Но сердцу чудится лишь красота утрат.
Иннокентий Анненский
– Как ты, Валера? – крикнула Раиса Николаевна, войдя в квартиру.
– Я? Да ничего. Всё хорошо, – радостно ответил Валерий Александрович.
Он улыбался. Его кособоко стриженая голова появилась в проёме коридора.
Она повесила шубу и вошла в комнату:
– О чём мечтал весь день? А суп-то мой доел или нет?
– Представь, нет! Забыл!
– Опять мечтал напропалую, да?
– Конечно, Раечка, конечно.
– Витал в грёзах! Помнишь, лет десять назад я тебя спросила вот так же, придя с работы: «Где ты был?». Ты вот запомнил, как ты ответил?
– Я сказал, что мечтал.
– А как мечтал?
– Сладко мечтал, – он засмеялся в ответ.
– Нет! Давай точнее. Ты сказал, что был в «сладостном путешествии». Так и сказал!
– Даже так! Невероятно.
– Помнишь, как мы смеялись?
– Да, да, да! Помню. Как же! Да, я такой.
– Дитятко моё! – с нежностью думала о нём жена.
Ей всегда нравилось заботиться о нём.
Жена пошла, по её выражению, «приходить в чувство после работы», а он вспомнил ссору двадцатилетней давности, когда вот так же, вернувшись с работы, Раиса Николаевна объявила:
– Ты мне всегда изменял!
Тогда ему стало не по себе, зато как приятно вспомнить сейчас!
Тогда она гордо и свысока посматривала на мужа.
– Да когда же? –тогда он тяжело вздохнул и посмотрел на неё усталым, остановившимся взглядом.
Он уже тогда был болен, но ещё на что-то надеялся, – а теперь болезнь стала всей его жизнью. Он знал свой медицинский диагноз, но верил, что настоящий непрописанный диагноз его болезни – враждебность мира. Да, он ничего не мог противопоставить этой огромной, железной стене, что зовется «эпохой», «временем» или как там ещё.
Отношения с женой были идеальны – и эта сладость жизни чуточку, приятно в свою очередь тяготила Валерия Александровича.
Нет, нет, всё надо повторить! Открутить назад этак тридцать лет – и изменить жене, и поругаться с ней, наконец!
Пусть она объявит:
– Ты мне всегда изменял!
Пусть он скажет:
– Да когда же? Разве я бы посмел?
И в ответ она снисходительно улыбнётся: так, мол, и быть: поверю. И так хорошо немножко поцапаться, зацепить друг друга, чтоб потом, как в молодости, броситься друг другу в объятия.
Они прожили вместе сорок лет, постарели – и соскучились по выяснению отношений. Они примирились с прошлым – и зачем бы им злиться друг на друга? Но Валерий Александрович скучал по всему, что было связано с прошлым: ему так хотелось жизни, критики, упрёков, – но это всё ушло.
Раиса Николаевна уже пошла на кухню что-нибудь приготовить своему «деточке».
Да, своего старого, больного мужа она нежно звала «деточкой» или «детонькой»: таким он стал слабым и беспомощным.
Она ушла, а он продолжал сидеть в своём кресле-каталке. Вот он уставился в альбом с картинами Боттичелли, привычно и торжественно принялся его листать, а сам слушал, как жена шурудит на кухне.
Звон тарелок, кастрюль, позвякивание ложек ужасно нравились Валерию Александровичу.
Со старостью его взгляд стал напряжённым, он не любил смотреть собеседнику в глаза – и на его глазах часто и беспричинно выступали слёзы.
И сейчас он плакал. Просто по привычке. А почему бы не быть сентиментальным? Скоро они поужинают вместе.
Он поставил было альбом обратно, но вот опять взял его со стеллажа и нерешительно открыл. Альбомы стояли столь плотно, что нужны были усилия их втискивать и опять вытаскивать – и это занятие нравилось Валерию Александровичу.
Боттичелли! Неплохо. За ужином скажу жене, что он нравится, – и жена это оценит.
Ему и на самом деле нравились картины Боттичелли, потому что в них было много ярких красок, потому что он эти картины катастрофически не понимал, – а больше всего нравилось само имя художника: о нём можно было мечтать, под него можно было забыться.
Время от времени он важно говорил жене:
– Я люблю Боттичелли!
Тогда она с уважением смотрела на него.
Ну да, это была игра, складывавшаяся десятилетиями, – но для них эта игра была смыслом жизни.
Им было за семьдесят. Она продолжала работать в своём отделе, а он сидел дома: его слабые ноги позволяли лишь минимальное передвижение. Его настоящей жизнью стала их библиотека. В течение жизни они собирали её целенаправленно, с увлечением – и копаться в книгах было для Валерия Александровича то же, что перебирать страницы его ушедшей, истлевшей жизни.
Да, именно так он думал о своей жизни.
Ему не было смысла просыпаться рано, и всё же он послушно, превозмогая растущую слабость, вставал, чтобы выпить с женой кофе, а потом до двери проводить её на работу.
Раиса Николаевна, будучи методистом экскурсионного отдела известного музея, не могла себе позволить опоздание на работу – и потому отсыпалась только по выходным.
Он оставался один. Странно, что он, такой говорун всю жизнь, полюбил молчание.
А была зима; необычайно снежная зима. Двор внизу замело снегом – и утром, после ухода жены, с высоты своего пятого этажа он со сладким замиранием сердца смотрел, как дворник безутешно сражался с неубывающими сугробами, а фигуры жителей неуклюже копошились возле занесённых снегом машин.
А снег-то идёт, идёт!
Теперь он мог весь день сидеть перед окном и с радостью смотреть на снегопад. Он вспоминал, что так любил в детстве делать их сын.
Сын Виталий до сорока лет, как он говорил, «искал» себя, а потом сообщил (это было всего год назад), что уходит добровольцем – и не сказал родителям, куда: то ли в Донецк, то ли в Сирию. Перед исчезновением он прислал сто тысяч рублей: трёхмесячный заработок жены.
Прежде сын никогда подолгу не молчал, названивал каждый месяц – и потому затянувшееся молчание слишком красноречиво говорило об его смерти.
Да, смерти, ведь старики догадывались, что сын зарабатывал добровольцем в «горячих точках»: начиная с Сербии. Тогда, во второй половине девяностых годов прошлого века, в его двадцать с небольшим лет, он вернулся из Сербии с простреленным плечом – и с гордостью рассказал о своём ранении родителям.
Он так и никогда не понял, в какой ужас их поверг! Сын – наёмник!
Но Виталий считал эту опасную, тяжёлую работу своим призванием.
Да, его убили – и боль его смерти не давала покоя старикам, но о ней старались не говорить.
Сын с ними никогда не жил, кошку они не могли завести: жена была аллергиком как раз на кошачьих, – а отсюда и получалось одиночество.
К тому же, у Валерия Александровича вдобавок к более серьёзной болезни была ещё и аллергия, требовавшая строгой диеты.
– Ты мне всегда изменял!
Он опять вспомнил эту фразу. Он всегда её вспоминал, чтобы встряхнуться и ожить. Да, ему нравилось это беззлобное обвинение жены.
Раиса Николаевна казалась ему красивой. И не ему одному! Она хорошо сохранилась; как она считала, «неплохо законсервировалась в музейной беготне».
Он всю жизнь не представлял себе, как бы он мог не любить свою жену, – но другое дело, это трепетное отношение к жене не мешало ему добиваться благосклонности других женщин. Он не домогался их, но и не отказывался от близости с ними. Он шёл на близость, если, как он выражался, «это не требовало дополнительных усилий». Это не были коллеги жены, но всё же до жены доходили слухи об его похождениях.
– Будешь брокколи? – звонко закричала она.
– Конечно! – радостно завопил он в ответ.
Да, завопил: он так ждал, что она крикнет!
Они всю жизнь безуспешно пытались узнать, как сын жил все эти годы, – и это было невозможно. Между тем, домышлять биографию сына стало чуть не основным занятием Валерия Александровича: насмотревшись новостей, он воображал, он видел в душе, как его сын сражается за Донецк – и он часами сидел весь в слезах от гордости за сына, живо представляя себе его окопную жизнь и частые перестрелки… А то он видел, как его убивает украинский снайпер и как его тело после почестей сжигают в передвижном крематории.
– Так интересно и приятно смотреть на жену, – сладко думал он. – После работы у неё ещё есть силы готовить ужин. Если бы мы остались жить только на наши пенсии, без её зарплаты, это было бы трудно. Ей за семьдесят, так что формально её могут уволить в любую минуту. Из завов. Тогда она перейдет в экскурсоводы – и мы всё-таки без особого напряжения сведём концы с концами. Так что я слишком завишу от жены. Как же мне с ней повезло!
Он жил на равнине. Окраина города, это большое поле, было заставлено высокими, очень похожими друг на друга белыми коробками-домами. Вечером они торжественно мерцали по всему горизонту.
Он любил свои сны наяву. Вот закроет глаза – и видит солнце, и он куда-то бежит. И видит маму, и говорит с мамой – и так целые долгие счастливые часы. А потом он чувствует на своём лице слёзы – и проникается такой любовью к миру, но сразу и такой жалостью к себе. Странно, что эта придуманная игра так занимала его.
Ему не хотелось умереть сразу. Очень не хотелось. Он думал о своей смерти, как о долгом путешествии, которое уже началось – и началось давно. Нет, он не умирал: он – странствовал. И этот путь в воображении был и интереснее, и лучше жизни.
С приходом жены возвращался и его интерес к жизни, но как только она уходила на работу, он опять предавался своим безудержным мечтаниям.
В его большом доме, кроме жены, было ещё одно родное существо: пёс. Где жил этот собакевич, он не знал, но где-то не очень далеко. Этот пёс мог неделями жалобно, протяжно скулить. Неделями! Время от времени жильцы сплачивались и дружно подписывали бумагу против этого печального пса, – но наш герой в этом не участвовал: он и себя считал таким псом: только он не скулил громко.
Он открывал дверь подписантам и, вежливо улыбаясь, смотрел на сгрудившихся соседей, требовавших подписи и от него. Он слушал их обличительные речи с насмешливым, преувеличенным вниманием, извинялся и без подписи закрывал дверь.
Они уходили – и Валерий Александровичвозвращался к своим мечтаниям.
В шестидесятые годы прошлого века он сразу после института по направлению попал в закрытое бюро – и до девяностых там работал. Он вспоминал это время как лучшее в своей жизни. Начальник его отдела был другом его отца – и оба мужика воспитывали «Валерку», как умели. Жизнь – была, и та жизнь была – лёгкой, – но постепенно она превратилась в непомерную тяжесть – и было уже не распрямиться, не сбросить этот тяжкий груз.
– И всё равно, – думал он, – в жизни много нежности. Смерть – это уйти в нежность, раствориться в ней бесследно. Жизнь – это сладостное путешествие в смерть.
Он сидел перед заснеженным окном, но в душе видел, как он идёт в солнечный день. Он мог забыться на часы, погрузившись в это видение. Это была сама нежность. Её Величество Нежность.
Валерий Александрович любил это своё забытье. Он даже не заметил, как оно стало самой жизнью.
Раиса Николаевна пришла в комнату:
– Какой тебе суп назавтра?
– Давай какой-нибудь.
– А тебе всё равно? О супе ты не мечтаешь?
– Почему? Бывает, и мечтаю, – возразил он.
– Будешь гороховый?
– Можно!
Ему чаще всего вспоминалась работа в институте. Пятнадцать лет пролетели, как сон! Глава их отдела сколотил группку друзей – и Валерий Александрович был важной её частью. Работа работой, но главным была дружба. Они могли кирнуть и на работе, запершись в лаборатории, но чаще после работы шли в ресторан, где они отдыхали по-настоящему.
Но главной слабостью нашего героя были загулы: он очень любил слоняться. Немножко пьяным идти наугад – вот это да! Такое вот хобби.
Отец семейства (сын уже родился), уважаемый на работе, время от времени он превращался в банального пьяницу – и для жены это было головной болью: никто не знал, где он шатается. В девяностые годы это было опасно: каждый день бесследно пропадали люди.
В начале двухтысячных Валерию Александровичу пошёл седьмой десяток – и уже не оставалось шансов найти работу. Оформили инвалидность.
За всё время после перестройки он так и не нашёл сколько-то солидной работы, – и уже пятнадцать лет жил на пенсию, обычную для Москвы: на двадцать тысяч. Спасала положение жена, которая и сейчас была востребована.
Тогда, став ненужным, он понял, что умирает.
– Ты погулять не хочешь? – спросила жена. – Я могу тебя вывезти.
– Да ты что! Там такой снегопад.
– Дорожку за домом расчистили. В принципе, коляска пройдёт.
– Хорошо. Спасибо. Я подумаю.
Она не могла смотреть на мужа без улыбки: так он изменился с возрастом. Когда-то это был весёлый гуляка, регулярно пропадающий на пару дней; гуляка с порывами учёного: в своё время его приглашали на конференции.
Бюро дотянуло до конца девяностых, но вдруг не только его бюро, но и весь их НИИ перестали существовать.
Жена часто вспоминала, как они познакомились. Впервые муж предстал в качестве экскурсанта этаким детиной, неповоротливым и глуповатым, – но потом выяснилось, что их отцы знакомы, – и на Новый год они уже встретились на квартире «Валерочки»: так тогда всё звали Валерия Александровича. Да, он был глупым в живописи, зато по математике уверенно получал только «пятёрки».
И вот это «дитятко» умирало. Это угасание затянулось на десятки лет, но, казалось, оно не было обузой ни для Валерия Александровича, ни для Раисы Николаевны: наоборот, оно превратилось в нормальную, обычную жизнь.
И опять, сидя у окна, весь в слезах от сладостных воспоминаний, он благодарил жизнь и в этот момент был готов расстаться с ней.
Но – был готов и жить дальше!
Это было всю жизнь его настоящим спасением: шарахнуть стаканчик водки и – забыться. Это делалось не от какого-то пессимистического взгляда на жизнь, – но только по привычке, которой никто не противостоял.
Только надо было знать, когда можно опрокинуть этот самый стаканчик. Это получалось очень хорошо с коллегами – до перестройки.
Так боль и болезнь стали нормой. Он помнил, что до болезни желание особенной любви всё жило в нем, всё мешало его покою, – но с болезнью пришли совсем другие желания: он уже со страхом думал, что может остаться без жены, совсем один.
Пальцы его рук вдруг странно зашевелились, словно б хотели что-то сказать. Валерий Александрович прислушался, но они молчали.
О, нет, он не стал бы жить, если б остался один! И жена знала, что он так думает, – и старалась ему подсластить пилюлю старости. Она старалась не рассказывать ему о своих проблемах.
Он знал, что его жена – какой-то там «начальник» в известном музее, но не придавал этому значения: дома они говорили, о чём угодно, только не о работе.
Ему была невыносима простая мысль, что он, такой умный мальчик, круглый пятёрочник, хвалимый и в школе, и в НИИ, никому не нужен. Он яростно отбрасывал возраст – и снова, как в детстве, видел себя великим математиком – и уже писал статьи, уже печатался и ездил на международные конференции.
Вдруг он почувствовал, что его увлекает особенная, огромная, радостная, бушующая волна нежности. Ему чудилось, его пальцы слабеют из мгновения в мгновение.
Он опять увидел мобильный крематорий! Эта невзрачная машина тревожно дымила в ночи на окраине какого-то разрушенного села. Валерий Александрович подошёл поближе и увидел, как зловеще обугливается голова его сына.
– Валерий Александрович, детонька! – громко и шаловливо из кухни закричала она. – Ужинать, ужинать, господин учёный!
Раиса Николаевна, немножко подождав, бросилась в комнату.
– Валера, Валерка! – заорала она.
Валерий Александрович больше не шевелился.
Детонька умер.
Сладостное путешествие закончилось.
