(окончание. Начало в «Заметках» №7/2018 и сл., а также в «Мастерской» в апреле 2019 г.)
Ленинград. Годы 1948 — 1954 — другой слой
Благословенно свойство памяти отбирать из пережитых впечатлений всё хорошее и хранить его в «ближнем ящике», который — даже не ящик, потому что он всегда выдвинут, открыт.
Душевным нездоровьем кажется мне отсутствие этого свойства. Лишается тогда душа той защиты, той внутренней оболочки, которая оберегает её от гадости, творящейся вовне, не даёт надолго осесть в душе и начать разлагать её вместе с собой.
Плохое, проникшее сквозь защитную оболочку, у здорового индивида должно направляться в дальний, задвинутый, закрытый ящик памяти.
Слава Б-гу, есть у меня эта внутренняя оболочка. Именно благодаря ей родилось у меня желание заново прожить первую половину жизни, вспоминая её.
И в предыдущей главе вплоть до слова «стоп» я позволил себе удовольствие не выдвигать дальний ящик, «прожить» студенческие годы в ближнем ящике, когда …
Небо голубое, шаловливая волна…
Время золотое,
Двадцать первая весна…
Ну, получил удовольствие, дал другим налюбовался этой картинкой и — довольно. Теперь можно вернуться к началу и нанести второй слой, дополнить «картинку» тем, что я сознательно обошёл раньше «чтобы не испортить песню»; теперь нужно дать себе труд, — уже без удовольствия, а как необходимость, долг — выдвинуть дальний ящик…
Итак, «Двери Военно-Механического института («Военмеха»), который, примыкая к площади у Технологического института занимает угол Московского проспекта и 1-й Красноармейской, раскрылись для поступающих в том, 1948 году, особенно широко…», — писал я о начале студенческой жизни.
Но я не написал там о том, что 14 мая 1948 года возникло Государство Израиль. Исправлю теперь это историческое упущение. Исправлю и другие упущения…
Прошла та весна, осень, зима, наступил год 1949. После весенней сессии экзаменов на стене в светлом коридоре на втором этаже, идущем вправо от площадки парадной лестницы, вдруг, появились большие листы со списками имён. В коротком пояснении говорилось, что «В целях лучшего распределения …» часть студентов, зачисленных в ВМИ, переводится в другие институты: «В Текстильный институт переводятся: …», «В институт мясомолочной промышленности переводятся: …». Густая толпа окружила списки и, толкаясь, в страхе выискивала свои имена.
Вот тебе и «широко открытые двери»! В списках с преимущественно еврейскими фамилиями было много и типично русских.
Начавшееся после войны восстановление страны пошло двумя путями: по пути восстановления разрушенного хозяйства и по пути восстановления «порядка» в сознании людей.
«Весенним, первым громом», возвестившем о начале работ по второму пути был опубликованный 14 августа 1946 года доклад Жданова «О журналах «Звезда» и «Ленинград»». Вслед за последовавшей за этим постановлением чисткой в литературных и окололитературных кругах, начало готовиться и набухать так называемое «Ленинградское дело». Тут речь шла уже о более серьёзных делах и только-что отменённую смертную казнь срочно вернули обратно, чтобы расстрелять по этому делу 5 человек из ленинградского партийного руководства.
На периферии этого процесса репрессии охватили и интеллигенцию и учёных. В недрах этих двух компаний созрела и продолжившая их новая компания «против безродных космополитов», нацеленная главным образом на евреев.
Списки на стене Военно-механического института были частичным отголоском этих компаний. Я в этих списках себя к счастью не нашел, но другим крылом компания меня коснулась. Я был зачислен в металлургическую группу №94 и был готов идти по стопам отца, когда в самом начале второго курса руководитель кафедры термической обработки металлов лауреат Сталинской премии профессор Еськин вдруг не явился к нам на лекцию. Его исчезновение было тайной, но вслед за ним исчез и, читавший следующую лекцию, его заместитель Баранов (тоже еврей). Кафедра была разогнана, а специальность металлурга закрыта.
Мы стали артиллеристами.
В рамках городских событий произошло совершенно непонятное закрытие в 1949 году музея Героической обороны Ленинграда и уничтожение его экспонатов. Зачем? Неужели только для того, чтобы усилить гнетущую атмосферу страха?
Страх в нашей семье особенно усилился, когда в декабре 1949 года арестовали приятельницу мамы по адвокатуре, маму моего друга Толи, Марию Яковлевну.
В марте 1950 мама сказала мне, что в семье её брата Исаака, которая дважды гостила у нас, — несчастье. Исаак арестован. Контакт с его семьёй был прекращён, а меня мама строго предупредила, что, я должен воздержаться от общения с Толей.
Были ли эти предосторожности чрезмерными? Вопрос этот до сих пор тревожит мою совесть.
Сейчас я узнал от Толи, что ему самому арест мамы по обвинению в каких-то студенческих «грехах», и в том, что ещё до студенчества она, закончив «Петершуле», владела немецким языком, стоил его мечты работать в области ядерной химии. Химией он проникся ещё в школьные годы, был принят без экзаменов как золотой медалист на секретный факультет Химико-технологического института и был полон энтузиазма, когда, ещё во время следствия по маминому «делу», его вышибли из колеи, переведя на специальность полимеров, — на «низменный» предмет «пластмассовой посуды».
О судьбе Исаака я узнал тоже только сейчас, перебирая мамин архив: я нашел там телеграмму от него, посланную из Ангарска в июне 1959 года их матери в Луганск: «реабилитирован целую=исаак». Чернильный штамп на телеграмме: «Проверил корректор телеграфа КАЛТЫГИНА».
Под каким предлогом он был арестован? Роясь в дебрях интернета, я нашел запись: «Динензон Исаак Моисеевич, 1900 г.р., кол. Ново-Ковно Днепропетровской обл.; еврей; не работал. Приговорён: Верховным судом СОАССР 24 марта 1950 г. Приговор: к 10 годам ИТЛ». Нашел я её не в «полных списках» общества «Память», а в другом, тоже длиннющем списке жертв террора, где энтузиасты собрали имена только бывших жителей еврейских земледельческих колоний Юга Украины и Крыма. На мой вопрос эта запись не отвечает, из неё ясно только, что во время ареста Исаак не работал.
Ангарск. Фанатичная идея ещё тридцатых годов построить железную дорогу там, где жизнь невозможна, требовала для своего воплощения неограниченного количества жизней. И заключённых гнали туда со всей страны. Только за четыре месяца 1949 года Ангарский лагерь принял 18 этапов по тысяче человек в каждом. И этого не хватало: люди мёрли как мухи — каторжный труд на земле в условиях вечной мерзлоты не смогли пережить даже четырнадцать родственников наркома НКВД Ягоды.
Как же выжил Исаак в этих страшных условиях?
Об этом рассказал другой, найденный мною, Динензон, — родственник по линии брата моего деда. Я отыскал эту линию здесь, в Чикаго. Динензоны кучно жили в Луганске, и герой войны Григорий Динензон и его жена Рая много рассказали мне о моей бабушке. Через них я познакомился и с живущим в Калифорнии Александром Денинзоном. Он жил в Луганске, был близок к «моим» Динензонам, много помогал уже больным Исааку, Розе, бабушке.
Вот он-то и дал ответ на последний вопрос.
Истинным героем истории с Исааком была его жена Роза.
Поняв, что что для Исаака ссылка в тайгу была смертным приговором, она точно так же, как когда-то жены декабристов, ринулась туда вслед за ним. Расчёт её был точен: она очень нужный в тех краях человек. Поселившись там и работая врачом, она не дала мужу погибнуть, и прожила десятилетнюю ссылку вместе с ним…
Да, приводимые мною здесь факты, не есть мои собственные воспоминания, — они услышаны мною сейчас, много позже описываемых событий, почерпнуты из океана книг, статей, интернетных помещений, заполнивших сейчас то онемевшее пространство, в котором я жил в те годы. Очистить мои воспоминания от них?
Но, если сделать это, оставить только то, что проникало тогда ко мне сквозь стену, охранявшую эту немоту, то не много останется. Ибо стена эта была двойная. Большая стена была воздвигнута тоталитарным режимом чтобы охранять себя; она опечатала страхом средства массовой информации и рты своих граждан.
Малая стена сооружалась вокруг себя самими гражданами, для защиты собственной безопасности.
В целях этой безопасности сразу после ареста Исаака, все разговоры о нём среди родства наглухо прекратились.
Так приостановились мои отношения с Толей после ареста Марии Яковлевны. На мои неуверенные возражения маме она только спросила: «Ты уверен, что хочешь закончить Военмех?»
Жорка тоже «приостановил» общение с ним, наша тройка распалась.
Зато, общение с Жоркой обещало стать почти таким же активным, каким было в школе: повесив свой бесполезный юридический диплом «на гвоздик», он решил вслед за мной поступить в Военмех. Однако, студентом Военмеха Жорка был всего год. Комсомольское собрание по мелочному поводу проголосовало за его отчисление, несмотря на моё пламенное выступление в его защиту. Он перешел в мореходное училище благодаря тому, что его мама работала там машинисткой.
Дружба с Жоркой была для меня благотворной в эти годы. Без неё я бы задохнулся в глухих стенах, окружавших меня, и в том обществе, которым окружил себя сам, избрав для себя специальность военного инженера.
Жорка оттачивал в «мореходке» свои математические способности, но в тамошнюю среду глубоко не погружался. У него возникали интересные знакомства, и он вовлекал меня в них. Однажды он сказал мне, что был в компании, где было сразу несколько ярких ребят. Это были студент юрфака Файницкий, холодно остроумный Вовка Великович, кажется, из Политехнического и необыкновенно остроумный консерваторец Юрка… тоже Аранович. Жорка пообещал организовать моё включение в эту компанию, которой он дал стихотворное определение:
Какое собрание редких явлений:
Гений Кельмович, Файницкий — гений!
Файницкий, явно был каких-то недюжинных способностей, если оказался на дневном факультете Университета, а, окончив его, получил дипломатическое назначение в Монголию, но истинным гением там был Юрка Аранович, ставший на долгие годы моим третьим другом.
Мы собирались часто, иногда втроём: я, Жорка, Вовка и Юрка, но чаще — по двое.
Юрка шевелил во мне помять о моих детских уроках музыки, шевелил тягу к пианино. Часто навещая его в консерватории, я в пустых классах с трепетом прикасался к клавишам роялей. Однажды, я решился проиграть ему мелодию, которую сам сочинил. Вместо комментариев, он сам сел, опустив чуть не до пола руки, долго смотрел как бы внутрь клавиатуры, и заиграл что-то сложное и совершенно незнакомое. «Это — настоящая музыка, — ответил он на мой молчаливый вопрос. — Скрябин».
Мы часто проводили время друг у друга дома — у него на Гаванской или у меня на Красной. Зимой мы были одеты в уродливые, изношенные, почти одинаковые пальтишки с одинаковым количеством потерянных пуговиц. Мы, конечно, мёрзли и от трамвая до дома хотелось не идти, а бежать. Но у Юры подмышкой всегда была очередная партитура и он, вдруг останавливался, а потом, подпрыгивая и громко мыча кусок мелодии, начинал посреди улицы дирижировать ею.
В свои двадцать лет он уже держал в памяти множество партитур и твёрдо знал, что будет знаменитостью.
Все музыканты считаются немного сумасшедшими, — по их собственной терминологии «смурными». Юра считался сумасшедшим среди смурных. Эту репутацию он заслужил не только тем, что не всегда сообразовывал своё поведение с окружающей обстановкой, но и своей сумасшедшей преданностью музыке.
Ещё в музыкальной школе десятилетке при консерватории он вынужден был оставить скрипку, потому что переиграл плечо. В консерватории он был на грани «переиграть» себя, как дирижёр.
Помню день, когда в последние годы учёбы в консерватории он в большом зале её дирижировал «Царской невестой» Римского-Корсакова. Я был там, и после окончания поспешил в коридор за сценой, чтобы встретить его и поздравить с блистательным успехом. Его долго не было, но, когда появился, он был сам не свой, вися на руках, поддерживающих его слева и справа музыкантов. Бабочка его была где-то на плече, крахмальная рубашка, вылезшая из брюк, чуть не тащилась по полу. Музыканты говорили потом, что еле вытащили его из оркестровой ямы. Поравнявшись со мной, он пообещал: «Никогда больше не буду дирижировать».
Но он был не чужд и спорту: имел первый разряд по стрельбе, бывали мы с ним и на футболе, да и на мои игры по баскетболу он часто наведывался к нам в институт со своей консерваторской подругой пианисткой Аллочкой Даниловой.
Не помню только, чтобы в разговорах мы с ним когда-нибудь касались политики.
Это я позволял себе только встречаясь с Жоркой, и то, выходя для этого на улицу (считалось, что через домашние телефоны все квартирные разговоры прослушиваются). Но обсуждать мы могли только газетные статьи.
Начиная с 1948 года статьи эти начали выстраиваться в очевидную антиеврейскую кампанию, сея страх даже среди тех, кто уж и забыл о своей «пятой графе» в паспорте. Публикуя эти «идеологические» статьи, оставляли в глубокой тайне скрытые за ними действия, — такие, как правда о совершенном в январе 1948 года убийстве Михоэлса. Мы знали только о «несчастном случае» с ним. Не донеслись до нас и слухи о массовой депортации евреев в тайгу, как будто, впервые поползшие уже тогда, после его убийства.
Событием, подтолкнувшим волну газетных статей тех лет, было сообщение о создании 17 мая 1948 года на «ничейной» территории, находившейся под мандатом Англии, государства Израиль. Новость эта была преподнесена нейтрально-положительно, так как произошло это при активном участии Советского Союза. Жорес Медведев, который считает, что антисемитизм Сталина не был ни религиозным, ни этническим, ни бытовым, а был чисто политическим, передаёт его слова, якобы сказанные Молотову: «Давайте согласимся с образованием Израиля. Это будет как шило в заднице для арабских государств и заставит их повернуться спиной к Британии».
Начавшее просыпаться в связи с этим событием национальное самосознание советского еврейства, бурно проявится и станет новой реальностью значительно позже, после победы Израиля в Шестидневной войне и уже в совсем других политических условиях.
А тогда, забота антисемитской пропаганды была не связана с Израилем, скорее с Америкой, началась кампания борьбы с космополитизмом. Словами «безродный космополит» клеймилось всякое «преклонение перед Западом», но остриё компании было направлено против нации в рассеянии — евреев.
20 ноября 1948 года выходит постановление «О еврейском антифашистском комитете». За роспуском этого комитета, председателем которого был убитый незадолго до того Михоэлс, последовало закрытие всех еврейских литературных и театральных организаций и жестокая расправа над людьми. Но это проделывалось уже без огласки: резонно посчитали, что, читая только заголовки газет, евреи уже трепещут.
Только в «новые времена» узнали мы, что жертвами расправы стало 125 человек, из которых 23 были расстреляны, 6 умерли во время следствия. В ночь на 12 августа 1952 года было расстреляно 13 человек, в числе которых было четыре поэта: Фефер, Квитко, Маркиш и Гофштейн, и эта дата вошла в правдивую летопись коммунизма как «ночь казнённых поэтов».
Я был ещё первокурсником, когда 28 января 1949 года появилась редакционная статья в газете «Правда» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». В этой публикациии были сплошь еврейские фамилии. Среди имён театральных критиков, названных «последышами буржуазного эстетства», мама указала мне на фамилию Юзовского, её доброго друга юности, с которым после войны она вела переписку. «Юзик» хотел идти дальше дружбы и бывал у нас дома несколько раз, но мама отклонила его ухаживание. Постановление об антипатриотической группе было камнем на могиле его бурной и очень успешной литературной деятельности, однако, тело его не казнили, а, уже после «оттепели», похоронили с почестями на Новодевичьем кладбище. Будучи в Москве уже в шестидесятых, я нашел его могилу и снял своей восьмимиллиметровой кинокамерой его изящное, в виде вензеля надгробие. Почему-то я не решился показать его маме, и, даже, включив эти кадры в свой любительский фильм «Пассакалия», я не сказал ей, кому принадлежит это надгробие — единственное, снятое не в Ленинграде.
13 января 1953 года, жирным черным заголовком редакционной статьи газеты Правда грянул главный удар: «Убийцы в белых халатах». Началось «дело кремлёвских врачей».
Евреи — отравители, отравители в белых халатах, отравители руководителей партии и правительства и, может быть самого Сталина! Это было обращением к мощным низменным инстинктам толпы, которая должна была сыграть свою роль в задуманной акции. Вот когда уж действительно у евреев «кровь застыла в жилах»… но в этот самый момент умер Сталин.
Я тогда заканчивал пятый курс.
Защитой диплома «закончился «праздник» моей студенческой жизни», — повторю я здесь фразу, которой закончил предыдущий вариант её описания.
Распределение на работу — это уже дверь в трудовую жизнь, я открою её после короткой передышки.
***
Наконец, отдыхаю от долгой трудовой жизни, находясь уже далеко от того времени и от тех мест «постоянного жительства». Здесь у меня не одно, а целых два места жительства: Чикаго и Сарасота.
Жена сейчас в Чикаго, а я — один в Сарасоте пишу и рисую. Правда, в эти дни я не один — у меня гости.
С их приездом прервана тишина угнетающая и прервана тишина творческая. Пишу урывками, когда гости в бассейне либо спят. Они — муж с женой, сошедшиеся в пятнадцать лет и с тех пор идущие рука об руку уже добрые полвека. Очень славные люди, стараются меня не беспокоить, освободили от готовки. Он — художник, я получаю удовольствие и учусь, наблюдая за его быстрой работой углём, пером, маслом и акварелью. И всё-таки… Они — русские эмигранты выплеска девяностых из той большой категории немолодых, в которой мало кто, переселившись, стал американцем. И в доме у меня с утра до вечера из их двух таблеток несётся голос русского радио.
Отдыхая на «других берегах», я в эти дни мирно «плыл» по книге-труду Брайана Бойда о Набокове, но, застав меня однажды за этим чтением, мои гости вернули меня к советским «берегам», спросив: «А ты Волкова читал?… Не читал?!… Да ведь это писатель, который треть своей долгой жизни провёл в тюрьмах, лагерях и ссылке. Его арестовывали рекордные пять раз! Как же ты не знаешь?», — удивлялись мои гости.
И по поразительной случайности они «скачивают» на мою таблетку книгу писателя, судьба которого в молодости коснулась именно… Набокова.
Волков Глеб Васильевич (1900—1996 гг.). Родился в Санкт-Петербурге. Отец был директором правления Русско-Балтийских заводов. Мать — внучка адмирала Лазарева. Рос в Петербурге и закончил там престижное Тенишевское училище, где сидел за соседней партой с Набоковым. Как же далеко разошлись в дальнейшем их судьбы! Судьбу Волкова решил его отец, сказавший в те дни, когда бежал Набоков, «Крысы, покидающие обречённый корабль, — образ для русского интеллигента неприемлемый…».
Мои гости были людьми религиозными и, по-видимому, этим объясняется их особенное сочувствие православному христианскому мученику. Но так я познакомился с ещё одним позорящим меня и моих бывших сограждан документом — книгой «Погружение во тьму». И ещё раз ужаснулся.
Есть ли в истории другая страна, уничтожившая или обидевшая в «мирное» время столько своих граждан?
Ответ — слова песни: «Я другой такой страны не знаю, где так…», продолжать которые следует так: «… много пострадавших было человек» (до сих пор не знают сколько, но более 12 миллионов. Приговорено к расстрелу 1,012,110). Возникшее в новое время общество «Память» провело гигантскую работу, составляя списки и производя подсчёты… [1])
Она наказана — эта страна — несмываемым позором книг оскорблённых ею писателей. «Острожная» лагерная литература составляет целую библиотеку.
Я думал, что знаком с достаточным количеством этих авторов — Тарсис, Солженицын, Шаламов, Владимиров, Довлатов, Стонов, Ратушинская, Коржавин …
Семья одного из таких авторов — наши близкие друзья и я попросил их вспомнить имена только «лагерников». Не задумываясь, они назвали два десятка писателей.
Я не намеривался перечитать всех: ведь читая их описания, коробишься, будто глазеешь с толпой зевак на попавшего под трамвай.
Не дочитав Волкова, я вернулся к своему чтению. В «Других берегах» Набоков пишет о том же времени, что и Волков, но далеко от тех мест — уже на Западе:
«Колыбель качается над бездной, и здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя вечностями тьмы»…
Так он начинает рассказ о днях своего счастливого детства и молодости, на которые обрушилась революция.
Набоков, Бунин… Их книги создали картины двух контрастирующих периодов, «станций» в беге их судеб: счастливое детство и «окаянные дни». Между этими станциями есть дистанция. В моей же истории её нет: счастливые дни моего детства пришлись прямо на окаянные годы миллионов других.
Примечания
[1] А всё-таки — опять: где объяснение этого безумия, стоящего особняком в истории безумий человечества? Ведь, например, не приходит в голову спрашивать о мотивах испанской инквизиции, а, кстати, она и не была такой же лютой: цифры, конечно, разноречивы, но Wikepidia делает такое предположение: за период с 1478 до 1834 (346 лет) было 150,000 судилищ и 3.000-5,000 обвинительных приговоров. Один русский источник утверждает, что занявшиеся статистикой в 20 веке историки, нашли церковные документы, в которых зафиксировано 44,674 «дела» лиц, из числа которых 826 было сожжено, а 778 только запугано публичным сожжением соломенных кукол.
Разве можно сравнить эти цифры с данными, приведенными обществом «Мемориал»: только за 1937 и 1938 (2 года) 1 миллион 700 тысяч арестовано, не менее 725 тысяч расстреляно.
Я нашел свидетельства того, что зуд найти научное объяснение «большому террору» всё-таки существует. Среди авторов работ есть и немецкие, и французские и американские и, конечно, русские имена. Много работ у российского историка А.Г. Теплякова. В одной из них он опирается на мнение другого русского историка Е.А. Добенко и говорит о том, что в последнее время в научной среде появился более широкий подход к причинам репрессий. В рамках этого подхода «многие современные историки видят взаимное поддерживание, усиление и слияние масс и режима вместо традиционного их противопоставления, а источник террора оказывается не в режиме, а в самих массах, в отсталой политической культуре, которая воспроизвела режим, институционно оформивший массовую агрессию и коллективное пренебрежение к личности»… Интересно, согласятся ли массы — сейчас или когда-нибудь в будущем — с таким заключением?
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer2_3/faranovich/
