Ну, а впрочем, боли до последнего вздоха,
Изнывай от любой чепухи,
Потому что, когда нам как следует плохо, –
Мы хорошие пишем стихи.
На обложке сборника «Бренные слова» экслибрис: маленький жираф.
Сборник продавался на аукционе, но так и не нашёл своего покупателя.
Вспоминается ещё одна книгу, которая была в моём детстве: «Как я была маленькая».
Кто не читал, не поздно ещё, о потраченном времени не пожалеете.
А я приглашаю вас пройти переулком её имени. От Лидерсовского бульвара, свернув у дома №17, на котором ещё сохранилась доска в память о П.П. Шмидте, до дома № 3, вернее до того места, где был он когда-то, этот дом, и дальше, до следующего дома, мимо которого хожу часто – и всегда со странным ощущением двойственности здешнего пространства.
Сухие побеги плюща, словно омертвевшие сухожилия, уводят в рассказы Эдгара По. Сейчас лето, и дом укрыт волнующейся зелёной шапкой – сверху плющ свеж и зелен, в отличие от того, что укрывает стену, выходящую в Купальный переулок, и ворота, в которые, судя по всему, давно никто не входил.
Дом ещё обитаем. Об этом свидетельствует живое окно под самой крышей.
Окна многое могут рассказать о жильцах. Совершенно необязательно в них заглядывать – всё и так становится понятным с первого взгляда. Или со второго.
«Особняк Шпенцера», гласит табличка. Краеведы говорят, что ни самого особняка Шпенцера, ни типографии давно нет, а табличка просто перенесена на соседний дом К.Ю. Лемме.
Моисей Филлипович Шпенцер (1860-1927) – отец Веры Инбер. До октябрьских событий 1917-го ему принадлежали бланкоиздательство, типография и литография, для которых и было построено трёхэтажное здание в Стурдзовском переулке, 3 (позже – Купальный, а ныне – переулок Веры Инбер.
Мама Веры, Фанни Шпенцер, заведовала еврейским училищем для девочек и преподавала русский язык. В их доме одно время жил и двоюродный брат отца – Лёвочка. В судьбе Веры дяде Льву, который вошёл в историю как Лев Троцкий, предстояло сыграть роковую роль.
Верочка окончила гимназию, поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов. Из-за слабого здоровья учёбу пришлось прервать и уехать лечиться в Швейцарию, а оттуда в Париж, где она познакомилась с художниками, и поэтами, эмигрировавшими во Францию из России. Один из них, журналист Натан Инбер, – Нат, стал её мужем. Они возвращаются в Россию, но ненадолго. В 1919 году Нат уезжает в Константинополь. Вера последовала за ним, но… Жить в эмиграции ей не хотелось. Она возвращается, и уже не одна – с двухлетней дочерью.
Что дальше… Дальше будут стихи, второе замужество, и снова стихи.
Первая книга «Печальное вино» была издана в 1914-ом году, в Париже. Впоследствии будут и «Горькая услада» и «Бренные слова». И совсем другая жизнь. Вдалеке от родной Одессы. Ещё одно замужество. Блокадный Ленинград. Голод и холод, выступления на радио, в госпиталях перед ранеными и поездки на фронт, поэма «Пулковский меридиан» и блокадный дневник «Почти три года».
«Литературная комиссарша». Так скажет о ней один известный поэт.
Что ж. И это тоже она – Вера Инбер, автор удивительной «Колыбельной» и стихов, ставшими народной песней «Девушка из Нагасаки». Не будим судить.
Лучше вернёмся в Купальный переулок, на то место, где когда-то стоял особняк Шпенцера.
Теперь здесь высотка.
А особняк что по соседству ещё сохранился, и кто-то, по-прежнему, выглядывает из его окон по утрам и видит, как по тихому переулку спешат любители ранних морских купаний и ласкового солнца. Уже через час вид из окна будет другим, да и само окно придётся закрыть, скорее всего, от шума, от гула, от наливающегося жаром воздуха. Откроется окно лишь поздно вечером. Солнце уйдёт далеко на запад, чтобы упасть за край земли. Потянет ночной свежестью, и можно будет расслышать голос моря.
Люблю этот переулочек, выходящий на мистическую Черноморскую улицу.
Впрочем, никакой мистики – лишь печальное свидетельство истории: оползня, случившегося здесь в мае 1918-го года. Сохранились фотографии на которых хорошо видно, как прибрежная сторона улицы сползла вниз.
Но иногда в свете полной луны, откуда-то снизу, со склонов, поднимаются призраки-дома, унесённые оползнем, и улица становится такой, какой была сто лет тому назад.
Луна прячется за облака, дома-призраки исчезают, да и не было их вовсе – это густой туман поднимается с моря и клубится, принимая причудливые формы.
Здесь, словно у сказочного камня – на развилке: надо выбрать. Налево пойдёшь – к Паустовскому придёшь. Направо пойдёшь… Да мало ли, куда можно прийти, свернув направо. Главное, что если пойдёшь прямо, то непременно придёшь к морю.
В Купальном переулке две дамы нездешнего вида с нездешним акцентом, покрытые свежим июльским загаром, гадают: что за дерево такое огромное, платан или чинара.
Успокаиваю дам: ни то и ни другое, платан – он же чинара – растёт чуть дальше, во дворе, и ещё один – по улице Черноморской. А это – тополь.
– То-оо-поль… – выдыхают разочарованно дамы.
Чтобы хоть как-то их утешить, говорю, что этот тополь помнит Веру Инбер и прекрасное печальное вино её ранних стихов.
О Вере Инбер они знают. Слышали, как же. Племянница Троцкого.
До троллейбусной остановки, по переулку её имени, идём молча.
Они, вероятно, вспоминают Льва Давидовича, а я…
Я пытаюсь вспомнить стихи Веры Инбер.
