(почти документальная повесть)
Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет никакой возможности. Выпали звенья из цепи! Кой-что вспоминаешь, прямо так и загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти. Да, впрочем, труха и есть.
М.А. Булгаков. «Театральный роман»
«Гроза омыла Москву 29 апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось.
В сером новом моём костюме и довольно приличном пальто я шёл по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда ещё не был».
Как бы хотелось вот так, фраза за фразой повторять за Михаилом Афанасьевичем его волшебные строки. Но суровая правда жизни берёт своё.
Не гроза омыла Москву в тот июльский день 1983 года, а всего лишь «нормальный летний дождь». Пальто на моём герое не было, а лёгкий белый костюм и светлые чуть поскрипывающие кожаные туфли вызывали любопытствующие или завистливые взгляды прохожих. Шёл же он действительно по одной из центральных улиц столицы, направляясь к месту, в котором никогда ещё не был. Шёл он к месту назначения по собственной инициативе.
Сразу открою секрет: «мой герой» — это я. От первого лица писать всегда трудно, да и бесконечные «я» на каждой странице раздражают. А так можно говорить: «он», или «переводчик», или ещё как-нибудь. «Переводчик» потому, что пешеход (вот и ещё одна замена «я») действительно был переводчиком. В свои неполные 33 года он трудился в Европейском отделении ООН в Женеве, где сидел в кабине синхронистов, помогая многочисленным советским делегациям понимать, что говорили все прочие на английском и французском языках.
Когда-то в далёкой молодости (то есть лет десять назад) он получил физическое образование, но превратности судьбы в конце концов привели его во Дворец Наций. Физику он любил, а она его — нет, посему по своей основной специальности он никогда не работал, но читать про неё продолжал. Особенно его интересовала история физики и достижения её титанов, в частности, величайшего из великих — Альберта Эйнштейна. Вот почему в его дипломате лежала пахнущая свежей краской (ну как тут удержаться от этого штампа) только что вышедшая на английском научная биография гениального учёного.
Мой герой, имея достаточно свободного времени, частенько посещал библиотеку физического факультета Женевского университета, где, просматривая нравившийся ему американский журнал Physics Today, однажды наткнулся на восторженную рецензию упомянутой выше биографии, подписанную известным ему именем Банеша Хофмана. На книжной полке у него стояла книжка Хофмана об Эйнштейне, где тот описывал своё сотрудничество с классиком, а потому пользовался у моего героя большим уважением.
Книгу написал профессор Абрахам Пайс, и называлась она «Творец изощрён… Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна». Приобрести свежую биографию Эйнштейна труда не составило, благо в Женеве был магазин английской книги, где тут же приняли заказ, и через месяц, уплатив довольно приличную по советской зарплате сумму, счастливый обладатель любовался глянцевой суперобложкой, с которой мимо него с беспечной улыбкой смотрел создатель теории относительности в белой панаме.
Книга американского автора, довольно крупного учёного, да притом лично знавшего Эйнштейна, произвела на читателя сильнейшее впечатление. Это была прекрасная книга, и он решил, что должен обязательно её перевести. Он тут же взялся за дело, благо профессия синхрониста оставляла массу свободного времени, и довольно скоро перевёл две первых главы и одну из середины. У него уже был некоторый опыт перевода английской научно-технической литературы, который он приобрёл, подхалтуривая в разных местах (на зарплату инженера прокормить семью с неработающей женой и маленьким ребёнком было невозможно), потому специфика книги и её приличный объём — более 500 страниц — молодого энтузиаста не смущали.
Прибыв из Женевы в Москву в очередной отпуск, с драгоценной книгой и двумя машинописными копиями переведённых глав в дипломате он двигался по Ленинскому проспекту, по левой, если смотреть из центра, стороне, мимо нелепой стекляшки Госстандарта к невзрачному серому зданию неопределённого возраста с большими тяжёлыми дверями. Персонажу Булгакова предстало здание желтого цвета, и на нём висела чёрная доска с золотыми буквами. Моего героя приветствовала синяя скромная табличка с полуоблезшими, но когда-то тоже золотыми буквами: «Издательство «Наука», Редакция физико-математической литературы».
Переводчик подымался не по чугунной, а по вытертой цементной лестнице, и не видел профилей воинов в шлемах и грозных мечей под ними на барельефах, не видел старинных печей-голландок с отдушинами, начищенными до золотого блеска. Ничего этого не было. Были голые, ободранные, годами некрашеные и засаленные нечистыми рукавами какие-то мутноватые стены неопределённо зеленоватого цвета.
Прежде чем мой герой дойдёт до второго этажа, где его ждёт «судьбоносная» встреча, пожалуй, уместно дать его краткий психологический портрет. Мой персонаж родился и вырос в провинции, в семье советских интеллигентов в первом поколении. Школа и университет приучили его к послушанию и добропорядочности. Внезапное вознесение в переводческую элиту — синхронисты ООН по праву считались специалистами экстра-класса — не повлияло на его спокойный и покладистый характер. Со всеми он поддерживал хорошие отношения (просто потому, что ему ни до кого не было дела), конфликтов избегал, гадостей никому не делал, и многие относились к нему с симпатией. Армия, в которой он отслужил рядовым и сержантом два года, сделала из маменькиного сынка вполне самостоятельного и способного постоять за себя человека, но в мирной обстановке это обычно не требовалось. У него была прекрасная красавица-жена и милейшая, умнейшая дочь семи лет. Короче говоря, это был приличный, иногда наивный, продукт советской системы, вполне довольный жизнью и уверенный в том, что и люди вокруг него в целом приличные и не сволочи.
В коротком тёмном коридорчике второго этажа была открыта первая дверь справа, куда и заглянул мой персонаж. Его взору представилась средних размеров комната с тремя письменными столами, за которыми сидели три женщины. По стенам стояли стеллажи, набитые папками с завязанными тесёмками. Некоторые тесёмки были относительно белыми, но большинство утратило свой первородный цвет, изменив его, в зависимости от количества накопленной пыли, от серого до угольно чёрного. На двух столах из трёх стояли пишущие машинки с большой кареткой, а все столы без исключения были завалены бумагами разной степени свежести.
Мой герой до Женевы успел поработать в трёх разных НИИ и в одном министерстве, а потому не должен был бы поразиться хаосу, но даже на него сильное впечатление произвёл затхлый запах залежалых бумаг и бледные лица редакторских дам. Все три дамы молча уставились на нежданного посетителя, а тот, робко улыбнувшись, поинтересовался к кому можно обратиться по поводу перевода иностранной книги.
Самая бледная из дам, сидевшая за столом без машинки, очнулась первой.
— Это к нам, — откликнулась она и окинула посетителя непонятным взглядом. — Вы от кого?
Вопрос привёл посетителя в некоторое замешательство.
— В каком смысле от кого?
— Ну кто вас прислал?
— Меня никто не прислал. Я нашёл хорошую книжку и предлагаю вашему издательству её перевести.
Ответ посетителя привёл в замешательство уже бледную даму. Две другие с раскрытыми ртами следили за диалогом.
— А где вы взяли эту книгу?
— Купил в Женеве.
Последовала немая сцена с переглядываниями всех трёх дам.
— А о чём книга?
— Об Эйнштейне.
— Она у вас с собой?
Мой герой раскрыл дипломат и вынул сверкнувшую суперобложкой яркую книгу.
— Вот, пожалуйста.
Бледная дама осторожно взяла книгу и поглядела на обложку.
— Эйнштейн. А как она называется?
— «Творец изощрён…»
— Это как надо понимать?
— Ну, Эйнштейн так выразился однажды, имея в виду, что творец, то есть бог, создавший Вселенную, сделал её такой, чтобы человек мог понять её устройство. «Творец изощрён, но не злонамерен».
Последовало долгое молчание.
— А вы кто?
— Я переводчик, по образованию физик, сейчас работаю в отделении ООН в Женеве, в Москве в отпуске. Книжка очень понравилась, и я решил предложить её вашему издательству. У меня уже есть пара переведённых глав, чтобы вы могли оценить качество перевода.
Тут пришелец спохватился, что не представился и назвал себя. Назвали себя и дамы. Та, что сидела за столом без машинки, оказалась заведующей редакцией, другая дама, чуть помоложе, была редактором, а третья — техническим секретарём. Всем им на вид было около сорока, может быть и меньше, но бледные замученные лица, столь контрастировавшие с бодрыми, загорелыми на горном солнце ликами швейцарских дам, прибавляли им года.
— Хорошо, — наконец промолвила завредакцией. — Книжку оставьте. И образец перевода. Мы сами посмотрим и отдадим на рецензию. Вы сколько времени пробудете в Москве? Ах, всего ещё две недели. За это время, конечно, ничего не решится. Мы вам напишем. Ой, а как же мы вам за границу писать будем?
Посетитель объяснил, что писать нужно через МИД, обычным письмом с маркой за 5 копеек. Он оставил адрес, московский номер телефона, и на том распрощались. В полутёмном коридоре пришелец всё ещё ощущал затылком пристальные взгляды трёх пар озадаченных глаз.
Переводчик успел поработать в Женеве всего лишь полтора года, но и за это короткое время он мог заметить, что жизнь в Москве изменилась. В воздухе ощущалась какая-то напряжённая неопределённость. Скончавшегося в прошлом 1982 году Брежнева сменил Андропов, о котором одни его мидовские коллеги говорили с восторгом, как о редком интеллектуале и человеке, способном вывести страну из брежневского маразма, тогда как другие шёпотом рассказывали о его драконовских мерах по укреплению трудовой дисциплины и предстоящем закручивании гаек. Мой герой и сам однажды днём чуть не попал в облаву в мебельном магазине на Ленинском проспекте, когда из внезапно подъехавшего автобуса выскочили крепкие парни в чёрных куртках, мгновенно перекрыв все входы и выходы, так что выскользнуть удалось только в самый последний момент благодаря нанятому для вывоза кухонных полок водиле на медицинском уазике.
* * *
Письмо из редакции пришло только в середине 1984 года. В нём сообщалось, что на предложенную книгу поступили положительные рецензии, качество перевода также нареканий не вызвало. Завредакцией просила прежде чем продолжать перевод связаться от имени издательства с автором и получить его согласие на издание книги в СССР. К письму прилагался текст, который она просила перевести и отправить автору. Всё это слегка удивило моего героя, потому как он наивно полагал, что переписку с автором и его издателем должно было бы вести само издательство, но он не стал кобениться, приложенный текст перевёл и отправил в Штаты А. Пайсу. Как позднее выяснилось, во всём Физматлите не было никого, кто мог бы вести деловую переписку на английском языке.
Удивило (хотя и не очень) и то, что в прилагаемом тексте автора просили согласиться с заменой названия на подзаголовок, и испрашивалось согласие на исключение из перевода некоторых фраз. Всё было понятно: творец, он же господь, он же бог никак не мог фигурировать на обложке книги. Точно так же никак нельзя было допустить, чтобы в книге присутствовал не слишком лестный отзыв Эйнштейна о Ленине, равно как и находившееся под запретом имя Рауля Валленберга. На смену Андропову пришёл Черненко, но нравы не изменились. Маразм в стране если не крепчал, то и не ослабевал. Книгу с такими пассажами Главлит (так называлось цензурное ведомство) ни за что не пропустил бы.
И тут снова вспоминается роман Михаила Афанасьевича.
«— Скажите, Максудов, а ваш роман пропустят?
— Ни-ни-ни! — воскликнул пожилой литератор. — Ни в каком случае! Об «пропустить» не может быть и речи! Просто нет никакой надежды на это. Можешь, старик, не волноваться — не пропустят.
— Не пропустят! — хором отозвался короткий конец стола.»
А нужно было, чтобы пропустили. Потому и такая просьба к автору. Тот откликнулся незамедлительно, написав 1 августа 1984 года:
Благодарю вас за письмо от 25 июля. Мне, конечно, очень приятно, что издательство «Наука» решило опубликовать перевод моей книги. Я направляю копию вашего письма в оксфордское издательство, которое в ближайшее время свяжется с вами по поводу договора на перевод.
Что касается просьбы опустить несколько фраз, то я не в восторге, но поскольку догадываюсь о причинах, то чинить препятствий не буду.
Я планирую пробыть пару дней в ЦЕРН около 10 сентября, и мы могли бы там встретиться. Надеюсь выкроить немного времени для вас, хотя буду очень занят.
P.S. Возможно «Науке» будет интересно узнать, что моя книга разошлась уже в количестве 45 тысяч экземпляров.
А. Пайс
Абрахам Пайс
Через неделю мой герой, будучи снова в отпуске дома, уже поднимался по знакомой московской лестнице, где его ждала несравненно более тёплая встреча. По наущению жены, которая была не только красавицей, но и умницей, он захватил с собой несколько женевских сувениров: шоколадок, мелкой косметики и пр. Теперь в это невозможно поверить, но тогда даже пачка мальборо, одноразовая зажигалка или просто пластиковый пакет забугорного магазина воспринимались как роскошный подарок, не говоря уж о паре колготок, но их в пакет мудрая жена не положила.
— А где же ваш белый костюм? — кокетливо поинтересовалась завредакцией. — Вы тогда произвели на нас неизгладимое впечатление: входит молодой человек весь в белом!
Тут до моего героя дошло, что такое явление должно было вызвать в тогдашней Москве определённый эффект. Костюм этот ему построил за одну ночь портной в Бангкоке, где он незадолго до первого появления в издательстве был в командировке. Коллеги уговорили, сказав, что дёшево и будет не так жарко в липком и душном городе. Костюм сидел отвратительно (тут снова выплывает Булгаков: «И сшил-то, шельма, плохо»), но в нём действительно было не так жарко, или так казалось, раз уж он был пошит.
Как-то отшутившись, посетитель перевёл разговор на более интересовавшую его тему. Как идёт заключение договора с Оксфордом? Что конкретно сказали о книге рецензенты? И как получить книгу обратно, чтобы продолжить перевод? Да, и собирается ли издательство подписывать договор с переводчиками (дорогая жена должна была помочь моему герою с биографическими главами)?
Его заверили, что договор с английским издательством будет подписан на ближайшей московской книжной ярмарке, объяснили, что договор с переводчиками заключается после подписания договора с Оксфордом и включения книги в план издательства, а что касается мнения рецензентов и возможности получить обратно книжку, то нужно обратиться к Леониду Ивановичу.
Мой герой не знал, кто такой Леонид Иванович, что удивило дам, но те тут же объяснили, что это глава их редколлегии, академик Седов, который сам выразил желание пообщаться с переводчиком, потому как намеревался быть научным редактором перевода. Звонок академику состоялся тут же, было назначено время и место встречи.
В указанный день и час переводчик прибыл в Институт механики МГУ, находившийся неподалёку от университета. Его препроводили в кабинет академика, где из-за большого стола тяжело поднялся грузный пожилой человек в летней рубахе. Посетитель невольно заметил, что застёгнута она была не на те пуговицы, так что один угол воротничка был выше другого.
Посетитель плохо представлял себе тогда кто такой Л.И. Седов. И вообще, он понятия не имел в какую историю ввязался, в какой муравейник он попал в незавидной роли жука. Многое стало выясняться гораздо позже. Позже он узнал, что академик, механик и математик Седов был одним из столпов космонавтики и авиации, кавалером многих орденов и даже Героем Социалистического труда (как выражались в советские времена «гертрудой»). Теперь в том кабинете, где сидел мой герой, находится мемориальный музей академика.
Тогда же он увидел перед собой не очень опрятного старика (Седову было тогда под 80), впрочем, весьма любезно расспрашивавшего его о житье-бытье, о Женеве, о семье, а потом заговорившего о книге. Книга понравилась чрезвычайно (тут снова выплывает ассоциация с «Театральным романом»: «Пьеса понравилась до того, что вызвала даже панику») и не только ему, но и всем, кому он её давал почитать. Рецензии сплошь положительные (хотя имена рецензентов названы не были), и перевод хороший. Посетитель скромно зарделся. Он выслушал похвалы в свой адрес и пожелания закончить перевод как можно скорее.
Леонид Иванович Седов
Мой герой поблагодарил за оценку его стараний и поинтересовался, как бы получить книжку обратно. Академик на секунду замялся, а потом полез в ящик стола и извлёк два бумажных кирпича. Они действительно по размеру и по цвету походили на плохо обожжённые кирпичи.
— Вот, — проговорил академик, — эту копию для вас мне сделали у Челомея. Ему книжка тоже очень понравилась.
Посетитель уставился на кирпичи, потом взял один в руки, открыл. Когда-то он слышал название «газетный срыв» — обозначение качества бумаги, и почему-то сразу понял, что перед ним как раз этот самый срыв. Обложкой служил кусок картона, из которого в те времена делали коробки для обуви.
Академик поглядел на опешившего посетителя и ласково проговорил:
— Вам ведь нужен только текст, а с копией будет даже удобнее работать — можно ведь прямо там делать пометки. Поймите, — вдруг добавил он после неловкой паузы, — вы же можете купить себе еще одну такую книжку, а я никак не могу, я стар, никуда не езжу, так что оставляю её себе. Надеюсь, вы не возражаете.
В Физматлите, куда мой герой зашёл на обратном пути, чтобы рассказать о беседе с академиком, дамы только руками развели и посоветовали не огорчаться по поводу утраченного оригинала. После подписания контракта англичане должны были предоставить издательству два экземпляра книги, один из которых они обещали передать переводчикам. А пока придётся обходиться копией, любезно предоставленной Седовым.
Кто такой Челомей, переводчик тоже не знал, и ему вкратце объяснили, что это один из ведущих ракетчиков, соратник С.П. Королёва, того самого, кто запустил первый искусственный спутник Земли и Юрия Гагарина. (Академик, дважды Герой Социалистического труда В.Н. Челомей скончался вскорости после описываемых событий, в декабре 1984 года. Его именем названа улица на юго-западе Москвы).
* * *
В десятых числах сентября переводчик припарковался недалеко от административного здания ЦЕРН и прошествовал в конференц-зал, где прослушал лекцию профессора Пайса о Нильсе Боре. По окончании лекции состоялся небольшой фуршет. Лектора сразу окружили, а мой герой скромно стоял в сторонке, ожидая, когда выдастся возможность показаться Пайсу. Наконец он приблизился к кружку и, воспользовавшись секундной паузой в разговоре, показал профессору полученное от него письмо. Пайс отреагировал мгновенно. Он подхватил переводчика под руку и, извинившись перед коллегами, под их изумлёнными взглядами повлёк моего героя к стоявшему в углу столику с напитками, где они разместились на скамеечке и толком познакомились.
А в ноябре 1984 года, 14-го числа, мой герой уже бодро шагал по нью-йоркской Йорк-авеню, направляясь к зданию Рокфеллеровского университета. После возвращения из отпуска к месту службы он узнал, что его посылают обслуживать очередную сессию Генассамблеи ООН, о чём он тут же сообщил Пайсу, назначившему ему встречу в своём офисе.
Пайс, которому тогда перевалило за 76, выглядел бодро, был очень радушен, и сразу же повлёк посетителя в кафетерий поланчевать. В небольшом зальчике за такими же столиками, как в советских кафе-мороженых, сидели по большей части пожилые люди, и некоторые приветливо помахали вошедшим. Пайс пошёл от столика к столику, всюду громко представляя вежливо привстававшим ланчующим молодого человека, как переводчика своей книги из России. Те называли свои имена, ничего ему не говорившие, а Пайс, отойдя от столика, шептал: «нобелевский лауреат по химии, или экономике, или медицине, или…»
В ходе ланча мой герой упомянул, что он продолжает переводить и в Нью-Йорке, когда выпадает свободное время, и посетовал на то, что не мог привезти с собой четырёхтомник трудов Эйнштейна на русском, который нужен для сверки многочисленных цитат. Он также поинтересовался, как найти Банеша Хофмана, к которому у него было поручение от московского учёного — тому понадобился сборник трудов японского тензорного общества, членом которого был Хофман, и он надеялся, что тот сможет подсказать где его найти.
После ланча зашли в кабинет Пайса, где тот попросил секретаршу связать его с библиотекой Американского физического общества и найти телефон Хофмана. Буквально через пару минут он уже говорил с библиотекой, в результате чего мой герой получил соизволение свободно пользоваться ей, когда ему будет угодно, благо там имелся искомый четырёхтомник трудов Эйнштейна на русском. В придачу он положил в карман тут же написанное рекомендательное письмо директору библиотеки, на всякий случай, во избежание недоразумений. Ещё через пару минут секретарша принесла листок бумаги с телефоном Хофмана. Звонок состоялся тут же, переводчик был представлен Хофману и договорился о скорой встрече. Всё произошло настолько быстро, что мой герой даже не успел обалдеть.
За письменным столом они обсудили некоторые не вполне ясные переводчику пассажи, проверили список обнаруженных им в английском тексте опечаток, многие из поправок были с благодарностью приняты и тут же препровождены секретарше для передачи в издательство на предмет исправления при переиздании. По просьбе посетителя Пайс подписал ему свою книгу, которую тот купил сразу же по приезде в Нью-Йорк, благо она тогда уже вышла в бумажном переплёте, а потому стоила существенно меньше.
В углу кабинета стояло то, что в советские времена называлось «горкой» — что-то вроде небольшого застеклённого стеллажа, уставленного книгами, дипломами и всякими мелкими предметами. Пайс подвёл туда посетителя и сказал:
— Вот последняя трубка Эйнштейна. После его кончины её подарила мне его секретарь Элен Дюкас. Хотите посмотреть?
Реликвия поражала своей невзрачностью. Чашечка была малюсенькой, чуть больше шляпки жёлудя, а черенок, казалось, был сделан из бузины, только твёрдой.
Пока посетитель в благоговейном ступоре разглядывал трубочку, хозяин офиса, очень довольный произведённым впечатлением, рассказал о произошедшем у него на глазах в конце 1940-х годов в Принстонском институте высших исследований эпизоде. Позднее он включил его в одну из своих книг. Вот эта забавная история, связанная с той самой трубочкой и рассказанная Пайсом от первого лица.
«Как-то утром в мой кабинет зашёл Нильс Бор и, помявшись, проговорил: «Вы такой умный…» Я рассмеялся (никакой робости или почтительности в его присутствии никто не испытывал) и ответил: «Всё ясно, чем могу быть полезен?» Бор попросил спуститься к нему в кабинет, чтобы спокойно побеседовать. В то время Бор занимал кабинет Эйнштейна, а тот перебрался в соседний маленький офис секретарши. Свой большой кабинет он недолюбливал и редко им пользовался. В кабинете Бор попросил меня сесть («Мне всегда нужна точка отсчёта»), и тут же засеменил вдоль стоявшего в центре овального стола. Потом остановился и попросил записать несколько фраз, пришедших ему в голову во время этой пробежки. Надо отметить, что при диктовке Бор никогда не договаривал фразы до конца. Он часто обрывал себя на каком-то слове, повторял его и так и эдак, крутил и вертел во все стороны, прикидывая, что должно за ним последовать. В тот раз таким словом оказалось имя Эйнштейна. Он бегал вокруг стола, повторяя: «Эйнштейн, Эйнштейн»… Случайному посетителю, не знакомому с привычками Бора, такое поведение показалось бы весьма странным. Потом он подошёл к окну, уставился в него невидящим взглядом и продолжал время от времени повторять: «Эйнштейн, Эйнштейн…»
В этот самый момент дверь тихонько отворилась и на цыпочках вошёл Эйнштейн. Он приложил палец к губам, на которых играла хитрая улыбка, веля мне хранить молчание. Чуть позже он объяснил нам причину такого поведения. Врач запретил ему покупать табак, но не запретил его красть, и именно это он и собирался проделать. Кисет Бора лежал на краю стола, к нему-то на цыпочках и крался Эйнштейн. А Бор, ничего не замечая, всё стоял у окна, бормоча: «Эйнштейн, Эйнштейн…» Я потерянно замер, совершенно не представляя себе, что же происходит.
И тут Бор, с ударением произнеся «Эйнштейн», обернулся и… увидел Эйнштейна, как бы вызванного его заклинаниями. От неожиданности он совершенно потерял дар речи. Хотя я наблюдал всё это собственными глазами, но всё же и мне стало как-то не по себе. Через мгновение Бор пришёл в себя, и нереальность ситуации развеялась, как только Эйнштейн объяснил цель своего визита. Мы потом долго хохотали».
Библиотека Американского физического общества оказалась небольшой и очень уютной. Посетителя там встретили радушно, а после предъявления рекомендательного письма даже почтительно. В небольших зальчиках стояли глубокие кожаные кресла с придвинутыми журнальными столиками, а при желании можно было разместиться за письменным столом с лампами, дававшими мягкий свет. В каждом зальчике стояло по ксероксу, которым можно было пользоваться совершенно свободно. Наш же читатель привык к тому, что на родине копировальные аппараты стояли в отдельных комнатах под замком, и для снятия копии с какой-нибудь бумажки следовало заполнить бланк требования и подписать его у начальника. Только после этого специально приставленный к ксероксу человек мог делать копии.
Была там и просторная курительная комната, тоже с кожаными креслами, а дважды в день посетителям развозили на тележке кофе и чай с печеньем. Впрочем, кофе или чай можно было выпить в любой момент из автомата. Неудивительно поэтому, что мой герой проводил там почти всё свободное от работы время.
В ближайший уикенд переводчик отправился к Банешу Хофману. По телефону тот подтвердил, что у него есть сборник трудов японского тензорного общества, который так требовался в Москве, и был готов отдать его безвозмездно. Соратник Эйнштейна жил в небольшом домике в районе Флашин Мидоуз, совсем рядом с теннисным стадионом, где ежегодно проходит открытый чемпионат США.
Мой герой до сих пор не может себе простить, что явился с пустыми руками. Оправданием ему может служить лишь то, что он намеревался только взять книжки, распрощаться и уйти. Он никак не ожидал, что его примут как гостя, причём вполне почётного. Очень милая старушка-жена даже не пожелала слышать о том, что посетитель не войдёт, и почти силой затащила его внутрь. В гостиной его ждал не только 77-летний хозяин дома, но и домашний яблочный пирог к чаю.
Поговорили о погоде, о работе посетителя, о книжке Пайса, о том, что как раз за пару дней до звонка Пайса Хофман собирался отдать большую пачку уже ненужных ему книг в Публичную библиотеку, а тут выяснилось, что труды японского тензорного общества из этой пачки потребовались кому-то в Москве. Какое удивительное совпадение! Он посетовал, что стал слаб и даже стопку книг ему уже трудно поднять и куда-то везти, так что посетитель с удовольствием взялся выполнить это поручение (что вскорости и сделал).
Хофман много и охотно рассказывал о своей работе с Эйнштейном, но когда гость сделал попытку кое-что записать в блокнот, она была решительно пресечена. С гостя было также взято обещание, что он не будет публиковать что-либо из ему рассказанного в виде интервью или чего-то подобного. После этого беседа как-то расклеилась, посетитель вскоре распрощался и ушёл, провожаемый советами старушки-жены не брать такси, потому как это дорого, а подождать автобуса, который придёт через каких-то полчаса и мигом, минут за пятьдесят, домчит его до гостиницы на Манхэттене.
* * *
По возвращении в Женеву мой герой отпечатал всё переведённое им от руки в Нью-Йорке (машинки у него там не было). Всего получилась примерно половина книги. В январе 1985 года он получил письмо из редакции, в котором его просили по мере возможности пересылать уже переведённые главы в Москву в двух экземплярах. Это вызывало проблемы. Посылать текст по почте было рискованно. Даже самые невинные письма иногда не доходили до адресатов. Печатный же текст, да ещё такого объёма (половина книги в двух экземплярах тянула на 700 машинописных страниц) наверняка вызвал бы повышенный интерес. Нужно было искать оказию. На коллег рассчитывать не приходилось — каждый старался набить свои 20 аэрофлотовских килограмм чем-нибудь имеющим московскую рыночную стоимость, так что нечего было и думать о том, чтобы попросить кого-то из коллег захватить с собой в Москву пять кило бумаги.
И тут переводчику повезло. Однажды, во время перерыва очередного мероприятия по охране окружающей среды в кабину синхронистов заглянул невысокий, опиравшийся на палку человек со шкиперской бородкой, и спросил, кто это только что переводил выступление американца. Синхронисты напряглись, потому как это могло означать лишь жалобу делегата на плохой перевод. Мой герой сознался, что это была его работа, и к его изумлению советский делегат пожал ему руку и поблагодарил за перевод, сказав, что впервые за много лет он услышал осмысленный текст, свидетельствовавший о познаниях в физике.
За этим последовало совместное распитие чашки кофе, а потом и более близкое знакомство, позднее, пожалуй, даже дружба, хотя делегат был намного старше по возрасту и выше по положению. Он был заместителем председателя Госкомитета по гидрометеорологии, а звали его Александр Яковлевич Прессман. По его рассказам, в молодости он, по образованию физик, занимался тем, что летал на спецсамолёте, отслеживая перемещение и концентрацию радиоактивных частиц после атомных взрывов в атмосфере, в результате чего заработал кучу болячек, почему и ходил с палочкой. (Он скончался в начале 1990-х годов от лейкемии, напоследок сказав мне с мрачным юмором: «Мне хорошо, я скоро помру, а вам тут в этом бардаке кувыркаться».)
Оказалось, что А.Я. хорошо знаком с академиком Седовым, потому как тот его сосед по даче. (Как выяснилось впоследствии, дачу он унаследовал от своего дяди Андрея Януарьевича Вышинского, Прокурора СССР и Министра иностранных дел). Он сразу согласился захватить мой перевод, сказав, что всегда путешествует налегке, с одной наплечной сумкой, так что бумажные килограммы проблемы не составляют. Более того, выяснилось, что в Женеву он прилетает раз в квартал, и сам выразил готовность поставлять части рукописи в Москву. Условились, что он передаст их в редакцию, а не станет отдавать сразу соседу по даче. Правда, он попросил разрешения почитать перевод, на что позволение было дано тут же. Забегая вперёд, нужно сказать, что А.Я. позднее сделал несколько весьма дельных замечаний, которые были с благодарностью учтены.
Летом 1985 года мой герой снова был в очередном отпуске в Москве, куда доставил несколько последних глав перевода. В редакции ему сообщили, что его текстом в целом довольны. Леонид Иванович Седов работу его одобряет, чего нельзя сказать о содержании книги. По его мнению, многое в ней отражено однобоко или просто неверно, а потому следует дать обширное послесловие с развёрнутыми критическими комментариями, а ещё лучше поместить их прямо в авторском тексте.
Это намерение Седова редакцию несколько насторожило. Они были не очень в курсе авторских прав на Западе, но поверили переводчику на слово, когда тот сказал, что это может вызвать недовольство автора. Договорились, что переводчик будет продолжать редактирование текста, а тем временем напишет Пайсу из Женевы личное письмо, где от своего имени расскажет о намерении Седова, намекнув, что возражения автора будут восприняты редакцией с пониманием.
Оказалось также, что написание критического послесловия или вставок в текст академик поручил профессору МГУ А.А. Тяпкину (позднее переводчик на своём опыте узнал, что академики не любят сами ввязываться в такого рода истории, а поручают это менее именитым коллегам). О Тяпкине мой герой тоже никогда не слышал, но ему в редакции объяснили, что это автор вышедшей в серии <<Жизнь замечательных людей>> книги об Анри Пуанкаре, в которой всячески продвигалась мысль о том, что не Эйнштейн, а именно Пуанкаре был подлинным создателем специальной теории относительности. Он был также известен как человек весьма скандальный, о чём мой герой прочёл гораздо позднее в воспоминаниях советского математика А.Д. Мышкиса. Вот этот отрывок.
«Я.Б. Зельдович рассказал мне, что из-за Тяпкина он вышел из редакции УФН [«Успехи физических наук» — один из ведущих отечественных физических журналов; существует с 1918 года]. Дело в том, что тот подал в журнал статью, в которой отрицались основы квантовой механики. Судя по рассказу Я.Б., редакция, решившая, что статью под предлогом свободы дискуссий всё равно заставят опубликовать, решила её напечатать, снабдив «контрстатьёй» с подробным опровержением. Я.Б. негодовал («Их еще и не собираются пороть, а они уже штаны снимают»), решительно возражая против публикации статьи Тяпкина.»
Описанный выше эпизод относился к концу 1970-х годов (здесь обращают на себя внимание слова «всё равно заставят опубликовать»), но и к середине 1985 года практически ничего не изменилось, атмосфера оставалась той же. Перестройка только-только зарождалась. Пришедший на смену мумиеподобному полуживому Черненко молодой энергичный генсек Горбачёв только начинал произносить свои пространные речи. Тут же возник анекдот: «Черненко К.У. наградить медалью «За освобождение Кремля», посмертно».
Ничего этого мой герой тогда не знал, а потому встретился с профессором Тяпкиным без всяких задних мыслей и с некоторым пиететом — надо же, всё-таки профессор МГУ, завкафедрой элементарных частиц, а вот сам изъявил желание лично пообщаться с переводчиком, сославшись на благожелательную рекомендацию Седова. Расстались в целом довольные друг другом.
Тем не менее, переводчик выполнил своё обещание и послал Пайсу письмо с предупреждением о намерении включить в его текст критические вставки. В том же письме он просил, по возможности, не выдавать его и редакцию как источник этой информации.
Пайс прекрасно справился со своей задачей. Ему помогло то, что осенью того же 1985 года на Московской книжной ярмарке наконец был подписан договор с Оксфордом о публикации перевода. (В скобках заметим, что только теперь редакция могла включить книгу в издательский план на 1987 год, а значит и заключить договор с переводчиками. До того вся работа делалась ими на свой страх и риск.)
Вскорости, 17 сентября 1985 года, переводчик получил в Женеве письмо следующего содержания.
Университет Рокфеллера
1230 Йорк авеню, Нью-Йорк
Уважаемый господин (имя переводчика),
Недавно Москву посетил один из ответственных работников издательства «Оксфорд юниверсити пресс». Там ему сообщили, что некоторые советские учёные собираются включить свои комментарии в русский перевод моей книги «Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна» («Subtle is the Lord…»).
Данным письмом я хотел бы сообщить, что решительно возражаю против таких намерений, вплоть до отмены данного ранее согласия на перевод моей книги на русский язык в том случае, если действительно предполагается делать какие-то вставки. Подчёркиваю, что я возражаю против любых вставок вне зависимости от их содержания. Обычно такого рода комментарии делаются в рецензиях на книги и статьи, публикуемых в соответствующих журналах. Надеюсь, вы перешлёте это письмо по назначению.
С наилучшими пожеланиями,
А. Пайс
Копия:
Оксфорд юниверсити пресс
Тут, пожалуй, стоит отвлечься и пояснить, о какого рода вставках шла речь. При встрече в Москве профессор Тяпкин вручил переводчику книжку академика А.А. Логунова «О динамике электрона», изданную МГУ, ректором которого он в то время являлся. Даже наивный переводчик, прочитав её, приужахнулся, о чём и сообщил в письме Тяпкину. Цитирую.
«О книге А.А. Логунова. Не касаясь сути (надеюсь, что об этом мы сможем поговорить, когда я буду в Москве), должен сказать, что у меня вызывает некоторое недоумение даже её форма. На обложке и титуле значится «А.А. Логунов. К работам Анри Пуанкаре «О динамике электрона»; в аннотации, на стр. 3 книга названа «монографией», в то время как это есть лишь перепечатка работ Пуанкаре с предисловием на двух страницах и несколькими вставками с комментариями в самом тексте. Далее в предисловии читаем: «Эти, мягко говоря, неправильные и наивные высказывания [тех, кто не считал, что теорию относительности создал Пуанкаре] свидетельствуют либо о том, что их авторы поверхностно читали работу Пуанкаре, а потому и не поняли её, либо о том, что они вообще не понимают теорию относительности.» Кто же осмелится высказывать иное мнение, если уважаемый академик и вице-президент Академии наук СССР даже Луи де Бройля обвиняет «мягко говоря, в наивности»?
Во вставках на стр. 16, 23 и 31 трижды цитируется одна и та же фраза из статьи Лоренца: «При таком ходе идей я не думал описывать явление… и т.д.» Невольно вспоминается изречение древних: «Скажи мне раз — и я поверю, скажи два раза — и я усомнюсь, скажи трижды — и я пойму, что это не так».
Ответа на это письмо переводчик не получил (может быть, потому, что из осторожности его не отправил), зато получил от профессора Тяпкина другое письмо от 10 декабря 1985 года.
«Уважаемый (имя переводчика переврано),
В связи с ультиматумом А. Пайса я пытался оказать нужное воздействие на акад. Седова Л.И. Он должен был послать вам весьма доброжелательно написанное предисловие, в котором в корректной форме должна быть обоснована необходимость послесловия к переводу книги А. Пайса. Если это предисловие и заверение редакции не вносить в текст издаваемого перевода никаких исправлений и примечаний не успокоЮт [sic!] автора, то я не знаю, как спасти книгу. Дело в том, что Л.И. имеет твёрдое намерение отказаться от издания перевода книги в том случае, если автор будет протестовать и против послесловия к его книге».
Против послесловия автор не возражал. Тяпкин был не в курсе того, что в конце ноября переводчик переговорил по телефону с издательством, где его заверили в том, что никаких вставок в текст не предусматривается, а послесловие будет минимального объёма без критического разбора содержания книги. Об этом переводчик и сообщил автору, заодно поздравив его с наступающим 1986 годом. Пайс тут же откликнулся новогодней открыткой.
«Большое спасибо за ваше письмо с разъяснениями. Похоже, что теперь всё в порядке. Как говорят на космодроме: «Ключ на старт!»
Переводчик ответил 19 января.
«Получив Ваш приказ «Ключ на старт!», мы начали все процедуры запуска объекта, который затем успешно приземлился в заданном районе, т.е. в издательстве «Наука». Надеюсь, скоро получить оттуда сведения о сроках публикации, тираже и т.п., о чём немедленно извещу Вас».
В последний день января 1986 года пришло письмо от завредакцией.
«Получили два экземпляра перевода книги Пайса. Один экземпляр направила А.А. Логунову. Как ни просила его, он рассчитывает дать все материалы не ранее осени этого года. Я поставила условие — не позже 1 августа. Не знаю, выполнит ли он его. Очень рада, что удалось снять первоначальные возражения Пайса. Я по-прежнему поддерживаю издание перевода и делаю всё, что в моих силах. Огорчена, что дело затягивается».
Переводчики не очень поняли, зачем экземпляр перевода нужно было посылать Логунову, но вскоре им объяснили, что Седов — начальник по книгам только Физматлита, а Логунов — по всем изданиям всей Академии наук. Впрочем, после общения с Тяпкиным они смутно догадывались, что Логунов должен будет проявить интерес к этой книге, раз уж он так бился за приоритет Пуанкаре. Так оно впоследствии и оказалось, но о том речь пойдёт своим чередом.
Ещё через пару недель пришло очередное послание из редакции. Оказалось, что рецензирование перевода задерживается из-за отсутствия оригинала книги. Выяснилось, что официальные лица, подписывавшие договор с Оксфордом, позабыли взять у английского издательства хотя бы два экземпляра, что предполагалось договором. Попросить Седова отдать присвоенную им книжку никто, конечно, не решился, а потому переводчику пришлось купить ещё одну книгу (отправлять в Москву подписанный автором экземпляр он не стал, опасаясь, что ещё какой-нибудь академик решит оставить его себе) и послать её в Москву, снова пользуясь любезностью А.Я. Прессмана.
* * *
Срок командировки переводчика в Женеву закончился в августе 1986 года, и он со всем семейством вернулся в Москву. Он тут же посетил редакцию и поинтересовался, как обстоит дело с книгой, и получил следующий ответ. Перевод всё ещё на рецензии. Научным редактором будет не Седов, а Логунов.
Здесь сама собой снова напрашивается параллель с «Театральным романом»:
« — Виноват, — сказал я робко, — а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить…
Стриж изменился в лице.
— Какая такая Евлампия Петровна? — сурово спросил он меня. — Никаких Евлампий. — Голос его стал металлическим. — Евлампия не имеет сюда отношения».
Так и здесь — вместо «Евлампии-Седова» «ставить» решил «Стриж-Логунов». И возразить Седов ничего не мог. Он был уже пожилым человеком и «рядовым» академиком, тогда как Логунов, в полном расцвете сил, был ректором МГУ, вице-президентом Академии наук, членом ЦК КПСС, председателем редакционно-издательского совета всей Академии наук, а главное, автором релятивистской теории гравитации, которая должна была прийти на смену ошибочной общей теории относительности Эйнштейна. «Евлампия-Седов» не имела сюда отношения.
В сентябре или октябре 1986 года в квартире переводчика раздался телефонный звонок. Сняв трубку, он услышал:
— Это вы тот самый зазнавшийся дипломат, который не хочет иметь дела с научной общественностью?
Мой герой обалдел. Пожалуй, его состояние можно было бы сравнить с состоянием Булгакова, который, сняв трубку, услышал голос Сталина: «Мы что, в самом деле так вам надоели?»
В отличие от Булгакова, сразу понявшего кто с ним говорит, мой герой понятия не имел, кто его собеседник, но очень скоро это выяснилось. Звонил Яков Абрамович Смородинский.
Это имя переводчик знал со школы. Он тогда очень увлекался физикой, с наслаждением читал журнал «Квант», редактором которого был Яков Абрамович, штудировал курс лекций Ричарда Фейнмана, также выпущенный под редакцией Смородинского, и твёрдо усвоил, что любая книжка, где на титульном листе в качестве автора или редактора упоминалась эта фамилия, подлежит немедленному приобретению и прочтению. А тут великий человек сам звонил ему домой, правда, упрекая в непонятных моему герою грехах.
Впрочем, и это вскоре разъяснилось. Я.А., один из ведущих советских эйнштейноведов, не мог не услышать о том, что к изданию готовится свежая биография великого учёного, причём в переводе никому не известного деятеля, о котором в Физматлите могли лишь сказать, что тот работает дипломатом в Женеве. Придя в себя от неожиданности, переводчик сумел продолжить членораздельную беседу и договориться о личной встрече с Я.А. у него дома.
Смородинский жил на улице Чкалова, неподалёку от дома, где была квартира Андрея Дмитриевича Сахарова, с которым он был хорошо знаком. Впрочем, тогда Сахаров ещё пребывал в ссылке, в Горьком, ныне Нижнем Новгороде, откуда был возвращён Горбачёвым в декабре 1986 года.
Квартира Я.А. была забита книгами. Можно сказать, что это была не квартира, а книгохранилище, где столы, стулья и прочая мебель выглядели довольно неуместно. Подробностей первой беседы мой герой не помнит, но у него осталось ощущение, что Смородинский сменил гнев на милость, не считая больше переводчика «зазнавшимся дипломатом». Впоследствии Яков Абрамович оказал переводчикам неоценимую помощь и поддержку, и стал если не другом (уж больно велико было различие в возрасте и жизненном опыте), то соратником и наставником.
После пары формальных визитов домой к переводчикам он стал приходить туда запросто, обычно с тортиком и букетиком цветов, объясняя, что зашёл «отдохнуть душой». Мой герой тогда уже работал в МИД в очень скромной должности, и однажды Я.А. пожаловался, что его давно не выпускают за границу, и не может ли переводчик посодействовать отмене этого запрета.
Мой герой не имел никакого отношения к разрешениям на выезд, которые давал Комитет госбезопасности, но получилось так, что в перестройку многие такого рода решения начали пересматриваться, и вскоре Смородинский был извещён о том, что запрет на его выезды снят. Мой герой уверял, что не имеет к этому ни малейшего отношения, но Я.А. твёрдо уверовал в то, что именно его заступничество привело к положительному исходу, что, конечно, ещё более расположило его к моему герою. Гораздо позже переводчик из чьих-то мемуаров узнал, что в конце 1960-х сотрудники КГБ вытащили Смородинского из самолёта, уже готового вырулить для вылета в США. Можно представить себе, каким шоком и унижением это было для него, тем более, что причин подобных действий никто и никогда не объяснял.
Яков Абрамович Смородинский
Яков Абрамович стал настолько «домашним», что ездил с дочкой моего героя к своим приятелям, потомкам академика Варги, дабы показать ей, как надо воспитывать пару попугаев-неразлучников. Тогда дитя очень увлекалось разными животными, и помимо попугаев в квартире моего героя жили хомячки и кто-то ещё. Участие Я.А. настолько впечатлило юную особу, что один из попугаев получил кличку «дядя Яша». Правда, после снесения пары яиц эту особь пришлось назвать «тётя Яша», о чём Яков Абрамович, к счастью, никогда не узнал.
В качестве последнего штриха отметим, что Я.А. физически не мог расстаться с какой-либо из своих книг. И вдруг, после одного из его визитов жена переводчика сообщила, что Смородинский подарил ей трилогию Фолкнера «Деревушка. Город. Особняк». В те времена это была огромная ценность, так что факт дарения означал высшую степень признательности и уважения (если не к переводчику, то к его красавице жене).
* * *
За мной, мой читатель! Если ты дочитал до этих строк, то знай, что всё предыдущее было лишь затянувшимся вступлением, а само повествование ещё впереди.
Конец года пролетел быстро, в хлопотах обустройства в московской квартире после пятилетнего отсутствия. Мелкий ремонт, оклейка стен обоями, развешивание книжных полок и пр. занимали у переводчиков всё время, тем более, что редакция молчала, ожидая реакции Логунова.
В январе 1987 года реакция последовала — Физматлит получил рецензию аж на 18 страницах, правда, на последней из них красовалась подпись не Логунова, а некоего В.А. Белоконя. В скобках замечу, что даже сейчас, спустя 30 лет, не очень понятно что это был за человек. В русской википедии о нём нет ни слова. На сайте МГУ, где, судя по подписи, он в то время был старшим научным сотрудником мехмата, есть ссылка лишь на две его статьи. В УФН он тоже напечатался дважды, причём одна из его публикаций — это отчёт о приезде Нильса Бора в СССР в 1961 году, т.е. тогда ему должно было быть около 25-30. Даже его имя и отчество остались нам неизвестны. Лично мы с ним никогда не встречались, как впрочем и с Логуновым, общаясь только путём взаимной переписки через издательство. Чем и как он был связан с Логуновым, почему тот выбрал в качестве рецензента перевода именно Белоконя, для нас осталось загадкой. Ответ вполне мог бы дать Яков Абрамович, но мы его как-то не спросили, а теперь уж и не спросишь.
Дальше я попрошу читателя набраться терпения, потому как в целях полноты изложения придётся приводить большие куски из замечаний рецензента и ответов переводчиков. Автору этих строк излагаемое далее представляется весьма поучительным, как свидетельство царивших в те времена в науке и около неё нравов.
Вся переписка была адресована трём лицам: председателю Редакционно-издательского совета АН СССР академику А.А. Логунову, зам. главного редактора Физматлит А.В. Кириллову и академику Л.И. Седову (без указания какой-либо должности). Переводчиков насторожил уже титульный лист, на котором значилось: «Рецензия на перевод книги о научной деятельности и личной жизни Альберта Эйнштейна». Как уже упоминалось, название с Творцом не проходило, а потому книга везде фигурировала с подзаголовком вместо названия, но про личную жизнь там ничего не было. Это слово было штампом в официальных советских поздравлениях, где юбилярам в газетах желали творческих или иных успехов и «счастья в личной жизни». Можно было, конечно, не обратить внимания на такой ляп, что переводчики и сделали, но он предвещал грядущие проблемы.
Дальше пойдут прямые цитаты из рецензии с сохранением орфографии и пунктуации автора. Вот первые два абзаца с незначительными сокращениями.
«Рецензируемый перевод выполнен, в целом, на достаточно хорошем уровне, переводчики являются несомненно высококвалифицированными специалистами в отношении знания английского языка и обладают необходимым уровнем общей культуры, необходимой для понимания и перевода таких книг, охватывающих удивительно многие аспекты жизни и научной деятельности знаменитостей.
Тем не менее, не так уж редки в данном переводе места, свидетельствующие о недостатке внимания, если не о недостаточной добросовестности или нехватке компетентности переводчиков».
Сразу предупредив читателя, что переводчики потенциально недобросовестны или просто некомпетентны, рецензент обращается к оригинальному названию книги «Subtle is the Lord…».
«Её довольно своеобразное заглавие буквально переводится как «ТАИНСТВЕННОЕ В БОГЕ…», хотя допустимо и то, что избрали переводчики: «ТВОРЕЦ ИЗОЩРЁН…». Но их выбор несколько парадоксален, даже даёт повод говорить о каламбуре: кого же следует считать «творцом» — бога или богоподобного Эйнштейна? Далее, по-моему переводчики не захотели или не смогли уловить едва завуалированного смысла заглавия книги Пайса, которому сам Эйнштейн, так сказать, подкинул мысль о таком названии. Дело в том, что Эйнштейну нравилось высказываться о роли «таинственности» в науке, творчестве. Поэтому-то и является более естественным перевод заглавия книги в варианте «БОЖЕСТВЕННАЯ ТАИНСТВЕННОСТЬ…» и т.д., поскольку Пайс, хорошо зная Эйнштейна лично, явно хотел зафиксировать в заглавии своей книги идею о «божественной таинственности» личности и творчества Эйнштейна».
Этот пассаж вызвал оторопь у переводчиков, тем более, что английское заглавие было переводом сказанного Эйнштейном по-немецки: «Raffiniert ist der Herrgott…», где божественной таинственностью и не пахло.
Читатель, обрати внимание, как легко и непринуждённо бдительный рецензент изобличает гнилую сущность переводчиков-вредителей, а заодно и Пайса. Не смогли уловить — значит некомпетентны, а если не захотели, то и того хуже — недобросовестны. Да и Пайс тоже хорош — ему, дурачку, Эйнштейн подкинул мысль, а тот её и заглотнул. И совершенно не важно, что столь тщательно обсосанная фраза вовсе не фигурирует в русском названии перевода, зато задан правильный тон, подготовлена почва для дальнейших критических замечаний.
Изощрённость творца не даёт покоя рецензенту, и, дойдя до того места, где приводятся слова Эйнштейна, поясняющие его афоризм: «Природа хранит свои секреты по причине возвышенности её устремлений, а не из коварства» (наш вариант), разражается следующей тирадой.
«Этот перевод фразы вызывает возражения и по причине использования слова «коварство» и, тем более, из-за слова «устремление», которое не вяжется с идейной подоплёкой фразы (философия Спинозы исходит из идеи жёсткого детерминизма, исключающего концепцию «устремления» для «Природы») и не очень соответствует самому оригиналу. Можно предложить в качестве более корректного перевода следующую фразу: «Природа скрывает свои секреты по причине возвышенности своей сущности, а не с помощью каких-то хитроумных трюков».
Вот как ловко рецензент нашёл в невинных словах Эйнштейна «идейную подоплёку». Такой приём был очень распространён в советские времена — обвинение в каком-то уклонении от правильных идей было весьма серьёзным обвинением в политической неблагонадёжности. И пусть эта подоплёка вроде бы содержится в высказывании Эйнштейна (зачем сюда был приплетён Спиноза, можно только гадать, разве чтоб образованность показать), но слово произнесено, и в будущем может пригодиться. О качестве предложенного рецензентом «корректного перевода» предоставляю судить читателю.
Чуть дальше рецензент обвиняет переводчиков в том, что они «идут на волевое решение о прибавлении поясняющих слов в тексте фразы А. Пуанкаре» (выделено рецензентом). Тут он дал маху, потому как мы все цитаты сверяли по опубликованным русским текстам, и якобы волюнтаристски изменённая фраза была взята из сборника статей Пуанкаре, вышедшего под редакцией никого иного как профессора Тяпкина. Кстати, слова «волевое решение» тоже были ругательством в советские времена, синонимом «волюнтаризма». Именно с такой формулировкой был смещён в 1964 году со всех постов Н.С. Хрущёв.
Народу словечко тоже полюбилось. В «Кавказской пленнице» Леонида Гайдая (1967 год) Юрий Никулин во время обсуждения плана похищения невесты неосторожно употребляет его, на что великолепный Фрунзик Мкртчян рычит: «В моём доме не выражаться!»
Но идём дальше, и тут снова возникает Пуанкаре. Цитирую рецензента.
«Речь идёт об очень «горячем» материале книги Пайса, который старается «вытянуть» Эйнштейна до положения «несомненного» и «единственного» автора СТО.
При той интерпретации, которую допускают переводчики, получается, что Эйнштейн послал свою статью, когда публикация статьи Пуанкаре (содержавшей, хотя бы по аппарату теории, всё, что было в статье Эйнштейна и даже более) ещё не состоялась. Между тем, доклад Пуанкаре в АН состоялся-таки за 25 дней до получения статьи Эйнштейна редакцией немецкого журнала, так что, считая время пересылки не превышающим трёх-пяти дней (поезда тогда уже ходили со скоростями под 100 км/час, а бюрократическая волынка была меньшей), критерий «причинности» на стороне Пуанкаре, так что в принципе Эйнштейн мог бы знать о результатах Пуанкаре до отправки статьи».
Конечно, никакой «интерпретацией» переводчики не грешили, а как можно точнее воспроизвели авторский текст. Тут же дело было в том, что советские «пуанкаристы» во главе с Логуновым везде где могли доказывали, что Пуанкаре создал теорию относительности до Эйнштейна. Так это или нет, спорят до сих пор, но в данном выше абзаце важно то, что Белоконь прямо намекает на то, что «в принципе» Эйнштейн мог получить текст доклада Пуанкаре, быстренько его изучить, тут же накропать свою статейку и сразу послать её в немецкий журнал, делая вид, что понятия не имеет ни о каком Пуанкаре. Это намёк даже не на плагиат, а на прямое воровство чужих результатов.
Рецензент не стеснялся демонстрировать собственную некомпетентность. Так, снова говоря о Пуанкаре, он безапелляционно заявлял, что Эйнштейн «категорически отрицал знакомство с результатами А. Пуанкаре, не цитировал в своих трудах этого своего «предшественника», хотя Пайс привёл цитату из одной из статей Эйнштейна, где говорилось о Пуанкаре. Переводчики также указали, что достаточно открыть на второй странице одну из самых известных работ Эйнштейна «Сущность теории относительности», чтобы прочитать там: «Мне кажется, что Пуанкаре ясно видел перед собой истину, когда писал свою книгу «Наука и гипотеза».
Крепко досталось и автору книги. «Пайс, заостряя внимание читателя, переводчика и рецензента на тонкостях своего повествования, отвлекает их внимание от своей стратегии лжи». И снова повторение слово в слово газетных клише ещё доперестроечного времени, когда в таких выражениях клеймились западные поджигатели войны.
Рецензенту не понравился наш перевод письма друга Эйнштейна, в котором тот рассказывает, с каким вниманием они читали книгу Пуанкаре («в течение нескольких недель мы говорили только о ней»), и он предлагает свой вариант.
«Эта книга настолько глубоко потрясла нас, мы дошли в конце-концов до такого состояния, что в течение нескольких недель, затаив дыхание, не могли притти в себя». (Выделено рецензентом).
Ещё одна цитата.
«Что же касается качества перевода, то в погрешностях работы переводчиков достаточно отчётливо проявляется стремление, пусть не осознанное ими, редактировать текст Пайса в духе, так сказать, самого Пайса, уже и так старающегося представить многие фундаментальные открытия как дело рук именно Эйнштейна — когда другие, якобы не открывали, а лишь «отмечали», «пророчествовали», «писали о том же, но не понимали, что пишут», «обнаруживали», однако «так и оставляли незавершённым истинное открытие, на которое способен только Эйнштейн.»
Тут применён довольно подленький приём. Может создаться впечатление, что закавыченные слова и выражения взяты из текста перевода. На самом деле, там их нет, но ведь пока кроме рецензента текст перевода никто не видел (кроме редакции, но они не в счёт), а потому рецензент считает себя вольным писать что ему угодно.
Дабы не быть голословным и аргументировать «редактирование в духе Пайса», которым так грешат переводчики, рецензент приводит конкретный пример. Речь идёт о том, что во время войны Эйнштейна попросили пожертвовать для продажи на аукционе рукопись его первой статьи о специальной теории относительности. Вот как об этом написал Пайс в нашем переводе: «Эйнштейн ответил, что после публикации статьи он выбросил (discarded) оригинал рукописи, но добавил, что готов от руки переписать эту статью».
Рецензента такой текст не удовлетворил и он предложил следующее:
«Эйнштейн ответил, что оригинал этой рукописи он выбросил за ненадобностью после опубликования самой статьи, однако добавил, что уже готов собственноручно написать копию этой статьи».
Не особо задумываясь над тем, как можно что-то выбросить за надобностью, рецензент подводит под свой вариант теоретическую базу.
«Дело, видимо, в том, что, не один год проработав в «бюро духовной собственности» (патентном бюро), Эйнштейн неплохо разбирался в тонкостях борьбы за приоритет и поэтому его слова о «выкидывании за ненадобностью» столь приоритетной рукописи (какой была рукопись его первой статьи по теории относительности от июня 30, 1905 г., по которой можно было бы судить и о сроках её написания, о поправках и многом другом) звучат более содержательно, чем текст, сокращённый переводчиками без видимой нужды». (Все шрифтовые выделения принадлежат рецензенту).
Видимо, рецензент бережно хранил все свои черновики на всякий случай, для истории, и ему казалось невероятным, что кто-то другой мог поступать иначе.
Рецензент ставит в вину переводчикам и то, что местами к ним вроде бы нельзя придраться, а хочется, «зная специфику этой книги»; кроме того «они не уловили, или не захотели выразить, восторженного отношения Пайса к этике Эйнштейна… который будет ссылаться на тех авторов, на которых захочет ссылаться, а не на которых ссылаться могла бы заставить его совесть, что ли». И дальше:
«Переводчики поддались «обаянию» Пайса, поняли его тенденцию изложения роли Эйнштейна слишком буквально: они тем самым как бы обнажают, «раздевают» схему Пайса, стратегией которого сводится к подведению итогов в пользу решающей роли Эйнштейна, но при тактикеизложения с упором на максимальную, так сказать, объективность». (Текстовые выделения и всё прочее воспроизводится дословно).
Не только мой читатель устал это читать, но и автор утомился переписывать перлы рецензента. Посему пора заканчивать с этим его опусом, в котором он совершенно беззастенчиво предлагает себя на роль литературного и «смыслового» редактора. Он даже милостиво согласился и дальше сотрудничать с переводчиками. «Судя по качеству перевода в целом, квалификация переводчиков может быть оценена, всё же, как выше чем средняя. Это даёт надежду на успешное завершение подготовки этой рукописи книги Пайса, колоссальной и по объёму, и по значению, к печати».
* * *
В понятной панике переводчики ринулись к Смородинскому. Прочтя рецензию, тот поразил их, сказав, что всё в порядке — книжка понравилась, даже очень, и перевод сочтён весьма неплохим. Просто переводчики не в курсе давней многолетней вражды между «пуанкаристами» и «эйнштейнианцами», причём среди первых почему-то оказались в основном лица со славянскими фамилиями, тогда как во втором лагере преобладали бывшие «безродные космополиты». Яков Абрамович полагал, что основной целью рецензента было подольститься к Логунову и постараться попасть в литературные редакторы. Я.А. велел ответить на замечания только по существу, согласиться с верными, аргументированно показать, с чем переводчики не согласны, и не поддаваться эмоциям.
Переводчики так и поступили. Они всё же решили не оставлять без ответа наиболее вызывающие выпады. Так комментарий о сроках представления в печать статей Пуанкаре и Эйнштейна они завершили следующими строками:
«В отношении рассуждений рецензента о «стратегии лжи» и скорости движения поездов в Европе в то время, можно лишь повторить: пусть они останутся на совести рецензента».
В другом месте мы писали:
«При столь предвзятом подходе к переводу без труда можно было бы найти ещё не один десяток «искажений». При желании и в «Колобке» можно найти политические мотивы, а некоторые западные психоаналитики всерьёз уверяют, что сказка о Красной Шапочке — аллегория сексуальной революции.
В заключение переводчики хотели бы сказать следующее. Принимаясь за работу над столь большой по объёму и столь насыщенной по содержанию книгой, они не самообольщались и понимали, что неточности и опечатки неизбежны. Они рассчитывали на объективную, конструктивную критику и помощь, направленные на устранение допущенных ими промахов.
Вместо этого рецензент т. Белоконь В.А. предъявил переводчикам обвинения в «недостаточной добросовестности или нехватке компетентности», «редактировании оригинала», в том, что они «переусердствовали, превзойдя тенденциозность самого Пайса», и даже в «поспешной угодливости». (Этот перечень далеко не полон).
Переводчики понимают, что они не вправе влиять на выбор научного и литературного редакторов, поэтому им остаётся лишь пожелать себе человека столь же дотошного, как рецензент, но более объективного и находящегося в ладах как с иностранными, так и с родным языками».
Ответ переводчиков привёл завредакцией в полуобморочное состояние. Она полагала, что в таком виде этот текст «самому» Логунову посылать никак нельзя. Нужно было лишь вежливо поблагодарить и обещать учесть все замечания.
И вновь совсем как в «Театральном романе»:
— Вот и нужно было не спорить, — тихо сказал Бомбардов, — а отвечать так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши указания, я непременно постараюсь их исполнить. Нельзя возражать, понимаете вы или нет? На Сивцев Вражке не возражают.
— То есть как это?! Никто и никогда не возражает?
— Никто и никогда, — отстукивая каждое слово, ответил Бомбардов, — не возражал, не возражает и возражать не будет.
Переводчики стояли на своём, они полагали, что такое хамство спускать нельзя, потому как если не дать отпор сразу же, то дальше будет ещё хуже. Завредакцией чуть не плакала, ей совсем не улыбалось идти на конфликт, но переводчик возразил, что редакция-то здесь ни при чём, её роль пока сводится лишь к тому, чтобы выполнять функции почтового ящика в эпистолярном общении рецензента с переводчиками.
В начале февраля 1987 года пришёл ответ рецензента на замечания переводчиков. На завредакцией он произвёл очень сильное впечатление тем, что Белоконь «сдулся». Он признал правоту некоторых из возражений переводчиков, в гораздо более корректных выражениях продолжал настаивать на своём мнении в ряде других случаев, а в конце даже принёс «извинения переводчикам за излишнюю, может быть, эмоциональность его стиля рецензирования, оправданную, хотя бы отчасти, важностью и остротой тематики книги Пайса». Одним словом, авторитет переводчиков в редакции тут же значительно вырос. Только гораздо позже, уже после выхода книги в свет, редакторы признались, что ранее действительно никто и никогда не осмеливался возражать, а мы вот выступили так резко и, можно сказать, победили. Правда, и год уже был 1987, а не 1937.
Но до окончательной победы было ещё далеко. Белоконь продолжал бомбардировать редакцию своими замечаниями, поправками, исправлениями, дополнениями к ранее сделанным замечаниям, и довёл редакторов почти до истерики. Он вёл себя так, как если бы был кем-то назначен одновременно и литературным и научным редактором. Ему удалось привести в бешенство даже обычно спокойного Якова Абрамовича своими попытками «улучшить» текст цитат из работ Эйнштейна, опубликованных в четырёхтомном академическом издании, где он был одним из редакторов.
В итоге, 9 июля 1987 года переводчики (по согласованию со Смородинским и редакцией) отправили Главному редактору Главной редакции физико-математической литературы издательства «Наука» тов. Кулямину В.А. демарш следующего содержания.
«Ознакомившись с рецензиями В.А. Белоконя на наш перевод книги А. Пайса «Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна», мы решительно не согласны на проведение им литературного и научного редактирования, т.к. его предложения не согласуются с нормами английского и русского языков. Естественно, часть его предложений разумна и мы готовы их учесть».
Чуть ранее редакция получила от Пайса предисловие к русскому изданию, где тот, в частности, писал:
«Я не раз бывал с Советском Союзе, где меня всегда тепло и гостеприимно принимали. В вашей стране у меня есть добрые друзья, но, увы, я так и не овладел русским языком. К счастью, за перевод моей книги взялись [имена переводчиков]. В ходе многочисленных обсуждений я убедился, что они прекрасно чувствуют английский текст. Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить их за все усилия».
Не остался в стороне и Яков Абрамович. Тогда же он написал Главному редактору Физматлит:
«Перевод книги А. Пайса «Научная деятельность и жизнь Альберта Эйнштейна» выполнен [имена переводчиков] на хорошем научном и литературном уровне. Естественно, что перевод требует обычной редакционной подготовки, в течение которой следует исправить мелкие стилистические неточности, многие из которых указаны переводчикам. Следует отметить, что книга в оригинале очень трудна и перевод потребовал большой работы. Это значит, что гонорар переводчикам должен быть установлен по возможности высокий».
Упоминание о гонораре связано с тем, что редакция до сих пор так и не заключила договор с переводчиками, хотя книга уже стояла в плане изданий на 1987 год. Трудно сказать, оказали ли на Главного редактора (а окончательное решение было за ним) предисловие Пайса и обращение Смородинского, но в последний день августа переводчики поставили свои подписи под текстом договора.
Гонорар был указан не «по возможности высокий», как просил Яков Абрамович. Как позднее выяснилось (из туманных намёков в редакции), из выделенных для редакционной подготовки средств пришлось платить незапланированные ранее деньги рецензенту, что-то там было ещё с повышением ставки научного редактора (видимо, Логунов стоил дороже Седова), но переводчики в это особо не вникали. Наконец-то договор был подписан, книжка в плане, так что можно было немного расслабиться. Было ясно, что в 1987 году книга не выйдет, а потому её передвинули на следующий год.
Многие замечания рецензента, если отвлечься от их формы (и от того, что все они были посвящены исключительно созданию специальной теории относительности), были по делу. Правда, переводчики тоже не сидели сложа руки и постоянно правили свой текст, в чём им грамотно помогали в редакции. Кроме того, рецензент пользовался самым первым вариантом, который доставлялся в Москву прямо из-под машинки, и пока тот его читал и комментировал, переводчики уже отловили большую часть указанных им ляпов и опечаток самостоятельно.
Белоконь не унимался, продолжая в меру своих способностей «редактировать» текст. Видимо, Главный редактор не решился сообщить ему об отказе переводчиков иметь с ним дело, и тот вёл себя как ни в чём не бывало. В конце концов, переводчикам пришлось в марте 1988 года отправить Главному редактору ещё одно послание, на этот раз более развёрнутое.
«Ознакомившись с очередными замечаниями рецензента, мы с сожалением констатируем, что он вмешивается в работу над рукописью даже на заключительном этапе, беря на себя, без всяких на то оснований, функции редактора.
Ранее переводчики уже обращали внимание на грубый тон рецензий, на подмену замечаний по существу не имеющими отношения к делу рассуждениями, наконец, на непонимание рецензентом элементарных принципов перевода и полную некомпетентность в редактировании текста».
Далее следовал перечень совершенно несуразных «редактур» Белоконя, а в конце говорилось:
«Мы считаем, что работа с рецензентом закончена. Ценность его последних замечаний, просмотр которых отнял у нас массу времени, весьма спорна, а настойчивость его достойна лучшего применения».
Известила ли редакция рецензента о том, что в его услугах больше не нуждаются, неизвестно, но поток комментариев и замечаний иссяк. Книга ушла в набор 4 мая 1988 года. Соответственно, срок выхода в свет сдвинулся ещё на год.
* * *
Здесь, пожалуй, стоит пояснить, что именно ушло в набор. Весь текст должен был быть напечатан на бумаге «одного оттенка и формата». (Далее цитаты приводятся по «Краткой памятке автору».)
«Весь текст печатается на непортативной машинке строчными буквами через два интервала. Деформированный и загрязнённый шрифт не допускается. В одной строке 60-65 знаков (пробел считается за знак). Все смысловые выделения шрифтом (курсив, разрядка и др.) даются только карандашом и выносятся на поля. Формулы следует вписывать чёрными (или синими) чернилами. Номер формулы пишут (а не печатают) справа от неё. Каждую греческую букву обводят красным карандашом отдельно», и т.д. и т.п.
Сейчас, во время текстовых редакторов и особенно LaTeX всё это звучит, как инструкция по обращению с гусиным пером, но так было, и совсем недавно. Правда, у переводчика уже был собственный текстовый редактор на первом в его жизни персональном компьютере ZX Spectrum с оперативной памятью аж в 48 килобайт. Он нашёл программу редактирования текстов, и с помощью дитяти приделал к ней русский шрифт. Каждая буква рисовалась в виде ряда точек в матрице, где им присваивался двоичный код. Бедной дитяте, которой тогда было лет 7-8, пришлось освоить двоичную систему счисления и диктовать папеньке кодировку русских букв. Шрифт, конечно, получился совершенно нестандартным, и в редакцию его отдавать было нельзя, но для черновиков вполне годился. Переводчик до сих пор тешит себя мыслью о том, что у него был первый в истории русский текстовый редактор (дело было в 1983-84 годах). Даже машинистки не отказывались принимать такой текст для перепечатки, это было всё же лучше, чем разбирать чужие каракули.
Основную часть текста переводчик отпечатал сам, заодно освоив печать всеми пальцами вслепую. Для этого была приобретена немецкая электрическая пишущая машинка «Optima», тяжеленная и ужасно шумная. При переводе строки каретка прыгала с такой силой, что дрожали хлипкие ножки кухонного столика, на котором она помещалась.
В тексте не должно было быть помарок, а потому опечатки следовало исправлять во всех четырёх экземплярах. К счастью, переводчики привезли из Женевы специальную белую жидкость и узенькие клейкие полоски, которыми можно было заклеить несколько слов и печатать поверх.
Формул в книжке было великое множество, и вписывать каждую из них в четыре экземпляра представлялось задачей непосильной. Сама мысль о необходимости обводить каждый из греческих индексов тензоров красным карандашом приводила в ужас. К счастью, выход нашёлся. Переводчик вспомнил, что у него есть два одинаковых «кирпича» — копии оригинала, столь любезно подаренные Седовым. После консультаций с издательством и с типографией было дано разрешение, в порядке исключения, вклеить в первые два экземпляра перевода формулы, вырезанные из «кирпичей», а остальные два экземпляра пока оставить без формул.
В течение нескольких дней пол одной из комнат был устлан листами рукописи. В эпопее с формулами участвовала вся семья: кто-то вырезал формулу, кто-то её намазывал клеем, а глава семьи собственноручно вставлял её в нужное место в двух экземплярах. Кто-то последний, кажется сосед, складывал пронумерованные страницы по порядку.
Оказалось, однако, что с формулами всё не так просто. В целях экономии места формулы требовалось писать в одну строку, особенно формулы с экспонентами. То есть нужно было писать, например, exp[(ikx)/α — A]. Даже простая формула такого типа, а их в тексте было немало и гораздо более сложных, становилась совершенно неудобочитаемой, но деваться было некуда. Правда, эту работу взял на себя кто-то из редакции. Переводчик сослался на недостаток квалификации. И правильно сделал, потому как, увидев знаменитую формулу Планка в такой записи, он её позорно не узнал.
Итак, в мае 1988 года рукопись ушла в набор. Через каких-то полгода раздался звонок из редакции, приглашавший переводчиков срочно забрать вёрстку для выверки. Сами эти слова звучали музыкой. Но на практике это оказалось той ещё работёнкой. Требовалось сравнить типографский набор с переводом, включая все формулы. Для поправок, которых было немало, нужно было употреблять специальные значки, чтобы их правильно поняли в типографии. Этим значками переводчиков обучили в редакции. При этом их всё время поторапливали, а если учесть, что в то время переводчик уже вовсю трудился в МИД, где на него тоже нагрузили немало, то ему приходилось туго, но он не роптал. Книга, на которую было потрачено столько времени, сил и нервов, уже набрана, осталось лишь исправить ляпы, допущенные типографским наборщиком, и дело будет сделано. Но вдруг…
И снова вспоминается Михаил Афанасьевич.
«Но вдруг… О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же, как слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» или «вас просят в кабинет». Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами».
Вдруг позвонила завредакцией и попросила как можно скорее зайти в издательство. Логунов сделал в книге несколько (не очень много, но достаточно) подстраничных сносок-комментариев, где спорил с автором, однако в последний момент передумал и велел все эти сноски снять. А книга была уже набрана. Трагедия состояла в том, что тогда набор в типографии изготавливался в виде металлических отливок. Требование удалить его комментарии означало, что нужно было перенабирать значительную часть книги заново, потому как просто убрать сноски с отдельных страниц не удавалось — страницы оказывались бы незаполненными. Перенабор означал большие дополнительные расходы и лишение издательства премии, плюс оргвыводы, потому как даже Главный редактор (с которым переводчик встречался, и который прямо сказал, что он никогда не признается, что это вина Логунова) не мог ничего поделать. Формально Логунов был его начальником.
Переводчикам было предложено вместо сносок Логунова поставить на тех же страницах, и по возможности, того же размера свои примечания. Тогда вместо переливки всего набора можно было бы перенабрать только несколько страниц, где были его сноски. Такое допускалось, потому как авторы часто вносили изменения в последний момент.
Сначала переводчик офонарел и наотрез отказался, но женские слезы всей редакции его сломали. В конце концов он придумал пару-тройку совершенно ненужных и неуместных примечаний, заменивших убранные сноски научного редактора. На нескольких страницах это не понадобилось, так как редакторши умудрились как-то почти незаметно увеличить интервалы между строками и абзацами. Если бы дамы могли его поднять, они носили бы переводчика на руках, а тому до сих пор неловко натыкаться в переводе на эти дурацкие примечания. Оставалось лишь надеяться, что читатели спишут это на глупость переводчика или просто не обратят внимания.
Теперь предстояло лишь подписать книгу в печать. Для этого издательство должно было определить тираж. Первоначально планировалось напечатать 10 тысяч экземпляров, но окончательная цифра зависела от количества заказов. В те времена издательства рассылали свои планы в сеть магазинов, где каждый желающий мог оставить открытку-заказ. По получении всех заказов тираж был определён в 36,500 экземпляров — в три с половиной раза больше, чем планировалось. Правда, чтобы не очень вылезать за пределы сметы, пришлось использовать бумагу более низкого качества — вместо белой офсетной книгу напечатали на «книжно-журнальной», буроватой и сильно желтеющей со временем. Книга была подписана к печати 13 марта 1989 года. С момента подачи заявки на перевод прошло каких-то шесть лет.
По случаю выхода книги в свет переводчики закатили у себя дома банкет для редакции. Великолепно готовившая красавица жена расстаралась, хотя с продуктами в те времена было уже весьма худо — полки магазинов пустели с пугающей быстротой. Иногда там лежали лишь продранные бумажные пакеты с очень коричневыми макаронами.
Банкет удался на славу. Все были страшно довольны и с удовольствием обменивались пикантными подробностями всей эпопеи. Знаменитый белый костюм упоминался неоднократно, но лично не фигурировал.
Вскоре завредакцией снова вызвала переводчика и в настоятельной форме предложила ему подать заявку на перевод ещё какой-нибудь книги. Совершенно неофициально она пояснила, что рецензент и научный редактор съели значительную часть гонорара переводчиков, да и Яков Абрамович, много сделавший для книжки, не получил ни копейки. Посему требовалось сделать перевод чего-то с английского под редакцией Смородинского, за что Физматлит был готов заплатить по самой высокой ставке в качестве компенсации за прошлые потери.
Переводчикам не очень-то хотелось этим заниматься, но лишние средства никогда не бывают лишними, да и Якову Абрамовичу хотелось помочь, посему они сделали такой перевод под его редакцией, а весь гонорар передали родителям, ибо снова отбывали в Женеву. Вскоре на заработанный ими гонорар в размере примерно 3 тысяч рублей (около годовой зарплаты переводчика в 1988 году) родители-пенсионеры могли купить разве что несколько батонов хлеба. Наступила финансовая катастрофа и гиперинфляция начала 1990-х годов. Переводчика с семейством это никак не коснулось. К тому времени они снова были в Женеве.
P.S. В начале октября 1990 года Пайс письмом сообщил переводчику о своей встрече со Смородинским в Копенгагене, в Институте Нильса Бора. Яков Абрамович рассказал ему, что весь тираж разошёлся за пару месяцев. Такие были времена…
ВМ Январь 2020
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer3/macarsky/
