Мемуаразмы
(окончание. Начало в №4/2019)
Дополнительные уроки
Вернувшись в 1946 году в Харьков, мы какое-то время жили у соседей, у того самого дяди Миши, его жены Лели и их приемной дочери — Инки, моей подруги по бомбежкам, а к зиме перебрались через несколько домов, где нам с мамой выделии для жизни старую кухню. Хозяин, некто Александр Федорович Сагин, был порядочный жук. Он заложил свое благосостояние, беря на хранение еврейское имущество, и честно возвращал его тем, кто возвращался после войны. Но возвращались далеко не все. Однажды я залез на чердак и увидал там настоящий Клондайк — рулоны ковров, картины, мебель. В эту зиму Александр Федорович периодчески исчезал, а затем появляся, нагруженный тяжёлым грузом. То он привозил, на продажу вестимо, камешки для зажигалок, то несколько канистр со спиртом сырцом, то еще что-нибудь. При другой власти Александр Федорович был бы, несомненно, каким-нибудь Дюпоном.
К этому же времени относится моя первая попытка заработать деньги. Сосед решил закоптить кабана. Вы, конечно, не знаете, как это делается. А делается вот как. Кабан, надетый на струганную крепкую палку, на двух рогатинах помещается над дыркой в земле, из которой должен идти горячий дым. К дырке предварительно прорывается подземный ход, так метров десять. И вот у входа поддерживается огонь. Сосед нанял меня надзирать за этим огнищем, чтобы дым был всегда, а открытого пламени не было. За день работы хозяин обещал мне заплатить целых десять рублей. Ну, я и мордовался целый день. Беда была в том, что кабана надо было время от времени поворачивать. А он, сволочь, тяжелый! И как-то я ухватил его за хвост, и хвост остался у меня в руках. Что с ним делать? Я взял и закинул его в кусты. А хозяин, обнаружив отсутствие оного, доходчиво объяснил мне, что хвост — это самое вкусное, что я, следовательно, ворюга и выгнал меня, ничего не заплатив. А я-то уже распланировал, что надо собрать еще пять рублей и за пятнадцать рублей… За пятнадцать рублей (для масштаба цен — бутылка водки стоила 21 руб.) я присмотрел заводного крокодила. На нем стоял маленький негр, который с помощью уздечки управлял этим зверюгой. А если вставить в живот крокодила ключик и завести, то крокодил мог бежать, клацая челюстями. О том, чтобы попросить у мамы такую дорогую вещь, не могло быть и речи. Этот крокодил так и остался несбыточной мечтой. Он мне снится иногда до сих пор .
Никаких ребячьих контактов по соседству в это время у меня не было. Единственное развлечение — читать. Раз в месяц мы с мамой ходили с этой целью на базар. Там, разложенные на мешках, продавались старые книжки. По договоренности можно было купить три, потом мама горячим утюгом проглаживала каждую страницу. И вот после этой дизенфицирующей процедуры можно было читать.
Через год после приезда мама получила, сначала временную, а потом постоянную квартиру. Оба раза это были комната и кухня без воды и отопления с сортиром во дворе, но это было пределом счастья. Сначала мы жили на улице Юмашева. Там был двор и ребятня, а значит завелись знакомства и шастанье по всей «земле обетованной». Эта обетованная земля простиралась от Холодной горы до Благовещенского рынка, Госпрома и Павловской (она же незабвенной Розы Люксембург) площади. Рынок притягивал к себе в первую очередь — там продавались «пробочники». Пробочники — это были такие блестящие револьверы с пружиной и бойком, ну совсем как настоящие, и под главным дулом (оно было совсем не главным, а так — для красоты) было дополнительное дуло, куда помещалась глиняная пробка с порохом. И из них можно было стрелять! Стрелять очень громко, а осколки глины летели метров на пять! Такой «пистолет» выдерживал, если повезет, до пятидесяти выстрелов. Сами понимаете, такой пробочник был вещью просто необходимой.
Конечно, в это время, сразу после войны, можно было легко достать и настоящее оружие и взрывчатку. Толовые шашки я сам несколько раз находил в разбитых домах. Но мы как-то инстинктивно держались от этого в стороне. Особенно после того, как мои одноклассники Саша Морозов и Костя Шурапов ухитрились подорваться. Саша лишился трех пальцев и глаза, а Костя получил пару мелких осколков в ногу, но главное — этими осколками располосовало его новые сапоги. Хотя близнецы Валька и Котька Кузьменки рассказывали о другом применении взрывчатки. Братья жили далеко, за Савкиным яром, это уже Лысая Гора. Так вот, они говорили, что надо достать запал к тротиловой шашке и забросить в очко уборной во дворе. И вот тогда, после взрыва, наступает минута веселья : хозяин выбегает, а весь двор в дерьме, стены в дерьме… Не знаю, думаю, если они в этом и участвовали, то как подручные у более взрослых обалдуев. А может, это были просто красивые рассказы.
До площади Дзержинского, Госпрома и разрушенного Дома проектов (будущий Университет) мы, помнится, добрались один раз. Тогда вдруг разнесся слух, что там будут вешать преступников, продающих котлеты из человеческого мяса. Ну, мы и поперлись. Пришли, на площади народу много, и какие-то дядечки ходят между людьми и убеждают, мол, расходитесь, никого вешать не собираются. Досадно. От досады мы отправились на речку. Вы не поверите, в этом разрушенном городе, в харьковских речках можно было купаться. Наше любимое место было несколько ниже Павловской площади по течению, за плотиной. Там даже раки водились.
Чтобы добраться до «города» надо было пересечь железнодорожные пути возле вокзала, он тоже был разрушен, и как раз в это время к сохранившейся части начали пристраивать новое здание. А там, в «городе», уже ходили трамваи и даже два тролейбуса №1 (вокзал – центр) и №2 (вокзал – парк Горького), а потом появился и №5, он ходил от вокзала до Конного рынка, и на нем мы потом ездили на футбол. Но однажды наш очередной поход в «город» был подавлен в самом зародыше: нас и близко к железной дороге не подпустили, все было оцеплено еще на дальних подступах. Никто ничего не объяснял, но мы-то знали — через город должен проехать Сталин .
Особая поэма — походы за углем. Для этого надо было толпой с санками спуститься к Кузинскому мосту, вплотную к железнодорожным путям. Там железная дорога делает большой длинный поворот, и товарняки с углем на открытых платформах замедляют ход. И вот самые отважные, те, кто повзрослее, должны вскочить на платформу и сбрасывать уголь, но так, чтобы соскочить в конце поворота. А остальные — этот уголь подбирать в мешки и складывать на санки. Возле Кузинского моста шла бойкая торговля ворованным углем. Торговали, конечно, взрослые, а вот «подносчиками патронов» были мальчишки. Милиции я там не видел — у нее были дела поважнее.
Этот уголь был моим основным вкладом в благосостояние всей квартиры. Квартира была почти коммунальной, общий коридор и веранда, хотя кухня у каждого была своя. Но жили очень тесно, не в смысле пространства, а в смысле общения. Вместе по вечерам играли в карты, вместе отмечали праздники. Сосед, дядя Петя Проценко, работал на мукомолке и, уходя с работы, всыпал в штанины кальсон по стакану муки. Дома он эту муку вытряхивал на газету. Другая соседка, Марфа Андреевна, из этой муки готовила вареники. Но уголь-то был мой!
Тогда же я в первый раз стал «жертвой клеветы». Мы прослышали, что в магазине «Динамо» на площади Тевелева, а может все той же Розы Люксембург, сейчас уже не помню, стали продавать камеры для мячей, и мы с дружком, рыжим Юркой, отправились туда посмотреть, прицениться и, может быть, купить. Скажу сразу, оказалось, что это не настоящие камеры. Какие-то «умельцы» склеивали два круглых куска резины. Но их можно было надувать. Засунутая в подобие покрышки и надутая, эта камера не выдержала даже одной игры. Но рассказываю об этом я вот почему: там, на повороте, Юрка увидел заворачивающий трамвай, догнал его и попробовал запрыгнуть на заднюю подножку, сорвался и брякнулся башкой об землю. Ободрался он-таки сильно, и я, как мог, сочувствовал ему и проводил домой. Но, вот ведь казус, — дома он, чтобы уменьшить наказание, сказал что это я толкнул его. Неделю я прятался от его разъяренных родителей, а с Юркой мы дружками остались, во-первых, потому что я не Сталин и до сих пор могу прощать обиды, а во-вторых, потому что после порки в возмещение всех потрясений ему купили пару голубей.
Вообще, улица Юмашева — это было классное место. Там был очень крутой и длинный спуск — идеальное место для съезжания на коньках, на лыжах и санках. Правда, мне, с учетом моего казахстанского прошлого, оставались одни санки. Но все равно, покидал я это место с большим сожалением.
Но выбирать не приходилось. Мама, наконец, получила постоянную квартиру — угол ул. Ильинской и Муранова. Это был центр Холодной Горы: в двух шагах кинотеатр, в трех —Холодногорская церковь, в пяти —Холодногорский рынок, а в десяти — тюрьма. Двор был побольше, чем на Юмашева, и, самое главное, моих сверстников там было человек шесть. Нет, не так. Самое главное — там был дядя Жора.
Он был горбатый, ростом примерно с нас, остальной рост ушел в горб. Он где-то учительствовал, учил нас похабным частушкам, играл с нами в карты, но основное его призвание было играть с нами в футбол. Вот благодаря дяде Жоре мы, всем двором, раз в неделю отправлялись на футбол, сначала на стадион «Динамо», а потом — на «Дзержинец» (теперешний «Металлист»). Харьковская команда, тогда она называлась «Локомотив», еще играла во второй группе. Но это не мешало их беззаветно любить. Даже сейчас фамилии: Васильев, Рогозянский, Уграицкий, Лабунский, Зуб звучат в моей душе, как музыка. Поход на футбол обставлялся, как праздник. Матч начинался где-то часов в пять. Но в три мы уже бывали на месте. Дядя Жора всем покупал семечки и мороженое, но билеты мы должны были купить себе сами. На разных спорт-площадках кто-нибудь во что-нибудь играл. Это было интересно, но самое важное было узнать, играет ли сегодня Пуценко. Яков Пуценко считался непревзойденным бомбардиром, «пушкой». Я как-то не помню особенно выдающихся голов, забитых им, но дело не в этом — без него игра теряла половину интереса. Нет, мы не были «квасными патриотами», мы слушали радиорепортажи Вадима Синявского, мы пели: «Свисток, стремительный порыв./ Вот Гринин рвется на прорыв,/ Вот точный пас Боброву отдает,/Удар! Но Хомич мяч берет!» Их, этих столичных знаменитостей, мы любили тоже, но своих больше.
Надо сказать, что это было не первое мое посещение футбола. Первое было еще в Алма-Ате, где делом чести было всюду попадать без билета — «на прошивку», без всяких там унизительных — «дяденька, проведите!». Вот там старшие ребята просто перебросили меня на трибуну, примыкавшую к забору. Сами они через этот забор должны были перелезать. И вот помню ощущение простора, ярко зеленое поле и вратаря Бедрицкого с черным наколенником на правой ноге. Ребята объяснили, что ему запрещено бить по мячу этой ногой, ибо удар смертельный. В это же лето, и тоже «на прошивку», я попал в Оперный театр. Давали «Фра-Дьяволо». Это было скучно, и до сих пор я люблю футбол больше, чем оперу.
А в остальные дни недели мы старательно пинали этот мяч, приносящий столько счастья. Дядя Жора где-то нашел настоящую довоенную футбольную покрышку, уже появились настоящие камеры. Дело было за малым — надуть ее. Для этого выбирался тот, кто весил больше других, он дул, краснея мордой, а кто-нибудь в это время зажимал ему уши. Считалось, что так надо. К вечеру Жорина покрышка лопалась по какому-нибудь из швов, и я ее зашивал большой сапожной иглой, чтобы она назавтра опять лопнула.
Дяде Жоре нашего дворового футбола было мало, по его наущению и с его участием мы провели «международный матч» с командой соседнего большого «серого» дома (об этом доме рассказ впереди), а потом еще и еще. И мы знали, где Жора, там победа, потому что в любом матче Жора затевал склоку по поводу игры рукой кого-нибудь из соперников, подножки или удара по ногам. Орал он при этом без устали до тех пор, пока супостаты не уступали. В конце концов из-за его склочности мы лишились соперников. На предложение сыграть мы все чаще слышали: «Но только без Жоры!» Да и к нему самому судьба постепенно поворачивалась своей тыльной стороной. От него ушла красавица-жена, забрала маленькую дочку. Лет через пять я случайно увидел его — пьяного и неприглядного.
Но так уж получилось, что к этому времени я почти перекочевал на территорию уже упоминавшегося «серого дома». Собственной футбольной команды там, по существу, не было. Но там был большой двор, к которому стягивались ребята со всех соседних улиц. То, что там происходило, было на уровень выше. Так приходил туда Валька Яценко по кличке «Шайза». Он, по моему, вообще нигде не учился, но что он выделывал с мячом! В общем, с этой компанией, по принципу «улица на улицу» мы объездили весь город. Искали соперников, играли с командами пионерлагерей, даже на электричке куда-то ездили.
«Серый дом» обладал еще одним свойством, там был , звали его , кажется, Колька Якубовский по кличке Хамзя. Нет, он не жил в «сером доме», не играл в футбол, он там «работал». Это теперь, через много лет, я понимаю его роль в тогдашней дворовой жизни. Вся территория Холодной Горы была блатными поделена на околотки, и в каждом околотке был свой «хамзя», воспитатель молодежи. Он был справедлив, благороден и исключительно дремуч. Помню, мы как-то сидели на ступеньках, и он смотрел мой учебник «История средних веков». Рассматривая всякие готические соборы Хамзя, сам мелкий воришка, вдруг с грустью заметил: «И где все это теперь? Разворовали, наверное!»
Помню эпизод с его участием. В школе решили провести шахматный турнир, и я пришел с большой шахматной доской подмышкой. Местной сявоте это почему-то не понравилось, и они забросали меня грязью с криками: «Инженер-строитель!» (Почему «инженер»? Почему «строитель»?) Тогда на сцене появился Хамзя и навел порядок. А потом отвел меня в сторону и сказал: «Но чтобы об этих шахматах я больше никогда не слышал!» Витя Кудинцов, например, тщательно скрывал от него, что занимается в музыкальной школе. Хамзя бы этого не одобрил.
Дворовая жизнь — только тоненькая черта и удача отделяли тебя от какой-нибудь прямой уголовщины и тюрьмы. Как там сказано у Высоцкого?
«Сколько парней в нашем доме живет,
Сколько парней в доме рядом.
Сколько блатных мои песни поет,
Сколько блатных еще сядет…»
Да, забыл, были еще пионерские лагеря. Я изо всех сил сопротивлялся. Чего это я туда поеду, когда у меня дела здесь? Но только до тех пор, пока… А там тоже можно было найти что-нибудь интересное. Так, помню, в одном из лагерей вечером, чтобы нас утихомирить, к нам зашел пионервожатый Коля и целый час рассказывал, что такое гомосексуализм и какие народы этим балуются.
Дом, сад и опять футбол
«Увезу тебя я в Харьков, станем жить в саду,
Будешь яблоки и груши кушать на ходу…»
Этот стишок мне мама как-то передала в Алма-Ате в больницу. Видимо, моя некая склонность к рифмоплетству от нее.
Здесь надо бы отступить от потока сознания и поговорить о родословной. Иначе последующее будет непонятным. Прадед по отцовской линии, из казаков (от этих корней была когда-то куча затерявшейся родни в Новочеркасске), был пожалован фамилией и возведен во дворянство после какой-то турецкой войны. А вот дед, Константин Михаилович, уже был отщепенцем казацкого племени, возжелал получить образование строителя и таки получил. Это он построил в Харькове существующее и поныне здание Управления Южной железной дороги. И построил себе дом на окраине Харькова на Валковской улице Холодной Горы. Об этом доме в два с половиной кирпича я уже где-то упоминал. Деда я не застал, а вот бабушку, Ольгу Ивановну, помню. Она мне вместо колыбельной пела марсельезу по- французски. Двое сыновей оказались яростными коммунистами. Были какие-то отзвуки, утверждать не берусь, что, вроде бы, сыновей было четверо. Еще о двух не упоминалось никогда. Двое за белых, двое за красных — нормальное дело. Во время моей, уже полусознательной довоенной жизни, семья занимала только половину дома. На второй половине, не знаю на каких условиях, жил профессор гинеколог Кириенко со своей дочкой. Профессора не помню, а дочку, — когда я ее видел, то всегда кричал «Ирка-дырка!». Была в доме еще пара пожилых людей, Феня и ее муж Тихон. Как я понимаю, они были еще из дореволюционной прислуги. Вот и жили на правах скромных членов семьи, помогая по хозяйству. С Тихоном я играл в карты в «пьяницу».
Ну вот! А потом началась война. Кто мог, те разъехались. Профессор Кириенко стал Бургомистром, Ирка-дырка — переводчицей в управе, а сосед дядя Миша помощником бургомистра. Кириенко ушел с немцами, дядя Миша пришел с орденами. Кстати, люди говорили, что при немцах он вел себя очень прилично. Никто из соседей по улице не написал на него доноса, а то бы шлепнули, несмотря на ордена. Бабушка, Ольга Ивановна, умерла в 1942 г., и во время первого отступления немцев из Харькова в доме остались только Феня и Тихон. Немцы отступали в спешке, многое бросая, и Тихон стал собирать бросаемое горючее. И вот они с Феней залили ванну, полную ванну, этим бензином. Я их понимаю, в городе без электричества, освещавшемся только коптилками, бензин был очень ходовым товаром. Но они додумались пойти разливать этот бензин по пузырькам ночью с каганцом. Ну, и естественно, это все бабахнуло. Дом вспыхнул, как факел, и выгорел до стен. Тихон и Феня погибли.
Такую ситуацию мы и застали по возвращению в Харьков. Сад, действительно, был. Было и какое-то количество яблок и груш летом. Но что кроме? Да и сад был своеобразный. Мама говорила, что до войны там было восемь елей, мы застали пять, из которых одну зимой собственоручно спилили на топку. Вот на остальной части сада росло несколько груш и яблонь. Бабушка когда-то по секрету маме сказала, что, если станет совсем плохо, она все, что есть ценного, зароет под второй собачьей будкой. Но никто уже не помнил, где стояла эта собачья будка, ни первая, ни вторая. Пса, доброго рыжего и лохматого, помню, я его звал Нера, хотя, думаю, что его звали Нерон — семья-то была интеллигентная! А где была будка, даже я не помнил. Теперь там все снесено, и построены многоэтажные дома. Вот и пусть бабушкин клад дожидается следующих поколений .
Мама была одержима идеей восстановления гнезда. Формально после смерти Ольги Ивановны владельцами развалин были отец (пройдя войну, он служил в Германии) и его брат (их бывший Харьковский авиазавод после возвращения из г. Молотова (Пермь) осел в Москве, ныне знаменитый завод имени Хруничева). Мама уговорила отца переписать бумаги на нее — она надеялась, что сохранившиеся стены (те самые два с половиной кирпича) имеют какую-то цену. И действительно, желающие нашлись. Две семьи взялись восстановить дом в обмен на право владения половиной дома и двумя третями сада. Стройка была «вялотекущая», но за три года подошла к концу, и зимой 1950 г. мы туда окончательно переселились. На нашу долю достались две комнаты и кухня. В последующие десять лет мы там обустраивались, провели во двор воду, сменили отопление, а в 1962 году от выпавшего снега крыша рухнула — хреново, видимо, ее господа «застройщики» застроили. Пришлось все начинать почти с самого начала. Но это уже в будущем, а пока…
А пока — новое место, новые знакомства. Прямо напротив нашего дома стоял еще один «серый дом», эдак квартир на сто, и опять с площадкой для футбола. Побольше всех прежних. Мы там даже ворота поставили и сделали площадку для новой для меня игры — волейбола. Даже в некий теннис играли, правда сетку заменяла веревка, а ракетку — напряженная ладонь. (Это, чтобы бросков не было.) Дом этот на улице почему-то назывался смешным словом «Биробиджан», хотя, как я теперь вспоминаю, еврейских семей там было две-три. Не знаю, может, до войны было по-другому. И еще немаловажное обстоятельство — здесь не было своего «хамзи». Т.е., наверное, он был, но «работал» в «Парке Ленсовета», на месте бывшего еврейского кладбища. Этот парк был в пяти минутах от нас, но мы туда почти не ходили. Всякие «жуки-куки», конечно, забредали и к нам, но, оказываясь в меньшинстве, они особой роли не играли.
А на Холодной Горе пошли трамваи — был построен временный деревянный путепровод по ул.Свердлова через железнодорожные пути. Да и вообще, Харьков очухивался после войны. Сносились развалины домов и на их месте разбивались скверы. «Харьков — город скверный», кто-то сказал в это время. Жизнь налаживалась. Налаживались и школьные дружбы, сохранившиеся потом на всю жизнь.
Нас тогда было четверо одноклассников: Олег Мирошников, (тот самый Олег, который когда-то разбивал мне нос, кликуха, естественно, «Мирон»), Стасик Эллис (он был младше нас на год, хотя и учился с нами, кликуха «Клякса»), Юра Оксюк («Пацюк», он же «Мотня»), ну и я с кличкой «Сарыч». Связывали нас книги. Все, что читал один, должны были прочитать и остальные. Жили мы на разных улицах, довольно далеко друг от друга, но общению это не мешало. Отец был только у Олега. Толклись мы чаще всего у Стася, там днем не было взрослых, и жил он на Гиевском въезде недалеко от школы. Были слышны звонки, и можно было быстро перебежать в школу при необходимости. У Стася была младшая, года на два младше нас, сестра, Таня, которая своей вредностью доставляла нам множество хлопот. Через много лет, к 50-летнему юбилею Стася я сочинил некие стихи об этом времени:
«Что нужно в этом милом мире?
Друг и убежище. Тогда
«Гиевский въезд» мы превратили
В «Приют свободного ума»!
Прекрасно, правда? Погоди-ка.
Была в приюте заковыка.
Увы, она звалась Татьяна:
Впервые именем таким
Страницы нашего романа
Мы своенравно освятим.
А опосля поэт сказал:
«Чистейшей нежности
Чистейший идеал»!
Там у поэта розы, губы,
Про отгоревшую зарю —
У идеала были зубы,
Я о когтях не говорю.
Ах, Александр Сергеич Пушкин!
Как злобно выл тот идеал,
Когда решив, что две кадушки
Ей подходящие подружки,
Мы деву заперли в подвал.
Где зубы есть, ума не надо.
Мы проиграли и пришлось
Нам сызнова вернуться в стадо,
А там такое началось!»
Что именно началось — читай раньше, там, где про вейсманистов и академика Вильямса.
А в городе в это время начали происходить крупнейшие события. Организовывались спортивные общества: Динамо, Труд, Медик, Локомотив и другие, и начало проходить первенство города по футболу среди клубов. Каждый клуб должен был выставить пять команд: детскую, две юношеских (младших и старших) и две взрослые (вторую и первую). Рассказываю я об этом потому, что одновременно энтузиасты организовали первенство по футболу среди детских команд домоуправлений. Слух об этом дошел и до нас. Сначала съездили на разведку — понравилось. А организовать команду с гордым названием «Ураган» оказалось проще простого. Каждый участник должен был иметь справку с указанием возраста и фотографией, и что он принадлежит именно к этому домоуправлению. Участковая уполномоченная, старушка Чернушка (это не кличка, это фамилия), подписывала нам все, что угодно. Она была очень стара, с пенсией 180 рублей (цена пяти бутылок водки) по утрате кормильца, и за малое подношение готова была пойти навстречу нашим просьбам, существо которых ее мало волновало. И вот сюда, к нам, стянулись все лучшие люди Холодной Горы, которые еще не пристроились в других местах. Даже Валька Яценко приблудился. Конечно, к какому-нибудь конкретному домоуправлению эта орава не принадлежала, но кого это волновало?
Игры проходили по воскресеньям на стадионе «Пионер», это рядом с Парком им. Горького. Там перед игрой выдавались настоящие бутсы с шипами и форменные футболки. Отыграв, все это надо было сдать и их, еще теплые и мокрые, натягивала следующая команда. Но все это были пустяки. Главное — это было настоящее поле (почти с травой!), настоящая экипировка, настоящие ворота с СЕТКАМИ ! (Для тупых объясню, что настоящие футбольные ворота с СЕТКАМИ это символ счастья, ибо чаще всего воротами служили два кирпича или два школьных портфеля). Я по возрасту был еще помладше основных, хотя, по моему мнению, играл не хуже. Вот мне и отвели место в воротах. В воротах — так в воротах! Ну, что тут говорить? Отлупили мы их всех знатно. К финальному матчу мы вышли с соотношением забитых и пропущенных мячей 27:1, и то этот мяч пропустил не я. В этом первенстве вне конкурса участвовала еще команда спортивной школы ГорОНО. Вот с ними мы и сошлись в финале. Результат был 1:1, но победителями были объявлены мы. И, как следствие, наша фотография в полном составе целую неделю красовалась в центре города на ул. Сумской, где тогда помещался городской спорт-комитет.
А весной следующего года мы, как заслуженные люди, уже получили персональное приглашение сыграть тренировочный матч с командой все той же спортивной школы. Я привычно стал в ворота. В конце первого тайма в наши ворота был назначен пенальти. Мяч я взял, но при этом выбил большой палец на правой руке и попросился поиграть в поле. Застоявшись в воротах, я носился по полю, как угорелый. Даже самому понравилось! Это с моих передач Вадик Злотский по кличке «Зёпа» забил супостатам два гола. А через пару дней ко мне домой явилась целая делегация с приглашением в эту самую спортшколу. Меня и раньше время от времени звали сыграть за ту или иную улицу. Но тут! Ну, как тут откажешь? Правда, в этот момент в команде не нашлись бутсы моего размера. У меня уже был почти сорок первый, а единственные свободные бутсы были тридцать девятого. Но куда деваться? Отыграл я сезон в тридцать девятых. Правда ногти больших пальцев на ногах сильно упирались и в результате почернели и отвалились. Но какое это имело значение! Вот так на несколько лет я оказался в этой команде, играл в поле, а если надо, в воротах, переходил из группы в группу, дослужился до звания капитана в команде старших юношей.
А великая команда «Ураган» сама собой рассосалась, Многие из нас тогда получили подобные приглашения и разбрелись по разным клубам.
С нами занимались замечательные люди, два тренера-энтузиаста: Сергей Яковлевич Припильченко (ему было лет тридцать пять) и Николай Гаврилович Старусев (ему было лет за пятьдесят). Вот как раз они и были организаторами турнира команд домоуправлений, а возникший через много лет турнир «Кожаный мяч» был бледной копией того, что происходило в пятидесятых. И еще один урок я тогда запомнил на всю жизнь. Как-то, в виде поощрения, нас пригласили на базу команды мастеров «Локомотив». Петр Паровышников (он тогда руководил командой) давал установку на следующую игру. А в «Локомотиве» был крайним защитником Женя Б. Он по мячу попадал не всегда, но если не попадал по мячу, то уж по ноге попадал без промаха. И вот Паровышников говорит: «Завтра мы играем с Ленинградским «Зенитом». Женя, против тебя будет играть Петр Дементьев. Это большой мастер. И если я увижу его лежащим на бровке, то для тебя, Женя, это будет последний день в команде и в футболе вообще. Я об этом позабочусь!» Сегодня над этим эпизодом все будут весело ржать, но вот тогда, среди всеобщего послевоенного озверения, все же существовало некое понятие о чести!
Моих тренеров я помню с благодарностью и восхищением. До сих пор, когда надо сделать что-нибудь, что ты до этого никогда не делал, в ушах стоит голос Старусева: — «Не умеем, не умеем-научимся!», его любимая присказка, когда он носился с нами по футбольному полю.
Вот и все, и больше ни слова о футболе!
…………………………………………………………………………..
«Я с детства любовью был одаренный,
но…»
В.Маяковский».
Снова школа. Директор
А время-то идет. А мы-то уже в седьмом классе. А мы-то уже самые старшие в школе. Нас-то уже уважать надо!
В школе появился новый директор. Прежние запомнились слабо — один имел кличку «Бегемот», а другой «Крокодил». Оба преподавали географию. Один из них, уже не помню который, однажды появился у нас, кажется, в четвертом классе, с воспитательной целью. Он говорил, вот, мол, прошел от улицы Свердлова до школы и насчитал на заборах 50 раз написанное слово из трёх букв и 40 раз — слово из пяти букв. После этой лекции мы повторили маршрут директора и первое слово насчитали всего 43 раза. Ну что ж, пришлось дописать. Дальше память об этих достойных директорах ничего не подсказывает.
Новый директор, Георгий Тимофеевич Цибульский, из фронтовиков, маленький, очень худой, видимо, простреленный, с одним стеклянным глазом. Встретили мы его в штыки — ну как же, мы самые старшие, а он нас заставляет перед занятиями строиться на линейку, как в пионерлагере каком-нибудь. Да и методы воспитания какие-то странные. Нет, чтобы в дневник записать (расписываться в своем дневнике я уже давно научился виртуозно) или, в крайнем случае, родителей вызвать. Шестиклассника Вадима Марченко он наказал тем, что приказал в семь часов утра прийти в школу и рассказать ему на память Гимн Украинской ССР. Узнав, что я по нечаяности разбил стекло, сказал: «Вот тебе книжка и два часа времени. Через два часа пойдешь вместо меня в пятый класс проводить урок (он преподавал Конституцию СССР, появился тогда такой предмет) «О сбережении социалистического имущества», а я послушаю». Застав несколько человек, сбежавших с урока и куривших в уборной во дворе, распорядился: «За мной! Вот вам сменная одежда, переодевайтесь и марш работать. Там в школу уголь на зиму привезли, разгрузить надо». Как-то ни одна кликуха к нему не шла, он так и остался «Жорой».
А оказалось, что дело-то вот в чем. Школа со следующего года превращалась из семилетней в десятилетку. Как я теперь понимаю, «Жоре» предстояла гигантская работа. А мы? Из четырех бывших седьмых классов осталось два восьмых. Переростки как-то сами собой рассосались, теперь мы все были примерно одинакового возраста. Появились новые учителя. А мы, мы четыре года подряд оставались старшими в школе. Нас не только кормили без очереди в школьном буфете, но даже могли покормить в долг. Мы привыкли к старшинству. Это не могло не сказаться на всей следующей жизни.
Думаю, что мы менялись очень быстро. Олег завел себе лохматый пиджак и отрастил кок на голове, стал, стало быть, стилягой. Однажды директор построил нас и обошел, внимательно рассматривая и время от времени тыкая пальцем: «Два шага вперед!» Потом скомандовал: «За мной!» Куда? В парикмахерскую. Бриться. Юра Оксюк, до восьмого класса не имел ни одной четверки, только пятерки по всем предметам. А тут ему выписали очки! И вдруг он, первый отличник, пересел на заднюю парту и начал стрелять из резинки. Делалось это так: на средний и указательный палец натягивалась тонкая резинка, из бумаги сворачивалась эдакая скобка, возникало некое подобие рогатки, стрелявшей бесшумно, но довольно увесисто. Мы все этим занимались, хотя и побаивались вышибить друг другу глаза, а очки обеспечивали Юрке безопасность. Нет, пятерки он получал по-прежнему, но… Клякса так и остался Кляксой, Боря Седых и Коля Шаповалов играли со мной в одной команде, а Вова Однорал, он же — «Бухарик», играл за «Труд».
Вот, выскочило слово «Бухарик», и я сообразил, что не рассказал про одного человека, о котором рассказать следовало бы. Нет, рассказать надо бы обо всех, но этот… Звали его Лёва Красильников, одно время мы сидели на одной парте. Это был человек неуемной энергии. Появился он у нас где-то классе в шестом, хромал, ходил с палкой. Подозреваю, что у него была какая-то форма костного туберкулеза. Потом хромота прошла, но палку он не выбросил. Лёвка был, как я уже говорил, человеком неуемной энергиии и изобретательности. Это он давал кликухи и нам (вот «Бухарик» это его изобретение), и учителям. Его страстью были массовые мероприятия. В шестом классе он предложил отлупить семиклассников, а они были выше нас, по крайней мере, на две головы. В сражении должны были участвовать все! Лет через тридцать при встрече он с гордостью вспоминал: «Вот, катится на них настоящая лава. А я стою на возвышении, размахивая палкой!» И глаза его при этом сияли восторгом. А семиклассники потрясённо отступили, чего, мол, связываться с придурошными малолетками. Потом он подбил нас «атаковывать дом лягавого». (Я знаю, что полагается писать «лЕгавого», но Холодная Гора во мне протестует.) Не помню, чем этот милиционер ему досадил, хотя милицию мы не любили все. Месть состояла вот в чем: не знаю почему, но в это время легко было найти обрезки, а иногда и целые катушки старой кинопленки. Это была еще горючая кинопленка, сгоравшая ярким пламенем за секунды. Но мы придумали способ её более достойного употребления. Если свернуть пленку, так витков пять-шесть, в катушечку, плотно обернуть бумагой и поджечь, но только сразу же загасить пламя ногой, то в условиях недостатка воздуха она не горит, а яростно дымит, бегая и вращаясь при этом по земле от реактивной силы. Называлось это «дымовуха». Атака на лягавого состояла в том, чтобы возвращаясь из школы, заготовить десяток таких дымовух и по Лёвкиной команде разом забросить их во двор лягавого. Дом, двор и близлежащее пространство при этом затягивалось непроглядным белым вонючим дымом, что помогало спокойно ретироваться после атаки. Нет, Лёвка не был ни мерзавцем, ни даже мерзопакостником, он был «шкодником». В восьмом классе, наслушавшись всяких политинформаций, которые ввёл новый директор, Лёвка предложил создать тайное общество «Хлеб» (почему «Хлеб», не помню) с подпольными кличками, членскими взносами и «Советом безопасности». Безопасности кого и от чего? Лёвка долго думал, изучал класс, а потом сформулировал — «безопасности туземного населения». К «туземцам» он отнес еврея Марка Финкеля и караима Юру Скипетрова, других экзотических национальностей в классе не нашлось.
(Кстати, об антисемитизме — да не было у нас такого! До пятого класса я искренне полагал, что жиды — это воробьи. Так их называли в Алма-Ате. Просветил меня Марк Финкель («Филька-рваная ноздря»), с которым мы тоже посидели на одной парте. Марк бросался этими «жидовскими мордами» направо и налево, а мне объяснил, что жид — это плохой еврей. И даже оголтелая антисемитская кампания 1952-53 годов, космополиты и врачи-убийцы, в этом отношении ничего не изменила. Ну, переименовали мы дворовую рыжую кошку, назвали ее «Джойнт», Вот и все. А может это мне только казалось? Может у того же Марика мнение было другое?)
Да, так по поводу союза «Хлеб»: просуществовал он недолго, и был разогнан комиссией Райкома комсомола. Откуда они об этом проведали — загадка. Левку вызвали к директору, учинили допрос, на этом дело и закончилось, а я так остался даже с прибылью в три рубля восемьдесят копеек, остаток кассы союза (я там был «казначеем на доверии»). После школы Лёва как-то затерялся, потом работал шофёром-дальнобойщиком и одновременно писал диссертацию по вычислительной математике. После его доклада в Университете по диссертации мы встретились и посидели у меня на кухне. Когда Лёвка ушел, моя жена сказала: «Да, из всех твоих школьных друзей это, несомненно, личность». И помолчав добавила: «Но очень противная!». И я её, эту интеллигентку, простил, хотя она и покусилась на самое святое!
Кстати, о соседях по парте. Как-то получилось, что, начиная с младших классов, мы себе соседей не выбирали. Кому где сидеть определял классный руководитель. Но мы это принимали, поскольку начальству виднее. Всех своих соседей я помню и люблю: Юру Кобякова, Кузьменко Котьку, Славку Иноземцева по кличке «Почвоед». Славка, например, внёс большой вклад в мое половое воспитание. Нет, этим вопросом мы интересовались всегда. Помню, в четвертом классе Валька Карась (он же «Фомка-Жиган») притащил в школу знаменитую книгу «Мужчина и женщина». Чтобы её как следует рассмотреть, мы удрали с уроков и сладострастно разглядывали в разбитой водокачке. Ничего оттуда не помню, кроме женских животов на разных стадиях беременности. Зато Славка приносил в школу тщательно переписанные кем-то тетради со всякой похабелью. Так я прочел и «Луку Мудищева» в разных вариантах, и ещё много такого всякого. Через пятьдесят лет, уже будучи в Америке, я увидел в библиотеке сочинение Баркова с этим же названием. Так вот, могу утверждать, всё, приносимое Славкой, к Баркову не имело никакого отношения. От Баркова осталось только имя главного героя, а все остальное было «народным творчеством».
Раз уж разговор пошел о половом воспитании, обещаю сохранять предельную сдержанность в изложении. Женского пола нам стало катастрофически не хватать. Наши учительницы, за одним исключением, женщинами нами почти не считались. Всеобщим обожанием пользовались старшая пионервожатая, Галина Ивановна, и библиотекарша, Янина Константиновна. Им было лет по двадцать, и они, наверное, думали, что причина — в успехе их славного пионерского и библиотечного дела. Теперь об исключении: это была учительница истории, Александра Митрофановна («Македониха»), молодая женщина с нахально высокой грудью, навевающей эдакое размягчение мозгов и вызывающей жгучий интерес. Марик, он был самый маленький ростом и потому всегда сидел за первой партой напротив учительского стола, пристроив к носку ботинка зеркальце, вытягивал ногу под учительский стол и потом нам докладывал, какого цвета трусы сегодня на Александре Митрофановне.
Итак, повторяю — женского пола нам стало не хватать. Наиболее активные стали бегать к 126-й школе к концу занятий, а потом вдохновенно врать по этому поводу. (Напоминаю, что это была женская школа.) Директор предложил организовать вечер встречи с танцами, но посмотрев на результаты, плюнул и привел нам учителя танцев из музкомедии. Пару месяцев мы старательно и с отвращением разучивали «Польку», «Па-де-Грас» и прочие «Па-де-Катры», хотя вальс и вселял какие-то надежды. А потом нашего учителя посадили за гомосексуализм, и уроки прекратились. Он, правда, когда учителей не было поблизости, успел показать нам некоторые шаги в танго и фокстроте. Не подумайте плохого, к нам он не приставал, у него были свои дела в театре.
К этому времени у меня уже сложилась еще одна компания. Коля Шаповалов — «Чипка», о котором я уже упоминал (мы учились в одном классе и играли в одной команде), превратил свой Муханевский переулок в некий центр культуры, преимущественно спортивно-волейбольной. А у него были двоюродные сестры, целых три. И вот они согласились учить нашу компанию танцевать «по-настоящему». Ах, какие это были девочки — Валя, Клава и Таня! Они уже где-то работали, по-моему, светокопировщицами, и к нам относились, ну почти по-матерински. А компанию составлял Юрка-рыжий, тот самый, которому подарили голубей — так он с этими голубями возился аж до своего отбытия в морской флот, Женя Толстиков, по кличке «Жора» (еще один Жора в моей биографии) и Женька Гурин (он почему-то требовал, чтобы его называли «Арон»), тоже с Муханевского переулка. Арон в отличие от нас учился в радиотехническом техникуме и поэтому посматривал на остальных несколько свысока. И он имел на это право, поскольку, разбираясь в радиотехнике, заразил всех интересом к постройке усилителей и проигрывателей, а это, в свою очередь, привело нас снова на базар, где мы когда-то покупали «пробочники». Теперь мы покупали Утёсова и Лещенко, Козина и Цфасмана. Мы почувствовали себя взрослыми, вернее, это нам так показалось, и по праздникам старались «не отступать от традиций». Начали со «Спотыкача», это была такая сорокоградусная наливка, где на бутылке был нарисован танцующий казак, потом… — Да ладно об этом!
А в школе в это время тоже происходили события. Вдруг там возникло нечто, называвшееся «драмкружок». Видимо, опять же директор договорился, чтобы к нам прислали для этого кружка девочек. Не знаю, то ли они сами вызвались, то ли их «по комсомольской путёвке» прислали, но какие это были девочки! Леночка, Лёлечка, Светочка, Эллочка…Да, делать было нечего, пришлось записываться в драмкружок. Там я побывал «генеральным писарем Лизогубом», пел дурным голосом «Как во городе было во Казани», побывал «Андреем Находкой», «Очкариком» (в пьесе Светлова), «Ромашовым» и даже, страшно сказать, «Жухраем». А Стась (это который «Клякса») с Лёлей даже на несколько лет поженились в память об этом славном драмкружке. Правда, это произошло лет через тридцать, когда уже и он, и она были «разведенками».
Вот так и протекала наша половая жизнь в вальсах на вечерах 126 школы, где директорша-орденоносица Нина Васильевна строго следила, чтобы между грудью партнерши и корпусом партнера помещалась раскрытая ладонь, и гораздо более тесными танцами с Таней, Клавой, Валей. Конечно, изредка девочки в девятом классе беременели, но не от нас. Для этого у них были гораздо более старшие интересанты. По-моему, нас они вообще всерьез за людей не принимали.
Да, чуть не забыл. Среди девочек-старшеклассниц появилось несколько «холодногорских светских дам», у которых было нечто вроде «салонов», куда было можно прийти без приглашения, немного потанцевать и поиграть в «садовника»:
— Я садовником родился, не на шутку рассердился, все цветы мне надоели кроме…Розы… — Ой! —Что с тобой? — Влюблена. — В кого? — В ландыш. — Ой! …и т. д.
А еще была Леночкина бабушка, которая учила нас танцевать мазурку и разыскала старые, еще с буквой «ять», карточки для игры «Флирт». Вот таким манером мы приобщались к высокой культуре… — Ой! Что с тобой?…
А Жору не приняли в комсомол. Меня тоже. И всё директор! Жора соорудил могучий усилитель к проигрывателю пластинок и динамик, которому было место на телеграфном столбе. Ну, чтобы вся улица слушала и, само-собой, приобщалась. И вот он один раз согласился одолжить это чудовище для школьного вечера. Правда, потребовал за это двадцать пять рублей, которые мы для него (он говорил, что «на такси») и собрали. На заседании комитета комсомола директор обозвал его «дюпоном», мол, «брать деньги со своих» и т.д., вследствие чего Жора получил полный отлуп. А мне, тоже по требованию директора, было отказано с формулировкой «за мат на спортивной площадке». Ну, я поступил на следующий год, а Жора очень обиделся и сказал, что он сразу в партию поступит.
Девочки, танцы, пластинки, «Спотыкач», спорт… Да, еще и школа! Жизнь была заполнена. Немного еще о спорте: напомню, что мы четыре года были самыми старшими в школе. Всеобщим уважением мы были обеспечены. На районных соревнованиях школ по легкой атлетике мы впятером, ну, максимум, вшестером, регулярно завоевывали командные призовые места, выступая в четырех-пяти видах каждый. Посылали нас и на городские соревнования, но мы там не появлялись, просаживая выданные талоны на питание в тамошнем ресторане «Динамо». Физрук, Петр Борисович, смотрел на эти художества сквозь пальцы — его удовлетворяла хорошая отчетность по району.
Спортивных разрядов у меня к этому времени появилось несколько. Но все — самые начальные. Ну, прыгнул в высоту перекатом, значит могу! А дальше «не влекло». Бегали с Оксюком в клуб железнодорожников к тренеру по шахматам Протопопову. Помню, ходил на секцию народной гребли. Так мы в лодке-двойке с Сашкой Хоменко (потом мы встретились в Университете, он уже был чемпионом Украины по гребле на каноэ )… А вот в тот раз мы с ним увлеклись и протаранили байдарку тогдашней чемпионки. Спортивная байдарка была единственная, и мы понимали — нам этого не простят. Поэтому, причалив и бросив лодку, мы пустились наутек. Хома потом вымолил прощение, а я прибился к секции легкой атлетики, исправно ходил туда, это продолжая играть в футбол, пока тренера по легкой атлетике не посадили в тюрьму. Он оказывал слишком заботливое внимание девочкам-спортсменкам.
Вообще, тюрьма как-то не давала о себе забывать. Наш комсомольский секретарь, Коля Георги, водил нас на волейбольные игры. Куда? Да в Холодногорскую тюрьму! Не знаю, как он договаривался, но нас беспрепятственно пропускали в «святая святых». Позади этой тюрьмы, была колония для малолеток, там и играли. Да и Сергей Яковлевич дважды вывозил всю команду на игры в футбол в Куряжскую колонию. Видимо, взрослые считали, что более близкое, а не заочное, знакомство убережёт нас от той черты, которую переступать не следовало. И везде нас встречали радостно: — «А, 86-я школа? Привет!» После восьмого класса я сподобился попасть в дом отдыха для учащихся старших классов в поселке Васищево (была тогда опробована такая форма вместо пионер-лагеря). Так и там повезло: воспитателями оказались работники детских колоний.
Нет, я не могу сказать, что все мы избежали перехода через эту «красную черту». Во время школы — да, но потом… И в школе, и в классе было несколько человек, так сказать, приблатненных больше, чем это было прилично. У меня с ними взаимоотношения были спокойными. Во-первых, я был спортсмен, и они (как правило) тоже, а во-вторых, сказывалась школа Хамзи. Не хочу здесь упоминать их фамилии, у каждого своя судьба и своя драма. А что там писал А.С.Пушкин рядом с профилями пятерых друзей? — «И я бы мог!» Вот, так-то.
О братьях меньших
Оставаясь целых четыре года самыми старшими, мы, естественно, были окружены обожанием младшеклассников. А сами, и тоже естественно, уделяли некоторое внимание только тем, кто был на год помоложе. И то не всем. Остальные просто неразличимо кишели вокруг. Из этих «братьев меньших» упомяну только нескольких. Ну, Вадим Марченко, это тот, который выучил Гимн Украинской ССР. Вадим был допущен «в святое» — драмкружок. В «высшее общество» допускался и его друг Лёнька- «цЫган», так это полагалось произносить. Он был настоящий, чистокровный цЫган, здорово играл на гитаре (тогда еще на гитаре почти никто не играл) и плясал цыганочку. Он обучил меня десятку полтора ходовых цыганских выражений. Можете себе представить, что это было! Кстати сказать, это однажды спасло меня от больших неприятностей, когда после игры с «Локомотивом» наши задрались с местными. База «Локомотива» была на улице Котловой, а там тогда была цыганская колония, и, опять естественно, цыганские ребята попадали в «Локомотив». Не помню, из-за чего все произошло, кажется, задрались в душе. Мы были «в гостях», и никакой надежды на победу или даже на достойное отступление не было. И вот наши кинулись наутек, а их гоняли по всем переулкам и закоулкам. А мне почему-то гордость 86-й школы бежать не позволяла, и я «с достоинством», сидя на лавочке, укладывал футбольное снаряжение. (Носить его в это время полагалось в небольшом чемоданчике.) И вот подходят ко мне трое и начинают задираться — бить морду, предварительно не «выяснив отношения», считалось неприличным. И вдруг я, раскрыв рот, выложил все свои познания в цыганском языке. Те как-то странно на меня посмотрели и отошли. Не думаю, что они приняли меня за своего, но, может быть, боясь нарушить какие-то свои цыганские законы, решили не связываться.
Был еще Генка Попов («Поп»). Он, действительно, был из семьи несколькими поколениями связанной с церковью. Его дядя был попечителем Благовещенского собора, но, судя по одежде, семья жила очень бедно. Генка подвизался в Холодногорской церкви, вкручивая там перегоревшие лампочки и занимаясь другими мелкими работами. Это он научил нас ходить на пасхальные всенощные богослужения и вразумил, что когда мимо проходит староста с блюдом для пожертвований, надо положить три рубля и отсчитать четыре сдачи. У Генки был чудесный бас, вот наградил господь! Если сейчас я помню на память какие-нибудь оперные партии: «Чуют правду…», «Ни сна, ни отдыха..» или на непонятном языке, звучавшее примерно так «Ля-ба-ду-р-ре-ми-кучум..», что должно было означать «На земле весь род людской…», то это всё от Генки. Окончив восемь классов, он —таки уехал в Одесскую духовную семинарию, учился там и был изгнан за то, что на одном из уроков незаметно привязал рясу батюшки к ножкам стула. Отслужил в армии, вернулся в Семинарию, время от времени приезжая на Холодную Гору. О его появлениях я узнавал из разговоров всяких бабушек, мол, приехал молодой батюшка и так поет, так поет… Учился он там, видимо, хорошо. Настолько хорошо, что после окончания ему предложили приход в Одессе. Заковыка была в том, что неженатый не мог быть священником. Но в освободившемся приходе осталась молодая попадья, и вот Генка взял сразу и приход, и попадью. Однажды мы встретились на первомайской демонстрации, он шел (без бороды, кстати) с маленьким ребенком на руках. Мы вместе прошли несколько кварталов и, рассказав о своей жизни и поймав мой взгляд, он сказал: — «Я не знаю, есть бог или нет, но людям это нужно. И они хотят помощи. Так вот, ты знаешь, что я — порядочный человек. Так лучше этим буду заниматься я, чем какой-нибудь проходимец.»
Чуть не забыл еще об одной личности — Коля Королев. Ему судьба готовила карьеру одного из лучших, а может быть, просто лучшего нападающего в истории Харьковского футбола. Тогда он играл за клуб «Медик», играл здорово, и не слишком был заинтересован в нашем обществе. Именно поэтому мы принимали его, как равного.
Школа, Сталин и снова директор
Умер Сталин. Об этом сообщили рано утром. Ну! Надо же что-то делать! В восемь утра мы все (ВСЕ!) припёрлись в школу. Там — утренняя линейка младших классов. Директор рассказывает мелюзге, что произошло. И вдруг на втором этаже распахивается окно, отуда выглядывает мелкая радостная морда и орет — «Ура-а!». Ну, мы сорвались с места, рванули туда, застали какого-то мальца, накостыляли ему по шее и с чувством, что вот, мол, полезное дело сделали, разошлись.
Потом, в день похорон, гудели гудки, но мы уже в этом не участвовали. У Бориса Седых умер отец. Работал он мастером на хлебозаводе и в этот день поймал каких-то мелких жуликов, выносивших хлеб. Другое дело, нужно-ли было их ловить, но вот так вышло, и они или он, теперь уже не выяснишь, отцу Бориса, видимо, крепко врезали. Он вернулся в цех и там умер. Следствие даже не стали открывать — решили списать на то, что вот, мол, разволновался человек, узнав о смерти вождя. Хоронили отца всех народов и отца Бориса в один день, и мы, конечно, были на тех, вторых, похоронах.
А если верить в потустороннесть и «торсионные» поля, то к смерти великого корифея и генералиссимуса я тоже причастен. Ну, пусть не на сто процентов, но… Дело в том, что 21 января (а это день смерти Ленина, если кто не помнит) меня забрали с уроков с тем, чтобы я украсил школьный зал к торжественному заседанию. Я украсил еловыми веточками портет Ленина, а поскольку веточки у меня остались, я ими, чтоб не пропадали, украсил и портрет Сталина. Завуч, когда она вошла в зал, побелела и чуть не упала в обморок. Но всё обошлось. До начала марта месяца. Ну, и я вас спрашиваю, кто в этой истории «ху»?
И еще пара эпизодов, связанных с «лучшим другом физкультурников». Однажды я старательно писал сочинение о поездке Маяковского по Америке и заключительную страницу написал в стиле: «Америка, которая…», «Америка, что…», «Та Америка, что…», «Ту Америку, о которой…», и так двенадцать раз на странице. Ольга Федоровна, учительница литературы, всё это подчеркнула и поставила трояк. Я возмутился и сказал, что это такой литературный прием, а Ольга Федоровна сказала, что это дурацкий прием, и где я такое мог видеть? А я сказал: «У Сталина». А она смотрит на меня в упор и спрашивает: «Вы сумасшедший?», А я (мерзавец, конечно!) вдруг отвечаю: «А Вы?». К счастью разговор проходил без свидетелей, а потому без последствий, но трояк она мне так и не исправила. (В учебнике английского языка была речь Сталина, переведенная на английский. И там было: — «Разрешите мне поднять тост за науку, ту науку, которая…, науку и т.д.». Нам полагалось выучить этот текст на память. Ну и, чтобы добро не пропадало, я это и использовал.)
Лирическое отступление: Этому тоже меня научила Ольга Федоровна. Это когда автор сбивается с текста и вдруг начинает рассказывать о птичках и о том, что чуден Днепр при тихой погоде.
Доводилось ли вам наблюдать за стариком, когда он думает, что он один, и никого поблизости нет? И тогда в тишине вдруг раздается яростный мат. Это он что-то вспомнил из прожитого, где он был, мягко скажем, «не совсем прав». Вот так он любит себя в этот момент! И вот, когда звуки милой речи сольются в одну нескончаемую симфонию, это и будет означать, что жизненное предначертание выполнено полностью.
А если не отвлекаться от темы, то, помню, отвечаю я на истории (это уже десятый класс, Сталин уже год как умер) про завершающий этап войны и рассказываю про «десять Сталинских ударов», а Александра Митрофановна («Македониха») как бы незаметно меня поправляет — «Десять ударов Советской Армии», а я, как бы нечаянно, повторяю- «Ну, да! Десять Сталинских ударов», а Македониха… и т.д. Нет, я не сталинист, а только в учебнике пишут одно, а говорить надо другое!
Вообще, терпению наших учителей можно позавидовать. Вот замечательный учитель математики, Николай Вениаминович Кучер, потом рассказывал: «Сидят на задней парте Красильников с Солунским, ругаются, а я терплю. Это они по делу, у них задача не получается». Он вообще многое терпел. Славка, а может и не Славка, почему-то решил, что математик — скрытый алкоголик (вряд-ли это было правдой), и предложил перед уроком натирать ему стол самогонкой. А то еще: вдруг на уроке Оксюк поднимается с места, прикладывает два кулака к носу в виде трубочки, потом хлопает себя по заднице и поднимает вверх четыре пальца. Николай Вениаминович только пальцем у виска покрутил — откуда ему было знать, что это мне Оксюк передал шахматный ход. Мы сидели в разных рядах и на уроках вслепую играли в шахматы. А Юркина комбинация озачала — «Слон — на Же-четыре!»
Вы заметили, что время от времени в моем рассказе, так, почти за экраном, мелькают упоминания о директоре школы. Мы уже давно с ним примирились, даже там, где не сразу понимали, что к чему. Так, раздобыв где-то киноаппарат, он распорядился на пятнадцать минут после уроков загонять нас в зал и там показывать киножурналы. За это «добровольное» кино мы должны были платить по пятнадцать копеек. А через месяц на эти деньги Георгий Тимофеевич купил полный комплект струнных инструментов, я тоже там поиграл на балалайке. Потом, это уже после нас, он решил соединить наши два школьных здания в одно, что значительно увеличило полезную площадь школы. Они, не здания, конечно, а ученики, даже стали заниматься в одну смену. Своевольник, он, конечно, во время строительства допустил, или сотворил намеренно, массу нарушений, за что его и уволили.
Лет через двадцать я и Стась, уже доценты и прочее, забрели к нему в гости, и тогда за коньяком Георгий Тимофеевич рассказал свою историю: «Вот, я же понимаю, вы же пришли ко мне, как к умному человеку. А у меня же образование семь классов! Когда я в деревне их, эти семь классов, закончил, председатель сельсовета мне сказал: «Хватит учиться. Других учить будешь! А то у нас учитель уехал». Два года я проработал учителем, а потом поехал в Ленинград поступать в Университет, путевку мне дали. И вот, помню, профессор задает мне всякие вопросы, ходит вокруг меня, а потом не выдерживает: «А какое у вас, молодой человек, образование?» А я говорю, «семь классов». А он: «Молодой человек! Может быть вы и гений, но вам нужно не в Университет, а в восьмой класс!» Но я его не послушался, поступил в Воронеже в Пединститут. Год проучился, а тут война началась. Ну, а после войны меня к вам послали. Я-то хотел учиться. Пришел как-то к секретарю обкома по пропаганде, был такой тов. Скаба, прошу: «Пошлите меня на учебу», так он мне: «Иди работай! Еще раз здесь увижу — выгоню!»
Ну, вот. Рассказать осталось совсем мало. Школа заканчивалась. Были выпускные экзамены. На экзамен по математике пришел седой доцент Университета, Лев Яковлевич Гиршвальд. Юрку Оксюка он обласкал, сказал «приходите к нам на физ-мат», а меня не дождался. Ну я и решил, это как когда-то научиться прыгать перекатом, сумею? После окончания школы отправился на физическое отделение физ-мата, сдал десять экзаменов, набрал сорок шесть очков. Поступил, конкурс был двенадцать человек на место. Стась как-то мне написал стихи, и там была строка: «Еще чуть-чуть, и ты б ушел в спортсмены…» Ну что ж, очень даже могло быть!
А в школе был выпускной вечер с обилием, условно скажем, «Спотыкача», танцами. Каждый должен был прийти «со своей девушкой», что удалось далеко не всем. Тогда возникла идея, думаю Лёвка подбил… (А может и не Лёвка? Лёвка к этому времени перевелся в вечернюю школу — там разрешалось курить! А может он все-таки пришел на выпускной вечер? Вот, не помню. Ну, пусть все же будет Лёвка!) Итак, Лёвка подбил увести девок из соседней украинской школы. У них тоже в это время был вечер. Ну, сказано-сделано, явились в полном составе и увели всех до единой. Еще бы, у нас же лучше! У нас целый оркестр приглашен! А когда ошарашенные ихние ребята опомнились и явились требовать своё, сначала хотели побить им морды, а потом сжалились и пригласили их тоже. Конец вечера догуливали вместе. А на следующее утро наступила пустота, а жить-то дальше было надо!
«Спокойно, дружище, спокойно!
У нас ещё все впереди!
Мы плюнем с большой колокольни
На шляпу злодейки-судьбы.
Еще побежит она, сука,
За нами вприпрыжку козлом.
Ни вздоха, о друг мой, ни звука…
Мы сведём с нею счёты потом!»
Эти строчки, написанные моей рукой, я нашел среди своих бумаг. И хотя я принимаю , как факт, что сука может бежать козлом, но, вот зуб даю, я этих стихов не сочинял. Поэтому беру все это в кавычки и обозначаю, как «стихи неизвестного автора» и с претензиями за уворованные строчки Визбора, Высоцкого и Есенина прошу обращаться к нему.
Ну вот! Кажется, и все! О студенческих годах писать пока не буду — еще слишком много очевидцев, которые уличат меня во вранье просто потому, что я что-нибудь увидел не с той стороны, не так, как они. Но в том, что написано, вранья минимум миниморум. Ну, может , самая малость, так сказать, «для красоты».
Да, вот еще: одна моя знакомая, прочитав небольшой кусочек, спросила: «А когда же вы все-таки стали хорошим мальчиком?» На что я, по-моему с достоинством, ответил: «А я всегда был хорошим мальчиком!» Да-с!
О друзьях-товарищах одноклассниках
Нет, не получилось закончить! Надо добавить хотя бы несколько строк о дальнейших судьбах моих одноклассников.
То, что жизнь нам предстояла «не сахарная», можно судить по тому, что трое из нас, имена называть не буду, покончили с собой.
Боря Седых отслужил в армии в Польше и умер в двадцать лет. Еще до армии он перенёс болезнь Боткина, а стиль и интенсивность жизни менять не захотел, продолжал играть в футбол, работал физруком в пионерских лагерях. В один из моментов сердце не выдержало.
Вова Кузьмичев, доктор наук, профессор, заведовал кафедрой на Радиофаке Университета. Умер после долгой мучительной болезни.
Марк Финкель утонул, спасая маленькую сестру.
Коля Шаповалов окончил Автодорожный и, по слухам, дослужился до министра в одной из автономных республик.
Коля Георги стал директором школы №86, нашей школы, хотя к тому времени она уже была в другом месте.
Игорь Сухачев (кликуха «Щука) — личность загадочная. Десять классов он не закончил ( во всяком случае, не с нами), но в компании остался. После женился на девушке из 126-й школы. Девушка была хорошая, закончила институт и получила назначение на работу санитарным врачом, аж во Владивосток. Игорь поехал с ней и, как он говорил, начал работать гарпунером на китобойной флотилии «Алеут». Все бы было хорошо, но однажды центральное телевидение показало репортаж об этой флотилии. И там мы узнали другую ипостась Игоря — в репортаже говорилось о «помощнике повара — Игоре Сухачеве». Он нам объяснял, что это телевизионщики схватили для кадра первого попавшегося, но «осадок остался». Потом, во время коротких и редких встреч Игорь рассказывал, как он торговал оружием в Уругвае. Потом надолго исчез и вынырнул «советником президента Ельцина по Дальнему востоку». А потом снова исчез…
Славка Иноземцев (он же «Почвоед») работал в ГАИ. От него я услыхал такую историю. «Вот стою я, эдак, на посту за городом, «спольняю» службу. Едет какая-то здоровенная фура. Вижу, лицо, вроде бы, знакомое. Ну, я и давай придираться, то не так, это не так, документы не в порядке. Вижу мужик начинает закипать, сейчас в драку кинется. И тогда я ему и говорю: «Здравствуй, Лёва!». После этого мы закатили фуру в ближайшую лесополосу, и двое суток гудели от души!» Знаю, что Славка был ранен. Нет, не в этот раз, а по службе. После ранения пошел работать воспитателем в колонию малолетних преступников. За малолеток я теперь спокоен, 86-я не подведет!
Валентин Кузьменко дослужился до полковника КГБ, а его брат—близнец Костя стал инженером и страстным рыболовом. Считаю это большим упущением со стороны КГБ: представьте, что в разных местах в одно и тоже время появляются два совершенно одинаковых Джеймса Бонда!
Юра Кобяков стал летчиком, полковником. Его уже тоже нет с нами!
Женя Толстиков («Жора») отслужил армию на Сахалине, вернулся оттуда без своих замечательных кудрей. Выполнил свое обещание — вступил в партию. На заводе «Свет Шахтера» заработал орден. Но стали болеть ноги. Ему предложили операцию на позвоночнике. Операция прошла неудачно, очнулся с парализованными ногами. Завод выделил ему импортную немецкую инвалидную коляску, но эта чёртова коляска не проходила ни в одну советскую дверь. Время от времени мы его навещали, а в очередной раз угодили на поминки.
Стась, он же «Клякса»: тут целая поэма. У него вдруг отыскался отец. И не где-нибудь, а в США. И не какой-нибудь, а строящий стартовые установки для космических ракет. А после перестройки выяснилось, что Стась вообще из супер-аристократов, о чем он и не подозревал. Теперь он имеет титул барона, и хотя его земельные владения ограничиваются десятью сотками на Гиёвском въезде, зато он имеет красную ленту через плечо и Орден Святого Станислава.
К пятидесятилетию я ему писал:
«Мой дорогой дружочек Клякса!
Звалась так, если помнишь, такса,
Что в цирке у Карандаша
(Для рифмы вставим «ни шиша»)
Служила верно в те года,
Что не забыть нам никогда.
Собачка та давно издохла,
И это, безусловно, плохо,
Но живы мы, и потому
Я отчего-то не пойму,
Зачем твердят со всех сторон,
Что вредно бегать марафон,
Что нам пора угомониться,
Не врать, не пить, не волочиться
И мирно кончить наши дни,
Дружа с приставкой «не» и «ни».
До той собачки, в акурат…
…А ты пивал денатурат?»
Юра Оксюк защитил диссертацию по теоретической физике, но к тому времени обнаружил, что сердце лежит совсем к другому. Объездил, исходил пешком, на лыжах, на лодках весь Союз, от Чукотки до Кольского полуострова, Сахалина и Курильских островов. В своем «поместье» по Валковской улице гонит «Оксюковку» и является главой харьковских туристов. К этому месту я получил замечание от еще одного моего друга, что Оксюк не просто турист, а доцент, бессменный председатель квалификационной комиссии туристов, судейской коллегии и пр. Ну, так… Таки так!
Олег Мирошников — мы после студенчества встречались мало. Как-то за столом ошарашил присутствующих, между прочим упомянув, что у него сорок изобретений. Его уже тоже нет.
Толя Горшков. Он в школе был председателем совета пионерской дружины. Потом работал в комсомоле. Потом — вторым секретарем Харьковского Обкома КПСС, т.е. на месте упоминавшегося тов. Скабы. Интересно, что бы Толя ответил, если бы к нему пришел Георгий Тимофеевич с просьбой послать его на учебу?
Коля («Китаец») — управлял всеми кладбищами города Харькова. Однажды после застолья привез меня домой на катафалке. Теперь мне уже ничего не страшно: «катафалк — так катафалк».
Саша Пшенянник, он же «Пшонька», построил в Харькове киноконцертный зал «Украина».
Саша Зызин. Поступил на завод «Свет Шахтера», но однажды зашел на кухню в заводскую столовую. Дальше он рассказывал: «И вдруг я понял, что вот ЭТО мое!» И осуществил — был зав. производством ресторана «Центральный», а потом и главного в Харькове ресторана «Харьков». Его гостеприимством мы время от времени пользовались.
Ну, хватит. Простите, кого не упомянул. Я помню и люблю вас всех.
Нет, мы таки были хорошими мальчиками.
Милуоки, США, 1998 г.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/y2020/nomer1/solunsky/
