Несколько лет назад никому не удалось бы заставить меня поверить в то, что выдающийся французский философ, критик, эссеист и семиотик Ролан Барт может быть неправ. Особенно в тех вопросах, которые касаются его представлений о структуре и роли мифа в сегодняшнем мире. Я искренне верила, что мифологическое сознание — это, грубо говоря, когда нечто воспринимается разумом некритично, как данность. И только. Соответственно, совершенно неважно, идет ли речь о том, что Геб находится в вечном соединении с богиней неба Нут, или о том, что мезим для желудка незаменим, поскольку миф — это слово: «…поскольку миф — это слово, то им может стать все, что достойно рассказа. Для определения мифа важен не сам предмет сообщения, а то, как о нем сообщается; можно установить формальные границы мифа, субстанциональных же границ он не имеет. Значит, мифом может стать все что угодно? Я полагаю, что дело обстоит именно так, ведь суггестивная сила мира беспредельна. Любую вещь можно вывести из ее замкнутого, безгласного существования и превратить в слово, готовое для восприятия обществом, ибо нет такого закона, естественного или иного, который запрещал бы говорить о тех или иных вещах» (Из статьи Р. Барта «Миф сегодня»).
То есть, по Барту, миф — слово, определенным образом встроенное в реальность и специфическим образом функционирующее в ней. Сообщение и способ его высказывания. А раз уж «суггестивная сила мира беспредельна», то кому угодно можно внушить что угодно с помощью мифологии как инструмента — инструмента власти, пропаганды и рекламы. При таком ракурсе рассмотрения понятия «миф» кажется очевидным, что современное общество просто нашпиговано теми или иными мифами — представлениями, призванными поддерживать status quo существующей власти, уровень продаж продукции компании такой-то и т. п. и т. д. Миф о Путине, миф о Коко Шанель, миф о Демократии, мифы для девочек и мальчиков, мужчин и женщин, дедушек и бабушек. Мифы в телевизоре, на рекламных щитах, в журналах, в наших голубых мониторах, миф на рояле, миф на цимбале, миф на тромбоне, миф на трубе. И, соответственно, если использовать логику Барта, то и в истории человечества миф тоже выполнял именно социальные функции — как и сейчас, ведь если нечто за века поменяло свой смысл и функцию, то вряд ли это нечто можно называть тем же словом, каким мы обозначаем его, имея в виду глубокую древность.
Теперь же мне кажется, что Барт, Бодрийяр, Ги Дебор, Луман и вся остальная когорта героических философов прошлого (как странно это писать) века слишком преувеличивали роль социального в человеке, слишком драматизировали значение и диктат (вроде как) безличных экономических и социальных механизмов. Эти мыслители, как бы они не были зачастую правы в целом, научились умело вычитать из Человечества — Человека, а потом делать выводы из полученной химерической конструкции. Оглушенные ужасами Второй мировой, разочарованные в человеке, они восставали против превращения человечества в бездумное потребляющее (или агрессивное) стадо, автоматическое общество спектакля, где от мифа осталась лишь скорлупка пустого означающего, под личиной которого прячется только один призыв — съешь меня. Но при этом — сами продолжали играть на поле безличного. И, таким образом, не только констатировали существующую плачевную ситуацию, но и увеличивали скорбь — ведь если даже самые выдающиеся умы современности видят в человеке игрушку в руках умелого кукловода, то что остается так называемому «обычному» человеку? И кто тогда выступает в роли кукловода? Правящие элиты? Участники мирового заговора? Безличные, как уже говорилось выше, шестеренки истории и экономики? В условиях тотальной инфляции религиозных и духовных ценностей ситуация может показаться совершенно апокалиптической.
Мы вошли во вторую половину двадцатого века и увидели, что все оказалось ненастоящим, и особенно самое важное: Бог, вера, душа, миф.
Приведу еще одну цитату из Барта: «В чем суть мифа? В том, что он преобразует смысл в форму, иными словами, похищает язык. Образ африканского солдата, бело-коричневый баскский домик, сезонное понижение цен на фрукты и овощи похищаются мифом не для того, чтобы использовать их в качестве примеров или символов, а для того, чтобы с их помощью натурализовать Французскую империю, пристрастие ко всему баскскому, Правительство».
И раз так, раз овощи похищаются мифом лишь для того, чтобы стимулировать продажи, а не быть примером и символом, то получается, что миф мертв, что тот рок-н-ролл. Но ведь миф — вещь для всего человечества базовая, нечто совершенно необходимое, без чего невозможно представить развитие ни одной цивилизации. Миф — колыбель и детство человечества, или даже точнее — мать цивилизации. Неужели же наша мать больше не властна над нами? Неужели мы отреклись и от нее?
Представим себе, что это действительно так. Но тогда на свете не существовал бы фильм Джеймса Кэмерона «Аватар», ровно как и «Звездные войны» Джорджа Лукаса, «Антихрист» Ларса фон Триера и даже «Терминатор».
Никакого «Властелина колец», «Гарри Поттера» и «Хроник Нарнии». Более того, В.В. Путин никогда не спустился бы в пучину морскую и не достал оттуда амфору, и не летал бы на самолете над горящей матерью-женой Рязанью-Россией и не окроплял ее исцеляющей водой. Мы никогда не услышали бы песен Курта Кобейна и не выстраивались в очередь за айфоном — если бы настоящий древний миф был мертв.
Если представить себе, что в сущности мифа нет никакой психической, глубоко укорененной в природе человека составляющей, а есть только сама структура высказывания, навязывающая, лишающая разум возможности критически воспринимать действительность, то, покажется абсурдом и невнятным бормотанием архаического рассудка любой из древних мифологических текстов: «Когда впервые раскрылись Небо и Земля, имена богов, явившихся в Такама-но хара — Равнине Высокого Неба, были: Амэ-но-минака-нуси-но ками — Бог-Правитель Священного Центра Небес; за ним Така-ми-мусуби-но ками — Бог Высокого Священного Творения; за ним Камимусуби-но ками — Бог Божественного Творения. Эти три бога явились каждый сам по себе и не дали себя увидеть. Имена богов, что явились за ними из того, что пробилось на свет подобно побегам тростника, в то время, когда земля еще не вышла из младенчества, и, подобно всплывающему маслу, ме-дузой носилась [по морским волнам], были: Умасиасикаби-хикод-зи-но ками — Юноша-Бог Прекрасных Побегов Тростника; за ним Амэ-но-токотати-но ками — Бог Навечно Утвердившийся в Небесах. Эти два бога тоже явились каждый сам по себе и не дали себя увидеть. Пятеро богов, о которых сказано выше, суть особые небесные боги».
Если миф — порождение архаичного сознания, сознания, вытесненного многими знаниями и социальной эволюцией человка, то что тогда можно сказать, например, об этом? — «..в Риме ежегодно бросалась денежная жертва в прежнее жерло земных недр, которое закрылось лишь благодаря жертвенной смерти Курция. Курций был типичным героем, спустившимся в подземный мир, дабы побороть опасность, грозившую Риму из раскрывшихся недр земных. В оропейском Амфиарэоне выздоровевшие благодаря инкубации в храме бросали денежные жертвы в священный источник…» (К. Юнг. Либидо, его метаморфозы и символы).
Кто из нас не бросал монетку в вечный огонь? А в фонтан? И кто из нас способен обьяснить, почему мы делаем это? И что стоит за этим вроде бы нехитрым ритуалом? Почему мы продолжаем, что те варвары, прокалывать уши и украшать себя татуировками? Почему некоторым, да что там, некоторым, многим архитекторам не удается избавиться от откровенно фаллической символики, когда они проектируют высотки? Почему фильм «Звонок» эксплуатирует древнюю мифологическую идею «страшной матери», погубившей свое дитя, и нам так страшно, будто мы сами дети? Почему в работах современных иллюстраторов так часто и явно проявляются мифологические мотивы?
В своеобразной автобиографии «Воспоминания, сновидения, размышления», написанной в соавторстве с Аниэлой Яффе, Карл Юнг говорит об этом процессе отмирания мифа именно на социальном, общественном уровне: «Люди не в состоянии осознать, что застывший миф умирает. Наш миф поражен немотой, в нем заключен некий изъян – вина целиком лежит на нас самих: не позволили ему развиваться, подавляя все попытки, предпринимавшиеся в этом направлении. В первоначальной версии мифа более чем достаточно исходных возможностей для развития. Вспомните, к примеру, слова Христа: «Будьте мудры, как змии, и просты, как голуби». Зачем нам змеиная мудрость? И как это должно сочетаться с голубиной кротостью? «Будете как дети…». Кто-нибудь дал себе труд задуматься над тем, каковы дети на самом деле? Какой моралью оправдывал Господь присвоение осла, который понадобился ему для триумфального въезда в Иерусалим? Или эту детскую раздражительность, с которой он вдруг проклял смоковницу? Какая мораль следует из притчи о неверном управителе и какой глубокий смысл заложен в апокрифическом изречении: «Человек, если ты знаешь, что ты делаешь, — ты благословен, но если не знаешь, ты проклят, ибо ты нарушил закон»? [Codex Bezae, ad Lucam, 6, 4.] Что, в конце концов, стоит за признанием апостола Павла: «Где нет закона, нет и преступления»? Не будем даже говорить о маловероятных пророчествах Апокалипсиса, все равно никто им не верит».
В этом смысле миф действительно мертв, но в самом человеке он жив, и Юнг в своих научных работах доказывает, что это именно так. Наверняка не стоит превращать этот текст в краткий конспект идей Юнга, но хотелось бы указать главное — Юнг видит в основании мифологии, и в выросших из нее монотеистических религиях, и в основании культуры как таковой реальность психики самого человека. Идея настолько простая, здравая и, одновременно, поразительная, тревожная и неудобоваримая для человека, что мы умудрились дружно пройти мимо нее стороной. Юнг, на первый взгляд, лишает человека веры в нечто большее, чем есть он сам, и немилосердно отрезвляет все человечество в целом, когда говорит о том, что в основе всего — страх смерти (и жизни с ее суровыми законами и препятствиями) и желание обрести бессмертие и возродиться, вернувшись обратно в утробу матери: «Человек оставляет мать, источник libido, побуждаемый вечной жаждой вновь отыскать ее и через нее получить обновление; таким образом он совершает круговорт свой, чтобы вновь вернуться в лоно матери»; «В борьбе с богом-маисом, на вечерней заре, Гайавата обретает новые силы: так оно и должно быть, ибо борьба с обессиливающим томлением по матери и по собственным глубинам придают человеку творческую мощь. В этих глубинах — источник всяческого творчества, но необходимо героическое мужество, чтобы бороться с этими силами и отвоевать у них труднодостижимую драгоценность. Кому это удастся, тот во всяком случае достигнет наилучшего в жизни».
Эти открытия, которые, конечно, невозможно проиллюстрировать двумя небольшими цитатами, на самом деле не только ничуть не жестоки, но и предельно гуманистичны — они возвращают человеку человека, разворачивают перед ним глубину и богатство собственного духа, способного порождать мощные и величественные символы.
В конце концов, мы и наш мир — настолько сложны и неоднозначны, что даже самая стройная теория не в состоянии описать и обьяснить все сразу. Примечательно, что и сам Юнг осознавал это, что для лично для меня только подтверждает значимость его идей: «Я удивлен, я разочарован и я доволен собой. Я несчастен, подавлен и я с надеждой смотрю в будущее. Я — все это вместе, и мне не под силу сложить это воедино. Я не способен объяснить конечную пользу или бесполезность; мне не дано понять, в чем моя ценность и в чем ценность моей жизни. Я ни в чем не уверен. У меня нет определенных убеждений в отношении чего бы то ни было, нет и абсолютной уверенности. Я знаю только, что я родился и что существую, что меня несет этот поток. Я не могу знать, почему это так. И все же, несмотря на всю неуверенность, я чувствую некую прочность и последовательность в своем самостоянии и в своем бытии. Мир, в который мы пришли, не только грубый и жестокий, но и божественно прекрасный. Что берет верх — смысл или бессмысленность — зависит от темперамента. Если бессмысленность, то жизнь чем дальше, тем больше начинает постепенно терять всякое значение. Но мне кажется, это не так. Возможно, как всегда бывает с метафизическими вопросами, правда и там, и там: в жизни есть и то и другое – и смысл и бессмысленность, жизнь имеет смысл, и жизнь смысла не имеет. Я хочу надеяться, что смысл выиграет эту битву».
Так что, дорогие читатели, думается, что миф — живее живого, а вместе с ним — и мы, и Бог, и это глубокое ночное звездное небо, и вся эта прекрасная, тревожная, странная планета.
