Вот о чём надо озаботиться, пытаясь мысленно проникнуть внутрь чужой жизни: можно ли оказаться внутри жизни, не предполагающей рефлексию. Задачу понять другого, тем более — «проникнуть» в другого, в самое важное (подвалы его/её жизни, то, на чём она вся стоит) — может осознано поставить перед собой тот, кто уже знает, что жизни людей — разные, и что эта разность неустранима, и что его жизнь одна из возможных. Значит — эта жизнь была уже представлена как одна из возможных. А это уже непросто, узнать и принять такое. Кажется, что жизнь — она и есть, «жизнь», цельная и текучая, чего её расслаивать и делить — на всех одна. Увидеть, что жизнь другого может и не имеет с твоей ничего общего — почти ничего, а эти «почти» загадочно неуловимы (в них-то и вопрос) — может быть, это бывает так редко, как обыкновенное чудо — если вне специальных условий, где учат так обходиться с собственной жизнью (если кому повезёт: монастырь, школа, настоящий университет, хорошо устроенная секта). И не остановиться на (потенциально внутренне бесконечном) самом себе, обратиться к другим, искать «то самое», внутреннее жизни в жизнях других, как в примерах (к тому же ничего генерального не доказывающих)… Видимо, дело в некоторой исходной склонности, в особом устройстве интереса к жизни. Кто-нибудь в горах в пещере проживёт полжизни, как Заратустра. Когда спустится в город — будет знать о жизни достаточно, чтобы необходимо было слушать его проповедь. А кто-то, по склонности — историк, углубится в архив. И по склонности же, можно предпочесть жизни других, не только ближних как то, через что открывается мир.
Тот, кто стремится к такому познанию, как видно, уже кое-что знает о «жизни», исходя из собственной — а это невозможно без сравнительно высокого уровня рефлексии, самоотчёта. Другой человек, человек напротив, вероятно, тоже обладает хотя бы каким-то самоотчётом, думает о самом себе, своих действиях. Его действия обладают социальным смыслом, и этот социальный смысл в рефлексии приоткрывается, пусть на мгновение; но без него невозможно хотя бы пойти в гости к А., но не к Б. или к В. Тем более совершить, по видимости, обдуманное убийство: обдумать это и значит «зачем». Это представляется ясным. И понять «другого» значит воспроизвести (приблизительно) этот самоотчёт. Вырастающие иногда до настоящего самоопределения. В эти «звёздные часы», как их называли экстатически ориентированные литераторы прошлого века…
Я клоню к тому, что исследователю = герменевту жизней чужих труднее всего остального допустить, тем более принять, и тем более — полностью принять фактическое несуществование рефлексии как фактора «внутренней жизни» у столь многих людей. Само это словосочетание «внутренняя жизнь» вообще тут уместно только в силу устоявшегося словоупотребления… ведь надо же какое-то имя дать смутному множеству (полу)сознательных процессов, теснящихся в головах и утробах. Эти люди употребляют по необходимостям своё тело, иные виртуозы бессознательности также язык и мозг, но происходит это в точном смысле слова само собой. Рефлексивный контроль в принципе любого человека начинается с самого простого: стою или лежу я, бегу или ползу, затем — что произношу своим ртом и чего я как будто бы хочу (непосредственно сейчас). Это фундамент. Можно его нарисовать: вот — то, что внизу, на нём обнаруживаются (аналитических вычленяются) этажи более сложного — вплоть до высшего этажа предельных вопросов и самоопределений. На этих этажах прописаны аналитиками т.н. «смыслы» — социальные, культурные и экзистенциальные. Так что совершаемое действие (акт) или создаваемая ситуация могут быть последовательно соотнесены с этими смыслами и — в соответствии с ними — иерархически возведены к важнейшим (или сведены к ним?), они же самые простые. Так представляется жизнелюбивому исследователю чужих миров. Тогда исследовательская задача — восстановить, хотя бы эскизно, эти смысловые соотношения, даже типизировать их, и «за другого» понять, что и как с чем связано, что за чем стоит. В этом — работа познания другой жизни, хотя и не исключительно только в этом. Предполагается при этом, что познать другого — значит воспроизвести «пробег» рефлексии по внутренней стороне его/её сознания, пусть он и случается редко как чудо, но потенциально всегда возможен — так что сознавать себя это и значит — видеть или хотя бы ощущать, что как с чем там, «внутри», связано. Иначе как бы работало самосознание вообще? Исследователю придётся столкнуться с проблемой: да, сознание как-то работает, и другой человек не действует хаотически, но «обходится» при этом вообще без какой-либо рефлексии, кроме той телесно-первичной, которая вышеупомянута. Действия другого бессмысленны, хотя не хаотичны; это (постепенно и мучительно) выясняется при наблюдении — они не вытекают одно из другого, а следуют одно за другим, как буква Ж за Е, а Л за М (причины, почему буквы расположены именно в таком порядке, неведомы ни самим буквам, ни пользователям алфавита), и при попытке обсудить их, взять интервью, например: три взятые вместе утвердительные высказывания противоречат друг другу, и понять порядок, силой которого первое следует за вторым, а за ним идёт третье почти невозможно, пока не увидишь: этот порядок случаен, эти высказывания следуют одно за другим лишь в силу временности самого говорения. И что же, значит, действия, поступки так же — одно из другого не выводимы? Значит.
Исследователь не может принять существование сознания, не прошитого нитью Логоса, то есть внутренних причин-следствий: как же можно, сказав слово, вести себя как будто оно вообще никогда не было сказано, а сделав что-либо, ждать, что мир останется абсолютно тем же самым, будто ничего и не было (а далее — совершив преступление не подозревать о вине и наказании, дав обещание, искренне удивляться необходимости его исполнять)? Можно.
В это труднее всего поверить исследователю жизни, взрастившему себя на уточнении и углублении само-осознания. Можно ли жить человеческой жизнью, обходясь лишь первичной рефлексией? Оказывается, можно! — Иначе эти люди необъяснимы — это-то и удивительно. Проще представить себе действие или слово (тоже — действие), направленное какой-то изощренно-извращённой внутренней осмысленностью или правильностью, нежели не руководствуемое ничем, выходящим за рамки, скажем, подувшего сегодня-и-здесь ветра, то есть, именно случайное. «Так выпало». Рефлексия — излишество для случайного действия, принять его бес-смысленность — труднее всего.
Обладатель сравнительно оформившейся рефлексии с такими людьми, может, и не садится за один стол поговорить никогда, даже если и ездит с ним в трамвае на соседних сиденьях каждый день. И «с той стороны» они не любопытны: там — свой мир и свои события; скорости ниже, и насилие проще и однообразней. Писатели прошлого века ему ужасались (Зощенко), умилялись (Довлатов), всматривались в него, искали язык о нём говорить (см. «Бесконечный тупик» Галковского), а сами жили среди своих благородных друзей. Но встречались они с ним тоже уже редко, уже только в залитых электрическим светом помещениях: «подпишите, это вообще-то не важно, мы тебя расстреляем, и вообще на тебя, пойми, насрать. Но, у нас вот процедура, ты же не хочешь, чтобы мы тут до утра сидели всё переправляли, подумай о наших семьях, урод». То, что кажется жестокостью, особенно в позднейших изложениях выживших, может являться ничем, эффектом функционирующей по внешним законам пустоты.
«Тот мир» не безголосен, но говорить «так» непросто научиться, для этого нужно отключать рефлексию, а это как же это делать. Некое естественное (?) отвращение вместе со смертной скукой «вытесняет» исследователя из такого мира, который и не назовёшь упрощённым или бедным (что есть «богатый жизненный мир»?), так что эти люди с их хаотической бессмысленной жизнью остаются неузнанными, значит незамеченными, а «знание жизни» у исследователя жизни — заведомо неполным, бедным. Наблюдая таких людей потом, скажем, по телевизору, в одеждах официальных лиц, он склонен приписать им участие в некоем заговоре или иные злые намерения, потому что надо же понять – почему они делают то, что они делают; и тогда труднее всего ужё раз осознать: нипочему. Отсутствие рефлексии, лишая действия смысловой связи с другими действиями, даёт некую свободу – интересно, спасет ли от страха, думаю, нет — но как же, с помощью какой мыслительной и эмоциональной аскетики можно думать о тех, кто не думает? Это же, думается, ужас — так вот жить. Жить.
