***
Этот запах прелых, упавших на землю листьев,
Чуть прижаренных солнцем, уставшим от гулкого лета,
Этот запах всегда янтарный, холодный, чистый.
И ещё – горьковат, как проигранная вендетта.
Этот запах опять заставляет купить до Рима
Или лучше Лондона билет с пересадкой в Вене.
И тогда твоя жизнь становится неощутима,
Как потерянный евро в хрусткой пачке размена
Где-то в Гэтвике. В сумке бутылка виски,
Карамель в коробочке – пульками от пулемёта.
Тот, кто будет писать мне вдогонку свои записки,
Не дождётся. Я выключена. «Режим полёта».
***
Платаны Хайд-парка огромные, как руки Бога.
Трогают зелёными пальцами низкое небо.
Стая гусей, численностью палаты лордов,
на дорожку присела по-русски и просит хлеба.
Вот и я, как эта стая, лечу по свету,
всё ищу чего-то, вглядываюсь в чужие лица…
Кажется, ничего лучше дороги и нету,
но только домой хочется возвратиться.
***
За поворотом тихие сады,
уютный домик, чайник со свистком,
сверчок, прохлада, бархат лебеды
и крошки хлеба мышке под столом.
За поворотом тоненький ручей
от слив промытых в синеньком ведре,
и пыльный пёс, и общий и ничей,
оставленный не нами в сентябре.
За поворотом влажная гроза,
пришедшая к нахмуренному дню,
и девочка с косичками назад
и пыльными ладошками к дождю.
За поворотом долгий, долгий день.
И я смотрю в него который год,
в грозу, в дождём прибитую сирень,
в судьбу, к которой девочка идёт.
***
Помолись обо мне, развесёлая райская птица,
в этом старом саду, где не собран, стоит виноград,
где луна, как хурма, над горою в ночи золотится,
где никто мне не друг, где никто мне не враг и не брат.
Где меня не найти никому, кроме дочки, которой
снится мальчик с глазами черней, чем абхазская ночь.
Помолитесь о ней, безмятежной, огромные горы,
чтобы ей эту жизнь так легко, будто сон, превозмочь.
Потому, что не так и не с теми случаются встречи,
и уходим не к тем, с кем хотелось идти по пути.
Помолись же о нас, кипарисы качающий ветер,
и ещё помолись, чтоб слова мне об этом найти,
чтоб сказать ей потом, здесь сложившей доверчиво руки
у меня на груди и уснувшей в ночной тишине,
что сильнее любви на земле этой только разлуки
и дороги к любимым подобные долгой войне.
***
Мальчик еврейский играл на закате на скрипке.
Он приезжал на лето к соседям на дачу.
Я каждый вечер стояла в тени у калитки,
Слушала, как его скрипка смеётся и плачет.
Бабушка говорила: «Глупая девка!
Это ж евреи, а ты татарчонок раскосый…».
Я убегала под абрикос на скамейку,
Прятала слёзы в длинные чёрные косы.
Впрочем, купаясь на острове, что у речки,
Были мы все одинаковые друг другу.
Мальчик крутил из травы мне смешные колечки
И надевал на пальцы на каждую руку.
Остров давно обмелел. Обрезаны косы.
И где тот мальчик, где его нежная скрипка?
Но иногда мне снится: под абрикосом
Смотрю на колечки из трав и прячу улыбку.
***
Собака у моря пахнет солёной рыбой.
Скормишь ей хачапур, погладишь по холке.
И мы её забрать, конечно, могли бы,
но собака сидит и сидит у моря. Осколки
зелёных бутылок обточены морем нежно.
Посмотришь сквозь них на солнце – солнечный зайчик.
Её забыли случайно, случайно, конечно,
и как там теперь весёлый вихрастый мальчик?
Собака думает, смотрит в глаза кротко.
А мы свои отводим, смотрим на волны…
На горизонте плывёт старая лодка,
такая старая, что не боится шторма.
Собака верит. Сезон давно закончен.
Под лежаком у моря так сладко спится.
Ген человечности, видно, давно заколочен,
как чьё-то кафе на пляже с синею птицей.
***
Выдохни это лето из живота
пчёлкою, бабочкой, мухою, стрекозой,
развоплощенье которых есть пустота
гулкого неба, сомкнутого над головой.
Выдохни это лето из живота,
сдёрни, как будто бы пыльные шторы с окон,
где остаётся осени лишь маета
и незакрытой калитки не смазанный стон.
Выдохни это лето из живота
синею жилкой, пульсирующей на виске,
перед прыжком с голубого, как море, моста
не на резинке – на тоненьком волоске.
***
Он знал, что любит она другого,
но всё равно приезжал из Ростова,
пряников привозил, цикория, всего такого,
и никогда не говорил ни слова.
Когда ей особенно было хреново
она писала ему: «Приезжай, Вова,
лучше пораньше, на полшестого.
А я приготовлю вкусного плова…».
Он знал, что есть у неё какой-то Вова,
и что она убегает к нему снова и снова,
пытается полюбить его, ищет слово,
но любит его одного такого.
История эта совсем не нова,
Бессмысленна она и бестолкова.
Но если любовь всему основа –
то я за Вову,
за Вову,
за Вову…
***
Она никогда не читала Грина,
а он не отказывался от наследства.
Но встреча была их неотвратима
не потому, что жили они по соседству.
Он был проездом, пресыщен, в дурном угаре.
Она торговала не корабликами, а любовью.
И когда он снял её в пустующем баре
это было просто, само собою,
что она повела его на яхту за скалами,
старую, пахнувшую то ли солью, то ли слезами,
и им всё время мешала какая-то книга со сказками,
затёртая, с нарисованными алыми парусами.
От неудобства, совпавшего с одиночеством, холодом,
они, обнявшись, под утро уснули мгновенно.
И всходило тусклое зимнее солнце над городом,
и смотрело на них, то ли сочувственно, то ли надменно.
***
Выдержка у любимого твоего вина
никогда не будет больше, чем моя вина,
даже если вырытая глубина
для твоих сосудов давно равна
глубине земного того ядра –
нет прощения мне у одра.
До одра, конечно, ещё далеко,
на губах не высохло молоко,
но, хотя, я в том возрасте, где легко
говорить о возрасте этом, ко
всему привыкаешь и к мысли той,
что однажды станешь земной корой.
И когда я стану земной корой,
прорасту деревьями и травой,
или камнем стану, потом стеной –
не возникнет радуги надо мной.
От того, что в жизни своей иной
не должна, но всё же была с тобой.
Это «всё же» – как рыбе крючок в губу,
как манящее сладостное табу,
то, что делает из цариц рабу,
и тавро это я уже не отскребу.
И к тому, кто зарится «не на своё»,
прилетает в сад вороньё.
И когда меня в тот сад понесут,
станут землю рыть и найдут сосуд,
разобьют лопатой, вино прольют
и «осанну» вороны запоют –
остывающим сердцем проговорю:
«За любовь ту – благодарю…».
***
Тайна, помноженная на дни, месяцы, годы,
превращается в огромное математическое число.
Маленький Мук отдаёт мне свои сапоги-скороходы,
девушка с веслом отдаёт мне своё весло.
Они мне кричат: «Уплывай, улетай, убегай отсюда,
не оглядывайся, эта тайна – плохая игра!».
Я доедаю сыр с любимого нашего блюда,
думая не о нашем завтра, а о нашем вчера.
Аленьким цветочком теплится в сердце надежда,
но ты говоришь – вырывай её сразу же, на корню!
А Вий говорит: «Поднимите тяжёлые вежды,
дайте на дуру на эту я сам посмотрю».
А Маленький Принц говорит: «Хочешь, я выну барашка
и спрячу тебя в коробочку, чтобы он не нашёл?!».
Я смеюсь. Я люблю эти милые сказки,
в них даже горе заканчивается хорошо.
А тайна на то и тайна… Тянется ниточка,
снова плетёт из неё сеть у корыта старик.
«Твоё молчание, – говорит он, – милая деточка, –
это и есть самый страшный и долгий крик».
***
Недочитанной сказкой обрывается жизнь.
А казалось, что завтра наступит счастье.
Буратиний ключик в карман положи,
Просто так, без сочувствия и участья.
Недоваренным варевом гаснет очаг.
А казалось, что к вечеру будет ужин.
Положи-ка хворост на тот верстак.
Хотя здесь и верстак никому не нужен.
Над театром выцветут все флажки.
Карабасья плётка – за три монеты.
А шарманку старую отнеси
к морю.
Между зимой и летом.
