Витиеватый Набоков в некотором смысле сумел сделать то, чего не удавалось ни честному С. Аксакову, ни великому Л. Толстому – он узурпировал тему счастливого детства. После Сирина восторженно писать о январских прогулках, упоительных болезнях и нежных сумерках детской комнаты, видимо, уже навсегда стало биографической и стилистической пошлостью. Хвала богу! – автор данных строк, сызмальства копошившийся в примордиальной тьме небольшого северного городка, упасен от самой возможности перебирания мелких набоких побрякушек говорящей памяти. Ему достался другой мир, где на покрытых синюшной ночью снегах плыли отсветы газосжигающих факелов, а в ледовитом воздухе густо, как триппер ерофеевского Парижа, носилась феня. Влияние лагерей, зоны – ощущалось повсеместно, пропитывало и бытие и сознание, определяло все без исключения события и поступки. Мир стоял во власти мифов самого мрачного пошиба, а малолетки только и говорили, что о сучьих войнах, лагерных мастырках, блатных забавах, законтаченных предметах, и – о правильном словоупотреблении. Последняя тема казалась сложной, как сама поэзия. Так, ни в коем случае – под страхом смерти! – нельзя было употреблять слова «петух», «козел» и «шахтер». «Чмо», «бич» и «лох» имели свои «расшифровки», также как и написанное на заборе крупными буквами «ЗЛО» (за все легавые ответят). О, мир не знает буквоедов больших, чем старые уркаганы! – это особый сорт филологов, совершенно помешанных на слове, упивающихся непрерывным созданием все новых лексем и их классификаций. В обществе витийствующих шпанюков вас в лучшем случае поднимут на смех, если вместо «атас!» вы скажете по старинке «атанда!», а лезвие для открытия вен назовете не «мойкой», но «пиской» (которой, как известно, режут сумки в трамваях). От слова напрямую зависит ваша жизнь, и нигде так ярко не проявляется пресловутая литературоцентричность русского сознания, как в бывших лагерных поселках и окруженных зонами маленьких городах. Произвольное сплетение словес на нарах порождает химерические обычаи и законы в быту, всесильный бог деталей становится богом букв. И где только не мелькал щербатый абрис сего властелина! Карманник Кирпич на всю страну говорит капитану Жеглову: «Зажуковали браслет!», но мало кто знает, что это «зажуковали» происходит от татуировки «ЖУК» между большим и указательным пальцем щипача, дословно означающей: «желаю удачной кражи». Часто вместо букв рисуют паучка, маскируя текст картинкой – профессиональная воровская иконика. Наколотый на груди Ленин по схожей логике заменяет слово «ВОР» – ибо «вождь октябрьской революции». Здесь можно сделать паузу, чтобы вкусно и банально поговорить о модной неразличимости закона и преступления, наказывающих и наказываемых, полицейских и воров. Сама страсть уркаганов к многочисленным аббревиатурам на теле – не восходит ли к пенитенциарной поэзии энкавэдэшников, издевательски даривших далеким лагерям откровенно южные, экзотические названия: СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого Назначения), АЛЖИР (Актюбинский Лагерь Жен Изменников Родины)?! Склонность к зашифровыванию жизни вообще была сильна в первые пятилетки советской власти, и не только в тюрьмах. Куда более мягкая область дисциплинирования человека – школа – полна подобных примеров: вспомним должность «шкраб» (школьный работник), имя «Викниксор» (Виктор Николаевич Сорокин), учебное заведение «ЛИСИ» (любого идиота сделаем инженером) и отметку в зачетной книжке «отл» (обманул товарища лектора). Пускаясь в путешествие по океану подобных аббревиатур, мы распутываем целые клубки государственных, тюремных, студенческих и школьных мифологий, находим в них переклички и интертексты, загадки и разъяснения, мистификации и кунштюки. Так К. Чуковский пересказывал анекдот о гражданине, тщетно пытавшемся расшифровать надпись ВХОД над дверью. Так общепринятое ВрИО («временно исполняющий обязанности») старые зэки саркастически переименовали во ВрИДЛо («временно исполняющий должность лошади»). Так, быть может, и московские щипачи придумали поминавшегося выше «ЖУКа» глядя на отечественных архитекторов-модернистов, у которых было уже свое, составленное из букв, насекомое: «ОСА» (Общество Свободных Архитекторов). Но вот в чем фокус! Читать аббревиатуры как обыкновенные слова можно лишь благодаря важной мелочи – отсутствию точек после сокращаемых слов. Утверждение блатаря «иду резать актив» успешно маскируется под женское имя, только будучи записанным «ИРА», но не «И.Р.А.» Именно внезапное уничтожение точки действительно позволило разойтись (в пастернаковских терминах – «разгуляться») вольной стихии буквотворчества, смешным и жутким играм в одушевление аббревиатур. Точка, как мы знаем, пала одномоментно – в результате знаменитой реформы орфографии, разрешившей в 1918-м году не ставить обязательный доселе знак после сокращаемого слова. Однако сама атака на нее велась уже давно. Вспомним пылкие заявления футуристов: «Мы отменили пунктуацию!» Вспомним сделанное задним числом (в автобиографии) утверждение В. Маяковского о своей давнишней ненависти к точкам вследствие глумления царской цензуры над его великим тетраптихом («Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Пятнадцать страниц сплошных точек»). Прилежная вода точит любые – кроме почечных и, быть может, мандельштамовского – камни! С течением лет навязчивая идея русских футуристов воплотилась-таки в жизнь, и мир советского человека начали быстро-быстро населять сильфиды невозможных ранее аббревиатур. Дивное диво! Подобно тальониевской деве воздуха, эти надежные, казалось бы, слова тотчас рассыпаются на части при малейшем до них касании! Вдруг выясняется, что татуировка «БОГ» на желтовато-серой коже иного старикана в общественной бане лагпоселка отсылает вовсе не к религии, но к юриспруденции: «был осужден государством». Остановить набиравший силу процесс было, по-видимому, невозможно. Приватно протестовавший против реформы русской орфографии студент Д. Лихачев угодил в недра того самого СЛОНа, а дело авангардистов продолжало жить в предсердиях и желудочках пламенных моторов тысяч и тысяч юных парвеню. Произведенных от аббревиатур арготизмов и ныне довольно много мелькает в современной речи: назовем московское «мусор» (МУС – московский уголовный сыск), ленинградское «гопник» (ГОП – государственное общежитие пролетариата), соловецкое «туфта» (ТФТ – тяжелый физический труд) и всесоюзное, что твой Калинин, «бычок» («оставь быка!» – то есть «БК», папиросу «Беломорканал»). При этом весьма любопытно проследить, как мертвые сочетания букв наделяются совершенно новыми смыслами, деспотически вытесняющими из памяти их изначальную семантику! Перед нами – метод «развернутых метафор» все того же Маяковского, когда избитое «нервы расшалились» ярко вспыхивает в момент своей окончательной смерти! О, какие же фантастические стояли тогда в России времена, если даже уголовный жаргон создавался по инженерным принципам, по заповедям ЛЕФа и ЛЦК! Хотя, конечно же, взнос авангардистов в общую копилку блатной музыки трудно назвать слишком большим. Классическая феня в своей основе глубоко народна: «лох» и «бабки» являются русскими диалектизмами, «хипесница» и «клифт» пришли из еврейского языка, «фраер» и «закс» – из немецкого. И, тем не менее, нынешние обитатели лагерей должны сказать «спасибо!» за свои лексические россыпи не только бродячим торговцам-офенам, но и Хлебникову с Крученых. Эти богатства до сих пор обрамляют воспоминания вашего покорного слуги, до которого сквозь густую тьму лет и зим вновь и вновь доносится нервный оклик классной руководительницы: «Ну сколько еще ты будешь мурыжить это упражнение?! Дай-ка посмотрю, что ты напортачил!» Откровенно сконструированное слово «мурыжить» (держать в МУРе) оттеняется вполне исконным «портачить» (делать татуировку, «портачку»), и в высказывании учительницы, таким образом, обнаруживается хрупкий баланс между техникой и органикой.
