелательством, быстротой реакции, готовностью пойти навстречу. С Вами легко и приятно работать. Поэтому к Вам так тянутся авторы и читатели. Вы очень нужны всем нам!»
ЕЦ
Насколько удачным оказался ваш жизненный и, в том числе, эмигрантский путь? О чем вы жалеете сегодня? Кого вспоминаете с благодарностью?
СР
Никогда не относил себя к везунчикам, но сейчас, оглядываясь, начинаю понимать, что в жизни мне многократно везло. Порой фантастически. Прежде всего, мне очень повезло с родителями. Они выходили меня в войну — со всеми этими жуткими эвакуациями, ночевками на вокзалах, грязью, вшивостью, голодухой. Себе отказывали во всем, а я никогда не чувствовал голода, капризничал — то не хочу, это не хочу. Потом мы жили в Москве в бараке, среди пьяни, поножовщины. Ребята, с которыми я гонял во дворе консервную банку вместо мяча, едва повзрослев, угодили в тюрьму. За анекдоты тогда уже не сажали, их взяли за грабеж. Громкое было дело, показательный суд. Получили по пятнадцать-двадцать лет. Одного из них, Юлика Цибина, вскоре прихлопнуло в лагере какой-то трубой. Выжили ли остальные, не знаю. Папа, инженер-строитель, получал скромную зарплату, но мама не шла работать, чтобы я был под присмотром. Консервную банку гонял с мальчишками, а вот в расшибного никогда не играл. Этого мне не разрешали. В деньгах на мороженое, газировку или кино мне не отказывали, а большего мне не было нужно. Так меня воспитывали. Спасало, конечно, и то, что я был евреем, дворовые мальчишки не держали за своего, в темные дела не впутывали.
А как мне повезло с женой, Риммой. Найти свою пару — редкая удача, как выиграть в лотерею. Мы отпраздновали золотую свадьбу четыре года назад, больше полувека вместе. Много что происходило за эти годы, немало было крутых поворотов, но в самых пиковых ситуациях я всегда чувствовал, что прикрыт с тыла. Помните у Высоцкого: «…Если другом надежно прикрыта спина…». Это про меня и мою Римму. У нас замечательный сын, он профессор физики в Колорадском университете. Подрастают внучата.
О том, как, поступив в МИСИ и окончательно распрощавшись с литературой, я все-таки стал писателем, уже рассказал. Это было бы невозможно, если бы не Александр Левиков, потом МихВас, Слава Голованов и Дима Биленкин в отделе науки «Комсомолки», потом Юрий Коротков, принявший меня в редакцию ЖЗЛ. И совершенно фантастически повезло с выбором героя моей первой книги. Это словно свыше пришло. Друзья Вавилова, его ученики встретили меня, как родного. Я попал в волшебное поле тяготения, которое окружало Вавилова при жизни и через десятилетия после смерти. А сейчас, когда, полвека спустя, писал новую книгу о Вавилове, я снова попал в это чудесное поле. Уже два-три поколения вавиловедов сменилось, они лично не знали Вавилова, да и учеников его уже не застали, но для них вавиловское наследие не просто предмет изучения. Это — гораздо большее, личное. Они снова одарили меня своим вниманием, участием, сочувствием и — новейшими материалами. Этого словами не передать — надо пережить.
Немало еще добрых людей встретилось мне на пути, всех не перечислишь. Но кого я не могу не назвать, так это Володю Юсина. Когда мы с Риммой решились на эмиграцию, было уже поздно: 1982-й год, железный занавес снова опущен, ОВИРы всем отказывают, а мы даже не можем подать документы — для этого надо было иметь приглашение из Израиля. Нам было послано несколько приглашений, но они не доходили. Володя Юсин, к тому времени многолетний отказник, изучил международную почтовую конвенцию, внутренние правила и законы и разработал методику борьбы с почтовой службой за доставление изъятых почтовых отправлений. Не могу сказать, что я верил в успех, но Володя Юсин убеждал: если не сойдем с дистанции, то добьемся. Вызов доставили в тот момент, когда я писал очередную жалобу: в ней перечислялись все нарушения действующих законов, которые они к тому времени допустили. Я был на девятой странице, когда почтальон позвонил в дверь и протянул конверт «с окошечком».
Подав документы в ОВИР, мы полагали: на годы засядем в отказ. Каких только безумных планов не строили. У нас тогда появился приятель, который был женат на цыганке и написал интересную книгу про жизнь цыганского табора. Так он говорил, что есть приграничные таборы, они кочуют туда и сюда: переходят границу, а потом возвращаются. Пограничники их не обыскивают. Он может пристроить в такой табор нашего сына, и тот окажется на Западе. Диме было 15 лет. И, представьте себе, мы всерьез обсуждали такой вариант! И тут нам звонят из ОВИРа, просят какие-то дополнительные справки и дают понять, что наш вопрос решен положительно!
Мы оплатили все, что требовалось оплатить, вышли из кооператива, выписались из квартиры, явились за визами, а нам говорят: наше дело направлено на пересмотр. Что было делать? Имея почтовый опыт, мы развернули военные действия против ОВИРа. Тоже под руководством Володи Юсина. Мы знали, какие законы и правила были ими нарушены. В этом была соль методики Юсина. Чиновники выполняли незаконные указания, которые давались устно. В случае чего начальство отречется, и стрелочники будут во всем виноваты. Этого они боялись, и мы добились успеха. Это было настолько невероятно, что ко мне приходили отказники с многолетним стажем и просили поделиться секретом: кому и сколько я «дал». А когда я говорил, что никому ничего не платил, то обижались: считали, что темню. Если вы думаете, что я отклонился от вашего вопроса, то ошибаетесь. Я все это рассказал к тому, чтобы вы поняли, почему я сердечно признателен работнику Московского ОВИРа майору Семенову. (Тогда он был майором, позднее, вероятно, дорос до генерала). Выдавая, в конце концов, наши визы, он строго предупредил, что мы лишены гражданства и никогда ни при каких условиях не сможем вернуться в СССР. На это я ему сказал, что общение с ним было отличным лекарством от ностальгии! И за это лекарство я ему благодарен.
ЕЦ
В 2003 и 2005 годах вышли два издания вашей книги «Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А.И. Солженицына». В своей статье, появившейся в чикагском ежемесячнике «Шалом» (2003), а затем в «Заметках по еврейской истории» (2008), я писал:
«…книга эта печальна, если даже не безотрадна в главной своей сути. С чем связано это стойкое, все усиливающееся — от страницы к странице, от начала к финалу — ощущение? Погружаясь в прошлое, многое скрупулезно опровергая, дополняя, уточняя в трактовке давних уже событий, Семен Резник написал книгу поистине современную. Очень личную. Книгу, в которой не только выпукло и резко представлена история евреев в России, но которая также объясняет «блеск и нищету» дня сегодняшнего. А, возможно, предсказывает будущее».
Достаточно короткая история евреев России подходит к концу, делал вывод читатель. А что скажете вы об этом сегодня?
СР
История евреев — особая, удивительная история, которая бессчетное число раз подходила к концу, но все не кончалась. В числе моих друзей, сегодня живущих в России, есть и евреи. Они из нее уже не уедут. Но дети их в Израиле, в Швеции, в Германии, еще где-то. Потому не могу исключить, что это — последние могикане. Однако для меня очевидно, что и с отъездом последнего из евреев антисемитизм в России не прекратится. Порукой тому — недавние решения Собора Русской Православной Церкви. Церковное начальство требует заново расследовать убийство царской семьи: по его мнению, это убийство было «ритуальным». Останки царя, царицы и их детей (чудом найденные, но это отдельная история) идентифицированы самыми надежными, научными, молекулярно-генетическими методами, однако церковь не признает их царскими и не хочет их похоронить, как того требует вековая традиция российского православия. Канитель тянется больше двадцати лет. Все потому, что научная экспертиза не подтвердила версию еврейского ритуального убийства. Российские национал-патриоты, не только религиозные, этим крайне недовольны. Церковь объявила царское семейство святым, то есть всех их причислила к лику святых великомучеников (страстотерпцев). Царь, убитый большевиками, им не нужен, а нужен царь, убиенный от жидов. Это не имеет никакого отношения к тому, сколько евреев остается в России. Вот вы привели слова Эйнштейна, что антисемитизм — тень евреев. Это, конечно, верно. Но это не вся правда. Эта тень обладает волшебным свойством — отделяться от предмета, который ее отбрасывает, и жить самостоятельной жизнью. Антисемитизм самодостаточен — в наличии евреев он не нуждается.
…Настоящая литература — это человековедение, в центре ее внимания душевный мир человека, вечные проблемы любви и ненависти, ревности, смысл и назначение жизни, смерть и бессмертие… Еврейский вопрос и антисемитизм — одна из таких вечных проблем.
Январь-февраль, 2018; январь, 2020
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2_3/cejtlin/
